Око Марены Елманов Валерий

Вместо эпилога

Миссия выполнена?

• Мы думали — все завершилось.
• И кончилась эта стезя.
• Едва же концовка открылась,
• Мы поняли, чтоб ни случилось —
• Остаться нам надо.
• Иначе нельзя.
• Иначе напрасны все муки.
• Иначе все зря.

А. Мозжухина

Неожиданная идея, которая пришла Константину в голову, была не такой уж оригинальной и даже, как скептически заметил Вячеслав, напоминала, по его мнению, пир во время чумы. Правда, от участия в ней — и на том спасибо — воевода не отказался…

Минька тоже не пришел в восторг от княжеского решения устроить для их четверки эдакий разгрузочный пикничок на обочине, отъехав куда-нибудь подальше от Рязани, чтоб хоть один вечер не мозолить себе глаза огромным пепелищем. А вот от отца Николая Константин, напротив, ожидал услышать самую резкую критику в адрес этого мероприятия, но ошибся и тут. Священник, наоборот, хоть и сдержанно, но одобрил и поддержал князя.

— И впрямь надобно нам так посидеть, покамест ночи еще нехолодные. Опять же там река, тишина, небо со звездами — на благость вечную хоть полюбуемся, а дела мирские за вечер никуда от нас не денутся, — рассудительно заметил он, предупредив князя: — Только особого веселья не жди. С душой не совладать. А вот посидеть слегка, на костер полюбоваться, да и медку малость испить под добрую закуску — всем на пользу пойдет. Да и выговорится кое-кому не помешает, — добавил он, выразительно глядя на Вячеслава.

Веселья и впрямь в помине не было. А чего веселиться-то, когда возвращались, как герои, а приехали на пепелище. Лихо их судьба мордой в грязь приложила, ничего не скажешь. Утирайся теперь, княже, отмывайся, коль сумеешь, воевода.

Минька-то, можно сказать, совсем в хорошем смысле отличился — как-никак именно его выдвиженец, который на Ожске остался, не только ничего не загубил, а, напротив, еще и город спас. Да и сам он теперь такое отличие имеет — куда там Вячеславу. Как-никак ранение. Да еще стрела ядовитая была. Словом, поводов гордиться хоть отбавляй.

Но уж больно близко по молодости лет Миньке на душу трагедия Рязани легла. Отец же Николай хоть и всякого за полсотни прожитых лет насмотрелся, но такой массовой гибели людей видеть ни разу не доводилось. Опять же и сердце у него завсегда жалостливое да отзывчивое до чужого горя.

Словом, с шутками да весельем не очень-то было. Но когда по третьей чарке медку хряпнули — а емкость у посудин питейных не менее граненого стакана, — хоть от души малость отлегло. Не совсем, конечно, но и на том спасибо.

— Назад хочу, — первым поднял сокровенную и находящуюся под негласным запретом тему обратного возвращения Вячеслав. — Не могу я здесь больше. Стыдно людям в глаза смотреть. Такое ощущение все время, что плюют мне вслед.

— И я тоже, — поддержал его Минька. — Полжизни бы отдал, чтобы снова в своем НИИ оказаться: тишина, покой и… никаких покойников, — неожиданно закончил он.

— Да-а, хоть и немой укор на лицах, а все равно чувствуется. Спасибо, что хоть в открытую не спрашивают: где ж ты был, княже, почто не уберег? — внес свою лепту и Константин.

— Они так на всех глядят, кто о ту пору во граде не был, — дипломатично заметил отец Николай. — Может, в чем-то и твой недосмотр, княже, был, да и твой, воевода. К тому ж, как на грех, и Батыра упокоился, царствие ему небесное, — перекрестился он. — Однако мыслю я так, что это в назидание нам Господь послал. Чтоб не возгордились чрезмерно. Сами, поди, помните, какими гоголями вы оба из-под Пронска к Ряжску шли, как чванились.

— А тем, кто погиб и кому он такой ад еще при жизни устроил — в наказание? — усомнился Вячеслав.

— Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле[170], — кротко ответствовал священник. — А может, как знать, вразумление это и испытание нам, — протянул он задумчиво.

— Хорошо вразумление, — откликнулся Минька.

— Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют[171].

— Не видел я, чтоб он кого-то врачевал. Одна Доброгнева, бедненькая, только и шуршит, — не согласился изобретатель.

— И что-то больно много испытаний сразу навалилось, — хмуро добавил Константин. — Сперва Ингварь, потом Ярослав, затем Пронск, следом Миньку ранило, теперь вот это. У спортсменов и то передышки бывают, а тут…

— Ему виднее, — пожал плечами священник. — Стало быть, верует он в нас, что сможем, что выдержим. У меня ведь тоже с этими домовинами да отпеваниями не нервы, а тряпки сплошные стали. Иной раз зайдешь в алтарную комнату за дарами святыми и чувствуешь, что нет больше сил, кончились, а потом толкнешь себя в бок — мол, надо, — глядь и появились. Возвернуться обратно, конечно, хорошо бы, кто ж тут спорит. От этого никто бы из нас не отказался, но и это Богу виднее. Так что ни к чему душу травить, да о несбыточном рассуждать. Придет срок — вернет, не сомневайтесь.

— Поскорей бы, — мечтательно вздохнул Вячеслав.

— Только через восемь лет, если судить из возрастных критериев, — печально заметил Минька, с тоской заглядывая в свой пустой кубок. Из педагогических соображений — малец же еще годами — ему спиртное урезали, ограничив до одной посудины.

— Восемь и половина, — уточнил Константин. — Ладно, давай еще плесну. — И, смилостивившись над изобретателем, щедрой рукой налил до половины.

— Спаиваешь гения, да еще раненого, — проворчал Вячеслав, пытаясь поменять грустную тему и взбодрить народ незатейливой шуткой. — А потом удивляются — и почему на Руси что ни талант, то алкаш? Да потому что их родной князь с малолетства спаивает.

— Так я немного, — повинился Константин и предложил: — Давай и тебе налью.

— А я больше не хочу, — мотнул головой воевода. — Правда не хочу. Не то настроение, чтобы квасить на всю катушку. Нет, ты все равно молодец, — заторопился он, заметив, как огорченно вытянулось лицо друга. — И правильно сделал, что нас сюда собрал. Конечно, камень с души не снял, но вес его поубавил, причем явно не из-за спиртного. Только время уже позднее, а мы ж собирались рано поутру назад в Рязань ехать.

— Да тут и пяти верст не будет, — возразил Константин. — Все успеем — и выспаться, и добраться вовремя.

— Кто успеет, а кто и нет. Мне к заутрене надобно, стало быть, и вовсе чуть свет вставать, — поддержал воеводу священник.

— Точно, — сладко зевнул Минька, потягиваясь и озирая окрестности. — Место ты, конечно, славное выбрал, Костя, — демократичный изобретатель обожал хотя бы наедине обращаться безо всяких приставок, чтоб, как он говорил, «власти не разбаловались». — Один вид на Оку чего стоит. Жаль, что не июль на дворе, а то я бы завтра поутру прямо вниз по косогору и бултых в воду. Лепота. В принципе, можно было бы и сейчас, если бы не рука.

— Да-а, зябко становится, — поежился отец Николай, украдкой растирая руки.

При сырости его раны от гвоздей начинали ныть, ладони нещадно ломили, хотя священник и старательно скрывал свое недомогание, но Константин все равно заметил это и больше не стал никого уговаривать.

— Тогда по шатрам, гости дорогие, — бодро подал он команду.

— Может, все в одну палатку завалимся? — предложил Минька. — Теплее будет. Замерзнешь ты там у себя в одиночестве.

— Нельзя, — сожалеючи вздохнул Константин. — Дружинники из дозора утром обязательно увидят, как я из вашего шатра выполз, и не поймут.

— Есть такое слово — субординация, — наставительно добавил Вячеслав. — По идее и мне тоже надо бы отдельно ложиться, но третьей палатки у нас нет, так что придется тебя к себе пустить, дурилка ты картонная, а то к утру все твои гениальные мысли замерзнут напрочь. Ты горд, что министр обороны тебя так осчастливил? — сурово осведомился он у изобретателя.

— А ты счастлив, что тебе министр по науке возле себя подремать малость разрешает? — нашелся Минька, ныряя во второй шатер.

— Вот и возьми его за рубль двадцать, — хмыкнул одобрительно Вячеслав, залезая следом.

Последним туда забрался отец Николай. Константин, вздохнув и немного позавидовав, так, самую малость, направился в свой, индивидуальный. Замерзнуть не боялся — имелись там и одеяла, и подушка, а пол устилали теплые звериные шкуры, но все равно было как-то одиноко. Хотя заснул на удивление быстро.

Впрочем, проснулся он неожиданно рано. Чуть полежав в надежде, что сон вот-вот вернется обратно, и ощутив, что как ни удивительно, но организм полностью отдохнул, хотя времени прошло всего ничего, решил встать. Сквозь приоткрытый неведомо кем полог палатки хорошо было видно, что рассвет только-только начал накладывать свои мягкие приглушенные краски на ночное полотно.

Решив встретить восход солнца, а потом вновь попробовать прилечь и малость поспать, он не спеша натянул мягкие сафьяновые сапоги прямо на босу ногу и как был в одной нижней рубахе и тонких льняных штанах, так и вылез наружу. Кругом царила гробовая тишина. Кузнечики с цикадами уже умолкли, а птицы пока не проснулись. Даже воды молчаливой широкой Оки казались застывшими на месте.

Природа замерла в нетерпеливом ожидании, чем закончится эта вечная борьба света с тьмой, чтобы спустя несколько минут весело пропеть славу победителю. И только рваные клубы предрассветного тумана, дымкой разрывов каких-то бесшумных снарядов, вяло ползли по речной глади.

И тут же что-то остро кольнуло в самое сердце Кости. Это было неясное и неуловимое предчувствие грядущих перемен. По какому-то наитию он подошел поближе к обрывистому краю крутого берега, а в следующее мгновение увидел то, что речным туманом назвать было никак нельзя. Огромный белесый ком, слегка вращающийся наподобие веретена, только с более тупыми концами и поблескивающий в глубине своей чем-то ослепительно ярким, похожим на электрические разряды, клубился прямо напротив стоящих палаток, зависнув над водой в двух шагах от речного берега.

Это было то, на что как-то уже особо и не рассчитывал Константин. Таинственная машина времени нетерпеливо ожидала своего пассажира, чтобы бережно отвезти его к знакомому причалу двадцатого века. Там, в тамбуре пассажирского поезда, все выглядело несколько иначе, а может, Константин просто не успел ничего толком рассмотреть, но сейчас он твердо знал — это оно.

Сказать, что сам пассажир обрадовался — все равно что ничего не сказать. Легкость, почти невесомость, которая наполнила его тело безумным восторгом, понесла Костю, как на крыльях, навстречу долгожданному посланцу неведомых, но могущественных сил. В тот миг ему казалось, что при желании он вообще может, подобно птице, слететь с кручи на долгожданную встречу с тем, на что уже особо и не надеялся. Однако из легкого опасения все испортить в самый последний момент прыгать с обрыва не стал, а сбежал вниз по тропинке, ведущей как раз к тому самому месту, где вращался белоснежно-пушистый ком.

Почти добежав до берега, он вдруг внезапно притормозил.

— А как же все остальные? Их ведь тоже надо забрать? — обратился он растерянно к веретену, которое продолжало все так же молча, не спеша вращаться, игнорируя вопрошающего.

— Нет, так не пойдет. Ты погоди малость, а я мигом, — попросил Константин и рванулся вверх по косогору, ежесекундно оглядываясь назад — не исчезла ли долгожданная карета из будущего.

И вновь, едва взобравшись наверх, он резко сбавил скорость. Новая неожиданная мысль пришла ему в голову, причем была она настолько неприятна, что Костя даже зажмурился, представив дальнейший ход всех событий. Итак, сейчас он уйдет, вернется в XX век. Испытание закончилось, эксперимент завершился. Сдал ли Костя экзамен тому неведомому и равнодушному, что неотступно наблюдало за всем его поведением здесь, — неизвестно, но это не институт и повторной сдачи не будет. Ладно, пусть так. Он сделал все, что мог, и остальное от него не зависит. Но это там, спустя почти 800 лет, в далеком далеке, а здесь?

Ведь что получается? Сейчас он уйдет вместе со своими товарищами, вернется назад, а кто останется здесь? А останется — он это твердо понимал — бабник, алкоголик и психопат, у которого все мысли нацелены на девочек, пьянки и гулянки. И что он здесь начнет вытворять, после того как Костя преподнес ему в единоличное правление почти все Рязанское княжество?

— Ты не спеши, — сурово обратился он к ленивому кому, продолжающему свое спокойное вращение. — Тут как следует подумать надо.

А поразмыслить и впрямь было над чем. Всего через шесть лет Русь ждала первая, но, к сожалению, далеко не последняя встреча с могучим и коварным врагом. Для попытки объединить всех — времени в обрез. Удастся или нет — вопрос другой, но просто так уйти сейчас, в такие предгрозовые годы — это было хуже, чем трусость. Это было равнодушие, граничащее с самым подлым предательством. К тому же Рязань…

Если он сейчас покинет этот мир, то никаких каменных стен городу, разумеется, никто не поставит, а ведь по сравнению с Батыем нынешний пожар его столицы даже не цветочки, а так — травинки мелкие. И Костя почувствовал, что если он уйдет сейчас отсюда, то потом всю жизнь в душе будет сознавать, что поступил как самый распоследний подонок. Вернуться, конечно, очень хотелось, но…

Перед его глазами медленной чередой вдруг проплыли десятки лиц, ставших такими родными и близкими за последние полгода: удивленных, встревоженных, напуганных столь резкими переменами в характере рязанского князя. Что будет с Доброгневой, с Купавой, с сыном Святославом — ему и вовсе представлять не хотелось, к тому же и так все было ясно без слов.

Но и в остальном тоже ничего утешительного. Любомира обязательно загонят на кухню, будет помогать матери котлы ворочать, а парень уже сейчас без масла в любую щель пролезет, да и к языкам у него просто-таки необыкновенные способности. Спасителя Ожска Сергия землю пахать заставят, Юрко тоже не поздоровится. Норвежцы уйдут куда глаза глядят во главе с Эйнаром. Всеведа, Радомира и Маньяка его сменщик вообще казни лютой предаст.

А что бояр-кровососов Костя перебил почти всех, так он новых, еще дурнее назначит. И одна лишь надежда, что в результате неосторожного обращения с новыми видами вооружения сам князь взлетит к чертовой матери на воздух. Если же нет, то в очень скором времени здесь, на рязанских просторах, заварится такая кровавая каша, что только держись. И по любому раскладу выходило, что в данный момент ему, Константину, как главному «шеф-повару», никак нельзя было выпускать поварешку, то бишь бразды правления, из собственных рук.

Он решительно повернулся спиной к заметно увеличившемуся белоснежному цилиндру, диаметр которого достигал уже трех метров, и княжеским приказным тоном бросил через плечо:

— Троих заберешь, и хватит с тебя. А я пока тут побуду, доделаю кое-что.

Однако его решительный шаг вскоре замедлился, и возле палатки, где безмятежно спали его друзья, он вновь застыл в нерешительности.

«Сейчас я их отправлю, а сам с чем останусь, — мелькнула опасливая мыслишка с еще более тревожным и неприятным продолжением, — А если не будить? Оно ж минут через пяток, ну, самое позднее, через полчасика само исчезнет. Не будет же бесконечно крутиться целый день на глазах у всех. Вот и не узнает никто. С другой стороны, отца Николая можно было бы и отправить. Без него хоть и будут проблемы, но разрешимые… Впрочем, и Славку тоже. Конечно, без такого специалиста в военном деле мне ой-ой как несладко будет. А вот без Миньки совсем швах. Без его идей по перевооружению вовсе худо придется. И вообще, что я один без них сделаю? Тут же работы непочатый край. Я ж разорвусь на части и все равно ничего не успею. Ведь не ради самого себя оставляю, ради Руси всей. Три жизни на одной чаше весов против сотен тысяч на другой. Все логично».

Казалось, решение принято, можно помахать пушистой спирали рукой и идти спокойно досыпать, но что-то продолжало держать Костю у полога. К чувству, что он все решил логично и правильно, как к бочке с медом, примешивалась простая и ясная мысль, черная, будто деготь, что он все равно поступает несправедливо по отношению к своим друзьям и настолько, что впоследствии и в глаза-то им заглянуть не сможет.

— А ты гад, оказывается, — задумчиво протянул он, обращаясь к самому себе, и почему-то вспомнил чеканную строку в одном из стихотворений любимого им Евтушенко: «Он, веря в великую цель, не считал, что средства должны быть достойны величия цели». Правда, адресовались они не Косте, а Сталину, но только теперь получалось, что они с усатым гением всех времен и народов оказались на одной доске. Ведь если он сейчас не разбудит своих друзей, не отправит их назад, то уподобится ему в самом худшем, что только имелось в характере у первого генсека Советского Союза.

— Ну уж, дудки, — фыркнул он и оптимистично заявил сам себе: «И без них справлюсь. Можно подумать, что на них свет клином сошелся. Вон сколько народу на Рязанщине — и умных, и талантливых, и башковитых, — только идеи им вовремя подкидывай. Того же Сергия взять, к примеру. А если я им все расскажу, глядишь, сами остаться надумают по моему примеру. Сами — это дело другое. Это можно. Обстановку напомню тревожную, распишу, какие они незаменимые, — должна же в них совесть проснуться, патриотизм, черт подери», — и, откинув полог, весело заорал в темноту:

— Рота, подъем! Учения закончились, пора по домам!

Почти сразу же он увидел, как из полутьмы подались на выход три неясных силуэта. Что-то было не так в том, как быстро они проснулись и молча, не задавая вполне естественных в такой ситуации вопросов по случаю столь раннего подъема, виновато прошмыгнули на выход.

— Ребята, а у меня новость, — громко заявил Константин, продолжая несколько недоумевать странному поведению своих спутников. — Сейчас я вам кое-что покажу. Но для начала повернитесь-ка дружнень-ко вон к той тропинке и пошли за мной.

— Заметил все-таки, — буркнул еле слышно себе под нос Славка, на что Минька тут же откликнулся шепотом:

— Он же не слепой.

Далее они спускались молча, причем расстояние от Константина, идущего первым, до Славки, идущего вторым, увеличивалось с каждым шагом, и к тому времени, как их князь почти сошел на берег, его спутники оставались еще на середине спуска.

— Ну что, все решили твердо? — обернувшись к бредущим за ним Миньке и отцу Николаю, спросил Вячеслав, добавив строго: — Не передумали, орлы?

— Сам не передумай, — огрызнулся Минька сердито, а священник добавил благодушно:

— Коли на сердце легко от решения принятого, стало быть, верное оно и менять его негоже.

Окончательно спустившийся почти к самой воде Константин, находясь уже в двух шагах от клубящегося веретена, повернул к нему правую руку и сказал торжественно, обернувшись к остальным:

— Вот то, в чем мы сюда приехали. Эта карета прибыла за нами. Дождались вы наконец, ребята.

Поначалу он хотел обратиться к ним с краткой речью относительно того, что хоть эксперимент и закончился, но Русь остается, которая сейчас, как никогда, нуждается в их помощи, в том, чтобы кто-то попытался ее объединить. Поэтому лично он остается, а что касается их, то каждый должен решить этот вопрос сам и пусть сердце им подскажет.

Однако, дойдя до середины тропинки, Константин опустил слова насчет совести, придя к выводу, что никакого морального давления оказывать не будет. Сами пусть решают, без подталкивания.

А еще чуть погодя ему неожиданно вспомнилось зареванное мальчишеское лицо Миньки в момент их первой встречи и его, исполосованная плеткой, вся в красно-багровых рубцах спина. Всплыл в памяти затравленно-отчаянный взгляд Славки, окруженного его дружинниками и желающего лишь подороже продать свою шкуру; измученно-страдальческие глаза отца Николая, жаждущего понять, что с ним стряслось и почему Господь» ниспослал на него столь тяжкое, а главное — непонятное испытание. А гвозди в руки, а твари в лесах, а путешествия по мирам?…

И Константин пришел к выводу, что им и без того хватило выше крыши. Они честно трудились и давно заслужили свои билеты на обратную дорогу. Следовательно, он им вообще ничего не скажет о том, что остается. И тут же, будто только и дожидалась его решения, на ум пришла ловкая мыслишка о том, как лучше все это сделать. Но, удивленно глядя сейчас на хмурые лица друзей, у Константина с языка само по себе слетело совсем другое:

— А в чем дело, ребята? Что-то лица у вас какие-то нерадостные. Вы что, не поняли ничего?! Все! Закончились все ваши муки! Конец!

И, подойдя к каждому, крепко обнял их по очереди. Ответные вялые движения рук были невразумительным ответом энергичным пожатиям. Искренне продолжая недоумевать о том, что случилось с народом, Константин бодро распорядился:

— Пойдем, я думаю, по старшинству. Сначала отец Николай, затем Славка, потом Минька, ну а уж затем я, как замыкающий, — и предложил сразу же: — Давай, отче. Прокладывай путь с именем Божьим на устах, — и пошутил, видя его нерешительность: — Если думаешь, что это дело рук сатаны, то можешь перекрестить эту штуку. Она не обидится. Ну, что же ты?

Священник и не думал двигаться с места, грустно глядя на Константина.

— Давай, пора, — настойчиво дернул Минька за рукав Вячеслава, но тот только досадливо отмахнулся от него:

— Да погоди ты. Дай с мыслями собраться.

— Ты это о чем? — не понял Константин. — И вообще, я что-то вас никак не пойму: вы рады тому, что все кончилось, или нет?

— То, что испытание, ниспосланное Господом, завершилось, — конечно же рады, — степенно ответил отец Николай. — Но пока жив человек — они не окончатся. Уйдут одни — грядут им на смену новые. И как знать, возможно, и сейчас пред нами тоже испытание.

— Это какое? — вновь не понял Константин.

— Испытание выбором, — пояснил священник. — Какой путь изберем, ибо ныне пред нами две дороги открыты. В нашей воле любую из них избрать. А Господь лишь зрит безмолвно — на какую из них мы встанем, по какой пойдем.

— И какая же вторая?

— Здесь остаться, — кратко ответствовал отец Николай. — Сей путь более труден, — тут он поморщился от нестерпимой тянущей боли, внезапно вспыхнувшей в обеих руках, но, заметив встревожившееся лицо Константина, виновато улыбаясь, пояснил: — То от сырости утренней с реки. Пройдет сейчас. А что касаемо пути сего, то хоть он и тернист безмерно, да нива благодатна. Сколь семян добра и любви в души невинные посеять можно. К тому ж получается, что я, шагнув туда, добровольно сан священнический вдругорядь с себя сложу. Негоже сие как-то. Опять же тщусь мыслью, что прихожан в скорбные часы утраты своих близких сумею хоть немного утешить словом Божьим.

— Та-а-ак, — озадаченно протянул Константин, не зная, что сказать и как возразить, и повернулся к Вячеславу: — А ты что мне поведаешь?

— Видишь ли, княже, — начал смущенно тот, но был тут же перебит:

— Пора уж забыть про это обращение. Через пару минут я вновь обычным учителем истории стану — Константином Владимировичем Орешкиным. И все. Превращусь… — он прищурил один глаз, быстро пытаясь найти в памяти нужное слово, и, вспомнив его, продолжил с улыбкой, — в шпака обычного.

— Ну, это тебе можно забыть, — не принял его веселого тона Вячеслав. — А нам — мне, во всяком случае, — рановато. Дело в том, что мамочка с самого детства всегда настаивала, чтобы я на тарелке ничего не оставлял. Очень она у меня мудрая. Кашку доедать за собой надо, а дела доделывать. Ты мне в лодке чего орал, когда мы к Рязани подплывали, в чем винил? — прищурился он.

— Ну, чего сгоряча не скажешь, — смущенно произнес Константин.

— Ты-то сгоряча, а я всерьез их принял. Да и прав ты был. В первую очередь моя это вина. Мне ее и исправлять. Покойников к жизни я, разумеется, вернуть не смогу, но кое в чем помочь людям сумею. Да и других дел здесь столько осталось, что за всю жизнь не расхлебать. Опять же зама у меня нет достойного. Кому я все доверю? Один раз ненадолго отлучился, и вон до сих пор головешки дымят на тризне братской. Нет уж, хватит с меня. Так что я останусь, пожалуй.

— И доблестных вооруженных сил не жалко? — осведомился Константин. — Они ж без тебя пропадут. Внутренние войска в первую очередь. Присяга опять же.

— А я от присяги не отступал, — отрицательно покачал головой Вячеслав. — Как служил Руси, так и буду. Причем с тем же званием. Только там я ротным назывался, а здесь — воеводой, вот и вся разница. К тому же мне эта армия больше по душе. Здесь я настоящим делом занимаюсь, без бумажек, отчетностей, планчиков и прочей ерунды. Ты знаешь, кстати, в чем самая главная разница между Ратьшей покойным и генералами современными? — чуть отклонился он от основной темы и тут же пояснил: — Да в том, что он не в генеральском зале питался, а из одного котла со всей дружиной хлебал. Да и спал, как мы, на голой земле, седло под голову подложив. И дачу себе Ратьша дружинников никогда строить бы не заставил.

— У него в деревеньке смерды на то имеются, — возразил Константин.

— Имеются, — не стал спорить с ним Вячеслав. — Но даже если бы их не было — у него и в мыслях не возникло бы своих воинов припахать. А самое главное, что для него, да и для всей дружины война — это работа, а перемирие — типа отпуска. А у наших генералов, да и у всей армии, война почему-то вроде экстремальной ситуации стала, а основная работа — в мирное время. Потому и бумажками ненужными друг друга заваливают, потому и офицера обматерить, не говоря уж о солдате, для них раз плюнуть…

— А критика-то вся эта к чему? — осведомился Константин.

— Да к тому, что если я здесь хоть что-то хорошее сделаю, то там, глядишь, плохого поубавится. Опять же престиж, — улыбнулся он. — Здесь именно мне, как воину, уважение в первую очередь оказывают, а не какому-нибудь Дубинскому, Осинскому или Индюшинскому, вся заслуга которых — самое обычное воровство, только в особо крупных размерах. И потом, каждый настоящий военный всегда карьерист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. А ты мне сейчас предлагаешь добровольно сложить с себя пост министра обороны и поменять свои маршальские погоны на капитанские. Какой же дурак на такой размен согласится?

— А прохожие в Рязани, которые вслед плюются?

— Так это же галлюцинации мои. На самом-то деле ни разу никто не плюнул. Наоборот, благодарят только да благословляют. А если и плюнут, то по горячке — понять можно. Утрусь, да дальше пойду. К тому же, — он вздохнул и посмотрел на Константина с некоторым сожалением, будто на несмышленыша, да еще и туповатого слегка, — ты же сам говорил — через шесть лет Калка будет, а через двадцать — сам Батый на Русь заявится. По-моему, одного этого довода больше чем достаточно, чтобы остаться. И еще одно. Не хотел я тебе говорить вчера, чтоб окончательно вечер не загубить, но теперь придется. У меня тут кое-какая агентурка имеется. Так сказать, для личного пользования. Так вот, по данным этой агентуры, во-первых, в Ростове скончался Великий князь владимирский Константин, а во-вторых — Юрий срочно собирает войска. Куда пойдет — пока неизвестно, но вроде бы в планах его Рязань на первом месте стоит.

— Даже если бы она первоначально на втором стояла, то Ярослав непременно свою коррективу внес бы, — грустно усмехнулся Константин. — Все настолько серьезно, что, по данным моей агентуры, они уже отправили посольство в степь, к бывшему шурину Ярослава, хану Юрию Кончаковичу. Надо полагать, речь идет о совместных действиях.

— Ну и о каком тогда отъезде можно вести речь? — усмехнулся Вячеслав. — В одиночку я, конечно, никто, а вместе, — он приобнял стоящих по бокам от него отца Николая и Миньку, — мы сила.

— То есть и ты тоже остаться решил? — изумленно повернулся к юному Эдисону Константин. — А как же полжизни за НИИ без покойников?

— Что значит — тоже? — хмыкнул возмущенно Минька. — Я, между прочим, самым первым эту штуку увидел. Все спали еще. И ты тоже дрых, княже, причем без задних ног и похрапывал при этом от души, — насмешливо покрутил он головой.

Ему очень не хотелось говорить, как он в первые секунды, едва только сообразил, что именно перед ним находится, чуть не запрыгнул вовнутрь, и лишь затем, опомнившись, побежал будить остальных. Как все они ликовали и радовались появлению этого загадочного клубневого сплетения, но уже спустя минуту, не сговариваясь, но почти одновременно, вдруг помрачнели, многозначительно переглянулись и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего по соседству Константина, нырнули в свой шатер на совещание.

Причем за все время краткого «совета в Филях» каждый из них пытался уговорить остальных двух, что только у него самого дела здесь настолько важны, что добить их до конца может лишь он сам, а остальные пусть отправляются назад.

Придя же к окончательному пониманию того, что каждый из них твердо настроен остаться, заговорили о Константине. В конце концов, и здесь пришли к единодушному выводу, что без настоящего «своего» князя придется туговато, но, с другой стороны, он столько натерпелся в этом мире, да и не только в этом, что можно попробовать разве только деликатно намекнуть ему на всю нецелесообразность ухода, а там как он решит. Кто будет делать этот тонкий намек — сговориться не успели, потому что переговоры были прерваны внезапным пробуждением самого Константина.

Поэтому сейчас, на прямой вопрос: «А что было дальше?» — последовал уклончивый Минькин ответ:

— Остальных я разбудил, — и затем, хоть и вскользь, последовало искреннее признание: — Поначалу обрадовались, а потом каждый про свое вспомнил. Ну, про то, что не доделал, — пояснил он. — Короче, нельзя нам сейчас уходить. Ну никак нельзя. Вот и решили мы все трое остаться. Тебя как раз разбудить хотели, да ты сам к тому времени встал.

— Стало быть, и у тебя недоделанное осталось? — уточнил Константин.

— Ну, ты хоть и князь, а тупой, — протянул Минька возмущенно и ехидно поинтересовался: — С того года начнем. Ну-ка, честно ответь, без моих гранат ты до рощи Перуновой добрался бы?

— До дубравы, — уточнил Константин, на что Минька досадливо отмахнулся рукой:

— Один хрен. До леса, короче. Так как? Ничего не оставалось, как согласиться:

— Вряд ли.

— Да не вряд ли, а точно, — подытожил Минька. — А Глеб тебя держал бы в живых так долго, если бы ему их секрет не нужен был?

И вновь не дожидаясь ответа, продолжил:

— Фигушки. Теперь к этому году перейдем. Тот же Сергий без арбалетов, которые мы с Мудрилой состряпали, да без гранат, смог бы банду Гремислава остановить? Да никогда. Мне дальше перечислять или?

— Не надо, — быстро сказал Константин.

— То-то, — удовлетворенно улыбнулся Минька. — А ведь это только начало оружейно-технической революции на Руси. На самом-то деле тут пахать и пахать. Гранаты с арбалетами — это семечки, — он пренебрежительно махнул рукой, — первый этап, даже предварительный. Мы уже сейчас, совсем скоро, пушки лить начнем. А дальше еще тяжелее придется.

Словом, работы — непочатый край. А без этого оружия твое объединение всех князей и Славкина выучка — при всем моем к нему уважении — это лишь пятьдесят процентов успеха.

— А твое оружие — сто процентов, — буркнул недовольно Вячеслав, явно нарываясь, но Минька был настроен на удивление миролюбиво:

— Ты же знаешь, что нет, Слава. Всего двадцать-тридцать, не больше. Ну, максимум, сорок. Но это в очень умелых руках. Просто все дело в том, что твои и мои проценты складываются. Стало быть, вместе это уже минимум семьдесят, а то и восемьдесят.

— Иными словами, ты тоже остаешься? — уточнил Константин.

— Ясное дело, — пожал худенькими, по-мальчишечьи щуплыми плечами Минька. — Я, конечно, был бы рад уехать, — не утерпел он, чтобы не съязвить напоследок. — Но вы ж без меня пропадете. Так что приходится.

— На вид пацан пацаном, а понту — как у деда столетнего, — восхищенно заметил Вячеслав. — Одно слово, министр по науке. Вот что должность приличная с любым недотепой сделать может.

— Ну что ж, — вздохнул Константин. — Жаль, конечно, а что тут сделаешь.

Он, не торопясь, обнял и расцеловал каждого.

— Храни тебя Господь, — ласково шепнул ему отец Николай, лобызая в свою очередь князя троекратно и осеняя крестом.

— Приедешь — энциклопедию полистай. Может, о нас какая-нибудь статья появится, — тепло откликнулся на объятия Константина Вячеслав.

— А может, и ты, — начал было Минька, но, резко одернутый Славкой за рубаху, нашелся: — Может, ты в справочнике изобретений пошаришь по приезду? Ну, Кулибин, Яблочков и прочие. Посмотри на «эм» — «Мокшев». Глядишь, что-нибудь засветится.

— О нас много чего и где засветится, а уж о тебе и говорить нечего — это я тебе гарантирую[172], — уверенно пообещал Константин, не подозревая даже, как его слова близки к истине.

А вот затем он повел себя, с точки зрения друзей, несколько странно. Вместо того чтобы направиться к лениво вращающемуся веретену, чтобы исчезнуть в его белоснежном чреве, Константин, повернувшись к нему, крикнул громко и повелительно:

— Отчаливай. Здесь для тебя пассажиров нет. Мы на следующей лошади поедем.

— Как отчаливай?! — ахнул Минька, не веря своим ушам. — А ты сам?!

— Да я уже давно решил, что не еду. Или ты считаешь, что только у тебя с Вячеславом да отцом Николаем дел незавершенных тьма-тьмущая осталась? Если мои взять, так они все ваши с лихвой покроют, — улыбнулся Константин. — Опять же ну куда я без вас, а вы без меня. Судьба свела, вот пусть она и разводит, а сам, по доброй воле…

— Но ты же весь порубленный, — горячо принялся уговаривать Вячеслав, забыв, как всего полчаса назад с не меньшей страстью убеждал всех, что самое главное — это уболтать Константина, иначе с тем придурком, который вернется назад в его тело, они ничего путного не сделают при всем своем старании. — Тебе и так больше всех из нас досталось.

— Может, и правда, сын мой, — робко подключился к Вячеславу отец Николай. — Сдается мне, что чаша страданий твоих и без того изрядно наполнена. Почто на рожон лезть самому?

— О моей чаше только на небесах известно, — улыбнулся Константин. — Не нам судить, кому посудину больше налили. К тому ж у тебя самого с избытком. Вспомни-ка, Христос после казни своей и воскрешения еще месяц ходил по земле, а потом на небо вознесся, не выдержал. Ты же, отче, после распятия своего уже год в этом мире живешь, а назад ехать все равно отказался.

— Не равняй меня и Христа, — мягко упрекнул Константина священник. — Я недостоин, ибо аз есмь лишь овца из стада его. Первопроходца путь тяжелее всего. Те же, что за ним идут, по проторенной тропке следуют, к тому же…

Не известно, что еще хотел добавить отец Николай, потому что в ту же секунду был прерван отчаянным воплем Миньки, который, довольный донельзя, что все получилось так хорошо, обернулся показать из озорства язык белоснежному веретену и обнаружил, что оно находится уже не в пяти-шести, а всего в двух шагах от них.

— Оно за нами идет, — пронзительно кричал изобретатель, показывая пальцем на веретено.

Все дружно попятились назад, но вращающийся белый клубок не отставал. Бездействие людей и их пустые дебаты явно надоели посланцу Высших Сил, и он решил помочь им в принятии решения. Вся четверка дружно припустилась бежать по тропинке наверх, к круче. Преследователь поначалу двигался с той же скоростью, но ближе к середине подъема стал притормаживать и вскоре остановился, но назад не повернул, закрыв собою изрядный, метра два, кусок тропы.

Запыхавшиеся беглецы, добравшиеся до самого верха, тоже остановились, восстанавливая дыхание и с опаской поглядывая на белое чудовище.

— Вон вы где, — и все разом повернулись на раздавшийся за их спинами голос дружинника Юрка, который, радостно улыбаясь, спешивался с коня. — А я еще вечор с Пронска прискакал, а вас в Рязани нетути. Ну, думаю, поутру искать их примусь. Хорошо, что сразу нашел.

— Что-то ты быстро, — удивился Константин.

— Знамо, — гордо согласился с ним Юрко и подтвердил: — Я такой. Но за мастеров, княже, ты не сумлевайся. Едут ужо. Да не простые, а самые что ни на есть отборные. Просто они на ладьях по Проне спускаются, а я о двуконь, вот и опередил их малость. Как про беду во граде стольном прознали, дак за одни харчи порешили работать.

— Зворыка тебя за это известие прямо на руках сюда бы донес, — усмехнулся Константин.

— Да чего там, — засмущался Золото и осведомился: — А ты тут чего, княже, никак порыбачить собрался?

Сам Юрко простого отдыха, находясь близ рыболовных мест, попросту не признавал. Нет, ежели попутно, так сказать, сочетая приятное с полезным, в перерывах между одним временем клева и другим — тогда совсем другое дело. А вот чтобы, сидя у реки, ни разу и уды в воду не закинуть — такое в его голове не укладывалось.