Творцы террора Прудникова Елена

Итак, 14 февраля 1956 года открылся XX съезд КПСС. 25 февраля советские делегаты были приглашены на дополнительное, закрытое заседание, где Хрущев и выступил со своим знаменитым докладом, последствия которого по сути уничтожили мировое коммунистическое движение — единственную силу, после Второй мировой войны противостоявшую либерализму, — и привел к тому, что мир стал таким, какой он сейчас. Что же касается нашей страны — то в области политики, идеологии, психологии результат можно сравнить разве что со взрывом атомной бомбы. Идеология сгорела в ослепительном атомном пламени, политика лежала в руинах, а на долю психологии достались проникающая радиация и радиоактивное заражение. Каждый раз, пытаясь разобраться в истоках и причинах нынешнего всеобъемлющего идеологического, культурного, мировоззренческого кризиса, я все время прихожу к XX съезду. И становится понятно, за что брежневская команда, придя к власти, поступила с Хрущевым так, как поступила.

Рой Медведев пишет: «…Имя этого выдающегося деятеля исчезло со страниц печати. В 1965–1985 годах в СССР не было опубликовано ни одной статьи, в которой хотя бы упоминалось имя Н. С. Хрущева. Даже статьи и исследования по внешней политике, включая такие события, как Берлинский и Карибский кризисы, события в Венгрии и Польше в 1956 году, отношения с Югославией и т. п. публиковались без упоминания имени Н. С. Хрущева. Хотя Хрущев в течение 10 лет возглавлял Украинскую ССР, его имя упоминается лишь три раза, и то лишь как члена Военного Совета Первого Украинского фронта. Два поколения советских школьников, изучавших после 1965 года историю СССР, могли сделать вывод, что после Сталина к власти сразу пришел… Л. И. Брежнев. Имя Хрущева исключалось и из мемуаров и воспоминаний политических и военных деятелей. Так, например, в трехтомных мемуарах Г. К. Жукова мы можем найти лишь два случайных упоминания о Хрущеве» [Медведев Р. Никита Хрущев. Отец или отчим советской «оттепели»? С. 6–7.].

Ну, маршал Жуков имел с Никитой Сергеевичем свои серьезные счеты. Но факт, что после отставки с Хрущевым поступили, как с «врагом народа» — разве что не репрессировали. Вот и вопрос — за что?

Без спору, наворотил он много — бульдозером не разгребешь. Но никакие хозяйственные «ляпы», никакой «волюнтаризм» этого не объясняют. Чтобы с человеком так поступили, по советским традициям надо было совершить политическое преступление.

Нужно ли объяснять, в чем состояло политическое преступление Никиты Хрущева?

Съезд молчит…

Ланцелот. Но ведь вы знали, что дракона убил не он.

Горожанин. Дома знал… А на параде…

Евгений Шварц. Дракон

Хрущев утверждает, что решение: говорить делегатам съезда «правду» или не говорить, принималось Президиумом ЦК чуть ли не в последний момент перед съездом. Ну не могли они молчать, не могли!

Есть даже протокольная запись заседания Президиума от 9 февраля, на котором обсуждали: выносить или не выносить этот вопрос на съезд [Запись приведена в приложении.]. На этом заседании и был прочитан тот самый доклад Поспелова, где относительно честно говорится о репрессиях — хотя и перекладывается вся вина только на плечи НКВД. Но, в общем, в той обстановке это было правильно. Правда погубила бы партию, а альтернативного механизма управления государством, который на протяжении пятнадцати лет скрупулезно, колесико к колесику создавали Сталин и Берия, к тому времени уже не было. Обвал КПСС означал бы безвластие и хаос в едва оправившейся от войны стране.

Согласно протоколу этого заседания, решили пункт «о репрессиях» на съезд вынести. И тогда вопрос: знали или нет члены Президиума ЦК, голосовавшие за доклад Хрущева, что именно будет в этом докладе? Или они думали, что будет предана гласности поспеловская записка?

Молотов об этом говорит, как обычно в трудных ситуациях, уклончиво. Вот фрагмент его беседы с Феликсом Чуевым.

«— Часто задают вопрос: почему на XX съезде вы не выступили против Хрущева? Ваша группа?

— …Тогда я это обдумывал очень долго, с разных сторон. Не готова была партия к этому. Нас бы просто вышибли. Я надеялся, что, оставаясь в партии, мы понемногу выправим положение. А тогда бы это неожиданно было, если бы мы встали, никто не поддержал бы. Нет, никто. Надо было подготовить немного.

У меня было другое мнение. Я единственное, что сообщу — кое-какие мои поправки были приняты по вопросу о социализме, но коренным образом я вопроса не выдвигал. И опасность была в том, что в нашей группе, довольно пестрой по своим установкам, фактически пестрой, мог произойти раскол, ничего хорошего не обещавший, так как дело для партии было неподготовлено.

— А доклад Хрущева обсуждали на Политбюро?

— Обсуждали. Большинство поддерживало. Безоговорочно…» [Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 350.]

Еще бы они не поддержали! Из тех, кто упомянут в протоколе, — Аристов, Беляев, Сабуров, Первухин, Суслов, Пономаренко, Шепилов — люди, чья серьезная партийная биография началась уже после 1938 года, Шверник — старый партиец, но по своему положению лидера ВЦСПС [Всесоюзный Центральный Совет профессиональных союзов. ] он не знал всей подоплеки репрессий. Для них доклад Поспелова вполне мог стать шоком, после которого они проголосовали бы за что угодно. Булганин — старый соратник Хрущева, будет молчать. Оставались Молотов, Каганович, Ворошилов — те, которые знали все. Но они тоже промолчали — не в первый раз. Молотов сам по этому поводу говорит:

«Некоторые… предъявляют Молотову обвинение: "А чего же вы молчали на XX съезде?" Значит, это не так просто. А разве правильно было молчать?.. Молчание — знак согласия, так обыкновенно говорят. Вот и получилось, что молчал, значит, согласился. Никто, даже противники, в том-то и дело, не могут мне предъявить, что я был согласен с Хрущевым, а вот то, что промолчал, — это факт».

У Кагановича память несколько «лучше».

«Чуев. Как вы ему разрешили этот доклад читать?

Каганович. Президиум ЦК вынес решение создать комиссию, которая бы разобралась во всех делах по репрессиям… Комиссия разбиралась, выезжала на места, составила доклад, доложила Президиуму. Президиум начал анализировать и вынес решение: после съезда собрать пленум ЦК и на нем заслушать доклад комиссии. И сделать потом политические выводы. Оценить то, что было».

То есть Президиум ЦК принял достаточно обоснованное решение: собрать пленум и на нем заслушать доклад комиссии. По-видимому, этим и завершилось заседание 9 февраля, сумбурный протокол которого приведен в приложении.

Но 18 февраля Поспелов и Аристов представили Хрущеву, наверняка по его заказу, совершенно другой текст. В этом проекте доклада очень мало говорилось о собственно репрессиях, почти не было цифр, зато появились ссылки на «ленинское завещание» и многочисленные «наезды» на Сталина с совершенно другим итоговым выводом: «Центральный Комитет партии считает установленным, что главную ответственность за допущенное в 1937–1939 годах массовое необоснованное репрессирование многих честных коммунистов и беспартийных советских граждан несет И. В. Сталин». Хрущев еще кое-что добавил, и в итоге получился тот текст, который он прочел на съезде и который потом был растиражирован по всей стране. Так что Президиум ЦК он попросту обманул.

Обманул Хрущев и пленум ЦК, состоявшийся накануне съезда, 13 февраля.

Из стенограммы выступления И. С. Хрущева на пленуме ЦК 13 февраля 1956 года:

«Хрущев. Есть еще один вопрос, о котором здесь нужно сказать.

Президиум Центрального комитета после неоднократного обмена мнениями и изучения обстановки и материалов после смерти товарища Сталина чувствует и считает необходимым поставить на съезде Центрального Комитета [Так в тексте. ], на закрытом заседании… доклад от ЦК о культе личности.

Почему, товарищи? Сейчас все видят, чувствуют и понимают, что мы не так ставим вопрос о культе личности, как он ставится в свое время, и это вызывает потребность получить объяснение, чем это вызывается. Мы, правда, объяснили, и достаточно веско объяснили, но нужно, чтобы делегаты съезда, которые были на съезде, чтобы они все-таки больше узнали бы и почувствовали, поняли бы больше, чем это мы сейчас делаем через печать. Иначе делегаты съезда будут чувствовать себя не совсем хозяевами в партии. Поэтому они должны для того, чтобы объяснять большой поворот, который произошел, иметь больше фактического материала. Я думаю, что члены пленума с этим согласятся…

Голоса. Правильно».

В чем здесь обман? Дело в том, что о «культе личности» говорили неоднократно, начиная с марта 1953 года. Вот только вкладывали в это понятие совсем другой смысл. Никто не имел в виду культ личности Сталина. Говорили о недопущении «культа» впредь, то есть чтобы на будущее ни один из партийных вождей не занял бы исключительного положения, молчаливо исходя также и из того, что среди нынешних партийных вождей нет другого деятеля такого масштаба, который позволил бы ему стать единоличным лидером. Естественно, что мог иметь пленум против выступления по этому вопросу? Никто ведь не ждал, что Хрущев обрушится на Сталина, и уж тем более никто и предполагать не мог, что это будет сплошная оголтелая ложь, как не предполагали и двадцать, и сорок лет спустя. Знаете, все-таки тогда главе государства еще доверяли. Это уже потом, когда власть стала врать постоянно, непрестанно, даже когда в этом не было необходимости, у нас от этого отвыкли.

А Хрущев вывернул все так, что после его доклада под словами «культ личности» стал подразумеваться именно Сталин. И, кстати… говорят, что история повторяется дважды: один раз в виде трагедии, второй — в виде фарса. Не дважды она повторяется, а многократно, в виде целой цепи фарсов. Осудив Сталина, Хрущев тут же создал собственный культ, и следующий генсек повторил то же — а куда им деться, Россия без царя не живет. Но поскольку личности были несколько иного масштаба, то вместо эпической драмы получился сплошной «Комеди клаб». Каждое очередное правление начиналось с надежд, а заканчивалось анекдотом…

…Что было потом?

Каганович вспоминал:

«Даже, по-моему, после выборов это было или до… (т. е. в самом конце съезда. — Е. П.)В кулуарной комнате съезда, куда мы обычно выходили, собрали вдруг Президиум ЦК — кто стоя, кто сидя — комната маленькая. Раздали нам красные книжки.

Хрущев сказал:

— Надо выступить на съезде.

Мы говорим, что условились на пленуме ЦК — после съезда, в спокойной обстановке выработаем резолюцию. Съезд уже кончился. Мы выступали с речами едиными, мирно, без раскола.

— Надо сейчас, — говорит Хрущев.

Полистали, посмотрели, даже как следует не прочитали, не успели. А съезд ждет. Перерыв сделали. На пятнадцать минут. Мы идем заседать — заседание комиссии Поспелова.

Хрущев потом написал: предложили, чтобы я сделал доклад. Это он врет. Он сам сказал: "Я сделаю доклад". Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступили против… Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждет… Но активно не решились, невозможно это. Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели. Из-за стремления к единству не хотели расколоть съезд».

Но и Лазарь Моисеевич лукавит. Текст на ознакомление раздали 23 февраля, можно было успеть его прочесть. И успели. Таубман пишет: «Одна копия, сохранившаяся в архивах, испещрена карандашными пометками разных цветов. После описания пыток партработника Роберта Эйхе и его отчаянной мольбы, обращенной к Сталину, кто-то приписал на полях: "Вот он, наш дорогой отец!" Другой комментарий добавляет к последней фразе предупреждение: "Это не должно выйти за границы партии, тем более — просочиться в прессу", слова "не следует обнажать наши раны"» [Таубман У. Хрущев. С. 310.]. Наверняка писал кто-то из «молодых» членов Президиума: испытанных бойцов сталинского Политбюро, знавших, что незадолго перед тем Эйхе хладнокровно перебил не меньше десяти тысяч человек, разжалобить было бы куда труднее. (А может быть, Каганович правду говорит, а доклад с пометками — просто очередная хрущевская фальшивка, и вопрос действительно решали в последний момент.)

Все было рассчитано точно. Получив предварительное согласие Президиума и ЦК, Хрущев мог уже говорить все, что угодно. «Сталинцы», даже выступив против, остались бы в абсолютном меньшинстве — ведь факты-то были приведены правильно, дело было в интерпретации.

Впрочем, лукавит и Молотов, когда утверждает, что «партия его не поняла бы», если бы он выступил на съезде. Несколько ниже мы увидим, что прекрасно бы поняла, и Никита Сергеевич лишился бы, может статься, своего поста. Однако до доклада они не решились выступить против Хрущева, а после его можно было опровергнуть лишь одним способом — рассказать съезду, что на самом деле произошло в 1937 году и за что Сталин расправился с партаппаратом. Если бы Берия был жив, с него бы сталось и это сделать… но ни у кого из «сталинцев» на это мужества не хватило.

Во время доклада Хрущев по очереди обращался к Молотову, Маленкову, Кагановичу, Ворошилову — требуя, чтобы они объяснили свое поведение в 1937 году — но те сидели молча. Два месяца спустя, на торжественном первомайском обеде, в присутствии иностранных дипломатов, выпивший Хрущев снова обрушился на Сталина. Югославский посол Мичунович вспоминал о Молотове: «Временами мне казалось, что Хрущев поворачивает нож у него в открытой ране» [Таубман У. С. 317.].

«Сталинцы» попытались, правда, дать бой в 1957 году, почти сняв Хрущева на Президиуме ЦК — но это было уже махание кулаками после драки, и в результате с верхушки власти слетели они сами.

…И вот начался съезд. То, что там было, Уильям Таубман описывает так:

«Войдя в зал, депутаты увидели на обычном почетном месте большую статую Ленина. Рядом с ней не было ни портрета, ни фотографии Сталина. Первые слова Хрущева, обращенные к съезду, звучали так: "За период между XIX и XX съездами мы потеряли виднейших деятелей коммунистического движения — Иосифа Виссарионовича Сталина, Клемента Готвальда и Кюици Токуда. Прошу почтить их память вставанием". Готвальд был лидером чешской компартии, Токуда — генеральным секретарем компартии Японии. После нескольких секунд молчания, вспоминал итальянский делегат Витторио Видали, "мы начали в недоумении оглядываться друг на друга. Что это значит? Кто такой этот Токуда? И что за странная торопливость — как будто Хрущев боится или стыдится называть эти имена"… ЦК, объявил он, "решительно отвергает культ личности как чуждый духу марксизма-ленинизма". В другом месте он обрушился на "атмосферу беззакония и произвола". Это может относиться только к Сталину, подумал Видали. Однако бразильский депутат, сидевший рядом, шепнул ему что, скорее всего, речь идет о Берии… Аналогичные намеки проскальзывали и в речи Анастаса Микояна: "В течение примерно двадцати лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности…"

…Услышав лестное упоминание о Сталине в письме Мао Цзэ-дуна, депутаты разразились аплодисментами, а когда лидер французской компартии Морис Торез начал восхвалять Сталина с трибуны, поднялись с мест и приветствовали его бурной овацией» [Таубман У. Хрущев. С. 298–299.].

Так что не прав был Вячеслав Михайлович, утверждая, что партия была «не готова». Еще как готова! Дело не в партии, а в самих «сталинцах». Но что еще более любопытно, в сноске к этому отрывку Таубман пишет, что Микоян за свои «наезды» на «культ личности» получил две приветственные телеграммы: одну от IV (троцкистского) Интернационала в Париже, вторую из Мексики, от вдовы Троцкого. Дождались!

Исторический доклад съезд встретил мертвым молчанием (ремарки «аплодисменты», «овация» в текст добавили уже потом). Лишь когда все окончилось, послышался негромкий шум. Расходились, не глядя в глаза друг другу. Но это было только началом.

…Народ безмолвствует

Пропаганда — это искусство убеждать других в том, во что сам ты не веришь.

Абба Эбан, израильский политик

Сделав уступку Президиуму по части секретности, Хрущев и не думал держать слово. Практически сразу же, 5 марта, доклад был обработан, напечатан тиражом в несколько тысяч экземпляров и разослан по стране по партийным каналам. С ним предстояло ознакомить всех членов партии и комсомольцев, а также беспартийных активистов. Иностранным гостям его зачитывали после съезда.

В Грузии начало распространения доклада совпало с третьей годовщиной смерти Сталина. Мирная траурная демонстрация окончилась четырехдневными массовыми волнениями, в которых только в Тбилиси участвовало более 60 тысяч человек. По всему городу носили портреты Сталина, скандировали лозунги: «Слава великому Сталину!», «Долой Хрущева!», кое-где звучали требования отделения Грузии от СССР. Вот тут-то «дорогой Никита Сергеевич» и показал свое подлинное лицо. Для подавления беспорядков правительство применило войска и танки. Двадцать человек были убиты, около шестидесяти ранены. Это был первый расстрел демонстрации при Хрущеве — но не последний.

Естественно, практически сразу же доклад попал за границу, где был широко растиражирован средствами массовой информации. Рассказывают, что шеф ЦРУ Аллен Даллес тогда воскликнул: «Даю за текст доклада миллион долларов! Это будет первый гвоздь в могилу коммунизма!» Но никаких миллионов не понадобилось. Все произошло гораздо проще и дешевле: после тиражирования доклада заполучить его текст было делом техники. Что и проделал репортер польского информационного агентства «ПАП» Виктор Граевский. 4 июня текст доклада появился на страницах «Нью-Йорк таймс», а два дня спустя — в парижской «Монд». Хрущев в воспоминаниях писал: «Помню, как меня спросили тогда журналисты, что, мол, вы можете сказать по этому поводу? Я ответил им, что такого документа не знаю и пусть на этот вопрос отвечает разведка США. А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?»

За границей доклад отозвался волнениями 1956 года в Польше и в Венгрии. Поляки вволю оттоптались на вечном противнике: доклад был широчайшим образом растиражирован по всей стране, а «левые» типографские копии позволили ознакомиться с ним всем желающим. Партсобрания, на которых читали доклад, выливались в антисоветские и антирусские митинги. Волнения все ширились, в июне в Познани произошло целое восстание, против его участников применили войска. В октябре, после провала переговоров — если можно назвать переговорами визит, во время которого глава советского государства начал орать на польских лидеров еще в аэропорту, — советские войска двинулись на Варшаву. В ответ поляки мобилизовали силы безопасности, так что все едва не кончилось войной. Польскому лидеру Гомулке колоссальными усилиями удалось нормализовать ситуацию.

А вот в Венгрии этого не получилось. Тогдашний глава венгерского государства Матиас Ракоши сказал послу СССР Андропову: «То, что вы натворили на своем съезде, — беда. И я еще не знаю, во что она выльется и у вас, и у нас». Во что она вылилась в Венгрии, известно, однако менее известно, что к событиям в этой стране американская разведка готовилась с 1954 года (интересно, откуда они знали?!).

Начался массовый выход из коммунистических партий на Западе, резко осложнились отношения с Китаем. СССР и социалистическая система потеряли опору среди населения западных стран и международный авторитет. Теперь мировое коммунистическое движение жило в основном денежными подачками Москвы — из международной опоры для Советского Союза оно превратилось в нахлебника.

Но все это цветочки по сравнению с тем, как отозвался хрущевский доклад внутри страны. Если события в Грузии, Польше, Венгрии можно сравнить с взрывной волной, то внутри советского общества его действие сравнимо разве что с радиацией — и, естественно, последующим заражением местности.

В течение марта доклад читали на заводах, в учреждениях, в колхозах, даже в старших классах школ. С ним ознакомились семь миллионов коммунистов и восемнадцать миллионов комсомольцев. «Беспартийных активистов» никто не считал.

«Я хорошо помню эти дни, — пишет историк Рой Медведев. — В небольшой сельской школе Ленинградской области, где я работал директором, было получено предписание собраться всем учителям на следующий день в 4 часа дня в «красном уголке» соседнего кирпичного завода. Сюда пришли также многие работники завода, руководители соседнего совхоза и колхоза. Только меньшая часть собравшихся состояла в КПСС. Собрание открыл работник райкома партии. Он сказал нам, что прочтет полный текст секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии, но не будет отвечать на вопросы или открывать прения. Никто из нас не должен делать никаких записей. После этого началось чтение небольшой брошюры, которое продолжалось несколько часов. Все мы слушали доклад внимательно, безмолвно, почти с ужасом…» [Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М… 2001. С. 132.]

Желаемой реакции удалось отчасти добиться лишь в больших городах, в интеллигентской среде. И то, знаете ли… Уже 13 марта секретарь Ленинградского обкома Козлов направил в ЦК отчет о том, как прошло знакомство с докладом в Ленинграде. Естественно, отчет выдержан в определенном духе, вовсю присутствует риторика, «бурные аплодисменты» и «горячее одобрение». Тщательно собираются высказывания вроде таких:

Рабочий завода № 466, Герой Советского Союза Полянский:

«После того, что стало нам известно, как можно хранить память о Сталине вместе с памятью о великом Ленине? Мне кажется, что достаточно знания и сотой доли того произвола, который чинил Сталин, чтобы стереть память о нем навсегда. Невероятными и чудовищными являются противоречия между тем, что делал Сталин, и тем, что он говорил».

Работник артели «Ленэмальер» Жередицкий:

«Еще не зная всех злодеяний, совершенных во время диктаторства Сталина, вношу предложение прервать читку и снять все лозунги и портреты Сталина».

На Ижорском заводе на вопрос, что делать с портретами, кто-то из рабочих крикнул: все портреты Сталина — в мартен. На прядильной фабрике электромонтер Самченко прошел по цехам, снял портреты и уничтожил их. На Кировском заводе старший инженер Шашмурин сдал в партбюро два диплома и медали лауреата Сталинской премии вместе с заявлением, в котором просил принять обратно эти награды.

В Москве инженер фабрики «Парижская коммуна» Ясенева обратилась в фабком с просьбой: «Кому можно сдать медали "За доблестный труд" и "За оборону Москвы", на оборотных сторонах которых изображен барельеф Сталина? Я не хочу носить лик этого человека у себя на груди. Ведь дрожь берет при мысли, сколько этот человек причинил горя людям».

Электромонтер хозуправления министерства бумажной и деревообрабатывающей промышленности Резник снял в дежурной комнате слесарей портрет Сталина, заявив: «Хватит, повисел. Я из-за тебя был ранен под Харьковом».

Это то, что докладывалось в ЦК. А вот и расширение темы, предпринятое Юрием Аксютиным — автором, которого ну никак нельзя обвинить в сталинизме [Аксютин Ю. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953–1964 гг. М, 2004. С. 172–180.]. В Ленинграде научный сотрудник института русского языка Алексеев выступил на собрании партактива Василеостровского района с горячей речью в поддержку хрущевского доклада и предложил «посмертно судить Сталина судом партии». За его предложение выступили 4 человека из 750 присутствующих. На Владимирском областном партийном активе прохрущевскую резолюцию не поддержал никто. Председатель колхоза им. Сталина в Сталинградской области говорил: «Какой-то тяжелый отпечаток ложится на душу. Мне приходилось в дни смерти Сталина проводить митинги в колхозах. И я видел, как колхозники со слезами на глазах переживали эту тяжелую утрату. И вот сейчас пойдем к колхозникам и будем обратное говорить. Не знаю, как у кого, но хватит ли силы до сознания колхозников довести это?» Командир роты 23-й гвардейской механизированной дивизии Деркач говорил: «Зачем все это опубликовали? Подшили бы все это в архив, чтобы не ворошить души народные и не опустошать их». Так говорили те, кто верил докладу, кто не предполагал, что первый в партии и в стране человек может попросту всех обмануть.

Но верили не все. В Вологодской области говорили: «Сталин серьезно подправлял Хрущева по вопросу о создании звеньев и агрогородов. Не является ли это своего рода местью?» Инженер-полковник С. И. Коновальчик: «После этого доклада не знаешь, кому верить… Нет ли здесь ошибок в отражении реальной деятельности Сталина?» Полковник в отставке Чурсин более конкретен: «Где же был сам Хрущев, почему он тогда молчал, а сейчас, когда Сталин умер, начал на него лить всю грязь? Я что-то не особенно верю всем фактам, которые изложены в закрытом письме…» Старший инженер-лейтенант Игорь Чкалов, сын Валерия Чкалова: «Хорошо, что я не вступил ранее в члены партии, так как сейчас не поймешь, кому верить: или товарищу Сталину, или линии товарищей Хрущева и Булганина».

Уже в 90-е годы проводилось несколько опросов об отношении к докладу. В 1996 году 35 из 93 опрошенных заявили, что поверили Хрущеву и одобрили доклад, 24 человека не поверили и не одобрили. В 1997 году из ста опрошенных первых было 24 человека, последних — 34 человека. В 1998 году (400 опрошенных) первых и вторых было поровну (по 34 %), в 1999 году (400 опрошенных) их было 33,5 % и 40 % соответственно. Остальные занимали промежуточные позиции. И это при том, что все опрошенные, естественно, в то время были молоды и куда более доверчивы, чем старшее поколение. А также при том, что во время опроса в стране была настоящая вакханалия антисталинизма, которая, естественно, наложила отпечаток и на ответы. В реальности, по-видимому, отрицательно к докладу отнеслось еще большее количество человек.

Интересно вспоминал то время М. С. Горбачев. Когда пришел доклад, секретарь райкома партии по идеологии пришел в смятение. «Народ осуждения культа личности не принимает», — сказал он Горбачеву.

Тот и сам много ездил по организациям, встречался с людьми. Лишь у небольшой части — в основном это была самая зеленая молодежь или люди, пострадавшие от репрессий, — доклад нашел отклик. Другие просто ничему не верили. Кое-кто верил, но спрашивал: зачем это было сделано, зачем говорить вслух на всю страну? А больше всего поразило молодого комсомольского секретаря Горбачева мнение самого простого народа, низов. Там говорилось: наказаны Сталиным были те, кто притеснял народ. Ведь на самом-то деле не так много времени прошло с тех пор — всего каких-то двадцать лет, и люди помнили, кого арестовывали, хоть и не всегда знали, почему и за что.

В стране было неспокойно, и беспокойство нарастало. Подняли голову недовольные. Народ жил трудно, зарплаты были низкие, не хватало самого необходимого. Депутат Верховного Совета А. Шелепин получил анонимное письмо из Коми АССР. Его автор спрашивал, почему жизнь все хуже, почему в магазинах нет хлеба, сахара, круп. «Разве мыслимо, когда человек зарабатывает на кило сахару за рабочий день?»

Были письма и покруче. Из шахтерского города Копейска в Челябинский обком пришло письмо: «Сообщите тов. Хрущеву и Булганину, чтобы отменили налог на скот и сняли займы на 50 %. Если все это будет к 1 апреля 1957 года, то разгром Кремля, намечаемый на 1 мая 1957 года, отменяется». На Владимирской городской комсомольской конференции «в кулуарах имели место оживленные споры о положении в стране, причем делалось резкое противопоставление «начальства» и рабочего класса».

В декабре по стране прошли партийные конференции. Там уже вовсю кипело недовольство. Почему не хватает жилья, школ, больниц, детских садов, почему в магазинах нет самых необходимых товаров? Почему люди бегут из колхозов, сокращаются посевные площади? Кое-где, совершенно неожиданно, на выборах «проваливали» прежних секретарей. Надо было срочно что-то делать. Но что?

Партийная верхушка почти сразу же поняла, что натворила. Уже в апреле критика Сталина стала резко пресекаться. «Правда» перепечатала без комментариев статью из китайской «Женьминь жибао», где говорилось, что заслуг у Сталина гораздо больше, чем ошибок (собственной статьи растерявшиеся идеологи написать не сумели, спрятались за спину китайцев). Но было уже поздно.

Весь 1956 год они пытались выйти из положения. Уже 30 июня появилось постановление ЦК «О работе партии по преодолению культа личности и его последствий». Вообще стоило бы прочесть этот документ и сравнить с партийными документами 30-х годов — чтобы понять, как далеко и в какую сторону эволюционировала к тому времени партия, — да жалко места. В 30-е годы в такой объем уместился бы отчетный доклад генсека съезду. Здесь впервые, пожалуй, открыто проявилась так знакомая нам по годам застоя болтовня — многие страницы ни о чем, а сухой остаток можно бы уместить в нескольких абзацах. Таков был новый партийный стиль.

В этом постановлении долго и нудно рассказывается о том, как партия ведет к коммунизму… советский народ с энтузиазмом… империализм злобно… и т. д. Но среди всего этого дурного словесного болота есть несколько строк, которые можно считать главными.

«Факты говорят о том, что Сталин повинен во многих беззакониях, которые совершались особенно в последний период его жизни (выделено мною. — Е. П.). Однако нельзя вместе с тем забывать, что советские люди знали Сталина, как человека, который выступает всегда в защиту СССР от происков врагов, борется за дело социализма. Он применял порою в этой борьбе недостойные методы, нарушал ленинские принципы и нормы партийной жизни. В этом состояла трагедия Сталина, но все это вместе с тем затрудняло и борьбу против совершавшихся тогда беззаконий, ибо успехи строительства социализма, укрепления СССР в обстановке культа личности приписывались Сталину. Выступления против него в этих условиях было бы не понято народом. И дело здесь вовсе не в недостатке личного мужества. Ясно, что каждый, кто выступил бы в этой обстановке против Сталина, не получил бы поддержки в народе. Более того, подобное выступление было бы расценено в тех условиях, как выступление против дела строительства социализма, как крайне опасный в обстановке капиталистического окружения подрыв единства партии и всего государства…

Следует также иметь в виду и то обстоятельство, что многие факты и неправильные действия Сталина, в особенности в области нарушения советской законности, стали известны лишь в последнее время, уже после смерти Сталина, главным образом в связи с разоблачением банды Берия и установлением контроля партии над органами безопасности» [Реабилитация: как это было. Т. 2. С. 139–140.].

Говоря обычным человеческим языком, партийная верхушка спешно отмазывается от «сталинских преступлений», отвечая на тысячекратно произнесенный по всей стране вопрос: «А вы-то где были?» Поскольку версия Хрущева о том, что они так боялись Сталина, так боялись… эта версия, естественно, не выдерживает критики. Какие же вы коммунисты, если боялись? Мы на фронте под пулями жизнью рисковали, а вы за шкуру свою дрожали? И т. д., и т. п.

А что еще чрезвычайно интересно — так это выделенные мною строчки. Из них становится ясно, кого реабилитировали Хрущев и его товарищи. Не жертвы «тридцать седьмого» их волновали в первую очередь, а посаженные в последние годы. Оттого и комиссии эти странные по лагерям, реабилитировавшие людей по их утверждениям, что они ни в чем не виновны. Им очень надо было создать впечатление, что после войны в стране тоже проходили репрессии.

Интересно, зачем?

Есть версия, есть! Но это уже совсем другая история…

Уже 16 июля 1956 года вдогонку постановлению летит письмо ЦК партийным организациям. Если пробрести сквозь очередную трясину словоблудия, то можно получить представление о том, что творилось в стране. Там говорится об «антипартийных выступлениях» — естественно, «отдельных». О том, что некие нестойкие товарищи предлагают провести чистку партии и всего госаппарата. О том, что поднял голову национализм, о недоверии руководству, о том, что любая руководящая работа объявляется «культом личности» и производство дрейфует к хаосу, что «непартийные» взгляды не встречают отпора… Сталина нужно критиковать, идиоты, а не нас!

«Великий Ленин беспощадно громил и разоблачал всех, кто пытался нарушить единство партии. Он учил, что… действительное единство невозможно без властного авторитетного центра, что, наконец, партия не может существовать без железной дисциплины… кто не видит тесной взаимосвязи между демократией и единством, тот ничего не понимает в организационных принципах ленинизма».

Теперь ясно, да?!

И с реабилитацией тоже, надо сказать, несколько перестарались. Хрущев наверняка рассчитывал, что освобожденные «контрреволюционеры» будут ему по гроб жизни благодарны и станут верной опорой режима. И просчитался. Выжившие «оппозиционеры», категория на редкость упертая, будучи восстановлены в партии, тут же принялись за привычное дело — воду мутить. Уже в декабре 1956 года на пленуме ЦК Хрущев говорил: «Я считаю, что у нас в партии не совсем правильно поняли решения XX съезда КПСС. Много тысяч людей освободили из заключения. Но там не только чистые были. Там и очень нечистые были — троцкисты, зиновьевцы, правые, всякая шваль. Теперь их тоже освободили. Некоторые из них восстановлены в партии. Восстановились и те, которые являются врагами нашей партии. Они сейчас болтают всякий вздор, а наши товарищи лапки сложили и держат нейтралитет. Это неправильно. Надо дать отпор таким людям: надо исключать из партии, если они будут проводить разлагающую работу в ней, надо арестовывать. Другого выхода нет…»

С тех пор комиссия по реабилитации предпочитала оправдывать мертвых. Так оно выходило как-то спокойнее…

В 1959 году подвернулся удобный случай поставить точку в этом грязном деле. К 80-летию Сталина «Правда» поместила статью, озаглавленную «Стойкий борец за социализм». В ней была сделана попытка примирения непримиримого — уже вполне в духе «застоя».

«Партия различает две стороны в жизни и деятельности И. В. Сталина. "Для того, чтобы правильно понять существо партийной критики культа личности, — говорил товарищ Н. С Хрущев, — надо глубоко осознать, что в деятельности товарища Сталина мы видим две стороны: положительную, которую мы поддерживаем и высоко ценим, и отрицательную, которую критикуем, осуждаем и отвергаем… Наша партия, все мы решительно осуждаем Сталина за те грубые ошибки и извращения, которые нанесли серьезный ущерб делу партии, делу народа". В этой характеристике выражается общепартийная оценка жизненного пути, пройденного И. В. Сталиным» [Стойкий борец за социализм. //Правда. 1959. 21 декабря.].

Победители милостиво разрешили поверженному врагу считаться, так уж и быть, полезным для страны человеком, а гражданам этой страны — думать по-своему.

Но было уже поздно.

XXI съезд прошел спокойно, а на ХХII-м вдруг снова произошла вспышка антисталинизма, закончившаяся тем, что Сталина убрали из Мавзолея (слава Богу, похоронили наконец как человека, в земле, вместо того чтобы выставлять непристойным образом на всеобщее обозрение). Вспышка нелепая, ничего не решающая и никому не нужная, кроме диссидентствующих интеллигентов. Но ее-то как раз, в отличие от выступления на XX съезде, понять просто. К тому времени Хрущев окончательно запутался в управлении государством, успел наполовину угробить сельское хозяйство (при нем впервые Россия стала покупать за границей хлеб), едва не спровоцировал войну с Америкой. В стране росли цены, усилились перебои с товарами. Надо было как-то отвлечь общественное внимание от провала экономической политики. И тогда снова вытащили старую, уже сыгравшую карту.

Но на сей раз Хрущев опоздал окончательно. Осенью 1964 года его тихо, без шума сняли и отправили на пенсию. Не стали ни репрессировать, ни предавать анафеме. Его просто велено было забыть. Как в свое время велено было забыть Герострата.

Ну, не получилось, конечно…

Брежневская команда, едва придя к власти, свернула работу по реабилитации и попыталась выработать «взвешенную позицию». 17 декабря 1969 года вопрос о том, публиковать ли статью, посвященную 90-летию Сталина, обсуждался на Политбюро. Мнения были разные. Те, кто выступил против, дружно убеждали: сейчас все успокоилось, не надо будоражить, вспоминать… Те, кто выступал «за», говорили о заслугах. В конечном итоге решили: опубликовать. И опубликовали — нечто расплывчатое, половинчатое: мол, были заслуги, были и ошибки. Теперь все в прошлом.

А оказалось, прошлое не ушло, оно только затаилось, как бронепоезд на запасном пути. И когда пришел «час X», он выполз из тупика, омываемого Летой, и пошел, пошел, набирая ход — ломать защитные стены, которыми любой народ ограждает свои ценности и свой образ жизни. А следом за ним шли чужие ценности, которые нам предстояло принять, чужие люди, которым следовало отдать свое национальное богатство, и чужая жизнь, которой нам отныне предстояло жить.

Когда все чужое — это как называется? Оккупация? Нет, это при тоталитарном режиме говорили «оккупация», а при демократии это следует называть приобщением дикого народа к цивилизации, да…

Пытаясь разобраться в причинах всеобъемлющего кризиса, в 80-х — 90-х годах охватившего общество, я обнаружила, что все линии ведут к хрущевской «оттепели» и к ее основному событию — пресловутому докладу. Получалось так, что именно он сломал становой хребет народа, а уж после этого лечи не лечи, пациент только и может, что ползать, волоча ноги.

Более того, нашел объяснение странный провал в нашей истории — а именно послевоенный период, «темные годы» Советского Союза. Их не изучали ни при Брежневе, ни во время «перестройки». Процессами, происходившими тогда в стране, вообще почти никто не интересуется. Естественно, это отсутствие интереса не сейчас началось, оно идет еще из брежневских времен. Хорошо ли было, плохо ли… но почему это время не изучают? И почему всеми силами стараются создать ощущение, что страна находилась в жестоком кризисе? Что в ней шла новая волна репрессий?

Кстати, одного взгляда на статистические таблицы достаточно, чтобы увидеть, что никаких послевоенных репрессий не было. То есть вообще не было. Так, например, в 1949 году, считавшемся «репрессивным», было арестовано за антисоветскую деятельность 70 242 человека, из них за бандитизм и военные преступления (которые тоже шли по этой категории) — около 40 тысяч. В 1950 году арестованных за антисоветскую деятельность 57 599 человек, из них «политбандитов» и разного рода пособников немецких оккупантов почти 34 тысячи. За 1951 год эти цифры составляют 45 665 и около 25 тысяч, 1952 год — 16 408 и около 7,5 тысяч. Простите, но…

Вот именно! Принято думать, что после войны имел место новый всплеск репрессий — а их на самом деле не было, ибо 25–30 тысяч арестованных по политическим делам в год на такую огромную страну — это вообще не репрессии. Принято думать, что 1952 год был самым «репрессивным» — а он дал минимальное число арестованных за весь период с начала коллективизации! Что же получается — все послевоенные «репрессии» — это крики о «ленинградском деле» и еще нескольких громких делах?

Это лишь один пример, самый доступный и взятый навскидку. Не буду углубляться в тему, она слишком велика, но полагаю, что какую область ни копни, мы везде обнаружим то же: на самом деле все было совсем не так, как принято думать. И сама собой рождается мысль — а что, если провал в истории организован с вполне определенной целью: замазать тот факт, что ни страна, ни общество после войны как раз не находились в кризисе? Трудно было, да, очень трудно: разоренная небывалой войной страна, вынужденная в то же время вести гонку вооружений, соревнуясь с таким полным сил государством, как Соединенные Штаты… Но ведь трудности и кризис — это две такие большие разницы!

Зачем нужно, чтобы создалось это впечатление? Ну это же так просто — чтобы не пришлось отвечать на вопрос: почему здоровое и полное сил государство вдруг стало агонизировать?

В свое время Ницше сказал: «Человек, который знает, зачем он живет, вынесет любое "как"». А с «зачем» после XX съезда возникли серьезнейшие проблемы. Это и был удар, в конечном итоге подкосивший общество.

У правящей команды тоже вполне могла быть, да и должна была быть аберрация зрения. Они думали, что народ с партией и с ее вождем Лениным, ведь ему так долго это внушали. А народ в реальности-то был со Сталиным. Страна оказалась в ситуации чудовищного раздвоения. У тех, кто поверил Хрущеву, было фактически зачеркнуто прошлое, которым эти люди гордились — и законно гордились! У тех, кто не поверил, оказалось зачеркнуто будущее — им, привыкшим гордиться своей страной, предстояло жить в государстве, власти которого были достойны презрения. Ни о какой идеологии в такой ситуации говорить попросту не приходилось, оставалось лишь ритуально повторять старые штампы про Ленина, большевиков и прочее. Так что хрущевская программа, нацеленная исключительно на повышение уровня жизни — та самая, которую философ Эрих Фромм метко назвал «гуляш-коммунизмом», — на самом деле была единственной, которую могли выдвинуть власти, даже если они и понимали, что «не хлебом единым жив человек».

Отменив Сталина, Хрущев — он этого не хотел, но так получилось, — отменил вместе с ним все, с чем у людей было связано его имя. Хрущеву предстояло найти для своей страны новое «зачем». (Интересно, что почувствовали кремлевские идеологи, когда обнаружили, что такие казавшиеся незыблемыми идеологические столпы, как «Ленин» и «партия», вообще ничего не поддерживают?) Из прежних ценностей относительно уцелела лишь победа в войне, как ценность абсолютная, уходящая корнями в глубокую древность, — ее и стали эксплуатировать напропалую, не замечая, что она все больше девальвируется, затирается, как монета, которая слишком долго ходит по рукам. (А вы думаете, на пустом месте возник у нас вдруг восторженный интерес к гитлеровской Германии?) А кроме этого, оставался все тот же «гуляш-коммунизм», благосостояние общества, которое, хотя и неравномерно, но все же повышалось, повышалось…

Но когда все устремления человека сводятся к еде (в расширенном понимании этого слова), то рано или поздно во весь рост поднимается вопрос: «А зачем он ест?» Для старшего поколения ответ был так очевиден, что и вопрос такой не стоял. Но для молодежи, мало что помнившей от «страшных лет России», кроме голода и страха, он вдруг оказался самым главным. Советское общество так и не смогло на него ответить…

Хрущев и его преемники еще несколько раз пытались возродить угасший энтузиазм. Радостно мобилизовали народ на целину, на освоение Севера, потом пытались так же «мобилизовать» на БАМ — и даже получали вспышки энтузиазма. Однако, как писал Лев Кассиль, «у аплодисментов был слишком высокий тон: хлопали только мальчишеские ладони». Это старшее поколение готово работать ради промежуточных достижений, а молодежь можно увлечь всерьез и надолго только великой целью. Почти сразу же у самых горячих энтузиастов рождался вопрос: «Зачем?» И снова все упиралось в тот же «гуляш-коммунизм». И очень скоро даже в горячие головы заползала простенькая мысль: ведь гораздо проще и удобнее, чем строить материальное благополучие для всех, начать устраивать его для себя…

К чему это привело в конечном итоге, замечательно написал отец Андрей Кураев: «В конце 80-х годов религиозный инстинкт нашей страны проявил себя невиданным образом. У нас родилась неслыханная на Земле религия — религия консумизма. Это форма религиозного инстинкта, которая исходит из того, что смысл жизни состоит в том, чтобы потреблять. Клич "будем есть вкуснее, больше, пикантнее" стал восприниматься с религиозным фанатизмом, даже надрывом. Интеллигенты бросились подсчитывать, "чьи пироги пышнее", именно пышность пирогов считалась критерием «цивилизованности» и предельным смыслом общественной и человеческой жизни… На телеэкраны, наконец-то начавшие показывать картинки изобилия в западных супермаркетах, смотрели с восторгом не меньшим, чем дикари на своих идолов…» [Кураев А. Христианство на пределе истории. М., 2003. С. 516.]

Таков был бесславный конец хрущевской авантюры.