Птицелов Остапенко Юлия

– Это всё равно. Здесь так не принято.

– Ну так чего меня не арестовали?

– Вот и я тем же вопросом задаюсь. Думаю, запала на тебя Ольвен. В ближайшие ночи жди приключений. Хотя она и убийц к тебе может подослать, с неё станется.

– Пусть подсылает, – улыбнулся Марвин. – Хоть будет кому рожу начистить.

– Слушай, чего ты злишься-то так? Из-за… этого замка?

Марвин бросил на него быстрый взгляд. Петер вроде парень ничего, не дурак, не трус и не хам, и вроде не в обиде на него за давешнюю вспыльчивость… А главное, похоже, и не думает презирать его, несмотря на то, что был тем днём в Балендоре.

– Нет, отчего же, – мрачно сказал Марвин. – Теперь, при здравом размышлении, я даже рад. Приеду в этот бесов Шепперд и сожгу его дотла. Чтоб камня на камне не осталось.

– Марвин… могу я тебе что-то сказать без риска, что ты вцепишься мне в глотку?

«А может, он на меня и в обиде», – хмуро подумал Марвин, но вслух сказал:

– Валяй.

– Ты придаёшь слишком много значения… тому инциденту. Я не говорю, что о нём все забыли – но кто о нём знал? Тогда в Балендоре было в лучшем случае полсотни знатных рыцарей, остальные – шваль да чернь. Какое тебе до них дело…

– Мне есть до них дело, – резко сказал Марвин. – Когда наблюдают за… подобным, нет разницы, кто именно наблюдает. Каждая пара глаз – что взгляд Ледоруба.

Он умолк, чувствуя, что сказал лишнее, и злясь на себя за это. Петер это почувствовал и сконфуженно промолчал. Марвин приложился к бутылке и пил, пока хватало дыхания.

– Как бы там ни было, после твоей сегодняшней выходки весь двор будет перемывать тебе кости, – неестественно весело сказал Петер, прерывая затянувшееся молчание. – Теперь те, кому ты не кажешься мужланом, твёрдо принимают тебя за психа.

– Думаешь, меня это смущает?

– Нет, я думаю, ты бы не дерзил, если бы не видел, что королеве нравится твоя дерзость.

– А она ей нравится? – деланно изумился Марвин.

Петер внимательно на него посмотрел.

– Эй, парень, ты что, всерьёз решил забраться в постель к её величеству?

– Да нет, с чего бы… – сказал Марвин, хлебнул ещё вина и, подумав, добавил: – Хотя, ты знаешь, пожалуй, решил.

Петер покачал головой.

– Слушай, я тут наслушался всякого…

– Какая часть из этого правда?

– Даже если самая малая – будь поосторожнее. Да, не спорю, ты Ольвен приглянулся, иначе она бы казнила тебя ещё в Балендоре. Но Единый тебя сохрани переходить ей дорожку. Это не та женщина, которой можно попользоваться и забыть. Если что-то ей не понравится, она тебя со свету сживёт.

– Пусть сживает, – пожал плечами Марвин. – На этом свете нет ничего такого, чем бы стоило дорожить.

– Какой ты, однако, пессимист. А как же твоя невеста? Если она и правда существует.

– Существует, – ответил Марвин и снова помрачнел. Он редко думал о Гвеннет из Стойнби, и каждый раз эти мысли отдавались в нём смесью раздражения и чувства вины. – Но это поводом больше искать смерти.

– Что, неужто так страшна?

– Да нет, вполне недурна собой. Хотя я её не видел уже года три. Но подростком была ничего.

– Так что, стервозна?

– Скорее наоборот, – хмыкнул Марвин. – Предвосхищая твой вопрос: и род пристойный, и приданое за ней дают, и девственница. Вроде бы.

– Баловень судьбы, – вздохнул Петер. – А я и на войну-то сбежал от женитьбы на одной каракатице…

– И долго будешь бегать?

– Пока не поймают.

– Выпьем, чтоб не поймали, – предложил Марвин, и Петер с энтузиазмом поддержал тост. Вино согрело кровь, и было вполне уютно. Марвину даже не хотелось отсюда уходить.

– А кто это был рядом с королём? Ну, долговязый такой, с лошадиной физиономией? – вдруг вспомнив, спросил он.

– Это граф Алектио, королевский кузен.

– Владетель Локтя?

– Он самый. Это он прислал подмогу и отбросил Мессеру на север.

– А раньше он где был?

– На Локте, где ж ему быть ещё, – хохотнул Петер. – Вообще-то тут все считали, что у него ни гроша за душой – ну, оно и понятно, что с этого Локтя выдоишь, там же пустыри одни да скалы, почва – как камень. Но, видать, водились деньжата. А может, у патрицианцев одолжил, а королю они больше давать не хотят, пока старого не вернёт. Да какая разница…

– Никакой, – согласился Марвин, и они снова выпили.

– Ты где остановился? – спросил Петер.

– Да здесь же, в замке. Я с сюзереном приехал, а он прямо тут расквартирован.

– А я в городе. Постоялый двор «У косого мошенника».

– Хозяин косой?

– Нет, но, без сомнения, мошенник.

– Здорово, – вздохнул Марвин. – Весело там у вас, наверное…

– Пошли?

– Пошли.

В столице Марвин был впервые, так что экскурсия по злачным местечкам Старой Таймены, организованная Петером, его впечатлила. Впрочем, может, дело в том, что Петер отлично ориентировался на любой местности, это Марвин помнил ещё по недолгому времени совместного участия в войне. Сам Марвин мигом бы заблудился в бесконечных лабиринтах узеньких кособоких улиц, спланированных, кажется, в умат пьяным зодчим и возведённых не менее пьяными строителями. Улочки эти были не мощены, а поскольку Таймена находилась в средней доле Предплечья, да ещё и в низине, снег здесь быстро сходил, и ноги вязли в грязи, заменявшей дорогу. К тому же было темно, сам Ледоруб ноги пообломает, но Марвину всё равно здесь понравилось. Побывав на виду у сотни праздно любопытствующих придворных, он был рад окунуться в грязный мрак трущоб, где никому не было до него дела, только до его кошелька и меча – в том числе и того, что у него меж ног. Они много пили, пели, смеялись, красивые шлюхи с подведёнными сажей глазами хватали Марвина за руки и целовали его разгорячённое лицо. Марвину нечасто приходилось участвовать в оргиях – там, где он вырос, подобное времяпрепровождение было не в чести, а благородные месстрес и сельские девки, которых он затягивал на сеновал, при всей своей искушённости становились очень стыдливы, если он предлагал позвать к ним кого-нибудь ещё. Уроженец столицы, Петер стыдливостью не отличался, и это тоже было хорошо. На эту ночь Марвин забыл обо всём – о Балендоре, о королеве, о Лукасе из Джейдри, о том, что все вели себя так, будто война закончилась, хотя она и не думала заканчиваться. Но это тоже было хорошо, потому что означало, что скоро будет драка, а Марвину сейчас не хватало только драки, хорошей, яростной, чтоб жар в теле, гул в ушах и чужая кровь на лице, и ни одной мысли в голове, ни одной…

Петер уговаривал его заночевать здесь же, в крайнем случае – добраться до постоялого двора, которым заправлял косой мошенник, но Марвин был не настолько пьян, чтоб согласиться – в отличие от Петера, который ещё до ночи лыка не вязал. Нет уж, останешься тут – а утром проснёшься голый и без оружия, хорошо, если хоть живой. Чаровницы весёлого квартала были, бесспорно, умелы, вот только глаза у них нехорошо блестели и ручонки были вороватые, а за дверями наверняка поджидали, поигрывая кинжалами, их сутенёры. Так что Марвин нашёл силы выползти из-под груды роскошных девиц, расцеловал на прощанье тех, что подвернулись под руку, и шатко побрёл обратно в замок.

Ушли они пешком, добираться назад приходилось так же. Марвин хотел остановить извозчика, но, как на зло, ни одного было не видать. Он бродил по округе не меньше получаса, прежде чем понял, что понятия не имеет, как добраться до замка. Это было скверно, но что делать – оставалось бродить дальше, держа ухо востро. Ночные шорохи, вскрики, стоны из окружающих домов и переулков сплетались в единый гул, перебиваемый далёким голосом ночного обходчика: спите, горожане, всё спокойно в Таймене… Вот только кричал обходчик где-то ближе к центру города, где шастали патрули, а здесь шастал один Марвин, не считая пьяниц и ночных воришек.

Когда из-за угла вынырнула карета, Марвин остановился от неожиданности. Поравнявшись с ним, кучер остановил коней, дверца распахнулась, и приглушённый женский голос проговорил:

– Забирайтесь скорее, мессер!

На улице было зябко и сыро, дороги к замку Марвин не знал, к тому же он был пьян, поэтому воспользовался предложением с нескрываемой охотой. Дверца захлопнулась за ним. Шторы в карете были задёрнуты, внутри оказалось темно, тепло и мягко, и всяко уютнее, чем снаружи.

– Как вы вовремя, месстрес, – пробормотал Марвин, пытаясь разглядеть сидевшую в карете женщину. Отблеск наружного факела высветлил её лицо, и Марвин увидел, что оно скрыто маскарадной полумаской. Проклятье, это ещё что такое?

– Повернитесь, мессер, – сказала женщина. Марвин отрешённо выполнил приказ, пытаясь понять, где слышал этот голос – и вспомнил в тот самый миг, когда на его глаза легла мягкая плотная ткань.

– Бьянка! Ты?!

– Тс-с, – сказала девушка и довольно рассмеялась. Будь Марвин менее пьян, он бы удержал сокрушённый вздох, а так – не удержал. Впрочем, в трезвом состоянии он бы точно в эти игры играть не стал. И почему бабы их так любят? Ну разве можно поверить всерьёз хоть на минуту, что мужчина способен переспать с женщиной и не узнать её? Что именно к этому всё идёт, он понял сразу. И слегка обеспокоился – уж очень его заездили девицы из весёлого квартала, – но, подумав, решил, что на разок-другой его вполне хватит, тем более что им ещё ехать…

– Тс-с так тс-с, – покорно сказал он и развалился на подушках, не пытаясь сдвинуть повязку. Ткань оказалась плотной и туго обхватывала голову, но, впрочем, вряд ли бы Марвин и без неё смог разглядеть, куда его везут – за окнами было темно, да он и не беса не разбирал в старом городе. Бьянка молчала, хотя он мог поклясться, что маленькая мерзавка ухмыляется. В общем-то Марвин не был удивлён, что она в столице – королева ведь обещала забрать девчонку с собой, – и подобные забавы тоже вполне в её духе. Странно только, что она вздумала от него таиться под маской – неужели думала, что останется неузнанной? Да нет, вряд ли, скорее – это тоже часть их глупой игры.

Дороги в столице, как Марвин уже подметил, были ни к бесу, и карету порядочно трясло на ухабах. Марвина довольно скоро замутило, и он в очередной раз понял, что не зря презирает этот вид транспорта. Трястись на колдобинах пьяным и вовсе не было никакого удовольствия, и Марвин вскоре сполз по ковру вниз, пытаясь принять более удобное положение.

– Долго ещё? – наконец взмолился он, побаиваясь испортить всё приключение наглядной демонстрацией рябчиков, которых ел два часа назад.

– Нет, уже приехали. Молчите, – сказала Бьянка, и карета тут же остановилась. Осчастливленный Марвин вслепую нащупал ручку на двери, толкнул её и едва не вывалился из кареты.

– Мессер, осторожнее! Что вы делаете?!

Морозный воздух ударил в лицо, тошнота отпустила. Марвин глубоко вздохнул, опёрся на любезно подставленное ему плечо месстрес Бьянки. О да, то самое остренькое маленькое плечико, он его хорошо помнил – у Бьянки была такая забавная костлявенькая фигурка, и при этом дивной формы груди…

– Идите за мной, мессер, и помните: если вы снимите повязку, всё закончится, – зловеще сказала она.

– А в замок ты меня потом отвезёшь? – прагматично поинтересовался Марвин – это его сейчас больше всего волновало.

– Молчите!

Он послушно умолк.

Под ногами оказалось твёрдо – улица, похоже, была вымощена досками. Они прошли с десяток шагов, Бьянка сказала: «Ступеньки», потом Марвин услышал, как она стучит в дверь – затейливой дробью, явно сигнальной. После недолгой тишины дверь отворилась, и они вошли внутрь – там было тепло и пахло каким-то сильным цветочным ароматом, сладким, но не приторным. Бьянка снова сказала: «Ступеньки»; Марвин шёл за ней, как слепец за поводырём, и забавлялся от души. На последнем пролёте нарочно споткнулся и прижался лицом к её шее. Бьянка зашипела и с силой оттолкнула его маленькой холодной ладошкой.

– Прекратите, вы пьяны! От вас вином несёт!

– Так что же, я тебе не навязывался, – примирительно сказал Марвин, и она стукнула его по губам. Вот нахалка; Марвин не завидовал её мужу, если королева уже успела ей такового подыскать, как обещала. «А ведь меня хотели на ней женить», – в ужасе подумал он, но не успел сполна проникнуться этой мыслью, поскольку что-то вокруг изменилось: и воздух, и запах. Плечо Бьянки исчезло, он услышал, как она вышла, и в нерешительности остановился, пытаясь понять, что делать дальше. Долго гадать не пришлось – его тут же подхватили под руки с двух сторон и повели вперёд. Под ногами было что-то мягкое, с длинным ворсом – ковёр, а может, шкура. «А у меня, – виновато подумал Марвин, – такие грязные сапоги – ровно по навозу ступал. – Будто прочитав его мысли, его усадили в кресло и избавили от не приличествующей обстановке обуви. – Какая прелесть! Может, и штаны с меня сами стянут?»

– Будьте благоразумны, мессер, – раздалось над ним грудное женское контральто. Марвин невольно содрогнулся: если это и есть дама, приказавшая его похитить, то её габариты должны быть более чем внушительны. – Не трогайте повязку, не шевелитесь, молчите. И не смейте перечить великой месстрес Любви.

«Ещё бы я посмел», – скептично подумал Марвин, впрочем всё ещё обеспокоенный своим последним предположением, однако не сопротивлялся, когда нежные тонкие руки (две пары рук, если быть точным) сняли с него жилет и рубашку – спасибо, штаны всё-таки оставили, впрочем, он бы и не позволил непонятно кому раздевать себя догола. Потом его снова подняли и подтолкнули вперёд, и тогда на пояс ему легли руки, по одному прикосновению которых он понял – это она.

Одна из женщин запела – тихонько, протяжно. Повеяло сильным запахом благовоний – наверняка с примесью афродизиака, а может, они просто решили перебить винный дух, которым несло от Марвина. Лёгкие руки с тонкими пальцами осторожно скользили по его телу, а их обладательница упорно молчала, хотя её служанка с пугающим контральто продолжала нести какую-то настроенческую ахинею о месстрес Любви и её верных слугах. Марвин не обращал на это внимания, вслушиваясь в дыхание женщины, ладони которой гладили его грудь; потом осторожно накрыл её плечи руками. А плечи-то голые, да и вся месстрес, похоже, готова перейти к основной части вечера – как он выяснил мгновение спустя, быстро проведя руками по её голой груди: небольшой, удобно ложащейся в ладонь.

– …ибо месстрес Любовь требует от вас большего, отдайтесь же во власть её, – тоном преподобного брата на еженедельном богослужении пробубнило контральто, и Марвин сказал:

– Вот ещё чего не хватало. Где это видано, чтобы мужчина отдавался женщине во власть?

И, крепко обхватив стоявшую перед ним женщину за талию, сорвал с глаз повязку.

Здесь было темнее, чем он ожидал – горело всего две свечи по разные концы небольшой комнаты, и Марвин даже не мог разглядеть её толком, да он и не особо пытался. Только заметил, что лицо перед ним в густом, дымном от курений полумраке было неестественно белым, – и через мгновение понял, что это маска. Женщина поймала замешательство на его лице и рассмеялась – легко, серебристо. Она не пыталась вырваться – напротив, прижалась крепче к его голой груди своей голой грудью, и Марвин видел, как блестят её глаза сквозь прорези белой маски во всё лицо – единственного, что на ней было. Смешная, и тут продолжает дурачиться, прекрасно понимая, что он всё равно узнал её по волосам, голосу, телу. Но что же, раз ей так нравится – пусть.

– Я знала, что вы это сделаете, мессер, – всё ещё смеясь, сказала она. – Вы так любите срывать с себя знаки расположения ваших дам!

– Повязка на глаза – знак расположения? – хмыкнул Марвин.

– А вы сомневаетесь?

Он подхватил её под бёдра и, рывком подняв в воздух, притянул к себе, а потом долго и жёстко целовал, наслаждаясь её бесстыжей отзывчивостью.

– Не любите играть по правилам, да? – укоризненно сказала она, когда он прервался, чтобы набрать воздуха.

– Когда по ним не получается выиграть – ненавижу, – ответил Марвин и опрокинул её на постель.

Она сначала смеялась, потом умолкла, потом стонала, и Марвину не нужно было снимать с неё маску, чтобы видеть, как меняется её лицо. У таких, как королева Ольвен, это всегда происходит совершенно одинаково.

– Ещё только минуточку, мессер, самое большее – четверть часа…

– Да не торопись, – сказал Лукас, блаженно растягиваясь в кресле. – Лучше принеси мне ещё этого… как его… всё время забываю…

– Кофе? – услужливо подсказал Дорот.

– Точно, – вздохнул Лукас.

Он уже выпил три чашки, пока ростовщик возился у себя в каморке, и мог бы выпить ещё столько же. У густого чёрного напитка был очень странный вкус, резкий и горький, но приятный. Лукас влюбился в него с первого глотка, и долго не верил, что в нём нет ни капли спирта. Дорот рассказывал, что этот напиток делают из особых зёрен, которые привозят из дальних южных земель – по восемь сотен за унцию, доверительно поведал он. Врал, конечно, но даже если он увеличил реальную цену вдвое, кофе всё равно был дороже самого лучшего вина. Потому его не подавали в трактирах, да и при дворе тоже вряд ли – этот напиток появился совсем недавно, к тому же Лукас сомневался, что на свете много извращенцев вроде него, согласных бесконечно заливаться горечью. Но почему-то именно здесь, в сверкающей золотом, поблескивающей лаком и переливающейся атласом лавке ростовщика Дорота эта горечь казалась уместной – может, оттого, что уравновешивала кичливую роскошь помещения. Как и большинство ростовщиков, Дорот не имел вкуса, и вычурность его приёмных апартаментов могла впечатлить только таких же провинциалов, как он сам, всю жизнь носа не совавших за стены своего весёлого южного городка. Лукас любил Турон, здесь было хорошо проводить зимы – снег в приморском городе на юге Хандл-Тера никогда не лежал подолгу, а жаркий темперамент южных женщин согревал в самые холодные ночи лучше любого камина. А ещё туронские ростовщики славились бульдожьей хваткой и редкой расторопностью в том, что касалось денежных средств. Конечно, и надуть старались при любой возможности, но за всё надо платить.

Дорот вернулся, с низким поклоном поставил на резной столик у дивана поднос с остроносым кувшинчиком и дымящейся чашкой. Он всегда обслуживал Лукаса сам, прогоняя вон своих помощников и служанок. Тот не возражал: меньше ворюг вокруг – меньше головной боли.

– Извольте, мой многомудрый мессер, – пропел Дорот. Его манера обращения одно время раздражала Лукаса, впрочем, это только в первое посещение Турона, когда он ещё не знал льстивой натуры южан. Теперь же он приветливо улыбнулся в ответ и потребовал:

– Продегустируй.

Ростовщик картинно закатил глаза.

– Многомудрый мессер мой, ведь четвёртая чашка!

– Вот именно, мог бы и привыкнуть.

Ростовщик громко повздыхал, потом пригубил дымящийся напиток. Лукас внимательно следил за ним. Затем кивнул.

– Благодарю, – вежливо сказал он, принимая в ладони горячие стенки круглой чашки. Чашек таких он тоже не видел нигде, кроме ростовщических лавок: Дорот говорил, их он заказывал там же, где и кофе.

– Уж сколько лет мы с вами дела ведём, мой недоверчивый мессер! – пожаловался ростовщик.

– Девять, – ответил Лукас и осторожно сделал обжигающий глоток.

– Девять прекрасных лет мы с вами дела ведём! А вы всё ещё думаете, что я хочу вас отравить!

– Ты хочешь. Просто не получается.

– Хотел бы – давно бы отравил, – мрачно покачал головой Дорот. Лукас фыркнул.

– Не льсти себе, любезный. Впрочем, я тебя и не виню. Знал, на что шёл, доверяя тебе половину своего состояния.

– Половину? Ай, мой хитроумный мессер думает, что может обмануть старого Дорота, – ростовщик снова покачал круглой головой. – Я знаю, у вас множество других друзей среди моих друзей…

– И врагов среди твоих врагов, – сказал Лукас. – А также друзей среди твоих врагов, и так далее. Тем не менее из всех туронских прощелыг я доверил свой капитал именно тебе, так что кончай ныть и берись за дело.

– Простите, мой многомудрый мессер! Не гневайтесь…

– Кыш, – сказал Лукас, закрывая глаза и блаженно втягивая в себя восхитительную горечь. Подумалось, что этот напиток должен особенно хорошо питься в горячей ванне, и при этой мысли невыносимо зачесалось всё тело. Лукас пробыл в дороге несколько недель, и всё это время не мог как следует вымыться. Эх, хорошо бы, прежде чем тащиться сюда, заглянуть домой и привести себя в порядок, но он не хотел давать Дороту лишнюю фору. Старый пройдоха, разумеется, мигом узнал бы, что он в городе, и успел бы наскоро провернуть какое-нибудь делишко, а потом только руками бы развёл: помилуйте, мой многомудрый мессер, вот только что провёл крупную сделку, сейчас никаких свободных финансов, хоть дом обыскивайте. Проходили мы это уже, знаем, усмехнулся Лукас. Поэтому заявился в роскошные палаты Дорота как был с дороги: взмыленный, в запылённом плаще и сапогах, покрытых потёками соли. Будь это его первое посещение лавки Дорота, Лукаса бы и на порог не пустили, но знали его здесь хорошо. Он был из тех клиентов, которых ростовщики боготворят и ненавидят одновременно: вложения делал огромные, но если являлся требовать прибыль, то обдирал ростовщика до нитки. Впрочем, вопрос ещё, кто кого обдирал, но это всяко было лучше, чем хранить деньги в замках, в которые являешься раз в три года. Нет уж, Лукас, как никак, родился в семье торговца, и это пошло ему на пользу. Зато теперь его не разорит никакая война, даже та, которая ещё толком не началась, хотя этого, кажется, никто не понимает…

Дорот вернулся, неся туго набитый кожаный мешочек. Лукас поморщился.

– Ну я же сказал: не торопись! Я ещё не допил этот… проклятье, что ж всё время забываю! Кофе?..

– У моего многомудрого мессера превосходная память, – хихикнул Дорот. – Вот, извольте, здесь ровно три тысячи, золотыми орланами.

– И что мне теперь, хватать и уматывать? Не надейся. Сядь-ка со мной, тоже кофе выпей. Расскажешь заодно, как дела обстоят.

Дорот аккуратно положил мешочек на поднос, без пререканий уселся на пол, на толстый ковёр, у ног Лукаса. Тот неодобрительно хмыкнул.

– Милейший, ну что ты как в первый раз? Рядом садись.

– Как с вами сложно, мой прямолинейный мессер, – вздохнул тот, подчиняясь.

– С тобой временами тоже непросто, мой велеречивый друг. Как дела нынче идут?

– Да как же им идти, – сокрушённо ответил Дорот, наливая себе кофе. – Война…

– Стало быть, дела идут превосходно.

– Ничего-то от вас не утаишь! – ухмыльнулся тот. – Сами понимаете, каждый благородный сэйр жаждет отличиться, а для того нанимает лучших солдат, снаряжает их лучшими доспехами, покупает лучших лошадей…

– А на всё это берёт деньги у лучших ростовщиков, – кивнул Лукас. – Стало быть, беспокоиться за твоё дело и мой капитал мне покамест нечего.

– Воистину нечего, мой многомудрый мессер.

– Как будто ты мог сказать что-то другое, – вздохнул Лукас и снова отпил глоток волшебной горечи.

Повисло недолгое молчание. Дорот пожевал толстые губы, потом спросил:

– Надолго ли вы к нам на сей раз?

– Не знаю. Отдохнуть хочу немного. Да и дела кое-какие есть… – он умолк, осенённый внезапной мыслью. Потом небрежно произнёс: – Так, значит, говоришь, нынче все благородные мессеры у тебя денег занимают?

– Ну, все – не все, но истинное благородство способно распознать истинную честность и старание…

– И что, без оглядки на политические взгляды?

Взгляд Дорота стал настороженным. Лукас рассмеялся.

– Эх, старик, порой дивлюсь я на тебя – до седин дожил, а всё младенца корчишь! Если начнёшь сейчас заливать, что долг чести велит тебе помогать лишь милостью Единого законному монарху – придушу на месте. Чтоб неповадно было врать давним друзьям.

– Вы не хуже меня знаете особенности моего ремесла, мой великодушный мессер. Тут уж не до чести…

– Вот так получше, – добродушно кивнул Лукас. – Так что отвечай прямо и без обиняков: что ты знаешь о Марвине из Фостейна?

Дорот задумался. Лукас следил за ним так же внимательно, как и когда тот отпивал из его чашки, и остался практически уверен, что старый лис действительно старался припомнить.

– Фостейн – это в юго-восточной доле, – проговорил он наконец. – У меня мало клиентов оттуда, но имя Фостейн мне знакомо. Я имел дела с Робертом из Фостейна, кажется, отцом рыцаря, о котором вы говорите. Достойный был человек.

– Отлично. Теперь ты разузнаешь всё, что сможешь, о его не менее достойном отпрыске. Меня интересуют не столько цифры, сколько его личные и родственные связи. Если ли у него родичи, в каких они отношениях, где он бывает чаще всего. И где он сейчас. За неделю справишься?

– Для моего многомудрого мессера я справлюсь быстрее, – поклонился Дорот. Лукас удовлетворённо кивнул. Ростовщик не стал задавать вопросов – это было едва ли не главная причина, по которой Лукас обратился именно к нему. Да и в надёжности его сведений он мог не сомневаться. Дорот, конечно, мечтает от него избавиться и присвоить себе все вклады, но терять такого клиента по воле самого клиента для него равносильно разорению.

Лукас отставил чашку; фарфоровый поддон мелодично звякнул о серебряный поднос, рядом с туго набитым мешочком золота. Лукас, не разжимая руки, с сожалением посмотрел на ободок, темнеющий на дне чашки.

– Ещё? – вкрадчиво спросил Дорот.

– Ещё! – рассмеялся Лукас. – Но уже последняя, слово чести.

Дорот хмыкнул, и Лукас беззлобно подумал, что башку б ему снести за дерзость, но что греха таить – о наличии у Лукаса чести старый ростовщик был осведомлён не хуже, чем сам Лукас.

Он выпил треть чашки, когда скрипнула дверь и в комнату вошёл новый посетитель. Дорот поднялся, вовсе не так проворно, как при появлении Лукаса, улыбнулся, вовсе не так медово, как разговаривая с ним.

– О-о, благородная месстрес, словами не передать, как я рад вновь видеть вас в своих скромных чертогах, – сказал он голосом лисицы, заманивающей в гости курочку. Лукас покосился на вошедшего – вернее, вошедшую – и тут же отвёл взгляд. Беглый взгляд остался незамеченным, однако он успел увидеть всё, что хотел. Это была женщина средних лет, высокая, худая, с абсолютно непроницаемым длинным лицом и гладко зачёсанными чёрными волосами, в глухом сером платье. Можно было принять её за недавнюю вдову, но вдовьей вуали на ней не было – а такая дамочка её бы непременно нацепила, чтоб продемонстрировать окружающим свою неизгладимую скорбь. Она не сказала ни слова, пока Дорот, елейно улыбаясь, вёл её к дальней двери – все разговоры в его лавке велись один на один. Дорот услужливо отодвинул перед дамой парчовую завесу над дубовой дверью в соседнюю комнатку, пропустил её вперёд, обернулся на Лукаса, скорчил гримасу. Лукас подмигнул ему в ответ и снова пригубил кофе. «Любопытно, – подумал он, – какие гримасы корчит этот пройдоха за спиной у меня?» Впрочем, лучше не знать. Дорот хорошо распоряжался его деньгами и порой поставлял ценные сведения – это всё, что заботило Лукаса.

Допивал кофе он гораздо медленнее, чем требовалось – напиток успел остыть, и горечь из чарующей стала почти гадкой. Но Лукасу хотелось дождаться, когда чопорная месстрес пойдёт обратно. Что-то в её каменном лице его заинтриговало.

Она не появлялась долго – притворяться, будто просто допивает кофе, Лукас уже не мог, и почти отказался от своей затеи, когда наконец скрипнула дверь, шевельнулась занавеска, и женщина вышла из проёма. Лукас сидел к этой двери лицом, и теперь смог рассмотреть женщину без помех. Она казалась ещё бледнее, чем четверть часа назад, а в глазах появилась растерянность – а может, она и прежде там была, просто Лукас не успел её заметить. Впрочем, губы женщины оставались так же плотно сжаты и бескровны, хотя руки, в которых она держала маленький тряпичный мешочек, чуть заметно подрагивали. Тряпичный – стало быть, серебро. Ну вот, ещё одну бедную вдову – или почти вдову – мерзавец Дорот обобрал до нитки. Сам упомянутый мерзавец следовал за женщиной, рассыпаясь в заверениях в своей преданности, но по блеску в его глазах Лукас понял, что чопорную месстрес крупно надули. «Хм, стоило бы и мне проследить, не блестят ли так же его глазки, когда он провожает меня…»

– …и если впредь вам понадобятся услуги вашего покорного раба, моя волшебная месстрес, знайте же, что в любое время дня и ночи я – ваш! – на одном дыхании закончил Дорот и распахнул перед женщиной дверь. Волшебная месстрес ничего не сказала, только взглянула на него – так, что, понял Лукас, ноги её больше не будет в этой лавке, хоть бы она с голоду помирала. А до этого, судя по качеству её платья, не так уж далеко.

– Что за волшебная месстрес? – поинтересовался Лукас, когда за женщиной закрылась дверь.

Ростовщик закатил глаза.

– Помилуйте, мой любознательный мессер, я не имею права…

– Доро-от, – предостерегающе протянул Лукас. – Ну-ка, ещё разок, сколько лет мы знакомы? Или, лучше сказать, какую часть моих денег ты успел своровать?

– Как можно, мой подозрительный мессер! – визгливо заголосил Дорот, и, тут же перейдя на нормальный тон, ответил: – Талита из Дассена, жена благородного сэйра Зигфрида.

– Дворянка? – удивился Лукас. – Да ты совсем совесть потерял, старик, благородных месстрес грабить! Я думал мещаночка какая. Что у тебя с ней за дела?

– Да её супруг беспутный, сэйр Зигфрид, первый выпивоха в Туроне. Всё как есть пропил, семейство побирается. Она каждый месяц у меня что-то берёт, долга за ней уже – на полторы тысячи, но я её не гоню. Уж больно в хорошем районе у них домик отстроен, у самого побережья…

– Неужто отобрать задумал?

– А что делать? – жалобно спросил Дорот. – Всё равно ей долги вернуть не с чего будет. Я пока её принимаю, жду, когда долг до стоимости дома дорастёт. Ещё полгодика, не больше.

– Зверь, – покачал головой Лукас. – Монстр и чудовище. Поедатель новорожденных младенцев.

Дорот развёл руками. Лукас побарабанил пальцами по стенке кофейной чашки.

– Она ещё молода и недурна собой. Завела бы себе богатого любовника…

– Такая заведёт! Вы же её видели, мой прозорливый мессер. У неё, небось, форель меж ног…

– Что, хранит супругу верность?

– Хранит, мессер. Говаривают, он, когда ещё соображать мог, на неё пояс верности нацепил – чтоб не гуляла, пока он по кабакам шляется. Ну, нацепил, да так и не снял… Оттого она и кислая такая – не всякой понравится на причинном месте груду железа таскать.

– Я бы скорее поверил в пояс верности иного рода, – задумчиво проговорил Лукас. – Бедная, но гордая, значит… Интересно… Что она тебе сейчас в залог принесла?

– Да безделушку, медальон какой-то.

– Покажи.

Дорот показал. В самом деле, безделушка – простая оправа без украшений, золото явно не высшей пробы, только мелкая инкрустация жемчугом может что-то стоить. Внутри медальона было два портрета: детские лица, две девочки лет пяти, очень похожие – видимо, близнецы. Краска на изображениях поблекла и истёрлась – будто их очень часто касались, а может, целовали.

– Сколько это стоит? – спросил Лукас. – В золотых орланах.

Дорот вытаращился на него, потом сдавленно хихикнул.

– Пусть мой самонадеянный мессер меня простит, но эту женщину нельзя купить. Поверьте, будь так, она б не побиралась и её ребёнок не голодал бы.

– У неё есть дети?

– Сын, восьми лет.

Лукас снова посмотрел на портреты девочек. Миловидные, улыбчивые. Только глаз не разглядеть – затёрлись. Почему-то Лукас был уверен, что глаза у них были в точности такие же, как у их матери.

– Так сколько в орланах, Дорот?

– Три.

– Дорот! – застонал Лукас.

– Два, мой бережливый мессер! Но только для вас.

Лукас запустил руку в мешок, извлёк две золотые монеты, швырнул на поднос.

– Считай, что это и за кофе, – он поднялся и сунул медальон в карман. – Я наведаюсь через недельку, насчёт сведений, о которых мы говорили.

– Не извольте беспокоиться, мой щедрый мессер…

«Как же не будешь с тобой щедрым, – со вздохом подумал Лукас, выходя. – Себе дороже».

Илье ждал его снаружи, переступая с ноги на ногу.

– Вы так долго, – пожаловался он, наконец завидев Лукаса.

– Зато время потрачено с пользой. Не горюй, теперь-то уж поедем домой, – сказал тот и, хлопнув оруженосца по плечу, вскочил в седло.

Дом Лукаса в Туроне располагался чуть в стороне от центра, в тихом и безопасном районе, где жило в основном местное дворянство – точнее, не столько жило, сколько ночевало, оказываясь в городе по делам. Поэтому дома по большей части пустовали – в них обитали только слуги, поддерживающие порядок во время отсутствия хозяев. Лукас купил этот дом через Дорота несколько лет назад и заезжал в него всего пару раз. Присматривал за домом человек, которому платил опять же Дорот, менялся этот человек раз в год, и нынешнего управляющего Лукас в глаза не видал, а тот, соответственно, никогда не видал своего хозяина. Поэтому о приезде Лукаса никто не знал – впрочем, Лукас надеялся, что подогреть воду они сумеют быстро.

Он остановился у ворот, кликнул привратника. Тот выполз из сторожки практически на бровях – от него разило дрянной брагой, несмотря на ранний час, – и отпер ворота без разговоров. Лукас с Илье въехали в запущенный двор, заросший хилым кустарником и забитый талым снегом.

– Как звать? – осведомился Лукас у привратника.

– М-морисом, – пошатываясь, промямлил тот.

– Морис, ты уволен, – сообщил Лукас и рысью пустил коня к дому. Выглядело его имение удручающе – стены облуплены, увиты мёрзлым плющом, который никто не удосужился убрать, ставни прогнили, петли проржавели. Форменное безобразие.

Лукас соскочил с коня, бросил оруженосцу повод, велев поискать конюшню, и ударом ноги распахнул парадную дверь. В запыленный, пронизанный запахом тлена зал хлынул свет. Людей видно не было. Лукас прошёл через переднюю, нарочито гремя шпорами, поднялся по лестнице на второй этаж, припоминая, какие комнаты ему больше всего приглянулись в прошлый раз. А, вот, вроде бы библиотека тут весьма уютная, но только там ведь сейчас прелыми книгами так несёт, наверное… Лучше кабинет. Он прошёл по коридору, распахнул дверь – та жалобно дрогнула, похоже, скоро вовсе рассыплется, – зашёл в комнату и развалился в кресле у окна, забросив ноги на пыльный стол. Откинул голову на спинку, закрыл глаза. Через минуту вспомнил о медальоне, вынул его из кармана, бросил на стол. Золото тускло блеснуло среди пыли.

За дверью послышались торопливые шаги. Проём заполнился грузной фигурой, на лице обладателя которой читалось неприкрытое возмущение.

– Мессер, вы кто такой? Что вы здесь делаете?

– Я здесь живу, – ответил Лукас. – А ты здесь больше не работаешь. Позови ко мне какого-нибудь лакея.

Грузный мессер какое-то время хлопал глазами, потом молча сгинул. Хорошо хоть истерику не закатил, у Лукаса не было настроения ругаться.

Довольно скоро грузного мессера сменил неуклюжий робкий парень. Он нерешительно топтался на пороге, сминая в руках шапку, и не смел войти.

– Как звать? – смерив его взглядом, лениво спросил Лукас.

– Филлом, мессер…

– Филл, теперь ты – управляющий в этом доме. Распорядись о хорошем ужине для меня и моего оруженосца, но прежде пусть мне сделают ванную. Большую, кипяточную, с лавандовым маслом. У вас есть лавандовое масло?

– Н-не знаю, – пролепетал ошалевший Филл.

– Живо пошли какую-нибудь девку, пусть купит. Или лучше нет, этого толстяка пошли, который привёл мой дом в такое состояние… Стой! Сперва принеси мне бумагу и чернила. И оруженосца моего ко мне пришли, он на конюшне должен быть.

– Будет исполнено, мессер! – выпалил Филл и умчался. Лукас устало закрыл глаза. Он только теперь почувствовал, до чего вымотался, но у него оставалось ещё одно дело.

Получив бумагу и перо, Лукас неохотно снял ноги со стола, сдул с него пыль, размял пальцы и написал: