Мир глазами Гарпа Ирвинг Джон

— Ты права, Хелен. — Гарп тщетно пытался вспомнить, благодаря чему смог придумать то, самое первое, предложение в «Пансионе „Грильпарцер“», с которого все и началось:

«Мой отец работал в Австрийском туристическом бюро».

Откуда оно взялось? Он попробовал придумать что-нибудь в таком же роде. В итоге получилось примерно вот что: «Мальчику было лет пять, и он так кашлял, что казалось, его хрупкая грудная клетка не выдержит». Опять чистейшей воды воспоминания, а это никуда не годится. Наверное, у него совсем не осталось чистого воображения…

В спортивном зале он целых три дня работал с тяжеловесом. Чтобы наказать себя?

— Ну-ну, — сказала Хелен. — Решил костьми лечь? Затем Гарп объявил, что должен поехать по делам фонда в город Норт-Маунтен, штат Нью-Гэмпшир. Нужно определить, стоит ли тратить деньги фонда на женщину по фамилии Тракенмиллер.

— Снова решил костьми лечь? — съязвила Хелен. — Снова бесконечные книжные стеллажи? Снова политика? Снова общественная деятельность? Все это вещи, Гарп, которыми занимаются те, кто не может писать!

Но он все равно поехал. Его уже не было дома, когда позвонил Джон Вулф и сказал, что один очень приличный и весьма популярный журнал собирается напечатать эссе Эллен Джеймс «Почему я не джеймсианка».

В голосе Джона Вулфа по телефону был какой-то холодный легкий прищелкивающий отзвук. Так шлепает языком сами знаете кто — Подводная Жаба! — думала Хелен. Но она еще не знала, в чем тут дело, пока не знала.

Она сообщила эту новость Эллен Джеймс: она, конечно же, простила ее и даже позволила себе порадоваться с нею вместе. Они даже прокатились на машине по берегу океана вместе с Дунканом и маленькой Дженни и купили несколько омаров — любимое лакомство Эллен — и целую кучу морских гребешков для Гарпа, который омаров не очень любил.

«И еще купим шампанского! — написала Эллен в машине. — А шампанское пьют с омарами и гребешками?»

— Конечно! — воскликнула Хелен. — Еще как! — И они купили шампанского. А потом заехали в Догз-Хэд-Харбор и пригласили на обед Роберту.

— А когда папа вернется? — спросил Дункан.

— Я не знаю, где находится этот Норт-Маунтен, — сказала Хелен, — но папа обещал вернуться вовремя и пообедать с нами вместе.

«Он и мне то же самое сказал», — написала Эллен Джеймс.

Салон красоты «Нанетта» в Норт-Маунтене, штат Нью-Гэмпшир, на самом деле оказался кухней миссис Кении Тракенмиллер, которую по-настоящему звали Харриэт.

— Вы и есть Нанетта? — смущенно спросил Гарп, стоя на крыльце и не решаясь войти; крыльцо было покрыто инеем, точно морской солью, подтаявшая ледяная крупа хрустела под ногами.

— Никакой Нанетты тут нету, — в рифму сказала она ему. — Меня зовут Харриэт Тракенмиллер.

У нее за спиной в темной кухне рычал, натягивая поводок, огромный пес, и миссис Тракенмиллер отгораживала от него Гарпа, выставив перед рычащим оскаленным чудовищем собственное бедро, а бледную покрытую шрамами лодыжку она вставила в приоткрытую дверь, придерживая ее. Шлепанцы на ней были синие; фигуру ее в длинном купальном халате Гарпу было не разглядеть, но он не мог не заметить, что роста она высокого и только что принимала ванну.

— Э-э-э… А мужчин вы стрижете? — спросил он ее.

— Нет, — сказала она.

— А может, все-таки пострижете меня? — попросил Гарп. — Я мужским мастерам не доверяю.

Харриэт Тракенмиллер подозрительно посмотрела на его черную вязаную шапочку, которая была натянута по самые уши и полностью скрывала всю имевшуюся у него на голове растительность, только длинные густые пряди торчали сзади до самых плеч.

— Я не вижу ваших волос, — сказала она.

Он рывком стащил с головы шапку, и волосы его тотчас же самым немыслимым образом встали дыбом от мгновенно возникшего статического электричества.

— Мне нужна не просто стрижка, — заметил Гарп, разглядывая ее печальное измученное лицо, мягкие морщинки возле серых глаз, на волосах, выкрашенных под блондинку, — бигуди.

— Но разве я вам назначала? — сказала Харриэт Тракенмиллер, явно пытаясь что-то припомнить.

Гарпу было совершенно ясно, что никакая она не шлюха, а очень усталая и напуганная его появлением женщина.

— И что конкретно вы хотели бы? — спросила она.

— Просто немного подстричься, — пробормотал Гарп. — И еще мне бы хотелось, чтобы мои проклятые волосы хоть чуточку завивались.

— Завивались? — переспросила Харриэт Тракенмиллер, пытаясь представить себе, насколько это возможно при такой копне абсолютно прямых волос, которая украшала голову Гарпа. — То есть вроде как перманент хотите?

— Ну, — сказал он, приглаживая свои патлы, — в общем, все что угодно, все, что вы сможете с ними сделать, знаете ли.

Харриэт Тракенмиллер пожала плечами.

— Сперва мне надо одеться, — сказала она.

Пес, хитрющий, как дьявол, и очень сильный, уже протиснул большую часть своего мускулистого тела между ее ногами, и Гарп напрягся, ожидая нападения, но Харриэт Тракенмиллер вдруг резко подняла свое крупное колено, что было сил двинула пса прямо в раззявленную морду и схватила его за отвисшую шкуру на холке; пес взвыл и попятился назад.

Обледеневший двор был, точно мозаикой, покрыт кучками замерзшего собачьего дерьма. Во дворе стояли также три машины. Вряд ли хоть одна из них на ходу, подумал Гарп. Там же громоздилась целая куча дров, которые никто даже не сложил в поленницу. К обитой бежевым алюминием стене дома была прислонена телевизионная антенна, которая когда-то, возможно, находилась на крыше, а оборвавшиеся провода антенны торчали в разные стороны, напоминая паутину трещин на пробитом камнем оконном стекле.

Миссис Тракенмиллер, отступив от порога, пропустила Гарпа внутрь, на кухню; у него тут же пересохли губы и глаза, настолько жарко тут было натоплено. Пахло сидевшим в духовке печеньем и ополаскивателем для волос. Кухня была довольно большая, разделенная на «собственно кухню» и «парикмахерскую». Розовая раковина со шлангом для мытья головы соседствовала с тушеными помидорами в банках; зеркало-трельяж дополнительно освещалось лампами дневного света; деревянная полочка со специями и умягчителями мяса, а рядом — масла для волос, лосьоны и гели. Там же было металлическое сиденье, над которым на железном штыре торчал колпак сушилки для волос — все вместе здорово смахивало на весьма оригинальный вариант электрического стула.

Собака куда-то исчезла, исчезла и Харриэт Тракенмиллер. Собственно, она говорила, что ей нужно переодеться, вспомнил Гарп; а ее верный друг, видно, последовал за нею. Гарп причесался и внимательно посмотрел на себя в зеркало, словно в последний раз пытаясь запомнить собственное лицо. Он был совершенно готов до неузнаваемости переменить свою внешность.

Тут входная дверь открылась, и высоченный мужчина в охотничьей куртке и красной охотничьей шапке вошел в кухню с огромной охапкой дров, которые он свалил в ящик возле плиты. Пес, который все это время, оказывается, сидел рядом с Гарпом, свернувшись в клубок под раковиной, буквально в нескольких дюймах от его колен, двинулся мужчине наперерез, однако даже не зарычал: человек этот был ему явно знаком.

— А ну-ка лежать, дурья башка! — велел ему мужчина, и пес послушно лег.

— Это ты, Дики? — окликнула Харриэт Тракенмиллер откуда-то из дальней части дома.

— А ты что, кого другого ждала? — крикнул он в ответ, затем повернулся и увидел Гарпа, сидевшего перед зеркалом.

— Хэлло, — сказал Гарп.

Верзила по имени Дики молча уставился на него. Ему было лет пятьдесят; физиономия красная, словно выскобленная кирпичом; и Гарп сразу догадался, хорошо зная выражение глаз Дункана, что у этого человека один глаз стеклянный.

— Хэлло, — вымолвил наконец Дики в знак приветствия.

— У меня там клиент! — крикнула Харриэт.

— Да я уж вижу, — сказал Дики.

Гарп нервно коснулся своих волос, словно хотел объяснить этому типу, как важно ему постричься именно в Норт-Маунтене и именно в салоне красоты «Нанетта».

— Он хочет завивку! — крикнула Харриэт. Дики своей красной шапки так и не снял, но было видно, что он абсолютно лыс.

— Не знаю, парень, чего тебе тут на самом деле понадобилось, — прошептал Дики Гарпу, — но учти: кроме стрижки да завивки, ты ничего больше не получишь, ясно? Да?

— Я просто не доверяю мужским парикмахерам, — пояснил Гарп.

— А я вот не доверяю тебе! — заявил Дики.

— Дики, он ничего такого не сделал, — сказала, входя, Харриэт Тракенмиллер. Она надела весьма плотно облегавшие ее телеса бирюзовые брючки, которые тут же напомнили Гарпу проклятый бирюзовый комбинезон, и блузу с ярким набивным рисунком в виде разнообразных экзотических цветов. Волосы она кое-как стянула на затылке шарфом совершенно неподходящего цвета, зато лицо привела в порядок, причем косметикой явно пользовалась вполне умеренно. В общем, она выглядела «довольно мило», точно соседская мамаша, которая ради гостя решила выглядеть «соответствующим образом». Судя по всему, она была на несколько лет моложе Дики, но не намного.

— Никакая завивка ему не нужна, Харриэт, — заявил Дики. — Ему просто охота, чтобы с его волосами немного поиграли, поласкали их. Верно, а?

— Он не доверяет мужским парикмахерам, — сказала Харриэт Тракенмиллер.

На мгновение Гарп даже подумал, что Дики — как раз мужской парикмахер. Впрочем, вряд ли.

— У меня правда и в мыслях ничего плохого не было, — сказал Гарп. Собственно, он уже увидел все, что требовалось. И теперь хотел только одного: пойти и сказать этим бабам в фонде, что нужно непременно дать Харриэт Тракенмиллер ту сумму, которая ей нужна. — Но если я кому-то мешаю, — сказал Гарп, — то нет ничего проще: вы забудете о моей просьбе, и я уйду. — И он потянулся за своей курткой, которую бросил на пустой стул, но пес стащил ее на пол.

— Пожалуйста, останьтесь! — сказала миссис Тракенмиллер. — Дики просто за мной присматривает.

Дики выглядел так, словно ему стыдно за самого себя; он даже наступил одним своим огромным башмаком на другой и не замечал этого.

— Я тут тебе дровец сухих принес, — буркнул он. — Хотя, наверно, мне бы не мешало постучаться… — Он потоптался у плиты.

— Не надо, Дики, не сердись! — сказала Харриэт и любовно чмокнула Дики в большую красную щеку.

Дики в последний раз грозно глянул на Гарпа и вышел из кухни.

— Желаю вам удачно постричься, — сказал он на прощанье.

— Спасибо, — откликнулся Гарп, а собака тут же принялась теребить его куртку.

— Эй, немедленно прекрати! — велела псу Харриэт. И повесила куртку на спинку стула. — Вы, конечно, можете уйти, если хотите, — сказала она, — да только Дики ничего плохого вам не сделает. Он просто за мной присматривает.

— Он ваш муж? — спросил Гарп, хотя сильно в этом сомневался.

— Моего мужа звали Кении Тракенмиллер, — сказала Харриэт. — Это все знают. И вы тоже, кто бы вы ни были, отлично знаете, кто он такой!

— Да, знаю, — сказал Гарп.

— А Дики — мой брат. Он просто обо мне беспокоится. Когда Кении не стало, тут какие-то неприятные парни начали крутиться… — Харриэт села напротив ярко освещенного парикмахерского стола с зеркалами и положила крупные, покрытые синими венами руки на обтянутые бирюзовыми штанами ляжки. Вздохнула, не глядя на Гарпа, а потом сказала: — Мне все равно, что вы знаете. Я стригу и укладываю волосы — только этим и занимаюсь. Только этим и зарабатываю. Если вы действительно хотите, чтобы я вам волосы в порядок привела, то я постараюсь, все сделаю, что вы просите. Но занимаюсь я только этим. Кто бы там что ни говорил. Я слухами не интересуюсь. Я только прически делаю.

— Вот и хорошо, — сказал Гарп. — Я и хочу просто постричься и уложить волосы.

— Ладно, — сказала она, по-прежнему на него не глядя.

За рамку зеркала по обе стороны были воткнуты маленькие фотографии. Одна из них изображала свадьбу: юная Харриэт Тракенмиллер и ее ухмыляющийся супруг Кении весьма неуклюже калечили свадебный торт.

На другой фотографии беременная Харриэт стояла с малышом на руках, а третий малыш, примерно возраста Уолта, прижимался щекой к ее бедру. Харриэт выглядела усталой, но не изможденной. И еще там была фотография Дики, снятого рядом с Кении Тракенмиллером на фоне выпотрошенного оленя, висевшего головой вниз на ветке дерева. Это дерево росло как раз во дворе салона красоты «Нанетта». Гарп сразу узнал эту фотографию: он видел ее в одном из журналов вскоре после убийства Дженни. Фотограф явно желал доказать простакам-читателям, что Кении Тракенмиллер был прирожденным и хорошо обученным убийцей, ведь он убивал и оленей.

— Почему «Нанетта»? — спросил Гарп чуть позже, когда осмелился смотреть только на длинные, терпеливые пальцы Харриэт, а не на ее несчастное лицо или — упаси бог! — на собственные волосы.

— Мне казалось, звучит вроде как по-французски, — сказала Харриэт, понимая, что ее клиент откуда-то из «широкого мира», а не из Норт-Маунтена, штат Нью-Гэмпшир, и рассмеялась.

— Да нет, звучит и правда по-французски. — И Гарп тоже засмеялся. — Почти, — прибавил он, и они еще немного посмеялись, уже вполне дружески.

Когда он собрался уходить, она мокрой губкой стерла собачью слюну с его куртки и спросила:

— Вы что же, и посмотреть не хотите?

Она имела в виду прическу; Гарп вздохнул и повернулся лицом к трельяжу. Да так и застыл: волосы показались ему просто прекрасными! Все те же давние волосы, того же цвета и почти той же длины, однако они, казалось, впервые в жизни соответствовали форме его головы. С одной стороны, они вроде бы аккуратно прилегали к черепу, но в то же время были удивительно легкими и пушистыми; легкая волнистость, созданная умелыми руками Харриэт, сделала сломанный нос Гарпа и его короткую мощную шею менее свирепыми на вид. И впервые в жизни Гарпу показалось, что он максимально соответствует собственному лицу — в том числе и внутренне. Хотя никогда не думал, что это возможно. Честно говоря, он вообще первый раз побывал в салоне красоты; волосы ему всегда стригла Дженни, а после женитьбы — Хелен. У мужского мастера он даже не брился никогда!

— Замечательно! — искренне сказал он; даже его изуродованное ухо было искусно замаскировано.

— Ой, ну так приходите еще! — сказала Харриэт, игриво и ласково подталкивая его в плечо. Ничего, уж он-то «толкнет» Филдз-фонд отнюдь не ласково! Ему хотелось сказать Харриэт, что он сын Дженни Филдз, но он понимал, что это абсолютно эгоистическое желание следует подавить.

«Несправедливо пользоваться чьей-либо эмоциональной уязвимостью», — писала полемичная Дженни Филдз. Так же думал сейчас и Гарп: нечего наживать себе капитал на чужих чувствах!

— Спасибо вам большое, и до свидания, — сказал он миссис Тракенмиллер.

Во дворе Дики ловко рубил дрова. Получалось у него просто здорово. Он остановился, завидев Гарпа.

— До свидания! — крикнул ему Гарп, но Дики молча направился прямо к нему с топором в руке.

— Дайте-ка посмотреть на вашу прическу, — сказал Дики.

Гарп стоял совершенно неподвижно, пока Дики изучал его голову.

— Вы были другом Кении Тракенмиллера? — спросил у него Гарп.

— Угу, — кивнул Дики. — Единственным другом. Я и познакомил его с Харриэт.

Гарп понимающе кивнул. Дики продолжал рассматривать его новую прическу.

— Все это очень трагично… — сказал Гарп, имея в виду случившееся.

— Да нет, совсем даже неплохо, — сказал Дики, имея в виду прическу Гарпа.

— Дженни Филдз была моей матерью, — сказал Гарп, потому что ему хотелось, чтобы кто-нибудь из них знал об этом, и он был уверен, что не наживет себе капитал на чувствах Дики.

— Но ей-то ты этого не сказал, верно? — спросил Дики, указывая в сторону дома своим длинным топором.

— Нет, конечно, — сказал Гарп.

— Это хорошо, — сказал Дики. — Она ничего такого и слышать не желает.

— Я так и понял, — заметил Гарп, и Дики одобрительно кивнул. — Ваша сестра — очень милая женщина, — прибавил Гарп.

— Что правда, то правда! — закивал Дики.

— Ну ладно, пока, — сказал Гарп, собираясь уходить, но Дики легонько коснулся его рукоятью топора и сказал:

— А ведь это мы его пристрелили. Вы знаете?

— Вы застрелили Кении? — изумился Гарп.

— Я был одним из тех, кто стрелял, — сказал Дики. — Так что, может, и я. Кении совсем спятил. Кто-то должен был его пристрелить.

— Мне очень жаль… — растерянно сказал Гарп. Дики пожал плечами.

— Мне-то он нравился, — сказал Дики. — Но насчет Харриэт он совсем спятил. И насчет вашей матери тоже. И нормальным он бы уже никогда не стал, это точно. Просто больной сделался насчет женщин. Говорю же, спятил. И явно навсегда.

— Ужасно! — сказал Гарп.

— Ну, пока, — сказал Дики и направился к дровам, а Гарп побрел к своей машине, спотыкаясь о замерзшие кучки собачьего дерьма, которыми был покрыт весь двор.

— Эй, а подстригла она тебя здорово! — крикнул ему вслед Дики. Причем совершенно искренне.

Проезжая мимо, Гарп на прощанье махнул Дики рукой; Дики снова с ожесточением колол дрова. А из кухонного окошка Гарпу помахала рукой Харриэт Тракенмиллер, и это был отнюдь не кокетливый жест — она искренне желала ему доброго пути, он не сомневался. Гарп поехал обратно через Норт-Маунтен и в единственной тамошней закусочной выпил чашку кофе, затем заправился на единственной заправочной станции. И все подолгу с удивлением смотрели на его красивые волосы. А потом он поехал домой и прибыл как раз вовремя — к празднованию первой публикации Эллен Джеймс.

Если Гарп и почувствовал себя не в своей тарелке, узнав эту новость, то он в этом не признался. Он сидел за столом, ел омара, морские гребешки и пил шампанское — и все ждал, когда Хелен или Дункан прокомментируют его новую прическу. Только когда он уже мыл посуду, Эллен Джеймс вручила ему промокшую записочку:

«Вам постригли и уложили волосы?»

Он раздраженно кивнул.

— Мне не нравится, как тебя постригли, — сказала ему Хелен в постели.

— А по-моему, просто потрясающе! — возразил Гарп.

— Ты сам на себя не похож, — сказала Хелен, изо всех сил стараясь растрепать ему волосы. — Прическа, как у трупа! Уложено намертво! — сказала она в темноте.

— У трупа?! — возмутился Гарп.

— Ну хорошо, у тела, готового к кремации, — поправилась Хелен, упорно продолжая ерошить ему волосы. — Кошмар какой-то — каждый волосок на своем месте! Нет, слишком идеально. Ты выглядишь совершенно неживым! — сказала она и вдруг заплакала и плакала все сильнее, и Гарп обнимал ее и ласково пытался выяснить, в чем причина ее горьких слез.

На этот раз Гарп совершенно не ощущал присутствия Подводной Жабы (в отличие от Хелен), а потому все пытался ее успокоить, все что-то рассказывал ей, потом они занимались любовью, и Хелен наконец уснула.

Эссе Эллен Джеймс «Почему я не джеймсианка», как оказалось, никакого особенного шума не произвело. Прошло несколько дней, прежде чем были напечатаны первые отклики в колонке «Письма в редакцию».

Это были вполне ожидаемые послания «лично» Эллен Джеймс: соболезнования от идиотов, разнообразные предложения от психически больных мужчин, от тиранов-антифеминистов, от женолюбов и женоненавистников — словом, от всех «уродов», которые, как Гарп и предупреждал Эллен, непременно воспримут ее как свою сторонницу.

— Люди всегда готовы встать на чью-то сторону, — сказал Гарп, — и абсолютно во всем.

Однако ни от одной из джеймсианок письма так и не пришло.

Первая борцовская команда Стиринг-скул, которую тренировал Гарп, вышла в финал со счетом 8:2; теперь приближалась решающая встреча с главным противником — парнями из Бата. Разумеется, сила любой команды основывается на нескольких отлично натренированных борцах, и таких в команде Эрни Холма было несколько; он занимался с этими ребятами последние года два-три, но Гарп сумел поддержать боевой дух не только у них, но и у всей команды. Он пытался прикинуть победы и поражения на предстоящих соревнованиях с Батом в каждой весовой категории, сидя за кухонным столом в своем просторном доме, теперь сохранившем лишь смутные воспоминания о семействе Стирингов; и именно в этот момент Эллен Джеймс влетела на кухню, вся в слезах, с очередным номером журнала, который месяц назад опубликовал ее эссе.

Гарп понимал, что ему следовало бы заранее предупредить Эллен о мерзкой политике литературных журналов. Разумеется, на сей раз журнал напечатал длинное эссе, написанное целой группой джеймсианок, которые не замедлили откликнуться на смелое заявление Эллен, что они ее попросту использовали и теперь она их ненавидит. Обычная полемика, обожаемая журналами. Но особенно сильно Эллен была уязвлена тем, что издатель журнала предал ее, сообщив джеймсианкам, что она, Эллен Джеймс, теперь живет с пресловутым Т.С. Гарпом!

Таким образом, джеймсианки получили сочный кусок и тут же впились в него когтями и зубами — ах, Эллен Джеймс, бедная девочка! Ей совершенно запудрил мозги этот антифеминист и мерзавец Гарп! Предатель собственной матери! Самодовольно ухмыляющийся и наживающий себе капитал на том, что поносит женское движение! В некоторых местах для описания взаимоотношений Гарпа с Эллен Джеймс использовались такие слова, как «обольщение», «скользкий тип» и «тайная интрижка».

«Простите! Мне так жаль!» — написала Эллен.

— Ничего, все нормально, ты ни в чем не виновата, — поспешил утешить ее Гарп.

«Но я же не антифеминистка!»

— Ну конечно же нет! — воскликнул Гарп.

«Они все мажут только белой краской или только черной!»

— Точно, так и есть! — подтвердил Гарп.

«Потому-то я так их и ненавижу! Они требуют, чтобы ты была как они — или сразу зачисляют тебя в разряд врагов».

— Да, да, ты совершенно права, — сказал Гарп. «Как жаль, что я не могу говорить!»

Тут она окончательно раскисла и горько расплакалась у Гарпа на плече; ее гневное бессловесное клокотание даже Хелен заставило оторваться от книжки и вылезти из дальней комнаты огромного дома; даже Дункан выбрался из своей любимой темной комнаты, даже крошка Дженни проснулась в своей колыбельке.

И тогда Гарп, что было в высшей степени глупо, решил открыть огонь по этим взрослым психопаткам, по этим фанатичкам, которые — даже когда избранный ими «символ веры» отверг их — продолжали настаивать, что знают об Эллен Джеймс больше, чем она сама.

«Эллен Джеймс — не символ, — писал Гарп. — Она — жертва насилия! Человек, которого изнасиловали и изуродовали, лишив языка, еще до того, как он достаточно повзрослел, чтобы самостоятельно принимать какие-то решения, — тем более относительно секса и мужчин». Так он начал свою статью, и эту статью они, разумеется, опубликовали сразу — им всегда нравилось подливать масло в огонь. Кроме того, это была первая публикация Т.С. Гарпа с тех пор, как вышел его знаменитый роман «Мир глазами Бензенхавера».

Строго говоря, публикация была не первая, а вторая: вскоре после гибели Дженни Гарп опубликовал свое первое и единственное стихотворение. Очень странное, посвященное презервативам.

Гарп чувствовал, что его жизнь здорово подпорчена этим изобретением мужчин, желавших избавить себя (и других) от последствий «плотского вожделения». Мир в наши дни, как представлялось Гарпу, просто задыхается от презервативов — презервативы валяются ранним утром на парковочных площадках, презервативы находят дети в песочнице или на пляже, презервативы используются даже для передачи посланий (один такой был как-то раз прикреплен к ручке входной двери в их крошечной квартирке в Стиринг-скул). Презервативы, не смытые струей воды, валялись в писсуарах и унитазах спален Стиринг-скул. Презервативы, нагло блестя, лежали у всех на виду в общественных туалетах. Однажды презерватив был брошен к ним в почтовый ящик вместе с воскресной газетой. А однажды — прилеплен к выхлопной трубе их старенького «вольво»; кто-то, видно, ночью воспользовался их машиной, но отнюдь не затем, чтобы на ней покататься.

Презервативы находили Гарпа повсюду — так муравьи находят сахар. Он совершал долгие путешествия, он переезжал с континента на континент и находил их в биде безукоризненно чистого во всех прочих отношениях и абсолютно незнакомого гостиничного номера… или на заднем сиденье такси, словно выдранный с корнем глаз крупной рыбины… или в собственном ботинке, когда утром поднимал его с пола в коридоре отеля. Отовсюду презервативы сходились к нему и злобно стремились его удивить.

Презервативы и Гарп были знакомы очень давно. Каким-то образом они соединились с самого начала. Как часто он вспоминал, какой ужас вызвали у него презервативы, обнаруженные в жерле пушки!

Стихотворение было честное, но слишком большое и непристойное, поэтому почти никто не читал его. Гораздо больше людей прочитали его эссе об Эллен Джеймс и ее споре с джеймсианками. Вот это новость; вот это скандал! Как ни печально, но Гарп понимал, что такие вещи читателям гораздо интереснее, чем искусство.

Хелен умоляла его не попадаться на этот крючок, не впутываться в историю с джеймсианками. Даже Эллен Джеймс сказала Гарпу, что это только ее сражение и его она о помощи не просила.

— Опять костьми ложишься, вроде как сад перекапываешь! — сердилась Хелен. — Или книжные полки строишь!

Но Гарп писал — сердито и хорошо; и он гораздо четче и жестче обозначил то, что хотела выразить своим эссе Эллен Джеймс. Он с горячностью заступался за тех серьезных женщин, которые искалечили себя в знак солидарности, и нападал на компанию джеймсианок, говоря, что «они — то самое дерьмо, которое и придает феминизму такой дурной оттенок». Он не мог отказать себе в удовольствии положить их на лопатки, и, хотя он сделал это хорошо, по всем правилам, Хелен совершенно справедливо спросила:

— Для кого ты это пишешь? Кто — эти серьезные женщины, которые так и не поняли, что джеймсианки совершенно безумны? Нет, Гарп, ты ведь сделал это именно для них — даже и не для Эллен, а для них, для этих чертовых джеймсианок! Ты сделал это, чтобы к ним подобраться. А зачем? Господи, да не пройдет и года, как все забудут, что они делали и почему. Это же просто люди, глупая мода, Гарп, а ты почему-то не можешь просто плюнуть на них. Почему?

Гарп тут же надувался и молчал, что естественно для человека, который понимает, что другие-то правы, но хочет сам быть прав — любой ценой! А потому все время думает: что, если все-таки я ошибся? Это чувство заставляло Гарпа сторониться абсолютно всех — даже Эллен Джеймс, которая очень сожалела, что все это затеяла.

— Но ведь это они все затеяли! — уверял ее Гарп. «Не совсем. Это затеял мужчина, который впервые не только кого-то изнасиловал, но и нанес несчастной жертве такое увечье, чтобы она никому ничего не могла рассказать!» — написала Эллен Джеймс.

— Ладно, — сказал Гарп. — Ладно, хорошо. — Печальная истина, высказанная Эллен, причиняла ему боль. Но разве он не хотел всего лишь ее защитить?

Команда борцов Стиринг-скул одержала победу над командой Бата в финале сезона со счетом 9:2 и завоевала второе место в соревновании команд Новой Англии, а также обрела собственного чемпиона в весе 167 фунтов, с которым Гарп лично занимался больше всего. Но теперь спортивный сезон был закончен, и Гарп, писатель в отставке, в очередной раз изнывал от безделья.

Много времени он проводил в обществе Роберты. Они подолгу играли в сквош, сломали за три месяца четыре ракетки и мизинец на левой руке Гарпа. А однажды Гарп, не подумав, так размахнулся ракеткой через плечо, что Роберте это стоило девяти хирургических стежков на переносице. По окончании футбольной карьеры Роберте ни разу ничего на лице не зашивали, и она горько жаловалась всем на постигшее ее несчастье. Зато однажды, когда они менялись площадками, длинноногая Роберта нечаянно так заехала Гарпу коленом в причинное место, что он больше недели ходил прихрамывая.

— Честное слово, — сказала им Хелен, — вам обоим стоило бы отправиться путешествовать и на свободе предаться знойным африканским страстям. Это было бы куда безопаснее. Для всех.

Однако Гарп и Роберта считали себя закадычными друзьями, и даже если какие-то «неподобающие» желания и возникали — как у Гарпа, так и у Роберты, — оба мигом превращали все в шутку. Кроме того, Роберта наконец четко и хладнокровно организовала свою любовную жизнь; как и всякая настоящая женщина, она особенно ценила уединение. И еще ей очень нравилось быть директором фонда и править в Догз-Хэд-Харбор. Роберта приберегала свое сексуальное «я» для довольно частых (но не слишком) наездов в Нью-Йорк, где у нее всегда хватало любовников.

— Я только так и могу, — признавалась она Гарпу.

— И в этом нет ничего плохого, Роберта, — отвечал он. — Далеко не каждому так везет! Ведь нужно еще и уметь правильно рассчитать свои силы, верно?

В общем, они продолжали играть в сквош, а когда стало пригревать солнышко, стали бегать по извилистым дорогам, тянувшимся от Стиринга к морю. По одной из этих дорог от Стиринг-скул до Догз-Хэд-Харбор было всего шесть миль, и они часто бегали от одного особняка до другого. Когда Роберта уезжала по своим делам в Нью-Йорк, Гарп бегал один.

Он и в тот день был один и уже пробежал половину пути до Догз-Хэд-Харбор, где обычно поворачивал и бежал назад, в Стиринг, когда мимо проехал грязно-белый «сааб», сбросил зачем-то скорость, затем снова прибавил и умчался вперед, быстро исчезнув из виду. Это была единственная странность. Гарп бежал по левой стороне дороги, так что хорошо видел встречные машины, «сааб» обогнал его справа, по своей законной полосе, и ничего особенного тут не было.

Гарп думал о чтениях, которые обещал устроить в Догз-Хэд-Харбор. Роберта уговорила его почитать что-нибудь из своих произведений всем членам фонда и приглашенным гостям; он ведь был, в конце концов, главный попечитель, а Роберта частенько устраивала небольшие концерты, поэтические чтения и т. п. Но Гарпа это откровенно раздражало. Он терпеть не мог чтения — особенно сейчас, когда разгромом джеймсианок нанес душевную рану столь многим невинным женщинам. Наиболее серьезные из них, разумеется, разделяли его позицию, однако и они по большей части оказались достаточно умны, чтобы распознать в его критике джеймсианок что-то вроде сведения личных счетов, это чувство в нем пересиливало логику. Они угадывали в Гарпе некий инстинкт убийцы — исходно мужской и исходно нетерпимый. Да и, по словам Хелен, он был слишком нетерпим к нетерпимому. Большая часть его сторонниц также считали, что он написал о джеймсианках сущую правду, но разве обязательно писать об этом так грубо? Будучи сам борцом и тренируя борцовскую команду, Гарп, возможно, и несколько грубоват. В этом его подозревали многие женщины, и теперь, выступая с чтениями, даже в смешанных аудиториях (в основном, в колледжах, где грубость, похоже, нынче была не в моде) он все время ощущал молчаливую неприязнь — мужчина, который прилюдно утратил самообладание, показал всем, что способен на жестокость.

И Роберта посоветовала ему не читать пассажи, связанные с сексом; дело не в том, что члены фонда заранее враждебно настроены, а в том, что они, по словам Роберты, осторожны. «У тебя там полно и других интересных кусков, — сказала Роберта, — не только с сексом». Ни он, ни она даже не упомянули о возможности прочесть что-нибудь новенькое. И главным образом по этой причине — иначе говоря, потому, что у него не было ничего новенького, — Гарп все сильнее нервничал и мрачнел, когда от него требовали устроить чтения.

Гарп взбежал на вершину отлогого холма за фермой, где выращивали особую породу черных коров, — единственного холма между Стирингом и морем — и миновал поставленную им самим двухмильную метку. Иссиня-черные носы коров были устремлены на него из-за невысокой каменной стены, точно дула двустволок. Гарп всегда разговаривал с этими коровами — мычал им.

Грязно-белый «сааб» опять приближался, и Гарп отошел на покрытую мягкой пылью обочину. Одна из черных коров призывно замычала ему; другие шарахнулись в сторону. Гарп не сводил с них глаз. «Сааб» ехал не слишком быстро — водитель явно не походил на лихача. И вроде бы следить за ним не имело смысла.

Спасла Гарпа память. Многие писатели обладают так называемой избирательной памятью, и Гарп, к счастью, умудрился вспомнить, что этот грязно-белый «сааб» специально притормозил, в первый раз нагнав его, и водитель долго еще, вытянув шею, высматривал его в зеркальце заднего вида.

Гарп быстро отвернулся от коров и посмотрел на шоссе. Затихший «сааб» с выключенным мотором почти бесшумно катился прямо на него по мягкой обочине, и за автомобилем поднималось облако белой пыли, на фоне которого хорошо была видна напряженная, чуть наклоненная вперед голова водителя. Этот человек, нацеливший свой «сааб» на Гарпа, был более всего похож на воздушного стрелка в действии.

Гарп сделал два огромных прыжка к каменной стене и перелетел через нее, даже не заметив тонкого электрического провода, натянутого поверху. Он ощутил укол в бедро, коснувшись этого провода, но все же успешно приземлился в мокрую зеленую траву пастбища, изрядно объеденную и испятнанную лепешками коровьего навоза.

Он лежал, обнимая мокрую землю, и прямо-таки слышал отвратительное кваканье Подводной Жабы в собственной пересохшей глотке. Еще он отчетливо слышал топот мчавшихся прочь от стены коров и скрежет металла, когда грязно-белый «сааб» врезался в стену. Два камня размером с голову Гарпа лениво пролетели по воздуху и грохнулись с ним рядом. Один из черных быков остановился было, однако в «саабе» от удара заело сигнал, и этот неумолкающий вой, возможно, спас Гарпа от нападения.

Гарп понимал, что жив и кровь у него во рту означает всего лишь, что он сильно прикусил губу. Он осторожно поднялся и пошел к тому месту, где в каменную стену врезался белый «сааб». За рулем сидела женщина; и в результате этого удара она потеряла не только язык.

Ей было за сорок. Мотор «сааба», вдвинувшись в салон, заставил ее колени буквально обвиться вокруг покосившейся рулевой стойки. Никаких колец на руках; пальцы короткие и красные, словно от зимних морозов и ветров, которые она, видно, не раз испытала на себе. Разбитое стекло, то ли боковое, то ли лобовое, вонзилось ей в лицо и до кости срезало плоть на виске и на щеке. Из-за этого лицо казалось кривобоким. Темно-каштановые пропитанные кровью волосы чуть шевелил теплый летний ветер, залетавший в отверстие, где раньше было лобовое стекло.

Гарп понял, что она мертва, заглянув ей в глаза. И понял, что она джеймсианка, потому что заглянул ей в рот. Заглянул он и в ее сумочку. Там, как и ожидалось, были только блокнотик и карандаш. А также множество старых и новых записок. Одна из них, естественно, гласила: «Привет! Меня зовут» — ну и так далее. Другая утверждала: «Ты сам этого хотел»

Гарп решил, что именно эту записку она намеревалась засунуть под окровавленную резинку на его спортивных шортах, когда оставит его, мертвого и изуродованного, на обочине дороги.

Третья записка была почти лирического содержания и написана как раз в таком стиле, какой обожают всякие желтые газетенки:

«Меня никто никогда не насиловал; и я никогда не хотела быть изнасилованной. Я вообще никогда не была с мужчиной и никогда этого не хотела. Смысл всей моей жизни заключался в том, чтобы разделить страдания с Эллен Джеймс».

О господи! — подумал Гарп. Однако оставил эту записку на месте, чтобы ее потом нашли со всем остальным. Он был не из тех писателей — и не из тех мужчин, — которые прячут важные письма, даже если эти письма совершенно безумны.

Прыжок через каменную стену и электрический провод несколько растревожили старый ушиб в паху, но все же Гарп оказался в состоянии рысцой пробежать довольно большое расстояние, пока его не подобрал грузовик, везший йогурт; а в городе Гарп и водитель грузовика вместе пошли в полицию.

Когда водитель грузовика — еще до встречи с Гарпом — проезжал мимо места аварии, черные породистые коровы уже успели выбраться через пробоину в стене и толпились вокруг грязно-белого «сааба», точно огромные звероподобные плакальщицы вокруг хрупкого ангела, погибшего в иностранном автомобиле.

Возможно, мне потому все время мерещилась проклятая Подводная Жаба, думала Хелен, лежа без сна рядом с крепко спящим Гарпом и чувствуя его тепло. Прижавшись к нему, она свернулась в клубок; все тело мужа пропиталось ее собственным сильным женским ароматом. А может, погибшая джеймсианка и была Подводной Жабой, и теперь ее больше нет? Хелен так крепко стиснула Гарпа в объятиях, что он проснулся.

— Что случилось? — спросил он. Однако Хелен вдруг онемела, точно джеймсианка, и крепко обхватила ногами его бедра, прижалась к нему, и зубы ее стучали у него на груди так, что он тоже крепко обнял ее и прижимал к себе до тех пор, пока ее не перестала бить дрожь.

Представительница общества джеймсианок особо заметила, что это был совершенно самостоятельный, отдельный акт насилия, ни в коем случае не санкционированный их обществом, но, по всей очевидности, спровоцированный такой «типично мужской, агрессивной и явно склонной к насилию личностью, как Т.С. Гарп». Она заявила также, что их общество не берет на себя ответственность за этот «отдельный акт насилия», однако призналась, что они не слишком удивлены случившимся и не слишком горюют по этому поводу.

Роберта сказала Гарпу, что, если в сложившихся обстоятельствах он не хочет выступать перед женщинами в Догз-Хэд-Харбор, она вполне его поймет. Однако Гарп все же решил читать и читал в присутствии не только всех членов правления фонда, но и целой толпы приглашенных гостей — всего их собралось, по крайней мере, человек сто, и они весьма комфортабельно расположились в просторной солнечной гостиной и на открытой веранде. Он читал им «Пансион „Грильпарцер“», который предварил словами:

— Это моя самая первая и самая лучшая вещь, и я даже не помню, как придумал этот сюжет. По-моему, это рассказ о смерти, которую я в те годы и представлял-то себе не очень хорошо. Теперь я знаю о смерти гораздо больше, но не пишу о ней ни слова. В этой истории одиннадцать главных героев, и семеро из них умирают, один сходит с ума, один убегает с другой женщиной. Я не стану рассказывать, что случается с двумя остальными, однако вы сами видите, что шансы выжить у героев не слишком велики.

И он начал читать. Некоторые смеялись, четверо плакали, то и дело кто-нибудь сморкался и кашлял, возможно от наползавшей с океана сырости, но никто не ушел раньше времени, и все дружно аплодировали в конце. Какая-то пожилая женщина в задних рядах у рояля проспала всю историю, однако в конце аплодировала даже она — проснулась от звука аплодисментов.

Это событие произвело на Гарпа сильное впечатление. Дело в том, что на чтениях присутствовал Дункан — из произведений отца он больше всего любил этот рассказ (на самом деле один из немногих, какие ему было разрешено прочесть). У Дункана явно открылся настоящий талант художника, и, как выяснилось, он сделал к «Пансиону» более пятидесяти иллюстраций, которые и показал отцу, когда они вместе вернулись домой. Иные из рисунков отличались редкой свежестью и безыскусностью, у Гарпа просто сердце щемило, когда он их рассматривал. Старый медведь со впалыми боками и потрепанной шкурой ехал на нелепом одноколесном велосипеде; тощие, как спички, хрупкие лодыжки бабушки Йоханны торчали из-под двери туалета; злорадство светилось в возбужденно блестевших глазах рассказчика снов… Развратная красота сестры господина Теобальда («… словно и сама ее жизнь, и ее приятели никогда и ничем не способны были ее удивить — словно все они вечно были вынуждены играть роли в нелепом и безнадежном спектакле, связанном с присвоением более высокой категории их заведению»). И мужественный оптимизм человека, который мог ходить только на руках…

— И сколько же времени тебе понадобилось, чтобы все это нарисовать? — спросил Гарп Дункана, едва сдерживая слезы гордости за сына.

Гарп был очень взволнован. Он предложил Джону Вулфу выпустить «Пансион» отдельным изданием, с иллюстрациями Дункана. «Рассказ сам по себе достаточно хорош, чтобы издать его отдельной книжкой, — писал Гарп Джону Вулфу. — И я, конечно же, достаточно известен, чтобы такая книжка вполне сносно продавалась. Ведь, если не считать небольшого журнальчика да одной-двух антологий, эта вещь по-настоящему никогда раньше не публиковалась отдельно. А рисунки Дункан сделал просто прелестные! И рассказ их вполне достоин.

Я и сам терпеть не могу, когда писатель начинает стричь купоны за счет своей репутации — публикуя всякое дерьмо, завалявшееся в ящиках письменного стола, или без конца переиздавая старье, о котором давно стоило бы забыть. Но это ведь совсем не такой случай, Джон! Ты же сам понимаешь».

И Джон Вулф понимал. Он согласился, что рисунки Дункана действительно свежи и безыскусны, однако особого восторга от них не испытывал. В конце концов, мальчику еще нет и тринадцати — пусть даже он очень талантлив! Однако Джон Вулф всегда сразу видел и рациональное зерно в публикации той ли иной вещи. А чтобы окончательно обрести уверенность, он, разумеется, отдал книгу на прочтение своему «секретному агенту» — Джилси Слопер. Рассказ Гарпа и особенно рисунки Дункана прошли это суровое испытание с честью и удостоились у Джилси высочайшей похвалы. Единственное ее замечание относилось к тому, что Гарп использует слишком много незнакомых ей слов.

Книга отца и сына, думал Джон Вулф. Что ж, такая книга будет особенно хорошо продаваться на Рождество. И печальная нежность повествования, и искреннее сочувствие, которым оно пронизано, и даже насилие, описанное в мягких и грустных тонах, возможно, даже несколько снизят напряжение в затяжной войне Гарпа с джеймсианками.

Травма в паху прошла, и все лето Гарп каждый день бегал по той же дороге от Стиринг-скул до берега моря, не забывая поздороваться со знакомыми черными коровами за оградой. Теперь их объединяло нечто вроде братства, безопасность которого обеспечивала крепостная каменная стена, и Гарп чувствовал, что навечно сроднился с этими крупными, мощными животными, счастливо пасущимися под опекой заботливого хозяина. А когда приходил срок, смерть для них наступала быстро и безболезненно. Впрочем, Гарп старался не думать о том, как их убивают. Или как пытаются убить его самого. Он внимательно следил за машинами на дороге, но особо не нервничал.

— Это единичный случай, — говорил он Хелен, Роберте и Эллен Джеймс. Они согласно кивали, но Роберта старалась по возможности всегда бегать с ним вместе. А Хелен думала, что на душе у нее полегчает, когда на улице снова станет холодно и Гарп переберется на беговую дорожку в спортивный зал имени Майлса Сибрука. Или когда снова начнутся занятия борцовской секции и Гарп будет гораздо реже покидать Стиринг. Теплые спортивные маты и обитые мягкими пластинами стены борцовского зала всегда служили для Хелен Холм символом безопасности, ведь она выросла в таком же инкубаторе.

Гарп тоже с нетерпением ожидал начала нового спортивного сезона. А еще он очень ждал публикации «книги отца и сына»: «Пансион „Грильпарцер“» — рассказ Т.С. Гарпа, иллюстрации Дункана Гарпа. Наконец-то у него выйдет книга, предназначенная и для детей, и для взрослых! Он и правда словно начинал все заново, вернувшись назад, к самым истокам. Но что за прекрасный мир иллюзий расцветает при мысли, что «начинаешь все заново»!

И Гарп вдруг снова принялся писать.

Первым делом он написал в журнал, который некогда опубликовал его гневное письмо в адрес джеймсианок. Теперь же Гарп извинялся за проявленную тогда излишнюю горячность и самодовольство. «Хоть я и уверен, что эти женщины просто использовали настоящую Эллен Джеймс и их весьма мало заботила ее реальная судьба, я могу представить себе, что необходимость использовать эту трагическую историю в некотором смысле была вполне искренней и весьма сильной. И я, по крайней мере отчасти, чувствую себя ответственным за гибель той весьма, видимо, важной для общества этих женщин и весьма вспыльчивой особы, которая почувствовала себя настолько задетой, что пыталась меня убить. Мне, право, очень жаль».

Разумеется, извинения редко бывают приемлемыми для истинно верующих — или для тех, кто верит в абсолютное добро или абсолютное зло. Джеймсианки, ответившие Гарпу через журнал, все как одна заявляли, что он, по всей видимости, просто боится за свою жизнь, боится той «бесконечной череды преследователей», которых они, джеймсианки, будут посылать до тех пор, пока до него не доберутся. Они писали также, что Гарп, не говоря уж о том, что он — «настоящая мужская свинья и оскорбитель женщин», еще и «трусливое желтое цыплячье дерьмо, у которого даже яиц-то нет!»

Если Гарп и прочел подобные письма, то они оставили его абсолютно спокойным. Но, скорее всего, он их не читал. Он написал, главным образом, чтобы извиниться за написанное им самим; этот акт был нацелен скорее на расчистку письменного стола, а не на очистку совести. Он твердо решил отвлечь наконец свои мысли от бессмысленных и бесконечных бытовых мелочей, которыми занимал себя, ожидая, когда к нему придет настоящее писательское вдохновение. Он думал, что сумеет помириться с джеймсианками и благополучно о них забыть, хотя Хелен забыть о них не могла. Да и Эллен Джеймс конечно же не могла; и даже Роберта всегда была внутренне напряжена и настроена весьма воинственно, выходя из дома вместе с Гарпом.

Примерно в миле от фермы, где разводили черных коров, Роберта однажды (когда они с Гарпом, как всегда, бежали по дороге к морю) заметила приближающийся «Фольксваген» и вдруг почувствовала, что в машине еще один потенциальный убийца. Она совершила великолепный бросок в сторону Гарпа, полностью его блокировала и, закрыв собой, швырнула через четырехметровую обочину прямо в грязный кювет. В результате Гарп растянул лодыжку и сидел на дне канавы, подвывая от боли и страшно злясь на Роберту. А Роберта, бросив здоровенный булыжник, которым угрожала «Фольксвагену» — автомобиль был битком набит перепуганными тинэйджерами, возвращавшимися с пикника на пляже, — уговорила ребят потесниться, освободить местечко для Гарпа и доставить его прямиком в изолятор имени Дженни Филдз.

— Да ведь это от тебя угроза исходит! — сердился Гарп на Роберту, зато Хелен была несказанно ей благодарна и очень рада, что Роберта рядом, что работает ее прежний инстинкт «крепкого орешка», способный выручить в случае всяких непредвиденных неприятностей.

Растяжение не позволяло Гарпу заниматься бегом целых две недели, и он сильно продвинулся в своих писательских трудах. Он работал над книгой, которую называл то «Книгой отца», то «Книгой отцов», — над первым из трех проектов, какие он небрежно набросал Джону Вулфу ночью перед отъездом в Европу, тогда он назвал этот проект «Иллюзии моего отца», и, поскольку отца Гарп изобретал, он чувствовал, что теснее соприкасается с миром чистого воображения, некогда породившим «Пансион „Грильпарцер“». Чувствовал, что долгое время шел по ложному пути, ибо оказался в плену, как он теперь говорил, «несчастных случаев и простых случайностей будничной жизни», а также «вполне понятной душевной травмы, явившейся их результатом». Сейчас он опять чувствовал себя на коне, был полон уверенности, что безусловно способен создать нечто стоящее.

«Мой отец хотел, чтобы у всех нас жизнь сложилась лучше, — начал Гарп, — но лучше ли, чем у него или у кого-то другого? Вот этого-то он как раз и не знал. Не думаю, чтобы он вообще понимал, что такое жизнь; ему хотелось только, чтобы она была лучше».

Как и в «Пансионе „Грильпарцер“», Гарп выдумал себе целую семью; у него появились братья, сестры, тетки, эксцентричный и злой дядя — и он снова почувствовал себя романистом. Сюжет, к его превеликой радости, довольно быстро обрастал плотью.

По вечерам Гарп читал вслух Эллен Джеймс и Хелен; иногда и Дункан тоже оставался послушать, а иногда и Роберта оставалась на ужин и непременно тоже присоединялась к слушателям. Гарп вдруг стал очень щедр во всем, что касалось фонда. Он даже раздражал других членов правления: хотел буквально каждой претендентке что-нибудь дать.

— По-моему, она пишет искренне, — говорил он. — Послушайте! У нее же такая тяжелая жизнь! Разве у нас денег не хватает?

— Не будет хватать, если мы начнем тратить их подобным образом, — охлаждала его пыл Марсиа Фокс.

— Если мы не будем проводить среди претенденток жесткий отбор, а пойдем у них на поводу, как предлагаете вы, — говорила Хильма Блох, — нам конец!

— Конец? — удивлялся Гарп. — Как это нам конец? В последнее время всем (за исключением Роберты) казалось, что Гарп занимается самым либеральным попустительством: он был просто не в состоянии никого оценить по заслугам! Полный воображаемых — хотя вполне целостных и очень печальных — историй своих выдуманных родственников, он был преисполнен сочувствия буквально ко всем, проявляя чрезвычайную чувствительность.