Столица для поводыря Дай Андрей
– Шлете ко мне посыльного.
– Шлю к вам посыльного, – улыбнулся Чайковский, и Елизавета Михайловна ласково взяла его ладонь в свою. Управляющий моих заводов в надежных руках.
Я заторопился уйти. Наступал момент, когда дальнейший разговор мог превратиться в переливание из пустого в порожнее. Илье Петровичу было что обсудить с Елизаветой Михайловной, и мне не стоило при этом присутствовать.
Тем более что время приближалось к обеду и в животе потихоньку распевались обиженные скудным завтраком кишки. В Аничков дворец назначено на четыре дня. Это означало – кормить не будут. Следовало поесть где-нибудь в городе. Кухарка старого генерала Лерхе была кем угодно – Густаву Васильевичу лучше известно кем, – но только не искусной стряпухой. По правде сказать, из всего, что она рисковала приготовить, я смог без содрогания впихнуть в себя только овсяное печенье. Но нельзя же круглосуточно давиться одним и тем же?! Так от переизбытка овса в организме можно и заржать по-конски!
Благо я являлся обладателем уникального, единственного в своем роде, внутричерепного говорящего навигатора по Санкт-Петербургу. Герочка не дал помереть с голоду, подсказав, что неподалеку от училища правоведения, на Рыночной, есть вполне себе приличный подвальчик, в котором кроме спиртного подают еще и замечательные кушанья из курицы. Так прямо расхваливал покрытые золотистой корочкой жирные тушки с гречишным гарниром, что я чуть слюной не захлебнулся.
Заведение нашлось на том самом месте, где и было во времена моего… то есть Герочкиного – ученичества. И хотя курицу они больше не готовили – то ли поставщик сменился, то ли повар, – но и щи, и котлеты оказались отменными. А вместо компота хорошо пошла ледяная водка. Немного. Граммов примерно сто да под хрустящую квашеную капустку и пьяным меня не сделали, и необходимое расслабление сжавшейся от страха душе подарили.
К полосатой будке караула на подъезде к дворцу я прибыл без десяти четыре. Думал, успею. Думал, это на высочайшую аудиенцию, не имея придворного чина, нужно за пару часов являться, а здесь-то поди проще. Ничего подобного! Два не два, но минут сорок меня точно мурыжили. Сначала пришлось ждать офицера Особого сводного его императорского высочества полка. Потом тот, вспомнив, что список приглашенных на нынешний день остался в караульном помещении, ушел. Неспешно так, с ленцой. Будто бы давая мне время одуматься и сбежать. И очень удивился, обнаружив меня на том же месте. Тем более что действительного статского советника Лерхе в списках не значилось.
Отправили вестового к дежурному командиру собственного его императорского высочества казачьего караула. Николай кроме многого прочего был еще и атаманом всего казачьего войска.
Наряженный как с лубочной картинки – весь в серебряных шнурах и с кинжалом на поясе, – казак пришел не один. Привел еще жандармского поручика, тут же полезшего рыться в тубе с картами и в саквояже с бумагами.
– Вы не представите мне своего спутника? – любезно спросил я казака. То ли водка все-таки взяла свое, то ли отвык я от проявления непочтительности в своей Сибири, только спускать это откровенное хамство я не хотел.
– Это зачем, ваше превосходительство?
– Как «зачем», милейший? Чтобы дальнейшая служба этого исполнительного молодого человека проходила весело… у меня в Томске!
Жандарм отдернул руки от моих вещей, как от ядовитой змеи. Но было поздно. Я уже никуда не торопился.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, – порозовел поручик. – Служба!
– Так а я о чем, любезный? Думается мне, Николай Владимирович не откажет мне в переводе такого многообещающего офицера…
Казак, тот, что весь в серебре, хмыкнул и встретился глазами с тем, что сидел на облучке моего экипажа. Артемка хмыкнул в ответ и кивнул. Как равный! На нем-то был обычный полковой мундир, без всяких излишеств, и он не выглядел рождественской елкой.
– Чудно у вас тут, брат, – негромко выговорил денщик. – Не по-людски…
Конвойный тяжело вздохнул и отвернулся. А жандарм увидел шашку и револьвер у моего молодого кучера. Глаза поручика вылезли от удивления.
– Это же… Ваше превосходительство! Простите великодушно, ваше превосходительство! Но оружие следует оставить здесь, ваше превосходительство.
– Пишите опись, – легко согласился я. – Стану уезжать – сверим.
Розовощекий жандарм и вовсе покраснел как вареный рак. Я только что прилюдно усомнился в его честности. А следовательно – нанес оскорбление чести.
– Я…
– Что, любезный? – почти ласково поинтересовался я. Герман уже бился в ярости изнутри в череп, требуя выпустить его гнев наружу. В глазах потемнело. Я поймал себя на том, что с вожделением посматриваю на рифленую рукоятку «адамса» у Артемки за поясом.
– Вам, ваше превосходительство, вот в эти двери, – спас положение конвойный. – А казачок ваш покуда у нас в гостях побудет.
Высокая, в два моих роста, створка уже была услужливо распахнута. Гера выл, что нужно еще задержаться, чтобы непременно сунуть в морду кулаком этому обнаглевшему жандармскому поручику. Но я все-таки опаздывал к назначенному времени. Поэтому вошел.
Огромная, словно уходящая в небо, лестница с узкой красной ковровой дорожкой посередине. Какой-то человек в расшитой ливрее забрал у меня пальто с шапкой. Другой, точно такой же, – саквояж и тубу с картами. Третий близнец предложил проводить. Я даже ответить не успел – он уже чуть слышно шелестел впереди подбитыми войлоком тапочками. Мои шаги – блестящие английские туфли с твердыми каблуками – просто громом гремели в наполненных эхом залах. Все двери были открыты, и треск каблуков по причудливому, матовому от натирания воском паркету прыгал в очередное помещение вперед меня.
Лепнина. Золочение. Барельефы и картины. Статуи. Много, как в музее. Целые кусты цветущих роз в огромных кадках. Разлапистые тропические пальмы. Ковры и изящная мебель. Множество фарфоровых, бронзовых, серебряных, малахитовых, золоченых безделушек. Фотографии в рамках из ценных пород дерева. Тяжелые портьеры с кистями. Огромные, полные блеска, комнаты. Великолепные залы, в которых невозможно жить из-за постоянного сквозняка. И наконец, как стакан многогранная, двухэтажная, целиком обшитая деревянными панелями уютная библиотека.
Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом – зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут будут не интересны.
Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялись официального вида бумаги.
К столику был прислонен видимый мне вполоборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.
Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, на снежно-белой рубашке краснели винные пятна. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын императора.
– Ваши императорские высочества, – поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил стараясь не показать своего разочарования, поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. – Господа, здравствуйте.
– А, Герман Густавович! – Глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. – Садитесь где понравится. У нас ныне без чинов.
– Вот, господа! – Привалившегося спиной к подлокотнику дивана и сидящего прямо на полу ногами к камину князя Мещерского от входа было плохо видно. – Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… как…
– Как ты, Вово, – хихикнул цесаревич. – В точности как ты! Оттого и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.
– Николя, – капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкате девушка лет двадцати, – ты не представишь нам своего гостя?
– О, милая Мари! – на идеальном, не придраться, парижском согласился тот. – Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть, уже слышали о нем… Вы берите там, – Николай махнул рукой на круглый стол, – бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…
Оставалось подчиниться. Последствия отказа не поддавались прогнозам.
– Князя Мещерского вы уже знаете, но однако же выпейте вместе и помиритесь, – чуть ли не приказал наследник. – А эта чаровница – княжна Мария Мещерская. – Комплимент шел этой чучундре как корове седло, но, похоже, никого, кроме меня, это не смутило. – Вово, Мари все-таки родственница тебе или нет?
– Это зависит от Саши, государь, – притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, выдал князь. – Коли он добьется своего, так родственница. А ежели нет, то и нет.
Младший брат Никсы покраснел, чуть ли не жалобно взглянул на Мари, но промолчал.
– Отчего же нет? – продолжал веселиться Никса.
– Чтобы не лишать себя возможности приударить за признанной красавицей, конечно. – Князь отсалютовал бокалом с вином явно наслаждавшейся комплиментами княжне.
Похоже, я один считаю, что обсуждение кого-то в его присутствии – признак неуважения?
– Вот тот господин, ковыряющий ногу малахитовой вазы… – Узколицый, с огромным выпуклым лбом, усатый молодой человек действительно был занят изучением каких-то вкраплений в отполированном камне. – Это Коля… Николай Максимилианович, четвертый герцог Лейхтенбергский.
– Наш Коля по-русски ни бельмеса, – прокомментировал Вово. – Немец, одно слово!
– Willkommen[5], – поздоровался я, протягивая бокал.
– Wieder trinken?[6] – простонал он, но на приветствие ответил.
– А эта очаровательная скромница – Сашенька Жуковская.
Ничего скромного я разглядеть не смог. Сашенька – кстати, потрясающей миловидности девушка – развалилась на другом диванчике, забросив ноги на подлокотник. Бокал в ее руках был пуст.
– Налейте мне, Герман, – велела она. – Мы с Воронцовым пили на брудершафт, и все кончилось.
– Воронцов – это вот этот бравый гвардейский кавалерист и ротмистр, – тут же пояснил цесаревич. – И ему вина больше не давать. Он становится скучным и принимается грустить. Выпейте теперь с Володей. Это князь Барятинский, мой адъютант. Ему пьяным быть хорошо. Я его никуда не отправляю пьяным. Он пьяный – такой простой…
Барятинский мне понравился. Глаза умные. На мундире – орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом. Такие придворным подлизам не дают.
– А там мой Саша, – махнул себе за спину хозяин дворца. – Любимый брат. Говорите с ним по-русски. Он страшно смущается, когда приходится говорить как-то иначе.
Я обошел диван, перешагнув ноги Вово, и поприветствовал большого и грузного второго царского сына.
– Это ведь вы спасли моего брата? – порозовев, обратился ко мне великий князь. – Спасибо!
– Я не мог поступить иначе, ваше высочество, – вежливо ответил я. – У России должна оставаться надежда.
– Утром я получил от Мезенцева рапорт на нашего Германа Густавовича. – Николай даже не потрудился обернуться в мою сторону. А быть может, ему было просто больно это делать. Пришлось мне снова перешагивать ноги Мещерского и устраиваться на стуле за круглым столом. – И знаете, друзья, что пишет наш фрондер? Он утверждает, что в этом диком Томске господина Лерхе словно бы даже подменили!
У меня все сжалось внутри. А предатель Герочка радостно завопил: «Я здесь! Вытащите из меня этого олуха!» Аж в ушах зазвенело!
– Потому как пока наш спаситель к новому месту службы не отправился, был он ничем не примечательным чиновником средней руки. Училище правоведения кончил, в канцелярии княгини Елены Павловны служил и в Морском министерстве. А после и у господина Татаринова. Ни особенной отвагой, ни стремлением к воинской службе не отличался…
Володя Барятинский выдохнул, громко, словно бы саблей сплеча рубанул, и подкрутил лихо загнутый ус. Бравому кавалеристу пренебрежение армией было непонятно.
– Ты, князь, дальше слушай, – попенял невольно перебившему цесаревича адъютанту Мещерский. Не удивлюсь, если узнаю, что Вово уже по недовольному сопению мог определить настроение своего венценосного покровителя.
Усилием воли я заставил себя широко и открыто расставить колени, придвинуть к себе корзину с фруктами и взять виноградную гроздь. И даже не пытался высчитать, к каким выводам может прийти накачивающийся алкоголем наследник престола.
Не думай о лохматых мартышках! Или как там у Ходжи Насреддина было?
– А вот в дороге по пустынному тракту случилось нашему Герману Густавовичу повстречаться с лихими разбойниками. Сколько их было, господин Лерхе? Трое? Четверо?
– Я плохо помню, ваше императорское высочество. – Труднее всего – молча слушать и заставлять челюсти перемалывать полные сока экзотичные для середины зимы ягоды. А вот настала пора говорить – и как-то сразу отпустило. Подумалось, что было бы у жандармов что-то на меня, что-то реальное, а не перечень странных, с их точки зрения, фактов, так эти вопросы мне совершенно в другом месте бы задавали. Не здесь. Не в личной библиотеке Николая. – Кажется, трое.
– Ах как романтично! – пискнула Маша Мещерская. – Отчего даже у Германа в его тьмутаракани есть эти замечательные разбойники, а у нас в столице – только ску-у-ука? Саша, почему вы не найдете мне разбойников?
Александр снова порозовел, наморщил лоб, но не придумал, как ответить. За него это сделал Николай:
– Теперь там тоже их нет, Мари. Губернатор их убил. Перестрелял из револьвера.
– Однако! – потрясенно воскликнул Воронцов.
– Генерал Дюгамель, кажется, за это дело наградил вас знаком к ордену Святой Анны четвертой степени? И оставьте уже эти «высочества». Мы здесь по-простому.
– Да, Николай Александрович, – признался я. – За это. Хотя я не вижу в этом ничего героического. Я спасал жизнь. Себе и своим спутникам.
– Как мило – быть таким скромным, – саркастично протянула Жуковская. – Чего не сделаешь с перепугу…
– Что за револьвер у вас был, Герман? – заинтересовался, не обратив внимания на Сашеньку, Барятинский. – Обожаю хорошее оружие!
– «Бомон-Адамс», ваша светлость.
– Ай, да бросьте вы это, – поморщился поручик. – Какая я вам светлость. Давайте уж, как все тут, зовите Володей.
Я кивнул и поднял бокал с вином в салюте.
– А револьвер – замечательный. Прекрасная механика. Жаль, вы не захватили его в Петербург.
– Отчего же не захватил? – удивился я. – Я с тех пор всюду таскаю его с собой. Он и сейчас… У ваших конвойных казаков, Николай Александрович.
– Вы что же, и к цесаревичу с оружием? – вскинулся Вово.
– На меня было два покушения, князь, – хмыкнул я. – И оба раза пистоль спас мне жизнь. Почему бы не оказать господину Адамсу честь и не взять его творение с собой?
Никса засмеялся, и остальные охотно подхватили с разной степенью энтузиазма. Но уж прорезающийся бас великого князя Александра Александровича различался очень хорошо.
– Уж не это ли небольшое приключение, Герман Густавович, так на вас подействовало, что, явившись в Томск, вы принялись реформировать все вокруг? – продолжил допрос цесаревич, расплескав остатки вина из своего бокала. – Тут перечень ваших дел всего за несколько месяцев – на трех листах. Перемены решительно во всем. А в рапорте еще указывается, что вы и изобретатель. Откуда в вас это взялось?
Именно для таких моментов нужно обязательно научиться курить. Просто чтобы иметь возможность выиграть время на раздумья. Но подсознание часто оказывается мудрее разума. Не зря, ох не зря я взял эту спасительную виноградную гроздь.
– Сибирь – это огромная страна, Николай Александрович. Что только не приходит в голову, пока едешь.
– Ну что вы, право, Николя! – неожиданно пришла мне на помощь Жуковская. – Решительно ничего удивительного не вижу в том, что чиновник занимается своим делом. По мне, так это все так скучно…
– А и верно, – поддержал красавицу Барятинский. – Что это вы, государь? Мне так тоже «клюкву»[7] повесили, а я и не убил, кажется, никого.
– А много ли ты, Володя, крепостей построил? Торговых трактов проложил и новых ярманок основал? Деревень сколько и сел? С туземными кочевниками воевал? Земли за государством Российским закреплял? – сверкнул глазами Никса и повысил голос. – А вот наш спаситель всего за полгода все это успел. И крепость на границе с циньской державой построил, и с туземцами сражался, и казаков там расселял. Теперь еще тракт туда строит, посольства посылает и торговлю с Китаем начинает. На него доносы в жандармерии уже мешками считают! А он теперь знаете чего хочет? Он теперь в своей глуши железо делать хочет и рельсы тянуть. И железную дорогу! Иной за всю жизнь столько дел не сотворит, а этот… спаситель – за полгода! А через два? Через пять лет? Он что, царем сибирским себя объявит?
Мещерский быстрым хорьком метнулся к журнальному столику и, торопясь и проливая, набулькал наследнику вина в пустой бокал. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.
– Скажите, Герман, – обратился Николай ко мне, уняв волнение, – вы хотите править?
– Нет, ваше императорское высочество.
– Что же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа упадет – и быть вам министром… Упадешь, Саша?
– Упаду, – прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.
– И мама упадет. И я тоже. Государь – добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?
– Нет, ваше высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо. – Три подряд выпитых бокала вина, что ли, в голову наконец ударили или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать, только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.
– Да ложь это все! – крикнул, приподымаясь на локте, Мещерский. – Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!
– Подам в отставку, – пожал я плечами. Я, конечно, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, что уж там скрывать. Но в тот момент сама мысль о том, чтобы получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно – получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.
– И что станете делать? – с заметным акцентом, но тем не менее на хорошем русском поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.
– А не думали послужить? – Глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно это осознавать. – Я слышал, ваш брат Мориц отменно отличился в Туркестане.
– Он тяжело ранен, Володя, – мягко ответил я. – Теперь в госпитале, в Верном.
– О, простите. Я не знал.
– В отставку? А как же ваши прожекты? – снова усомнился Мещерский.
– А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу, давно хотел… Женюсь.
– Что же, по доброй воле в Сибирь? – печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими глазами, спросила Маша. – Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь… блеск.
– Здесь… душно, милая Мари, – выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или нет, не так. Пока не верну Долг!
Глава 2
Матримониальная суета
Пятого января 1865 года в специальный царский, ярко освещенный газовыми фонарями, как и все – крытый, похожий на огромный авиационный ангар, тупик на Варшавском вокзале вошел поезд из четырех вагонов. На землю Российской империи ступила официальная невеста цесаревича Николая Александровича, принцесса Дагмара.
Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля государя, государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пятачке земли стяли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументом гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.
А за полверсты до единственного в столице вокзала, не имеющего прилегающей площади, начиналась вызывающая усмешку узнавания – привет из двадцать первого века – гигантская пробка. Тысячи разномастных экипажей. Сани, кареты, фаэтоны, дормезы и даже ландо, «припаркованные» где попало, полностью перекрывали движение. Поначалу, пока влиятельные господа со своими спутницами еще только начали съезжаться к украшенному огромным витражным окном вокзалу, городовые как-то пытались регулировать этот поток. Потом же, когда до прихода поезда оставалось все меньше времени, а статус прибывающих вельмож рос, возницы и вовсе перестали обращать внимание на багровых от постоянных криков полицейских.
Я пришел пешком. Оставил Артемку с экипажем возле казарм Измайловского полка и спокойно, лишь изредка отворачивая лицо от пронизывающего, дующего со стороны моря ветра, прогулялся до Обводного канала. И, кстати, хоть и не задумывался об этом, – поступил весьма мудро. Во всяком случае, избежал ссор и обид за «парковочное» место. Сколько раз слышал потом, спустя много лет, как кто-то из власть имущих гнобит какого-то несчастного за то, что тот не уступил тогда, на Варшавском, карето-место.
Ну их всех в пим дырявый. Мне доброжелателей и без этих никчемных препирательств хватает. Один неудачно спасенный великий князь чего стоит! Никогда не забуду, как я, не в силах больше выдерживать давление, неуклюже откланялся и, будто ядро из пушки, вылетел из Аничкова дворца. Как стоял там, у изящных привратных башенок, поджидая Артемку с каретой, молча ругая себя последними словами. И как сначала увидел закаменевшие лица конвойных солдат, а потом и торопливо шагающего ко мне гиганта – великого князя Александра. И – о ужас! В его руках были позабытые в спешке мои саквояж и туба с картами. Я готов был на месте провалиться. Уж на Сашу-то я обиды не держал.
– Постойте! – рявкнул второй сын царя так, что стекла в рамах звякнули. – Герман Густавович, постойте!
Из-за парадного фасада дворца медленно выкатывался мой экипаж. На облучке, начхав на хозяев, о чем-то оживленно беседовали Артемка с тем самым конвойным казаком.
– Простите, ваше императорское высочество, – поклонился я, дождавшись, пока брат Никсы дойдет – почти добежит, до меня. – Нехорошо вышло. Не попрощался как подобает. Что обо мне подумает цесаревич!
Лепет, конечно. Причем детский. Но ничего умнее в голову не приходило. Я был ошарашен, раздавлен, предан «милостью» наследника. Тогда, в тот самый момент, я жалел, что полез выправлять Историю. Этот, младший, пусть и не настолько умен и образован, как его брат, но, как оказалось, куда честнее. Искреннее. А судя по тому, что не поленился принести мне вещи, так еще и с совестью. Редкие для высшей аристократии качества…
– Это вы простите, Герман. – Александр был по меньшей мере на полторы головы выше меня, так что его легкий поклон мог быть и выражением уважения, и показателем внимания к собеседнику. – Никса был сейчас совершенно несносен. Затеял этот суд… Понимаете, ему страшно. Врачи сказали, если бы не ваши письма… Он не верит ни докторам, ни вам. Столько перемен…
– Да-да, я понимаю, – пролепетал я, чтобы не молчать. Это было бы невежливо.
– Вы… – Здоровенный принц по прозвищу Бульдожка порозовел от смущения и прошептал: – Вы замечательный. Вы заняты делом, а не… Я стану помогать вам как сумею. Не держите только обиду на Никсу. Мне кажется, он тоже вам завидует…
Царевич легко закинул увесистый портфель в карету, а тубу отдал Артемке.
– Прощайте, Герман Густавович. – Он повернулся уходить.
– Ваше высочество, постойте, прошу вас! – Теперь мне пришлось кричать ему в спину. – Это Николаю Александровичу. Не более столовой ложки за завтраком. Один раз в день! Это важно!
Желто-коричневая жижа в квадратной водочной четверти не выглядела чудодейственным эликсиром. Но не зря же я вез настойку золотого корня через половину страны.
– Что это?
– Травы на хлебном вине, ваше высочество. Редкие травы. Они придадут цесаревичу сил и помогут побороть болезнь.
Господи! Ну зачем я это сделал?! Только что же был полон разочарования в своем избраннике. Еще три минуты назад ругал себя – и тут же снова бросился помогать. И ведь Герочка в голове тоже молчал, как партизан в гестапо. Не остановил, не подсказал…
– Это… Это надежно?
– Абсолютно, если не перебарщивать. Пить только утром и лишь понемногу… А вы вот о чем… – Это просто паранойя какая-то. Неужели я вот так, на глазах у всех, дал бы наследнику империи яд? – Хотите, я сам это выпью?
– Хорошо, – кивнул или поклонился Александр – у гиганта не поймешь. И улыбнулся. – Я дам ему утром. После сегодняшнего заседания хлебное вино будет ему на пользу.
– Прощайте, ваше высочество. – Я поклонился. Привыкал гнуть спину перед высокородными недорослями. И запрыгнул в экипаж. Мучительная аудиенция в Аничковом дворце окончилась.
А наутро я, как и прочие десятки тысяч государственных чиновников в Санкт-Петербурге, получил пропуск-приглашение на встречу датской принцессы.
Отказаться, не пойти – выказать пренебрежение высочайшей милостью. Пойти – прослыть, хоть и в узком кругу приятелей цесаревича, лизоблюдом. В итоге выбрал компромисс. Решился идти, но в первые ряды не лезть, на глаза царской семье не попадаться. Станут проверять – увидят мой погашенный пропуск. Был, значит. А никто не видел – так я скромный.
Тем более что ничем другим заняться все равно не получилось бы. Похоже, весь город, вся полумиллионная столица великой империи, собирался пойти поглазеть на маленькую и хрупкую датскую принцесску. Своих-то санкт-петербургские обыватели и так чуть ли не каждый день лицезреть могут. Царь почти ежедневно в Летнем саду гуляет. Да и царские дети практически без охраны по городу ездят. А вот Дагмара, чай, не по три раза в год приезжает. Историческое событие, едрешкин корень!
А прогуляться, кроме всего прочего, оказалось действительно полезно. Ночью спал плохо, как-то рывками. Орды бессвязных мыслей водили хороводы, прыгали через пышущего раздражением Германа и в четкую ясную картину собираться не желали. Я испытывал острый приступ жалости к самому себе, когда казалось, будто бы все пропало, все труды насмарку и оскорбленный моей выходкой наследник теперь станет гадить мне где только возможно, настраивать против меня финансистов и власть предержащих. Мало кто в империи решится иметь дело с человеком, меченным неудовольствием царской семьи. А уехать за границу – какой же я тогда поводырь?!
И уже через минуту засыпал, убедив себя, что ничего страшного не случилось. Что даже если действительно придется уйти в отставку, смогу заниматься реализацией своих планов и без административного ресурса. Деньги тянутся к деньгам. Люди с деньгами охотно сотрудничают с другими богачами. Стоит один раз вступить в некое неформальное общество состоятельных, дать другим получить прибыль с совместных проектов, и ты становишься обладателем части их власти, их влияния.
Только к утренним сумеркам удалось уснуть по-настоящему. Без снов, но и без давящих мыслей о всякой ерунде. И спал как младенец, пока слуги не забеспокоились и не отправили Артемку осведомиться, как я себя чувствую.
Неспешная ходьба по хрустящим ломающимся ледком – ночью подморозило – деревянным тротуарам, как ни странно, привела мозги в относительно работоспособное состояние. И перво-наперво я попытался сделать ревизию того, чем обладал.
Итак, Николай мне не верил. Я признал это и приказал себе с этим смириться. Не пытаться оправдываться, не добиваться его расположения – смириться и жить как жил.
Конечно же мне это не нравилось. Я не понимал, сколько бы ни размышлял по этому поводу, чем заслужил такое к себе отношение. Пытался что-то менять в жизни губернии, лазал по горным кручам и воевал с туземцами – ну так и что? Высунулся с этими дурацкими письмами? Так ведь как лучше хотел. Из сведений о цесаревиче, собранных моим пресс-секретарем Василиной, я знал, что Никса умен и отлично образован. Искренне любит братьев и сестру. Проявляет интерес к индустриализации и к развитию наук. Стремится узнать жизнь в стране за пределами Обводного канала. Как было не попытаться спасти жизнь такому человеку? Даже если не учитывать его право на престол империи.
Разумеется, я рассчитывал на его поддержку. Ну или, по крайней мере, на благодарность. Поверьте, с благодарностью второго в государстве лица гораздо проще жить и работать, чем без нее. Так что, не получив заслуженное, я чувствовал себя разочарованным. Каюсь, даже задумывался о том, что не стоило лезть в этот гадючник. Помер бы Никса в Ницце – погоревал бы вместе со всей страной, да и продолжил бы ковыряться в своей Сибири. Небо, чай, на землю не упало бы! А так ходи теперь по столице как оплеванный…
Благо жизнь на этом не кончалась. Не верит – так Бог ему судья. Зато верит Александр. Он не показался мне слишком умным, о чем и Василина предупреждала, но, надеюсь, его влияния на венценосного отца будет достаточно, чтобы оградить меня от чрезмерной лютости Николая.
Правда, у меня есть еще пара неплохих щитов от цесаревичевых стрел. Принц Ольденбургский и великая княгиня Елена Павловна. Первый хоть и не слишком честен, но будет вынужден меня выручать хотя бы уже потому, что семья Лерхе числится в «его» людях. А вторая, безмерно мной уважаемая, кинется на помощь уже из чувства справедливости. Ну и еще: я своими проделками, похоже, здорово развлекаю заскучавшую вне придворных интриг княгиню.
Кстати, только тогда, придерживая причудливую парадную шляпу с перьями от покушений расшалившегося ветра, я осознал всю стратегическую хитрость, все коварство предложенной Еленой Павловной лекции в Вольном экономическом обществе. Я имею в виду планирующееся широчайшее освещение моего доклада в газетах.
Это может стать моим третьим, и не слабее первых двух по надежности, щитом! Сейчас я кто? Да практически никто. Винтик в гигантской государственной машине. И даже после прилюдного объявления меня государем спасителем священной особы наследника престола я всего-навсего из винтиков перешел в разряд забавных зверюшек. В объект любопытства. В средство развлечения умирающей от скуки столичной публики. Широко известный в узких кругах временный шут четвертого ранга по Табели.
Если же у нас с княгиней получится привлечь внимание публики думающей, озабоченной путями развития страны, я могу в один момент стать персоной широко известной. Обсуждаемой. Тезисы доклада, если удастся его правильно подать, имеют большой шанс расползтись по страницам многих и многих газет. И как только это произойдет, я стану неприкасаемым.
Вроде лидеров оппозиции, противостоящей действующему президенту, в мое время. Попробуй тронь – немедленно вонь на весь мир поднимется! Как же! Репрессии! Притеснение инакомыслящих! Диктатура!!! А в отношении меня – вообще явный заговор! Оговорили радетеля России-матушки! Красота!
Другое дело, что я к публичной известности и не стремился. Из темного угла гораздо удобнее всякие не слишком законные делишки обделывать. Что тогда, в другой жизни, что теперь. А кое-что для меня, освещенного со всех сторон любопытством всей страны, окажется и вовсе запретным. Стоит, например, положить лишний рубль в карман, как сидящие в засаде господа завоют, заорут во всю глотку: «Ага! Какой он радетель?! Вор и корыстолюбец! Вот оно все для чего затевалось!»
Даже если отбросить в сторону тонкие моменты вроде моей личной безопасности, плюсов все равно выходит больше. Если я правильно вычислил объект негодования великой княгини, профессор Чернышевский уже успел подсмотреть сон какой-то чужой женщины. И свой знаменитый вопрос – девиз ленивцев и профессиональных бездельников – уже задал. И наверняка юноши пылкие со взором горящим уже шепчутся по студенческим общежитиям, сбиваются в стаи, выдумывают себе звучные названия и заодно оправдания для применения оружия бессильных – террора. Так что я с правильно распиаренным докладом придусь как нельзя кстати.
Что делать? Работать, блин! Нет таких преград, которые нельзя преодолеть, если действительно этого захотеть. Чиновники воруют? Так идите смените их. Административный аппарат империи испытывает постоянный дефицит образованных сотрудников. Ну, может быть, кроме столичных губерний. Так а в провинции что, не воруют?
Законы несправедливы? Предложите лучше! Народ беден? Голодает? Вы пытались разобраться – почему? Земли мало? Урожаи низкие? А новые сорта выводить кто должен? Другие культуры внедрять? Или лень? Самого главного обвинять гораздо проще, не так ли? Проще бухтеть по кухням, что всюду грязь, чем пойти и убрать.
У меня в Томске… в том, другом, который на сто пятьдесят лет вперед, был один, скажем так, бизнесмен, не стану имя с фамилией называть. Банк у него свой имелся, и малая часть нефти в нефтяной трубе ему же принадлежала. Дом – полная чаша. Дети в лучших университетах мира. Казалось бы, живи и радуйся. А он вдруг строительством занялся. Причем как-то неправильно. Подозрительно. Строил целыми микрорайонами. Сразу магазины, детские сады и школы рядом размещал. Цветы везде, детские площадки, спортивный центр и удобные обширные парковки. Красота! Только квартиры в его домах почему-то всегда дешевле, чем у остальных застройщиков, были. Естественно, жилье в его домах как горячие пирожки расхватывали. А этот мерзавец честно показывал в отчетности убытки. Глумился над налоговыми инспекторами, гад. Те в суд подавали, аудиторские проверки устраивали – ему все нипочем. Говорит – мои деньги, что хочу, то и делаю! Хочу дома дешевле себестоимости продавать и буду. И нет закона, это запрещающего! Точка!
А еще одним его увлечением была охота. Так и познакомились. Можно сказать, что и подружились. Хотя у таких, как мы с ним, людей друзей быть не могло по определению. Ну как-то сошлись…
Вот я его однажды и спросил. Что это, мол, ты шум на пустом месте поднимаешь? Зачем тебе все это? А он… Мы уже по паре-тройке рюмок пропустили к тому времени, на философию потянуло. Он и отвечает. Знаешь, говорит, понял вдруг, что устал от этого бардака вокруг. Гляну, мол, и сердце сжимается. В чудесном же месте живем. Природа какая вокруг, люди хорошие! А нас за бугром грязными безрукими ленивыми пьянчужками считают. Вот и решил, говорит, хоть немного, хоть маленький кусочек Родины в нормальный вид привести. В то, как это должно было бы быть. А вдруг! Вдруг кто-то еще присоединится. Свой кусочек приберет. Со временем и вся страна такая станет…
Я его тогда не понял. Посмеялся даже. Подумал, что он какой-то хитрый способ зарабатывания денег придумал, а от меня высокопарными словами попросту отговаривается. Вот его бы с тем Чернышевским познакомить. Интересно было бы послушать их спор…
Сейчас-то я его, моего друга из будущего, очень хорошо понимаю. Сам нечто подобное затеваю, только в других масштабах. И если он делал свое благое дело втихаря, молчком, то я стану об этом орать на всех перекрестках. Чтобы слова мои дубиной по голове лупили. Чтобы стоило одному шепнуть, мол, царь во всем виноват, как ему пятеро отвечали бы в полный голос: «Иди работай!»
К Варшавскому мосту через Обводной канал я подошел, уже все для себя решив. И от этого успокоившись. Или скорее – смирившись. Обида больше не застилала глаза, и я мог любоваться отменно украшенными улицами, блестящими гвардейцами и миловидными дамочками в ретроплатьях.
За спинами было не разглядеть, но у выхода из вокзала наверняка что-то случилось. Люди заволновались, толпа качнулась, как амеба, приготовившаяся к нападению, бравые солдатики втянули животы. Вдоль оцепления, проверяя, все ли в порядке, побежали унтера. И уже очень скоро, пару минут спустя, в оставленном для проезда коридоре появились головные всадники какого-то лейб-кавалерийского полка. Перестань Герочка обижаться – вылез бы из своего укрытия и тут же определил по мундирам, к какому именно полку принадлежали всадники. Хотя, честно говоря, мне все равно.
Какой-то красномордый дядька так гаркнул «ура!» над ухом, что я аж немного оглох…
Наконец показалась запряженная шестеркой лошадей открытая шикарная карета. Экипаж, несмотря на позолоту и многочисленные непонятного назначения финтифлюшки, выглядел так стильно и так эффектно демонстрировал власть, мощь и богатство хозяина, что у наших… у правителей из двадцать первого века челюсть бы от зависти свело. Конечно, в нем ехали Александр Второй с супругой. К вящему моему удивлению, третьей в салоне оказалась великая княгиня Елена Павловна. Она сидела напротив царственной четы.
Вторую карету, чуть менее помпезную, занимали цесаревич Николай и датская принцесса. В третьей я ожидал увидеть остальных детей царя, но в ней ехали принц Ольденбургский и великий князь Константин Николаевич. Александр и, судя по мундиру капитана Преображенского полка, Владимир Александровичи были в четвертой. Еще один молодой человек в этой карете был ни мне, ни Герману не знаком. Но, судя по вытянутому породистому лицу, это Николай Константинович, сын великого князя. На это указывало еще и то, что ему в силу статуса пришлось, как и Елене Павловне, ехать спиной вперед. Да к тому же делить диван с седовласым, увешанным, как новогодняя елка, орденами улыбчивым господином.
Народ вопил! Беззвучно, для меня оглохшего, открывались рты, выпучивались от усердия глаза. Дети размахивали флажками. Ветер рвал огромные штандарты на флагштоках вокзала. Я чувствовал себя так, словно находился внутри фантастичного, огромного 3D-кинофильма. Причем все вокруг – актеры и лишь я один – зритель.
Каково же было мое удивление, когда экипаж с младшими детьми государя, нарушая все правила… и традиции, что ли, вдруг стал усиленно тормозить. Орденоносец перестал улыбаться, нагнулся вперед и что-то выговаривал Владимиру. А шкафообразный Александр поднялся во весь свой баскетбольный рост и смотрел – о господи! – прямо на меня!
Лошади уже едва-едва переставляли ноги, когда Саша, словно утлую лодчонку качнув огромную карету, легко спрыгнул на устланную коврами мостовую и, порозовев от небывалого нахальства, упрямо набычившись, пошел ко мне.
– Пропустите его! – легко перекрывая шум, крикнул царевич офицеру оцепления. Даже мои бедные уши пропустили этот глас иерихонских труб! – Ну же! Герман! Герман Густавович! Идемте же скорее к нам!
Вот представьте, каково мне было бы отказаться? Мало того что не подчиниться прямому приказу члена императорской семьи, так еще и просто не откликнуться на зов хорошего человека. Не думаю, что Александра похвалят за этот демонстративный жест. Скорее наоборот. А если бы еще я сделал вид, что слеп и глух…
Пришлось под далекими от дружелюбных взглядами придворных, которым оставалось только молча мерзнуть в своих открытых зиме экипажах, выбираться из-за спин обывателей и лезть вслед за Бульдожкой.
– Догадываюсь, Герман Густавович, что вы не собирались вместе со всеми ехать в Царское, – констатировал второй сын царя, когда экипаж тронулся с места. – Это представляется мне бесчестным по отношению к вам.
– Боюсь, я не достоин такого к себе внимания вашего высочества. – Какое счастье, что слух практически полностью вернулся. Читать по губам я не умею. – Право, не стоило так беспокоиться!
– Позвольте уж, милостивый государь, его императорскому высочеству самому решать, что стоит делать, а что нет! – вспыхнул седовласый. – Не вам о том судить!
– Да-да, конечно. Прошу меня извинить, ваше высочество. Я несколько растерян случившимся.
– Со слов Николая вы представлялись мне более находчивым, – хмыкнул сановник. – Вы, верно, тот самый господин из Сибири, что считает уместным слать послания незнакомым людям?
Едрешкин корень! Рядом со мной сидел главный воспитатель Никсы, великий и ужасный граф Сергей Григорьевич Строганов.
– Коли пришлось бы снова оказаться в таком положении, я и тогда посмел бы писать вам, ваше сиятельство. Не дай бог, конечно…
Строганов фыркнул в густые усы, но я понял, что мой ответ ему понравился.
– Однако же наш Саша теперь станет героем светских сплетен, – растянул по-юношески пухлые губы в лукавой улыбке Владимир. – Впрочем… Это снова сойдет ему с рук.
– Отчего же? – наморщил лоб Александр.
– Станут говорить, будто это Никса тебя просил, – пожал плечами более молодой, но явно больше старшего искушенный в придворных интригах цесаревич.
– Ну так что с того?
Взглянув на Сашу, я подумал, что с его семейным прозвищем Романовы все-таки ошиблись. Он тогда выглядел настоящим носорогом, нагнувшим вместо грозного рога выпуклый лоб. И еще я… понял или догадался, не знаю, что вернее. Второй сын царя, быть может, и не способен так же быстро, как Николай, принимать решения и от этого кажется несколько глуповатым, но это не так. Он не глуп. Недостаточно образован, стеснителен и недостаточно ловок, что при его богатырской комплекции вполне естественно. Но – не дурак.
– Ну же, Саша! Представь нам своего гостя, – непринужденно сменил тему Владимир. И, уже обращаясь ко мне, добавил: – Только не примите это за оскорбление. Конечно же нам ведомо, кто вы таков.
Лошадей не погоняли. Вдоль дороги бесновался в проявлении неземной радости столичный люд. Студеный ветер срывал с губ клочья пара и уносил его тени на восток, в сторону дома. И пока цесаревич перечислял мои должности, потом титулы Строганова, потом младшего брата, я отчаянно завидовал летящим в Сибирь облакам.
Ну и еще старался придумать какую-нибудь вескую причину, чтобы спрыгнуть на следующем же повороте и не ехать с детьми государя в Царское Село. Мне казалось, что это будет правильно. Что это сделает выходку Александра легким капризом, а не хорошо обдуманной придурью. И, в конце концов, я же не навязываюсь. Мне и нужно-то лишь, чтобы меня не трогали. Дали доделать свои дела в столице, встретиться с нужными людьми и вернуться в уже полюбившийся теремок в Томске.
– Мне представляется неприличным беспокоить своим непредвиденным присутствием господ церемониймейстеров, – осторожно начал я. – Каково это станет, если окажется, что я занимаю чье-нибудь место? Не будет ли лучше мне прибыть в Екатерининский завтра вместе с остальными приглашенными?
– Да у кого же еще может быть здесь место? – сделав вид, будто не понимает, о чем я говорю, лукаво блеснул глазами Владимир. А Саша попросту кивнул – словно линкор качнул орудиями главного калибра. – Кто же еще, как не вы, наш новый родственник?
– Родственник? Ваше высочество? – вскинул брови я.
– Ну конечно. Вы ведь теперь рыцарь и командор ордена Ольденбургских, а таковым может быть только член семьи. Мы, Романовы, какой-то мерой еще и князья Ольденбургские. Неужто вам не сказали? Папа был, кажется, еще недоволен, что Петр Георгиевич не дал вам титул к кресту.
Вот же едрешкин корень! У меня от удивления разве что рот не открылся. И еще знатно заполыхали уши. Вспомнил, как я злился на принца, когда он награждал меня этим самым коронованным крестом. Как обвинял его в душе в краже своих заслуг. И тут вдруг оказывается, что таким замысловатым образом наш семейный покровитель ввел меня в семью. Я его вором и прохиндеем называл, а он мне двери лучших домов Санкт-Петербурга открывал. Вот стыд-то какой!!!
– Да-да, – проскользнул в разговор Строганов. – Барон фон Лерхе куда больше приличествует для Глюксбургов. Об этом стоит поговорить с государем. Александр?
– Мы поговорим с папа, – снова опередил брата Владимир. – Мы тоже умеем быть благодарными.
– Но, ваше императорское высочество, ваше сиятельство, я не хотел… Я не для этого…
– А чего же вы хотели, молодой человек? – саркастично прищурился граф.
– Спасти жизнь, – тупо брякнул я. – Я не желал для себя. Не думал, что так выйдет.
Да у меня в этот момент словно кто-то злокозненный все нужные слова из памяти стер. А Герман с тех пор, как я чуть ли не сбежал из Аничкова дворца, вообще отказывался как-либо проявляться.
– Ну и что же теперь должно предпринять государю в отношении вас? Не может же он оставить вас в прежнем состоянии, хотите вы того или нет. Самодержец в нашей Отчизне прежде всего должен все силы прилагать к поддержанию благообразия государства! И как же это станет, коли вас не наградить? Так и говорить начнут крамольное, и делать должное перестанут.
– А вот Никса о долге государя нечто совсем отличное говорит, – делая невинные глазки, сдал брата Владимир. – Он, Сергей Григорьевич, намедни Саше доказывал, что первейшим делом стоит приведение державы в порядок, развитие производств, придание императорской армии должной силы. И еще – что иные страны должны вспомнить о русской мощи.
– Да-да, – спрятал улыбку в усах опытный царедворец. – Кто же из цесаревичей о славе Петра Алексеевича не мечтал? Вот и батюшка ваш Александр Николаевич с попечителем своим господином Жуковским немало на этот счет беседы вели. Государь наш и реформы свои великие оттого начал. Да, слава богу, вовремя одумался. Реформы – это, ваши высочества, что? Это суета и беспорядок! Великий князь вот все на историю уповает. Дескать, она нас рассудит. Я и не спорю. Что проку? Рассудит. История, уж поверьте старику, – дама степенная, чинная. А они ей эту мышиную возню под нос, прости господи! Где же тут благообразие? Дерганье только и шум…
Когда я выбирал кандидатуры тех людей, кому отправить свое послание – предупреждение о болезни наследника, то в первую очередь интересовался близостью к трону и участием в судьбе Николая. Читая Василинину сводку о графе Строганове, отметил для себя, что Сергей Григорьевич – покровитель искусств и интересуется отечественной историей. Нескольким десяткам или даже сотне тысяч своих крестьян дал волю до высочайшего манифеста! Мне тогда и в голову не могло прийти, что это может быть жестом против реформы, а не за нее!
А ведь он хитер! Строгановские крепостные получили личную свободу и какие-то наделы земли без всякого выкупа. Но на других – не на тех, что провозглашал манифест, – лично им установленных условиях. Яркий образец коварства и хитроумия. И царскую волю исполнил до ее публичного провозглашения, и при своем остался. Могу себе представить, с чем сталкивался великий князь Константин, пока продавливал через Государственный Совет проект реформы, если каждый из ретроградов, ему противостоящий, хотя бы вполовину умен, как этот граф Строганов!
– Ну а вы, молодой человек, что скажете? – выдернул меня из полудремы раздумий воспитатель Николая. – Тоже, наверное, по годам своим рветесь все реформировать? Мне говорили, вы у себя в Сибири что-то и вовсе грандиозное задумали?
– Это эксперимент, ваше сиятельство, – скромно поклонился я. – Мне представляется опасным, когда изменений слишком много. Я бы не посмел менять сразу все в единое время. А вот провести эксперимент, попытаться что-то реформировать в одном, далеком от центральных губерний месте, – это другое дело. Небольшими шажками. Одно за другим…
Читать бесплатно другие книги:
