Лихолетье Ойкумены Вершинин Лев

Решение было принято теми же, кто присутствует здесь ныне. Разве что Судия Дальних Путей был тогда здоров и полон сил. Тремя голосами против одного. Хозяин усадьбы доказывал необходимость помощи Антигону, но мнение его было пристрастно: что бы ни случилось, мастерские и красильни не останутся без дохода: пурпур нужен всем, невзирая на зигзаги политики, и если даже финикийские торговцы потерпят ущерб, драгоценная ткань все равно будет куплена приезжими караванщиками…

– Нужно ли мне разъяснять вам последствия ухода благородного Антигона в Европу?

Лишь сейчас обратив внимание на непорядок в одежде, хозяин усадьбы аккуратно одернул рукава.

В багрянце, навсегда въевшемся в руки по локоть, нет позора. Каждый мастер, работавший в красильне, гордится меткой, неотделимой от почтенного ремесла. Но Судия Пурпура много лет уже не склонялся над источающим пар чаном. Он давно возвысился над простыми мастерами. Ныне он владеет тринадцатью красильнями и поставляет пурпур ко двору Мелеха, и ни к чему лишний раз напоминать высшим, среди которых он – равный, о днях, когда ему приходилось добывать семье хлеб, сгибаясь над чаном с краской! Тонкие перчатки и низко опущенные рукава! Только так! А руки, меченные темным пурпуром, пусть видят лишь домочадцы. Жен их цвет, как ни странно, возбуждает, и возбуждение это помогает разогреться крови хозяина. Внукам тоже не вредно лишний раз напомнить, что честный труд способен вывести в почтенные рабби и простолюдина.

– Нужно ли? – повторил Судия Пурпура, немного возвысив голос.

Гости смущенно молчат.

Они не вчера родились. Они не нуждаются в напоминаниях и разъяснениях очевидного.

Они, все трое, признают: четыре года тому назад была проявлена близорукость и допущена серьезная ошибка.

Все предусмотрев, трое из четверых не учли главного.

Лучшие времена Финикии наступили, когда от Нила до самого Инда простерлась единая держава, царство персов, покончивших и с трехтысячелетней надменностью Египта, и с самонадеянным величием Вавилонии. Да, налоги, взимаемые шахиншахами Арьян-Ваэджа, были высоки, подчас непомерны. Зато на всем пространстве, подвластном Ахеменидам, не было никаких таможен и поборов, никаких застав и ущемлений, и местные власти остерегались самоуправничать, ограничиваясь разумными и не встречающими возражений сборами за право мелкооптовой торговли. Ах, какое было время! Лишь сноровка и удача, да еще сплоченность, деловая хватка и умение предвидеть обеспечивали победу над конкурентами. Это было честное соревнование, и финикийцы далеко опередили в нем не только жуликоватых египтян, но даже и купцов Месопотамии. Что говорить, если в самом Вавилоне были открыты представительства Торгового Союза, и прославленные беспощадностью тамошние ростовщики один за другим свертывали дела, не устояв в равной борьбе…

Вот почему всегда и в любых обстоятельствах шахиншахи Персиды могли рассчитывать на поддержку финикийцев. На деньги Тира и Сидона снаряжались армии, подчинявшие взбунтовавшихся сатрапов. Корабли Финикии составили основу персидского флота, когда цари царей шли в поход на юнанов, мешающих установить господство над рудниками Малой Азии, золото которых обеспечивало чеканку полновесной монеты. И когда юнаны явились на Восток, Тир дрался с ними до последней стрелы, до последнего глотка пресной воды, и исчез с лица земли на двадцать лет. И зря! Ибо Искандер, Мелех юнанов, как выяснилось, желал не разрушить, но лишь обновить свежей кровью единую державу Ахеменидов!

Поэтому Финикия, разобравшись, встала на сторону Искандера, и поныне ни один из совершенных людей не сомневается в его божественности…

– М-да… – почмокав губами, Судия Морской Торговли перевернул чашу, налил из высокогорлого кувшина немного шербета и отхлебнул. – Надо признать, что в последнее время египтяне слишком часто подходят к нашим рейдам!..

– А Селевк опять повысил пошлины за транзит! – встрепенувшись, пожаловался глава караванщиков.

– В ближайшем отчете будет указано, что отчисления в Общую казну упали на восемь процентов! – не умолчал о том, что пока еще было строжайшим секретом для всех, кроме собравшихся, евнух.

Хозяин усадьбы улыбался, уже не стараясь сохранять невозмутимость. Четыре года назад он приводил те же доводы, он даже позволил себе горячиться, а в ответ слышал лишь тупые однообразные возражения. Сегодня судьба подарила ему радость сполна взыскать за этот нелегкий день!

– Почтенные собратья знают, – сейчас Судия Пурпура выглядел много моложе своих лет, – что я не люблю высоких слов. И все же не удержусь. Необходимо решать, и решать немедленно! Быть может, сегодня и рано, но завтра, несомненно, будет поздно. Промедление смерти подобно. Наши почтенные собратья в Элладе поняли это раньше нас! Если сейчас мы не поможем благородному Антигону, нам самим уже никто не поможет. Финикия снова, как некогда, окажется между двумя тиграми, и даже подчинившись одному из них, станет мишенью для второго. Если мы хотим, чтобы возродилась держава Ахеменидов…

– Довольно! – совершенно неожиданно паралитик выпрямился и сел ровно. Рука его почти не дрожала, глаза полыхали молодым задором, и сделалось вполне очевидным, почему Совет сообщества Дальних Путей до сих пор не ставил перед руководством Торгового Союза вопрос о необходимости перевыборов своего рабби. – Все ясно! Прошу почтенного собрата, рабби сообщества красильщиков принять мое признание в давешней неправоте…

Сердце хозяина усадьбы сладко екнуло.

– …Единственный вопрос, смущающий меня, заключается в следующем: как вам известно, Деметрий с армией и флотом уже отбыл в Европу. Пожелает ли Одноглазый менять свои планы, вновь вмешиваясь в азиатские дела?

Он выговорил это единственным духом, и вновь обмяк, на глазах дряхлея, но почти тотчас «Аполлодор, сын Демохара» негромко кашлянул в знак желания говорить.

– Многопочтенные отцы, – начал он с установленного для служащих Союза при разговоре с высшими обращения. – Как довелось мне слышать в Самосе…

– Хм! – то ли хмыкнул, то ли поперхнулся шербетом жрец, но говорившего это не смутило.

– …да, именно на Самосе!.. благородный Антигон не разделяет стоящие перед ним задачи на европейские и азиатские. Существует единственная проблема: сохранение державы Божественного и усмирение мятежников, посягающих на наследие Царя Царей в ущерб его законному наследнику. Будучи старейшим из живущих ныне соратников Божественного его отдаленным родственником через невестку, Деидамию Эпирскую, благородный Антигон полагает себя законным опекуном юного Царя Царей Александра и единственным правопреемником Верховного Правителя Пердикки. В деловых кругах Самоса уверены, что только отсутствие должных средств…

– Хватит! – Судия Морской Торговли глухо хлопнул широкой ладонью по колену. – Сообщество моряков не будет противиться финансированию предприятий благородного Антигона в азиатских сатрапиях!..

– Сообщество караванных торговцев, на мой взгляд, присоединится к мнению уважаемых мореходов, – слабо усмехнулся паралитик.

Мнения хозяина усадьбы никто не ждал.

Все смотрели на евнуха.

Неписаный, но непререкаемый обычай оставлял последнее слово именно за ним, хранящим ключи от хранилища Общей казны Торгового Союза. Его голос способен перевесить и перечеркнуть остальные, поскольку лишь Светоносный Мелькарт властен над своими служителями, а деньги сообществ, не помещенные в храмовую сокровищницу, как всегда, находятся в обороте, и изъять их попросту невозможно.

Молчание.

Долгое молчание.

– Ну что ж! – Евнух еще раз уже вполне открыто поглядел в лицо «Аполлодору» и провел ладонью ото лба к подбородку, словно стирая наваждение. – Не скрою, убедительно. Весьма убедительно. Что касается меня, то я полагаю, что Мелькарт возражать не станет.

И все улыбнулись. Искренне и освобожденно.

– Проголосуем? – спросил хозяин усадьбы.

И трое кивнули.

– Уважаемый Аполлодор, прошу тебя оставить нас! – подчеркнуто сурово обратился Судия Пурпура к горбоносому, и тот удалился, почтительно поклонившись на прощание.

Таков закон, древний и строгий.

Никто из низших и средних не имеет права присутствовать при голосовании.

Которое на сей раз, не в пример тому, четырехлетней давности, оказалось единогласным.

А когда все завершилось, когда моряк и рабби караванщиков уже покинули сад, дабы под кровом, куда нелегко проникнуть даже назойливым мухам, отдохнуть перед отбытием, евнух, улыбаясь, положил руку на плечо хозяину усадьбы.

– Этот, как его… Аполлодор… У тебя, смотрю, неплохие работники, почтенный собрат…

– Не жалуюсь…

– Но знаешь ли, – жрец, зачем-то оглянувшись, понизил голос, – почему-то он очень похож на Исраэля Вар-Ицхака!..

Судия Пурпура, с трудом сдерживая улыбку, поглядел прямо в лукавые, все понимающие глаза евнуха.

– О да, почтенный собрат! Похож. Очень, очень похож… Но! – значительно воздев к небесам палец, он наклонился к самому уху собеседника. – Подумай сам, откуда бы тут взяться Исраэлю?..

– Скажи: здравствуй, дедушка!

– Длас-ти, де-да!

– Скажи: Ан-ти-гон!

– Гон-ня!

– А теперь спи, родненький!

Осторожно, с заметным трудом заставляя плохо гнущиеся пальцы быть нежными, Антигон поправил набитое пухом одеяльце и, воровато оглянувшись, поцеловал пахшего молоком и травяным настоем мальчишку в слегка мокрый, но холодный – благодарение Асклепию Целителю! – лобик.

Встал с табурета. Постоял, не в силах удалиться сразу.

От нежности, напрочь, как казалось порою, забытой, леденело под сердцем и больно першило под веком.

Собравшись с силами, отвернулся. И спросил уже совсем иным, недобрым тоном:

– Почему не известили сразу?!

– Не было нужды, господин! – Врач, не дрогнув, выдержал нехорошее мерцание льдисто-серого ока. – Такие хвори неизбежны в его возрасте. Поверь мне, педиатрия – мой хлеб…

Он не боялся, поскольку знал, что говорил, и отвечал за свои слова. Иначе даже он, лучший детский целитель Киликии, не решился бы откликнуться на приглашение перепуганной Деидамии, невестки наместника Азии.

– Каковы симптомы? – спросил он у трясущегося от усталости гонца. Судя по внешним признакам, хворь была из тех трудно переносимых, но легко излечиваемых детских болячек, что привязываются к девяти несмышленышам из десятка и даже без всякого лечения убивают только треть захворавших. Надлежащий же уход и необходимые снадобья почти наверняка гарантируют выздоровление.

На мгновение, всего лишь на одно мгновение, он, правда, задумался: а что, если? И содрогнулся! Но размер вознаграждения, названный гонцом, развеял сомнения и отогнал страх. Даже половина этой суммы позволила бы не перестраивать дом, как мечталось уже давно, а просто оставить его и приобрести имение на берегу горного озера, столь подходящее для тихой жизни и ученых занятий. Впрочем, не все измеряется гонораром. Педиатр, как и многие люди его ремесла, был честолюбив, а излечение единственного и любимого внука Одноглазого почти наверняка сулило, что имя его, хотя бы мельком, будет упомянуто в трудах историков, хотя бы того же молодого, но уже достаточно известного кардианца Гиеронима.

И наконец, он все-таки был врачом, и выбрал эту стезю сам, никем не принуждаемый, а где-то там, не очень и далеко, плакал и метался в бреду четырехлетний ребенок. Скорее всего, он не смог бы отказать, даже зная наверняка, что вырвать мальчика из рук Таната ему не под силу…

К счастью – трижды хвала Асклепию Целителю! – все оказалось именно так, как он предполагал с самого начала. И теперь можно смотреть в жутко пылающее око напуганного и внушающего безотчетный ужас деда спокойно и безбоязненно, даже и с некоторой – впрочем, очень осторожной! – толикой снисходительного превосходства.

– Когда он встанет?

– Кризис миновал, – врач, вежливо улыбаясь, развел руками. – Встать молодой господин может и завтра. Но я бы не рекомендовал. Сквозняки способны вызвать осложнения. Пусть два-три дня побудет в постели…

– Отвечаешь головой!

– Если бы я боялся, господин, я бы сказался больным и не был бы здесь…

Это походило на правду. На миг, только на миг Одноглазый представил себе, что бы сотворил он с лекарем, не уберегшим Гонатика, и содрогнулся. Надо признать, целитель не из трусливых. И, в конце концов, лоб внука действительно холоден, и бреда нет.

– Сколько тебе обещали?

– Ну-у-у… – педиатр замялся, старательно изображая смущение. – Прежде всего я выполнял свой долг…

– Понятно. Получишь втрое. Иди!

– Господин!

– Ну, что еще?! – собравшийся было вновь присесть на табурет в изголовье сладко спящего малыша, Антигон обернулся, не скрывая досады.

– Позволь заметить, тебе не следовало бы сейчас сидеть с малышом. Сон его чуток, а твоя любовь слишком сильна! Ты можешь помешать ему отдыхать, даже не желая того…

– О! – наместник Азии шарахнулся от табурета. – Если так, то пойдем. Только погоди немного…

Торопливо развязав шнурки небольшой сумки, Антигон извлек оттуда бронзового гоплита в полном вооружении, слона, вырезанного из тяжелого черного дерева, совсем как живого, небольшой яркий мяч, сшитый из разноцветных клочков тисненой кожи; старательно, без всякого шума разложил подарки на столике, стоящем близ ложа.

– Пошли, лекарь!

Уже на пороге еще раз обернулся. И поразился сходству младшего Антигона, Гони, Гонатика, кровиночки и радости своей, с Деметрием. Странное дело, бодрствующий, мальчик вовсе не походит на отца, скорее уж на мать, Деидамию.

– …и конечно, госпожа Деидамия…

Оказывается, врач что-то бубнит.

– Что – Деидамия?

– Прости, господин! Я говорю, что госпожа Деидамия ни на час не отходила от юного господина. Мне пришлось добавить ей в мед немного сонной травы, чтобы она не истощала себя. Тебе стоило бы поговорить с нею…

– Поговорю.

Лишь теперь Одноглазый обратил внимание на тяжело набрякшие, окруженные синими тенями глаза врача.

– А сам-то много спал?

– Ну-у-у… я – врач…

– Ясно. Получишь впятеро. Приказываю: лечь и отоспаться! Моему внуку ты нужен свежим…

– Повинуюсь, господин!

Некоторое время наместник Азии смотрел вслед лекарю, бредущему по коридору вялой, слегка пришаркивающей походкой предельно вымотанного человека.

Покачал головой.

Он и сам чувствовал себя прескверно! Уже второй день, с того мгновения, когда, узнав от купцов из случайного каравана о недуге, постигшем юного Антигона, прервал так замечательно начавшуюся охоту и прыгнул в седло. Боги! Чего только не передумал он, нахлестывая коня! В какие-то моменты казалось, что стоит задержаться хоть немного, и он уже не увидит Гонатика живым! Словно наяву представилось ему родное до слез, но уже чужое, восково-заострившееся личико! И плеть, взвизгнув, обожгла коня, отозвавшегося обиженным криком. Верный рысак не сразу сумел понять, отчего повелитель бьет его! Ведь он и так выкладывался изо всех сил. А поняв, вытянул шею, надсадно хрипя, вздрогнул и, вопреки природе, ускорил скок. И лишь в двух часах пути от Тарса вдруг отлегло от сердца. Напряжение пропало, ноги вздрогнули, едва не утратив управление конем, и Антигон понял, сразу и неоспоримо: там, во дворе, все в порядке…

Он не узнал, да и не узнает никогда, что именно в этот миг лекарь, вытирая с мальчишеского лба резко, единым махом выступивший пот, облегченно вздохнул, непроизвольно помассировал грудь слева и сообщил каменно стынущей над ложем Деидамии: «Радуйся, госпожа! Опасность миновала. Мальчик будет жить…»

Свернув, врач исчез из виду.

«Его стоило бы приблизить, – подумал Антигон. – Человек стойкий и самоотверженный, такие нынче в цене. А то, что себе на уме, так кто сейчас без греха? В конце концов, кто знает, какая из детских хвороб еще подкрадется к Гонатику…

А теперь…»

– Веди! – не удостоив прислужника взглядом, велел Одноглазый.

Коридор. Лестница. Переход.

Дверь, полураспахнутая, словно приглашающая: войди!

– Батюшка!

Старик не успел еще и перешагнуть порог, а невестка уже кинулась к нему, повисла на шее, поджав ноги совсем по-девчоночьи, и он сперва ощутил влагу на щеке, там, куда не дорастала борода, и только потом обратил внимание, что Деидамия облачена не в домашнюю одежду, а в нарядное платье, словно с вечера готовясь к торжественному выходу.

Она ждала его!

– Ну, доченька! Ну, не надо!.. – пробормотал Антигон.

С первого же дня, когда из крытой повозки, опираясь на руку старухи-прислужницы, выпорхнула хрупкая девочка, казавшаяся совсем еще ребенком, не достигшим и тринадцати, он понял, что не ошибся в выборе супруги Деметрию. Даже теперь, почти вплотную подойдя к двадцатой весне, изведав материнство и, по молосскому обычаю, выкормив сына собственной грудью, без всяких кормилиц, Деидамия осталась такой же живой, резвой и простодушно-открытой девчонкой, и тряпичные куклы восседали на ложе в ее опочивальне вовсе не как память об ушедшем детстве.

Он, никогда не имевший дочерей, полюбил ее сразу! Такую, какая есть! Порывистую, непосредственную, смешно выговаривающую эллинские слова, и жена, заранее настроившая себя на неприязнь к той, с которой отныне придется делить сыновнюю любовь, присмотревшись к невестке, тоже отмякла. Слишком много тепла и света принесла в угрюмую жизнь Антигона эта молосская горянка, не умеющая заводить врагов, откровенная и в радости, и в горе, а подчас и чересчур доверчивая…

– Будет тебе, доченька! Вот, возьми…

Осторожно отстранив Деидамию, наместник Азии запустил ладонь все в ту же сумку и, достав, протянул невестке нечто, скрытое в темной лакированной шкатулке.

– Ой!

Совсем ненадолго восторженная девочка исчезла, обернувшись взрослой женщиной, знающей цену дорогим украшениям, и, словно смущенная собственным взвизгом, церемонно поклонилась. А затем нарочитая взрослость вновь сгинула, словно и не было ее, и Деидамия, широко распахнув небесные глаза, обвила руками шею Антигона, изо всех сил приподнявшись на цыпочки.

– Батюшка, милый, спасибо!

Розовые губы коснулись жесткой бороды свекра.

Гостинец, что там говорить, стоил поцелуя. И не одного. И не только поцелуя – не будь девчонка супругой сына и матерью внука. Впрочем, сияющее россыпью согдских самоцветов ожерелье и впрямь было достойно Деидамии куда больше, чем отцветшей и расползшейся прежней владелицы, любимой супруги Кодомана, Третьего Дария, последнего шахиншаха Арьян-Ваэджа из славного рода Ахемена…

– Не благодари, доченька, не стоит! Извелась ты тут, вижу?..

Мгновенно поняв, молодая женщина тяжко вздохнула, и в уголках губ ее появилась горестная складка.

– Мне было так страшно, батюшка!..

Они все еще стояли, и это было неудобно – ей говорить, запрокинув голову, ему, почти сгорбившись.

– Присядь, доченька. Врач говорит, что самое страшное уже позади. Кажется, ему можно верить…

– Угу…

Деидамия шмыгнула носом, сдерживая слезы. И преуспела в этом. Когда-то, в первый год после приезда, ей вряд ли удалось бы не заплакать. Но кое-чему при дворе наместника Азии эпиротка все-таки научилась.

– Знаете, батюшка, Гонатик в бреду звал вас, а не Деметрия… Просился на охоту…

Теплая волна подкатила к глотке наместника, мешая произнести хоть слово в ответ.

– А Деметрий… Он почти не пишет. Он там, в Элладе, у городских… Он совсем забыл меня, батюшка-а-а-аааа…

Рыдание все-таки прорвалось.

– Ну что ты, глупенькая?! – удивляясь себе, Антигон нежно, почти как лобик внука, погладил шелковистый затылок молосской невестки. – Тебя забудешь! Где мой дурак такую вторую искать станет?..

Жалость, густо перемешанная с негодованием, глушила голос наместника Азии.

Деметрий – свинья! Храбрая, умная, преданная, любимая свинья, иного слова не найти! Девчонка, каких в Элладе днем с огнем не сыщешь, не говоря уж о родстве с богами, досталась ему, почитай, даром! Влюблена как кошка! Родила сына, и какого сына! И вот, плачет! Трудно, что ли, написать хоть полсловечка? Хотя бы припиской в письме к отцу, которому писать не забывает! Так нет же: отплыл в Элладу, и с тех пор ни слова, ни звука, словно и впрямь позабыл…

Скулы Антигона затвердели, и в левой глазнице затрепетали лучики проснувшейся боли.

Скотина! Сколько можно крутить интрижки с каждой встречной? И так уже по всему Архипелагу ходят слухи, что гарему Антигонова отпрыска мог бы позавидовать шахиншах Персиды! Позорище. Петух драный столько кур не перетоптал, сколько сынуля ухитрился. Кастрировать его, что ли?

Боль испуганно притихла.

Думать стало веселее.

А почему бы и нет? Благо наследник уже имеется…

Впрочем, от этого хуже будет в первую очередь той же Деидамии, да и жена поднимет крик. Воздержимся пока что от крутых решений. Но с бабами Деметрию пора прекращать. Многие из них Антигону известны, и далеко не все они – законченные шлюхи. Надо признать: к Деметрию липнут и вполне достойные женщины! Взять хотя бы ту же Филу… Она всегда нравилась Одноглазому, даром что старше сына на шесть лет. Разумеется, ни о каком браке и речи идти не могло. Да Фила и не претендовала. Она просто любила Деметрия и любит по сей день. Бесхитростно и горячо. Собственно, Фила – случай особый, из ряда вон выходящий. Жена от нее без ума, Деметрий хоть и посещает нечасто, а обойтись без нее не может, и даже Деидамия, узнав о существовании Филы, рванулась было к ней разбираться по-горски, а кончилось все тем, что они ревели в объятиях друг у дружки, и сейчас нет у невестки подруги лучшей, нежели возлюбленная сына, сделавшая некогда Деметрия мужчиной…

Ладно, Фила так Фила, что уж с ней поделаешь! Но с веселым домом в ставке Деметрия будет покончено раз и навсегда, не будь Антигон Одноглазым.

– Что с вами, батюшка?

То ли по сверкнувшему оку свекра, то ли просто извечным женским чутьем учуяв нечто, Деидамия отстранилась и напряглась, готовая встать на защиту возлюбленного супруга.

– Деметрий напишет тебе, доченька, – твердо сказал Антигон. – Обязательно напишет!

И внутренне поклялся: так и будет! Это сероглазое чудо в обиду не дам. А посмеет ослушаться, вызову к себе и выпорю, как козла Изиды, не посмотрю, что в Элладе его уже величают Непобедимым…

– А вообще-то ты как тут, доченька?

Деидамия шмыгнула носом, вовсе уж по-детски.

– Скучала! По вам, батюшка, по Деметрию. А так, пока Гонатик не захворал, все хорошо было. Только вот братик сниться стал, часто-часто! Хоть и не помню его совсем, а приходит, и стоит, и смотрит на меня жалобно…

– За брата не волнуйся, козочка. – Одноглазый потянулся было к смугло-румяной щеке, даже на взгляд бархатистой, словно персик, так и приманивающей погладить… И почти испуганно отдернул руку, со стыдом осознав за миг до прикосновения, что в желании дотронуться было уже очень немного отцовского. – Пирра мы в беде не оставим! А пока что пускай живет где хочет. Там безопасно.

– Батюшка…

Совсем еще девчонка, она уже умела читать мужские лица, словно распахнутый свиток. Серые очи ее стали невероятно огромными, голос внезапно изменился, сделавшись глубоким и сочным, губы дрогнули. Она сейчас боялась сама себя, а может быть, и не понимала, что может произойти, но Антигон с давно уже позабытым восторгом и ужасом знал, что вот сейчас она протянет к нему смуглые, безупречные руки и он не найдет в себе сил отстраниться.

– Батюшка, мне так не хватало вас…

И что потом?

Плевать! Ему семьдесят два, но он – мужчина. Он сохранил себя, в отличие от некоторых! И юные рабыни не уходят от него утром неудовлетворенными, что, как говорят, в последнее время частенько случается с Деметрием. А девочка тут совсем одна, всем, кроме Филы, чужая, и ей хочется прислониться к кому-нибудь большому и сильному…

«О чем это я?.. Боги, помогите нам!»

И боги не отказали в помощи…

Стук в дверь.

Серое пламя мгновенно гаснет, глаза невестки становятся жалобными и напуганными.

– Господин…

– Что еще? – с громадным облегчением, но сурово, чтобы прислужник не забылся часом. – Я же сказал: пока не выйду, меня нет!

Раб топчется на пороге. В отличие от юной госпожи, он ничего не понял, но все равно ему неловко.

– Господин, он говорит: срочно.

– Кто, пес тебя возьми?!

– Не знаю…

– То есть? – Это уже становится интересным.

– Именно так, господин! Он не стал называться. Но велел передать тебе вот это, если ты занят…

На мягкой, никогда не знавшей тяжелой работы ладони балованного домашнего раба – тусклый, слегка подернутый ржавчиной кусочек железа, совершенно обычный, без всяких знаков и надписей.

– Прости, доченька…

Перед Деидамией уже не добрый, любящий свекор. И не мужчина, властно и нежно обнимавший ее по ночам, в предрассветных снах. И не ослепленный властным, непреодолимым зовом семидесятидвухлетний юнец, едва не преступивший пределы всего, что допустимо и мыслимо.

Перед нею – наместник Азии, чье имя внушает почтение и трепет всем сатрапиям, от Пафлагонии до самой Атропатены. Он поворачивается и выходит, даже не обернувшись на закусившую губы невестку, плотно прикрыв за собою дверь маленькой комнаты, где только что позволил себе хоть недолго, а побыть человеком.

Спиной ощущая ждущий взгляд готовых расплакаться серых глаз, равных которым нет в Ойкумене, но не разрешая себе оглянуться.

Нет, он уже не боится ничего! Что было, прошло, и повторения не будет! Даже если ему придется ломать себе душу через колено.

Но при посторонних, пусть даже и при ничтожном, обученном молчанию рабе, наместник Азии не должен быть никем иным, кроме как самим собою.

Антигоном Одноглазым.

…Переход. Лестница. Коридор.

Дверь. Портик. Лестница.

И у начала ступеней, рядом с мраморным грифоном – человек в безвкусном, кричаще-ярком халате, туго подпоясанный сребротканым кушаком.

Горбатый нос. Глаза-маслины. Тугие завитки бороды. Забавно завитые пряди волос, свисающие с висков.

Купчишка, каких много. Не сразу и поймешь – то ли финикиец, то ли иудей. Скорее второе.

Прах земной.

Однако стоит прямо, не падая и даже не намереваясь падать на колени. Лишь слегка склоняет голову при появлении Одноглазого. А затем приветствует его, резко, по-военному вскинув к небесам правую руку.

– Хайре, архистратег!

Подойдя почти вплотную к невероятному купчишке, Антигон замер.

– Ну?!

В космах бороды мелькают ослепительно белые зубы.

– Мелькарт дает добро!

Ни стражники, выученно направившие на странного гостя копья, ни рабы, стоящие рядом в ожидании возможных повелений, не расслышали непонятных слов горбоносого. Зато Антигон, ко всеобщему изумлению, делает всего лишь шаг вперед и крепко, едва ли не как ровню, обнимает купчишку.

– Ох, Вар!.. Ну, удружил! Пошли, расскажешь!..

Будто сбросив с плеч лишние три десятка лет, наместник Азии взлетает по лестнице и совсем ненамного успевают опередить его вымуштрованные прислужники, без всяких указаний сообразившие, что необходимо готовить обильную трапезу с музыкой и вином, и бассейн для омовения с банщицами, и надлежащие одеяния.

Кто совсем не торопится, так это горбоносый.

С усталым достоинством славно поработавшего и заслужившего отдых человека поднимается по мраморным ступеням во дворец лишь час назад прибывший с тирским караваном Исраэль Вар-Ицхак, известный многим также и под именем Железный Вар, бессменный лохаг разведки Одноглазого, на ходу сбрасывая с плеч опостылевший финикийский халат…