Ацтек Дженнингс Гэри

И в этом путешествии, и в последующих я видел немало заброшенных городов майя и не могу не признать, что в пору своего расцвета города эти наверняка производили потрясающее впечатление. На их опустевших площадях и в безлюдных дворах до сих пор можно увидеть достойные восхищения статуи, резные каменные панели, богато орнаментированные фасады домов и даже фрески, краски которых не потускнели за вязанки вязанок лет, миновавшие со времени их создания. Особенно поразили меня дверные и оконные проемы стрельчатой и арочной формы, совершенно неизвестные в нашем зодчестве.

Упорный и вдохновенный труд многих поколений художников и ремесленников майя создал эти полные великолепия и чудес города, но ныне все они заброшены и забыты. Развалины не сохранили никаких следов разрушительного вражеского вторжения или какой-либо природной катастрофы, но тем не менее тысячи жителей по неизвестной причине покинули их все до единого. Потомки же майя настолько невежественны и лишены интереса к собственной истории, что не потрудились даже создать правдоподобную легенду, в которой попытались бы объяснить, почему их предки покинули эти города, бросив дворцы и храмы посреди бурно разрастающихся джунглей. Нынешние майя совершенно не в состоянии объяснить, почему они, потомки и наследники творцов всего этого великолепия, ютятся в убогих деревеньках и строят шалаши из травы на окраинах поселений своих славных предков.

Обширная страна майя, некогда управлявшаяся из единого центра, столицы под названием Майяпан, давно распалась на отдельные, почти не связанные друг с другом области. Я со своими спутниками путешествовал по самой, пожалуй, интересной из таких областей – краю роскошных джунглей, именовавшемуся Тамоан Чан, что значит Край Туманов, простирающемуся далеко на восток от рубежей Чиапа. Севернее (там я побывал позднее) находится большой, вдающийся в Северный океан полуостров, к берегу которого и причалили ваши первые испанские корабли.

По мне, так одного взгляда на те негостеприимные бесплодные земли было вполне достаточно, чтобы уплыть домой на всех парусах и больше сюда не возвращаться.

Они, однако, не только не уплыли, но и дали этой стране свое имя, еще более нелепое, чем название Коровий Рог для города Куаунауака или Тортилья для той местности, что раньше звалась Тлашкала.

Когда те, первые испанцы высадились на сушу и спросили: «Как называется это место?», жители, никогда раньше не встречавшие испанцев и сроду не слышавшие их языка, естественно, ответили: «Йектетан», что означает лишь: «Я тебя не понимаю». Но ваши мореплаватели приняли это за название полуострова, переиначили его малость на свой манер, и боюсь, что теперь эта местность уже всегда будет именоваться Юкатан. Однако мне едва ли стоит над этим смеяться, ибо первоначальное название Юлуумиль Кутц, что значит Край Изобилия, ничуть не менее нелепо, ибо большая часть полуострова бесплодна и непригодна для проживания людей.

Точно так же, как ныне страна их разделена на отдельные области, так и сами майя представляют собой уже не единый народ с единой столицей и правителем, но множество враждующих друг с другом племен, возглавляемых мелкими вождями. Все они относятся к соседям-сородичам с неприязнью и пренебрежением, однако при этом настолько лишены энергии и воли и пребывают в такой апатии, что нисколько не тяготятся своим нынешним существованием, которое их предки сочли бы невероятно убогим. Зато каждое из этих ничтожных племен утверждает, будто ему одному принадлежит священное право на наследие великого имени майя. А вот по моему глубокому убеждению, древние майя с презрением отреклись бы от таких потомков.

И то сказать: эти неотесанные невежды не знают даже подлинных имен городов, созданных их великими предками, и называют их кому как заблагорассудится. В одном из древних городов, например, хоть он и задушен джунглями, еще сохранились высокая пирамида, дворец с башенками и многочисленные храмы. Так только представьте, эти простаки без затей называют его Паленке, то есть словом, которым на их языке обозначается любое святилище. В другом заброшенном городе прекрасные галереи еще не полностью поглощены вездесущими лианами и ползучими растениями, так что на их стенах сохранились искусные фрески, изображающие сцены сражений, дворцовых церемоний и тому подобное. А потомки этих самых воинов и придворных, когда их спрашивают об этом удивительном городе, лишь равнодушно пожимают плечами и называют его Бонампак, что означает всего-навсего Раскрашенные Стены. На полуострове Юлуумиль Кутц сохранился город, почти не затронутый разрушением. Он заслуживает названия Обители Рукотворной Красы, ибо не может не восхищать изысканностью и утонченностью зодчества, однако местные жители называют его Юксмаль, что значит Трижды Построенный.

Еще один поразительный город расположен глубоко в джунглях, на вершине холма, господствующего над широкой рекой. Я насчитал в нем несколько сотен фундаментов колоссальных строений, сложенных из внушительных блоков зеленого гранита; мне кажется, то был величайший и самый блистательный из всех древних городов майя. Но ничтожные отпрыски великих предков, обитающие поблизости, именуют его просто Яксчилан, то есть Зеленые Камни. О, я готов признать, что некоторые из этих племен – особенно шию, что живут на севере, – и по сей день проявляют некоторую любознательность и жизнеспособность, искренне сожалея об утраченном величии. У них сохраняется наследственное разделение на свободных людей (знатных и простолюдинов) и рабов, они помнят кое-что из познаний предков. Их мудрецы сведущи в арифметике и ведут календарь, в этом племени немало умелых целителей и костоправов. Они бережно сохраняют обширные библиотеки, состоящие из книг, написанных их предками, правда при этом так мало знают о своей собственной истории, что поневоле усомнишься в том, что даже самые образованные их жрецы хоть раз заглядывали в эти старые книги.

Но даже у древних, цивилизованных и культурных майя был ряд обычаев, которые современным людям покажутся по меньшей мере странными. И можно лишь сожалеть о том, что их потомки, вместо того чтобы сохранить достойные восхищения знания, навыки и умения своих предков, предпочли соблюдать эти нелепые традиции. В первую очередь всякого путешественника (и я не стал исключением) удивляет более чем своеобразное представление майя о человеческой красоте.

Судя по старинным картинам и рельефам, майя всегда гордились своими крючковатыми, на манер ястребиных клювов, носами и скошенными подбородками; мало того, они всячески старались усилить собственное сходство с хищными птицами. Только представьте: майя, как древние, так и нынешние, намеренно, с самого рождения, деформировали черепа своих детей. Ко лбу младенца привязывали плоскую доску, которая оставалась там первые несколько лет жизни. Когда ее наконец снимали, лоб у ребенка был скошен так же круто, как и подбородок, делая и без того своеобразной формы нос еще более похожим на клюв.

Но это еще не все. Мальчик или девочка майя, даже будучи обнаженными, всегда носили вокруг головы повязку, с которой свисал, болтаясь между глаз, глиняный шарик. Делалось это для развития косоглазия, каковое майя, где бы они ни обитали и к каким бы слоям общества ни принадлежали, всегда считали одним из важнейших признаков подлинной красоты. У некоторых их мужчин и женщин глаза косят так сильно, что создается впечатление, будто лишь возвышающийся посередине наподобие утеса нос не позволяет им слиться воедино. Я уже говорил, что джунгли края Тамоан Чан полны дивных красот, но это едва ли относится к обитающим там людям.

Я, пожалуй, вообще не стал бы упоминать об этих женщинах с их птичьими лицами, если бы мне, когда мы остановились в деревеньке Тцотци, не показалось, что одна девушка майя не сводит с меня глаз. Решив, что она влюбилась в меня с первого взгляда, я представился девушке, переведя свое имя, Темная Туча, на их язык, то есть назвавшись Эк Мюйаль. В ответ эта особа смущенно пролепетала, что ее зовут Икс Йкоки, или Вечерняя Звезда. Только оказавшись совсем рядом, я понял, что меня подвела близорукость: обнаружив, как сильно эта девушка косит, я сообразил, что на самом деле она вовсе не смотрела в мою сторону, так что влюбленность, скорее всего, была лишь плодом моего воображения. Даже когда мы стояли лицом к лицу, взгляд девушки, похоже, мог быть с равной вероятностью обращен на дерево за моей спиной, на ее собственные босые ступни или на то и другое одновременно. Это несколько обескуражило меня, но, движимый любопытством, я постарался убедить Икс Йкоки провести со мной ночь. Не скажу, чтобы испытал какое-то извращенное вожделение, предположив, будто у девушки с косыми глазами что-нибудь еще тоже может быть устроено как-нибудь по-особенному. Любопытство носило несколько иной характер: меня уже давно занимал вопрос, каково это – иметь дело с женщиной (неважно, с какой именно) на подвесной койке? Рад сообщить, что это оказалось не только вполне возможным, но даже восхитительным. Я так увлекся, что лишь когда мы, обессиленные, отстранились друг от друга и лежали в сетке, которую раскачали движениями своих тел, вдруг вспомнил, что в порыве страсти несколько раз укусил девушку, причем один раз даже до крови. А ведь целитель Мааш предупреждал, что после его прививки наши зубы стали ядовитыми, как у змей. Я так расстроился, что до утра не мог заснуть, терзаемый угрызениями совести и дурными предчувствиями. Я боялся, что Икс Йкоки сейчас забьется в конвульсиях или что она медленно окоченеет рядом со мной. Я предавался угрюмым размышлениям насчет того, какое наказание предусмотрено местными законами за убийство. Но Икс Йкоки в отличие от меня всю ночь безмятежно посапывала своим большим носом, а когда поутру соскочила с подвесной койки, ее косые глаза светились от удовольствия.

Я, разумеется, обрадовался, что не убил девушку, но, с другой стороны, и обеспокоился. Если старый «прощупыватель пульса», утверждая, будто наши зубы стали ядовитыми, как у змей, всего лишь следовал одному из дурацких суеверий своего народа, то весьма вероятно, что ни мы с Коцатлем, ни Пожиратель Крови не имели никакой защиты от змеиных укусов. Я поделился своей тревогой со спутниками, и с тех пор мы, пробираясь сквозь джунгли, гораздо внимательнее следили за тем, куда ставили ноги и за что хватались руками.

Несколько позже мне довелось-таки встретиться с одним из целителей майя, прославившимся своим умением врачевать глазные недуги. А ведь надежда поправить зрение и была одной из важнейших причин, по которой я вообще затеял это дальнее путешествие. Звали целителя Ах Чель, и он происходил из племени чоксиль. Я посчитал это добрым знаком, ибо чоксиль означает народ Летучих Мышей, а летучие мыши, как всем известно, славятся способностью видеть в темноте. Целитель Ах Чель обладал также двумя достоинствами, внушавшими мне доверие: говорил на вполне вразумительном науатлъ и сам не был косоглазым. Боюсь, что вряд ли бы решился доверить свое зрение косоглазому врачевателю.

Этот лекарь не прощупывал пульса, не призывал богов, не произносил заклинаний и не творил никаких колдовских обрядов. Начал он прямо с того, что закапал мне в глаза по несколько капель сока травы камопальксилуитль, чтобы зрачки расширились и он мог получше их разглядеть. Пока мы дожидались, когда снадобье подействует, я, наверное, чтобы заглушить собственное волнение, без умолку болтал, рассказав ему в том числе и о мошеннике Мааше, а также о том, как заболел и умер Десятый.

– Кроличья лихорадка! – уверенно заявил целитель Ах Чель. – Радуйтесь, что больше никто из вас не касался того больного кролика. Лихорадка не убивает сама по себе, но ослабляет заразившегося ею человека настолько, что он уже не в силах противостоять другому недугу, который наполняет легкие больного густой жидкостью. Твой раб, возможно, и выжил бы, если бы вы вовремя спустили его с гор в низину, где воздух не разреженный, но густой и насыщенный. А теперь давай посмотрим тебя.

Достав прозрачный кристалл, несомненно одно из изделий мастера Ксибалбы, целитель пристально всмотрелся в каждый мой глаз, после чего сел и решительно заявил:

– Молодой Эк Мюйаль, с твоими глазами все в порядке...

– Ничего себе в порядке! – воскликнул я, с горечью решив, что опять нарвался на такого же невежду и пройдоху, как лекарь Мааш. – По-твоему, если я вижу не дальше, чем на расстоянии протянутой руки, то это совершенно нормально?

– Говоря «все в порядке», я имел в виду, что ты не страдаешь никакой глазной болезнью, которую можно было бы лечить.

Я выругался на манер Пожирателя Крови, отчего, думаю, у великого бога Уицилопочтли зачесались срамные места. Лекарь, однако, жестом велел мне не богохульствовать, а послушать его.

– Ты видишь вещи смазанными из-за формы твоих глаз, но тут уж ничего не поделаешь. Необычной формы глазное яблоко искажает зрение таким же образом, как вот этот необычной формы кристалл. Помести его между глазом и цветком, и ты ясно увидишь цветок. Но если будешь разглядывать через кристалл сад вдалеке, он покажется тебе размытым цветным пятном.

– Значит, – печально сказал я, – мне не приходится надеяться ни на какие снадобья?

– Мне очень жаль, но они тебе не помогут. Будь у тебя заболевание, которое мы называем черной мушкой, я мог бы, так сказать, «отмыть» твои глаза с помощью целебных настоев. Дефект, именуемый «белой вуалью», можно устранить с помощью ножа, и это если и не восстановит зрение до идеального состояния, то значительно его улучшит. Но не существует никакого средства, позволяющего изменить форму или размер глазного яблока, не разрушив его вовсе. И мы вряд ли когда-нибудь научимся врачевать такие недуги, во всяком случае надежды на это у нас не больше, чем на то, чтобы выведать тайну места, куда уходят старые аллигаторы.

– Значит, мне придется прожить всю жизнь, щурясь, подобно кроту? – уныло пробормотал я.

– Ну, – промолвил целитель, похоже, отнюдь не сочувствуя моей жалости к себе, – ты можешь прожить остаток дней, благодаря богов за то, что не подцепил вдобавок к своему недостатку также «мошку», «вуаль» или еще какую-нибудь гадость и не ослеп вовсе. За свою жизнь ты сможешь увидеть многих, кого постигла именно такая участь. – Он помолчал, давая мне осмыслить его слова, а затем едко заключил: – А вот они увидеть тебя не смогут.

Вердикт целителя поверг меня в такое уныние, что до самого конца нашего пребывания в Тамоан Чан я находился в подавленном состоянии и, боюсь, досаждал этим своим спутникам. Когда проводник из племени покомам, что обитает в дальних восточных джунглях, повел нас полюбоваться тамошними чудесными озерами, я взирал на эти природные красоты так холодно, словно Чак, бог дождя майя, создал их исключительно ради того, чтобы мне досадить. А ведь там было на что посмотреть: объединенные под общим названием Цискао примерно шесть десятков водоемов разного размера – от маленьких прудов до настоящих озер; хотя в них вроде бы не впадает не только рек, но даже ручьев, но водоемы эти никогда не пересыхают в сухой сезон и никогда не выходят из берегов в сезон дождей. Но самое удивительное, что вода во всех них разного цвета.

Когда мы поднялись на возвышенность, откуда открывался вид на шесть или семь таких озер одновременно, наш проводник горделиво сказал:

– Смотри, молодой путешественник Эк Мюйаль. Вот это озеро темное, зеленовато-голубое, а вон то – цвета бирюзы, третье – ярко-зеленое, словно изумруд, четвертое имеет тускло-зеленый цвет жадеита, а следующее – бледно-голубое, как зимнее небо...

Я пробурчал:

– Да хоть красное, как кровь, толку-то что?

Однако озера и впрямь были чудесны, просто я взирал и на них, и на все прочее сквозь мрак собственного отчаяния.

Правда, некоторое время я лелеял надежду исправить дело с помощью зажигательного кристалла мастера Ксибалбы. Мне казалось, что с его помощью, если только правильно держать кристалл, можно зрительно приблизить и лучше рассмотреть отдаленные объекты. Я держал кварц на расстоянии длины руки и пытался разглядеть сквозь него стоявшие в отдалении деревья, но они выглядели еще более размытыми, чем когда я смотрел на них невооруженным глазом. Неудивительно, что эти неудачные опыты лишь усугубляли мое уныние.

Я держался угрюмо и неприветливо даже с теми состоятельными майя, которые покупали наши дорогостоящие товары, но, к счастью, поскольку они пользовались спросом, местные богатеи больше интересовались покупками, чем поведением купца. Когда речь заходила об оплате, я бесцеремонно отказывался принимать шкуры ягуаров, оцелотов и других животных, равно как и перья тукана или арара, однако вожделенные золотой песок и медные слитки в стране майя были редкостью. Поэтому мне пришлось объявить, что наши товары – ткани, одежда, украшения, безделушки, притирания и благовония – будут обмениваться только на перья кецаль тото.

Вообще-то по закону любой охотник-птицелов, добывший, эти изумрудно-зеленые перья длиной в ногу, был обязан под угрозой смерти немедленно подарить их своему племенному вождю, который использовал их либо как личное украшение, либо для расчетов с другими вождями майя и более могущественными правителями иных народов. Но на самом деле (думаю, это можно не объяснять) птицеловы отдавали своим вождям лишь часть этих редчайших перьев, а остальное оставляли для собственного обогащения. А поскольку я решительно отказывался принимать в уплату что-либо, кроме оперения кецаль тото, то покупатели, у которых этих перьев вроде бы и быть-то не могло, где-то их находили.

По мере того как мы избавлялись от наших товаров, я постепенно распродавал и рабов, которые их несли. В этой стране лентяев даже среди знати было немного людей, которым нашлось к чему приставить рабов, да и мало кто имел возможность их содержать. Однако каждый вождь племени считал, что чем больше у него рабов, тем выше его положение над прочими, и потому стремился обзавестись толпой совершенно бесполезных и лишь опустошающих его кладовые невольников. Благодаря этому суетному тщеславию мне удалось выгодно, за золотой порошок, продать по паре своих рабов вождям племен чоксиль, куиче и чельталь, так что назад, в страну чиапа со мной отправились лишь двое. Один тащил большой, но почти невесомый тюк перьев, а ноша другого состояла из тех немногих товаров, которые мы пока не распродали.

Верный своему обещанию, мастер Ксибалба выполнил работу в срок, и ко времени нашего возвращения в Чиапан нас уже дожидалось сто двадцать семь кристаллов различного размера, за которые я благодаря продаже рабов смог, как и обещал, заплатить ему чистым золотым порошком. Пока ремесленник бережно заворачивал каждый кристалл по отдельности в хлопок и складывал их все вместе в ткань, чтобы получился аккуратный узел, я через переводчика обратился к нему с вопросом:

– Мастер Ксибалба, эти кристаллы заставляют предмет, на который смотришь, выглядеть больше. А удавалось ли тебе сделать такой кристалл, который уменьшал бы предметы?

– Конечно, – ответил он с улыбкой. – Такими вещами забавы ради занимался еще мой предок, да и я тоже этим баловался.

Тогда я поведал мастеру о своем слабом зрении и добавил, что, по мнению целителя майя, причиной тому особое устройство моего глазного яблока, сходного по форме с увеличительным кристаллом. Я объяснил Ксибалбе свою задумку: если я невооруженным глазом вижу мир, как через увеличительный кристалл, то не попробовать ли мне взять уменьшительный?..

Мастер посмотрел на меня с интересом, потер подбородок, хмыкнул и удалился в глубь своей мастерской. Вернулся он, неся деревянный поднос с мелкими ячейками, в каждой из которых находилось по кристаллу. Они были разной формы, некоторые даже походили на миниатюрные пирамиды.

– Я держу их только как диковинки, – объяснил Ксибалба. – Пользы в этих камнях никакой, но некоторые из них обладают удивительными свойствами. Этот, например. – Он поднял маленький трехгранный брусочек. – Это не кварц, но прозрачный вид известняка. Подержи его на солнце и увидишь, что он отбрасывает свет на твою ладонь.

Я так и сделал, уже отчасти приготовившись, что сейчас вздрогну от ожога. Вместо этого я вскрикнул от удивления. Солнечный луч, пройдя сквозь кристалл, разукрасил мою ладонь крохотным подобием разноцветной радуги, которую можно увидеть в небе после дождя.

– Но ведь тебе нужны не игрушки, – сказал ремесленник. – Вот, держи.

И он дал мне кристалл, обе поверхности которого были вогнутыми: камень походил на два блюда, скрепленных днищами.

Я поднял его над вышитой каймой своей накидки, и ширина узора съежилась наполовину. Я поднял голову и, все еще держа кристалл перед собой, посмотрел на мастера. Черты его лица, до сих пор размытые, внезапно обрели четкость, хотя само лицо сделалось настолько маленьким, словно Ксибалба вмиг перенесся на ту сторону площади.

– Вот так диво! – изумленно воскликнул я, положив кристалл и потирая глаза. – Я видел тебя... но очень далеко.

– А, значит, этот уменьшает слишком сильно. Они все действуют по-разному. Попробуй другой... вот.

Этот кристалл был вогнут только с одной стороны, тогда как другая поверхность была идеально ровной. Я осторожно поднял его.

– Вижу, – произнес я так, словно возносил благодарственную молитву самому благодетельному из богов. – Я могу видеть далеко и близко. Немного мешают крапинки и какая-то рябь, но в остальном я вижу так же ясно и четко, как когда был ребенком. Мастер Ксибалба, ты сделал то, что оказалось не под силу прославленным целителям майя. Ты вернул мне зрение!

– А мы-то хороши, – пробормотал мастер, похоже потрясенный не меньше меня. – Ведь долгие вязанки лет мы думали, что от этих штуковин нет никакого толку. Ну и ну... – Затем он заговорил деловито и решительно: – Стало быть, для этого требуется особый кристалл – плоский с одной стороны и вогнутый с другой. Но не можешь же ты ходить повсюду, держа эту штуковину перед собой, как сейчас. Это все равно что постоянно пялиться в замочную скважину. Попробуй поднести его совсем близко к глазу.

Я так и сделал, но тут же вскрикнул:

– Больно, как будто мой глаз вытягивают из глазницы!

– Значит, опять попался слишком сильный кристалл. К тому же ты говорил о точках и ряби. Стало быть, нужно поискать камень, в котором меньше изъянов, чем в самом тончайшем кварце. – Он улыбнулся и потер руки. – Благодаря тебе у меня, первого в долгой череде поколений мастеров Ксибалба, появилась по-настоящему новая задача. Приходи завтра.

Хотя меня просто переполняло волнение, я, однако, ничего не сказал своим спутникам, ибо слишком боялся, что и этот опыт провалится, а мои надежды вновь окажутся тщетными. Мы снова остановились у Макобу, где с превеликими удобствами и к немалому удовольствию двух уже упоминавшихся кузин прожили шесть или семь дней. Все это время я ходил к Ксибалбе по нескольку раз в день: мастер скрупулезно трудился над самым точным кристаллом, какой ему когда-либо случалось изготовить.

Он раздобыл удивительно прозрачный топаз и вознамерился превратить его в диск такого размера, чтобы он прикрывал мой глаз от брови до скулы. Снаружи диск должен был оставаться плоским, что же до его толщины и кривизны вогнутой внутренней стороны, то здесь определить нужные величины можно было лишь опытным путем. Мастер стачивал камень совсем по чуть-чуть, раз за разом прилаживая кристалл к глазу и вновь всматриваясь в него.

– Я буду делать камень все тоньше и мало-помалу увеличивать дугу кривой, – пояснил он, – пока мы не добьемся, чтобы кристалл уменьшал именно настолько, насколько тебе требуется. Тут важно не пропустить момент. Ведь если я сточу чуть больше, кристалл будет испорчен.

Вот почему я возвращался к нему в мастерскую вновь и вновь. Когда один мой глаз наливался кровью от напряжения, я менял его на другой, и так до бесконечности. Но наконец, к моей невыразимой радости, наступил великий день, когда я, приложив кристалл сначала к одному, а потом к другому глазу, смог сказать, что вижу с его помощью просто великолепно. Все вокруг, от книги, которую я держал в руке, и до деревьев возле самого горизонта, предстало моему взору четко и ясно. Я был вне себя от восторга, да и мастер Ксибалба испытывал почти такое же воодушевление, раздуваясь от гордости за свое невиданное творение.

Напоследок отполировав кристалл влажной пастой из какой-то красной глины, он вставил его в прочное медное кольцо с короткой рукояткой, держась за которую я мог подносить кристалл к любому глазу, на свое усмотрение. Рукоятка крепилась к кожаному ремешку, так что у меня теперь имелась возможность постоянно носить это бесценное приспособление на шее и не бояться его потерять. Вернувшись в дом Макобу, я поначалу никому его не показал, поджидая случая по-настоящему удивить Коцатля и Пожирателя Крови.

После ужина, когда уже темнело, мы вместе с хозяйкой дома, матерью покойного Десятого, и несколькими ее родичами сидели во дворике перед их хижиной. Взрослые мужчины курили. Должен сказать, что у чиапа покуитль не в ходу. Вместо этого они используют пикфетль и набитый пахучими травами глиняный кувшин, в котором проделано несколько отверстий. Содержимое кувшина поджигают и раскуривают через вставляемые в отверстия с разных сторон камышинки.

– Вон идет красивая девушка, – пробормотал Пожиратель Крови, указывая своей камышинкой в сторону улицы.

Без кристалла я едва мог различить бледные контуры какой-то фигуры, движущейся в сумерках, но сейчас заявил:

– Хотите, я подробно опишу вам ее?

– Что? – буркнул старый солдат, приподняв бровь, и в насмешку вспомнил мое прежнее прозвище. – Хорошо, Связанный Туманом, ну-ка опиши нам красавицу!

Я приложил кристалл к левому глазу и даже в слабом вечернем свете увидел девушку ясно и отчетливо. А потом подробнейшим образом перечислил решительно все подробности, которые смог рассмотреть: ее телосложение, цвет кожи, длину волос, форму голых лодыжек и босых ступней. Я описал не только правильные черты действительно красивого лица, но даже так называемый «гончарный» узор вышивки, украшавшей ее блузу.

– На волосы, – заключил я, – эта красотка накинула тонкую вуаль, а под нее поместила несколько живых светлячков. Необычное, но очаровательное украшение.

Физиономии моих товарищей вытянулись от изумления, и я, не сдержавшись, расхохотался.

Поскольку у меня не было возможности рассматривать предметы одновременно обоими глазами, тому, что я видел, недоставало глубины и объемности. Тем не менее я снова мог видеть почти так же отчетливо, как в детстве, и меня это вполне устраивало. Могу добавить, что топаз имел бледно-желтый оттенок, поэтому, глядя сквозь него, я даже в пасмурные дни видел все словно бы в солнечном свете, так что окружающий мир представлялся мне еще более приятным, чем всем остальным. Правда, посмотревшись в зеркало, я обнаружил, что меня самого кристалл красивее не делал, поскольку прикрытый им глаз казался гораздо меньше другого. Кроме того, поскольку поначалу я постоянно держал кристалл в левой руке, в то время как правая была занята, меня одно время сильно мучили головные боли. Но стоило мне приучиться прикладывать топаз по очереди то к одному, то к другому глазу, как боль мигом прошла.

Я понимаю, почтенные писцы, что вас, должно быть, забавляет, как много внимания уделяю я приспособлению, в котором, с вашей точки зрения, нет ничего необычного. Но другой такой инструмент я увидел лишь много лет спустя, когда впервые встретился с самыми первыми испанцами, прибывшими в наш край. Один из братьев-монахов, сопровождавших генерал-капитана Кортеса, носил сразу два таких кристалла, по одному для каждого глаза; их удерживал кожаный ремешок, который был обвязан вокруг его головы.

Но мне и мастеру Ксибалбе это казалось тогда неслыханным изобретением. И представьте, этот замечательный мастер отказался взять какую-либо плату не только за свой труд, но даже за топаз, который наверняка сам по себе стоил немало. Ксибалба объяснил, что одно то, что он стал первым создателем столь удивительной и замечательной вещи, уже являлось для него высокой наградой. Поскольку уговорить мастера принять хоть что-нибудь кроме заранее оговоренной платы за кристаллы кварца так и не удалось, я оставил у семьи Макобу немало перьев кецаль тото, чтобы они передали их ему после моего отъезда, когда отказаться уже будет невозможно. Я отдал ему тогда столько перьев, что мастер Ксибалба, наверное, стал самым богатым человеком в Чиапане, но он, по моему мнению, вполне этого заслуживал.

Ведь той ночью я видел звезды!

Естественно, что от моего уныния не осталось и следа. Воспрянув духом, я заявил своим товарищам:

– Теперь, когда ко мне вернулось зрение, я хотел бы увидеть океан.

Случившаяся перемена настолько их обрадовала, что возражений не последовало, и, покинув Чиапан, мы направились не на запад, а на юг, где вынуждены были перебираться через очередное нагромождение гор, даже не совсем гор, а дремлющих вулканов. Однако нам удалось миновать их без приключений и добраться до одной из приморских Жарких Земель. Земля эта, населенная народом маме, представляет собой плоскую равнину, а тамошние жители занимаются главным образом выращиванием хлопка и добычей соли, которые потом меняют на другие товары. Хлопок возделывают на плодородной полосе сдобренного перегноем суглинка, пролегающей между скалистым предгорьем и песчаным побережьем. В тот раз мы попали туда в разгар зимы и потому не приметили там ничего особенного. А вот позднее я посещал Шоконочко в самый жаркий сезон, когда на полях столько огромных коробочек хлопка, что даже зеленые стебли, на которых они растут, не видны, и вся местность, несмотря на палящее солнце, кажется покрытой толстым снежным одеялом.

Соль здесь добывают круглый год: окружают насыпью мелкие лагуны вдоль побережья, дожидаются, когда вода высохнет, а потом собирают осадок, который, чтобы отделить соль от песка, приходится просеивать сквозь сито. Соль, которая тоже бела, как снег, отличить от песка совсем нетрудно, ибо все пляжи Шоконочко состоят не столько из настоящего песка, сколько из тускло-черных пыли и пепла, выбрасываемых не столь уж далекими вулканами. Даже пена прибоя в этом южном море не белая, но имеет грязно-серый оттенок, поскольку волны бесконечно взбивают и перемешивают темный песок.

Поскольку и сбор хлопка, и добыча соли – занятия нудные и утомительные, маме охотно заплатили нам немало золотого порошка за двух последних рабов, а заодно купили и те немногие товары, которые у нас еще оставались. Таким образом, мне, Коцатлю и Пожирателя Крови пришлось нести только свои дорожные котомки, маленький сверток с кристаллами и громоздкий, но не тяжелый тюк с перьями – груз, прямо скажем, необременительный. К счастью, за весь обратный путь нам ни разу не пришлось столкнуться с разбойниками. Возможно, мы не привлекли их внимания потому, что совершенно не походили на караван почтека, но не исключено, и что все промышлявшие в тех краях разбоем уже прознали, какова была участь шайки, попытавшейся нас ограбить.

На север мы двигались без помех, по равнинной местности, оставляя слева от себя полосу пенистого прибоя да спокойные лагуны, а справа высокие горы. Погода держалась теплая, так что мы лишь дважды остановились на ночлег в деревнях – в селении Пиджиджиа, что в земле маме, и в селении Тонала, где обитало племя миксе. Мы соблазнились возможностью как следует вымыться и отведать приморских яств: сырых черепашьих яиц, тушеного черепашьего мяса, вареных креветок, сырых или приготовленных на пару устриц всех видов и даже вареной мякоти чудища под названием йейемичи, которое, как мне сказали, является самой большой рыбой в мире. Могу добавить, что и самой вкусной. В конце концов мы свернули на запад и вновь оказались на перешейке Теуантепек, но в город с тем же названием на сей раз заходить не стали, поскольку повстречали одного торговца, со слов которого выходило, что если взять малость левее, то можно перевалить через горы Семпуюла намного более легким путем. Конечно, мне бы хотелось снова повидать прелестную Джай Беле, а заодно, кстати, и навести справки насчет таинственного устричного пурпура, но только после столь дальних и долгих странствий меня гораздо сильнее тянуло домой. А поскольку я знал, что и моим спутникам тоже не терпится вернуться поскорее, мы решили свернуть туда, куда предлагал торговец. У этого пути имелось и другое достоинство: он пролегал по той части края Уаксьякак, где мы еще не бывали. На прежнюю дорогу мы вернулись, лишь добравшись до столицы сапотеков – города Цаачилы.

Так же как некоторые дни месяца считаются благоприятными для отправления в торговую экспедицию, есть и такие, которые наиболее подходят для возвращения. Чтобы точно подгадать время, мы, приближаясь к дому, задержались и даже провели, бездельничая, лишний денек в приятном горном городке Куаунауаке. Ну а после того, как с последнего подъема открылся вид на озера и остров Теночтитлан, я все время останавливался, чтобы полюбоваться на них через кристалл. Поскольку смотреть приходилось одним глазом, это лишало панораму города объемности, но от представшего мне зрелища все равно захватывало дух. Белые здания и роскошные дворцы поблескивали в лучах весеннего солнца, сады на их крышах радовали взор яркими красками, над очагами и алтарями поднимались струйки голубоватого дыма, в мягком воздухе почти неподвижно парили стяги из перьев, и над всем этим господствовала массивная, увенчанная двумя храмами-близнецами Великая Пирамида.

С гордостью и волнением мы наконец перешли дамбу Койоакана и в отмеченный благоприятным предзнаменованием День Первого Дома месяца Великого Пробуждения года Девятого Ножа вступили в великую столицу. Мы отсутствовали сто сорок два дня, то есть более семи месяцев по нашему календарю, пережили множество приключений, повидали немало диковинных мест и народов, но от души радовались своему возвращению в средоточие могущества и величия мешикатль, в Сердце Сего Мира.

Независимо от того, сколь успешным было путешествие того или иного почтека, торжественное вступление в город купеческих караванов посреди бела дня считалось бахвальством и находилось под запретом. Но любой почтека и без того знал, что при возвращении лучше проявить скромность. Далеко не все в Теночтитлане понимали, что благополучие Мешико во многом зависело от бесстрашных странствующих купцов. Простые люди завидовали их богатству, а многие представители знати предпочитали видеть источник процветания страны не в мирной торговле, а в войне, приносившей добычу и дававшей возможность облагать другие народы данью. Поэтому каждый возвращавшийся домой почтека при входе в город одевался как можно проще, появлялся под покровом сумерек, да и нагруженные сокровищами носильщики старались следовать за ним поодиночке, дабы не привлекать внимания. Дома купцов тоже не отличались внешней роскошью, хотя по коробам и ларям у многих из них были припрятаны богатства, на которые вполне можно было построить дворец, способный соперничать с резиденцией самого юй-тлатоани. Так или иначе, нам троим не было никакой необходимости входить в Теночтитлан тайком: без носильщиков, в запыленной износившейся одежде, всего лишь с парой тюков на закорках, мы едва ли могли привлечь к себе чье-то завистливое внимание, да и направлялись мы не в собственный дом, а на постоялый двор.

На следующее утро, приняв подряд несколько ванн и основательно отмокнув в парилке, я облачился в свое лучшее платье и явился во дворец Чтимого Глашатая Ауицотля. Поскольку дворцовый управляющий меня знал, ждать аудиенции долго не пришлось. Я поцеловал землю перед Ауицотлем, но вот от того, чтобы посмотреть в кристалл и разглядеть его получше, воздержался, побоявшись, что владыке может не понравиться, если его будут, бесцеремонно рассматривать этаким манером. А сердить этого человека, способного быть столь же свирепым, как и скалившийся над его головой гризли, мне вовсе не хотелось.

– Мы приятно удивлены, увидев, что ты вернулся целым и невредимым, почтека Микстли, – грубовато поприветствовал он меня. – Значит, твоя экспедиция увенчалась успехом?

– Полагаю, Чтимый Глашатай, она оказалась прибыльной, – ответил я. – Когда старейшины почтека оценят мой груз, ты сможешь судить об этом по причитающейся твоей казне доле. А пока, мой господин, я надеюсь, что ты сочтешь заслуживающей интереса эту хронику.

С этими словами я вручил одному из его придворных истрепавшиеся в пути листы с отчетом о путешествии. Там содержалось по большей части то, о чем я рассказал вам, почтенные братья, правда, столь несущественные детали, как встречи с женщинами, были опущены, а вот местность, где мне довелось побывать, наоборот, описывалась во всех подробностях. Ко всем описаниям прилагались нарисованные мною по пути карты.

Ауицотль поблагодарил меня:

– Мы и наш Изрекающий Совет изучим это самым внимательным образом.

– На тот случай, если некоторые из твоих советников вдруг окажутся стары и слабы зрением, владыка Глашатай, могу предложить полезную новинку, – сказал я, вручая ему один из кристаллов. – Некоторое количество таких диковинок я привез для продажи, но самый лучший и большой кристалл дозвольте мне преподнести в дар юй-тлатоани.

На владыку это, похоже, не произвело особого впечатления, пока я не попросил разрешения подойти и показать ему, как именно этот подарок можно использовать для более подробного и внимательного ознакомления с письмами или документами. Ну а потом, подойдя к окну с клочком бумаги, я продемонстрировал, как с помощью этого же кристалла можно добыть огонь. Правитель пришел в восторг и удостоил меня множества похвал.

Много позднее мне рассказали, что Ауицотль брал свой зажигательный камень в каждый военный поход, которых он совершил множество. Однако больше всего он любил развлекаться с кристаллом в мирное время. Чтимый Глашатай запомнился подданным своим вспыльчивым и жестоким нравом, так что капризного самодура у нас до сих пор называют ауицотлем. Но видимо, этому тирану была свойственна еще и детская проказливость. Частенько, ведя беседу с кем-нибудь из своих величавых степенных мудрецов, он увлекал собеседника к окну и незаметно наводил с помощью зажигательного камня световой луч на какую-нибудь не защищенную одеждой часть его тела. А когда старый мудрец подскакивал с резвостью молодого кролика, Чтимый Глашатай хохотал до упаду.

Из дворца я вернулся в гостиницу за Коцатлем и Пожирателем Крови, которые к тому времени уже вымылись и переоделись. Мы отнесли два тюка наших товаров в Дом Почтека, где были немедленно препровождены к тем самым трем старейшинам, которые помогали мне собираться в путешествие. Пока разносили сдобренный соком магнолии шоколад, Коцатль развернул первый тюк – тот, что побольше.

– Аййо! – промолвил один из старцев. – Да у тебя, я вижу, одних перьев наберется на целое состояние. Вот что тебе надо сделать: сперва добейся, чтобы богатейшие представители знати принялись наперебой предлагать за эти перья золотой порошок, и взвинти цену до предела, а уж потом сообщи Чтимому Глашатаю, что у тебя имеется столь ценный товар. Он заплатит сколько угодно из простого самолюбия, лишь бы подчеркнуть свое превосходство.

– Как посоветуете, мои господа, – согласился я и сделал Коцатлю знак развязать узел поменьше.

– Гм-гм! – сказал второй старец.

– Да, похоже, что тут ты дал маху, – вздохнул третий. Он меланхолично повертел между пальцами два или три кристалла.

– Форма, конечно, хороша, огранка и шлифовка выше всяких похвал, но, увы, это не драгоценные камни. Даже не самоцветы. Всего лишь кусочки кварца – камня, еще более распространенного, чем жадеит, но в отличие от последнего не имеющего никакого символического или церемониального значения.

Коцатль не выдержал и хихикнул, не удержался от ухмылки и Пожиратель Крови. Улыбнулся и я, предвкушая развлечение. И точно: стоило мне показать старейшинам, для чего годятся эти кристаллы, как почтенные купцы пришли в возбуждение.

– Невероятно! – промолвил один из них. – Ты доставил в Теночтитлан нечто совершенно новое и небывалое!

– Где ты их раздобыл? – поинтересовался другой, но тут же поправился: – Нет-нет, даже и не думай отвечать. Прости, что спросил. Уникальное сокровище должно принадлежать одному только первооткрывателю.

– Самые крупные кристаллы мы предложим наиболее знатным вельможам... – заговорил третий.

Я перебил его, объяснив, что полезные свойства камней не зависят от их размера, но опытный торговец только отмахнулся:

– Это не имеет значения. Каждый пипилтин захочет иметь кристалл того размера, какой сочтет подобающим своему рангу и самомнению. Я предлагаю тебе продавать камни на вес, причем для начала запроси в золоте в восемь раз больше. Не сомневайся, пипилтин будут похваляться друг перед другом богатством и щедростью, так что ты не прогадаешь.

– Но, мои господа, – изумленно воскликнул я, – не мог же я всего за один поход заработать больше золота, чем вешу сам! Получается, что, даже заплатив все, что полагается Змею-Женщине и вашему почтенному сообществу, мы трое, поделив оставшуюся выручку, займем место среди самых богатых людей Теночтитлана.

– А тебя это не устраивает?

– Не то чтобы не устраивает, – запинаясь пробормотал я, – просто мне это кажется не совсем правильным. Такая баснословная выгода – и всего от одной торговой экспедиции! Причем от продажи, как вы верно заметили, самого обычного кварца, который можно поставлять на рынок в любых количествах. А я действительно могу обеспечить зажигательными кристаллами всех жителей во владениях Союза Трех.

– Возможность такая у тебя, может быть, и есть, – строго заметил один из старейшин, – но, если у тебя имеется еще и здравый смысл, ты не станешь этого делать. Ты сам сказал, что первым обладателем магического камня уже стал Чтимый Глашатай. А это значит, что сто двадцать шесть оставшихся кристаллов могут достаться только ста двадцати шести представителям самой высшей знати. Будь уверен, сынок, вельможи стали бы яростно торговаться за право заполучить эти штуковины, даже будь они сделаны из глины. Впоследствии ты сможешь совершить новое путешествие и доставить очередную партию диковин, но их количество всегда должно быть ограниченным.

Коцатль светился радостью, а Пожиратель Крови чуть ли не млел от счастья.

– Пожалуй, ты прав, – промолвил я, – богатство нам вовсе не помешает.

– Тем паче, – заметил другой старейшина, – что возможность потратить некую его часть представится вам незамедлительно. – Ты упомянул о том, что придется заплатить установленные доли в казну Теночтитлана и нашему богу Йакатекутли. Но известно ли тебе, что по традиции каждый вернувшийся домой почтека, если, конечно, он вернулся с достойной прибылью, устраивает пир для всех остальных купцов, находящихся в это время в городе?

Я покосился на своих спутников и, когда те без колебаний кивнули, сказал:

– Я с большим удовольствием последую этому славному обычаю, мои господа, но я человек новый и мало сведущ в том, как это делается...

– Мы будем рады тебе помочь, – заявил тот же самый старейшина. – Давай назначим празднество на послезавтра. И проведем его в этом здании, благо здесь есть все необходимое. Мы позаботимся о еде, закусках, музыкантах, танцовщицах и женщинах для особых услуг и, само собой, проследим, чтобы все уважаемые почтека получили приглашения. Ты и твои друзья, со своей стороны, можете пригласить всех, кого сочтете нужным. Ну а пышным будет этот пир или скромным, – добавил старец, лукаво склонив голову набок, – зависит от твоего вкуса и от твоей щедрости.

Я снова переглянулся с друзьями, а потом с воодушевлением заявил:

– Почтенные господа, я хотел бы попросить вас, чтобы все на этом пиру было только самое лучшее, а уж за ценой я не постою. Хочу, чтобы этот пир запомнился надолго.

Да уж, господа писцы, мне, во всяком случае, он запомнился навсегда.

И хозяева, и гости были разодеты на славу. Сделавшись полноправными (и удачливыми) почтека, я, Коцатль и Пожиратель Крови обрели право носить определенный набор золотых украшений и изделий из драгоценных камней, указывающий на наше новое положение. Однако мы не стали этим злоупотреблять. Я, например, ограничился золотой застежкой для накидки, подаренной мне давным-давно госпожой Толланой, да маленьким изумрудом в ноздре. Зато уж саму накидку я надел из лучшего хлопка, с богатой вышивкой, а к ней – сандалии из кожи аллигатора, со шнуровкой до колена. Мои длинные, отросшие за время странствий волосы были собраны на затылке плетеным ремешком из красной кожи.

Во внутреннем дворе здания, над огромным ложем из углей, шипели, жарясь на вертелах, туши трех оленей, и все, что подавалось в тот день, выглядело отменно и было превосходно на вкус. Звучала музыка – приятная, но не слишком громкая. Красивые женщины оживляли пир, прохаживаясь среди гостей, и время от времени то одна, то другая из них исполняла грациозный танец.

К нам троим в тот вечер приставили трех специальных рабов, и когда те не подкладывали на тарелки яства и не подливали в бокалы напитки, они обмахивали нас огромными опахалами из перьев. Мы познакомились с другими купцами и выслушали множество рассказов об их походах, приключениях и приобретениях. Пожиратель Крови пригласил на пир четверых или пятерых своих старых приятелей-воинов и вскоре вместе с ними основательно напился. Мы с Коцатлем никого в Теночтитлане не знали и от себя лично не приглашали, однако среди гостей неожиданно оказался и мой старый знакомый.

– Крот, ты не перестаешь меня удивлять, – прозвучал вдруг чей-то голос.

Я, повернувшись, увидел сморщенного, согбенного, почти беззубого старика с кожей цвета бобов какао, того самого, который не раз появлялся невесть откуда в наиболее важные моменты моей жизни. Правда, на этот торжественный пир он заявился не в столь неряшливом виде, как обычно. Во всяком случае, поверх набедренной повязки он еще надел и накидку.

– Называть меня Кротом больше нет причин, – отозвался я, приглядываясь к старику сквозь топаз и невольно отмечая в его облике нечто... очень знакомое, кого-то он мне напоминал.

– Как тебя ни встречу, – с едкой ухмылкой заметил старик, – ты обязательно уже не тот, кем был раньше. То школяр, то писец, то помилованный преступник, то награжденный за героизм воин. А теперь еще и процветающий купец, задающий пир на весь мир.

– Между прочим, – ответил я, – это ты надоумил меня отправиться путешествовать. А что это ты так улыбаешься, разве я не могу отметить успех своего предприятия, устроив пиршество?

– Успех твоего предприятия? – насмешливо переспросил он. – Может, скажешь, и все предыдущие достижения были исключительно твоими собственными? Тебе никто не помогал? Ты обходился своими силами?

– Почему это никто? – промолвил я. – Здесь присутствуют мои добрые друзья и партнеры по этому путешествию...

– Так-то оно так. Но разве могло бы это путешествие вообще осуществиться, не получи ты тогда так неожиданно щедрый подарок?

– Это правда, – согласился я. – И я, разумеется, намерен отблагодарить дарителя и выделить долю...

– Поздно. Она умерла.

– Она? – недоумевающе повторил я, ибо считал своим благодетелем Несауальпилли. – Кого ты имеешь в виду, старик?

– Твою покойную сестру, – сказал он. – Этот таинственный подарок был завещан тебе Тцитцитлини.

Я покачал головой.

– Ты что-то путаешь, моя сестра действительно мертва. Но она умерла задолго до того, как я получил упомянутый дар, не говоря уж о том, что у нее никогда не было такого богатства.

– Владыка Красная Цапля, наместник Шалтокана, – продолжал старик, не обращая внимания на мои слова, – также умер, пока ты странствовал на юге. Но перед смертью он призвал к своему одру жреца богини Тласольтеотль и сделал такое поразительное признание, что его не смогли сохранить в тайне. Несомненно, некоторые из присутствующих здесь влиятельных людей слышали эту историю, хотя учтивость не позволяет им говорить об этом с тобой.

– Какую историю? Какое признание? Да и о чем вообще речь?

– О том, что Красная Цапля скрыл злодеяние, совершенное его покойным сыном Пактли в отношении твоей сестры.

– Ну, – хмыкнул я, – как раз в этом особой тайны для меня не было. Тебе ли не знать, что я отомстил ему за убийство сестры.

– Отомстить-то ты отомстил. Да вот только Пактли не убивал Тцитцитлини.

Я отшатнулся, как от удара, и в изумлении разинул рот.

– Господин Весельчак подверг ее мучительным пыткам и изувечил, но Тцитци не суждено было умереть от этих мучений. А потом Пактли, при попустительстве своего отца и, по крайней мере, с молчаливого согласия родителей девушки, тайно увез ее с острова. В этом Красная Цапля признался жрецу Пожирательницы Скверны, и, когда жрец сделал это его признание достоянием гласности, весь Шалтокан пришел в негодование. Должен с прискорбием сообщить, что тело твоего отца нашли на дне карьера, куда он, по всей видимости, в отчаянии спрыгнул. Ну а твоя матушка, та попросту трусливо сбежала с Шалтокана. Куда, к счастью для нее, никто не знает. Вот, собственно говоря, и все новости, – заключил он, делая вид, будто собирается уйти. – Можешь веселиться дальше.

– Постой! – воскликнул я, удержав старика за край накидки. – А ну-ка остановись, ходячая тьма Миктлана. Выкладывай, что же стало с Тцитцитлини? И каким образом она могла преподнести мне такой дар?

– Она завещала тебе всю сумму, которую получила (а Ауицотль заплатил ей немало), когда продала себя в здешний зверинец. Поскольку кто она и откуда, несчастная никому не рассказывала, в народе ее знали как женщину-тапира...

Наверное, не сжимай я в тот миг плечо старика, мне бы не устоять на ногах. Пиршественный зал исчез, и перед глазами, словно я заглянул в туннель памяти, предстали сначала столь любимая мной изящная, грациозная Тцитцитлини, а потом жалкое, уродливое, увечное существо, которое я видел в зверинце. Я вспомнил, как меня выворачивало от отвращения, а из единственного глаза чудовищного человеческого обрубка падала единственная слеза.

Собственный голос зазвучал в моих ушах глухо, как будто я действительно стоял в длинном туннеле:

– Так ты все знал! Гнусный старикашка, тебе было обо всем известно еще до признания Красной Цапли! Знал, и привел меня к ней, и поминал при Тцитци женщину, с ложа которой я только что встал, и нарочно спросил, не хочу ли я...

Я задохнулся, ибо при одном лишь воспоминании об этом меня едва не вырвало снова.

– Хорошо, что ты смог увидеть сестру в последний раз, – отозвался старик со вздохом. – Вскоре после этого она умерла. На мой взгляд, смерть для Тцитци стала благом, хотя Ауицотль был очень раздосадован, поскольку сильно на нее потратился.

Я опомнился, обнаружив, что яростно трясу этого человека и бессвязно выкрикиваю:

– Я ни за что не стал бы есть мясо тапира в джунглях, если бы мне раньше сказали! Но ты-то знал все, с самого начала! Откуда? Отвечай немедленно!

Но вместо ответа старик мягко сказал:

– Считалось, что женщина-тапир не может передвигаться, ибо превратилась в массу раздувшейся плоти. Но она каким-то образом перевернулась и упала ничком, придавив свой уродливый нос, отчего не смогла дышать и умерла от удушья.

– Ну а теперь проваливай отсюда, проклятый вестник зла! – вскричал я, вне себя от горя и ярости. – Убирайся обратно в Миктлан, где тебе самое место!

И я устремился в толпу гостей, с трудом разбирая его бормотание:

– Хранители зверинца по-прежнему утверждают, что женщина-тапир не могла умереть без посторонней помощи. Она была достаточно молода и могла бы жить в той клетке еще много, много лет...

Я нашел Пожирателя Крови и, бесцеремонно прервав его разговор с приятелями, сказал:

– Мне срочно нужно оружие. У тебя есть при себе кинжал?

Он пошарил под накидкой и, икнув, спросил:

– А зачем это тебе понадобился кинжал? Оленину резать?

– Нет, – ответил я. – Хочу кое-кого убить.

– Попойка только началась, а ты уже готов на смертоубийство? – Пожиратель Крови достал короткий обсидиановый клинок и прищурился, чтобы получше меня разглядеть. – Я знаю того, кого ты собрался убить?

– Нет. Это один мерзкий старикашка. Весь такой коричневый и сморщенный, как боб какао. Никто по нем не заплачет. – И я протянул руку. – Ну же, давай!

– Никто не заплачет?! – воскликнул Пожиратель Крови, отдернув руку с ножом. – Да ты хоть понимаешь, что собрался прирезать самого юй-тлатоани Тескоко? Микстли, ты, должно быть, пьян, как сорок кроликов из поговорки.

– Кто-то из нас точно пьян! – рявкнул я. – Кончай болтать и давай сюда клинок!

– Как бы не так. Видел я твоего коричневого старикашку и сразу его узнал. – Пожиратель Крови убрал нож обратно. – Он оказал нам честь своим присутствием, хоть и пришел тайно, в маскарадном костюме. Каково бы ни было твое горе, подлинное или мнимое, сынок, я не допущу, чтобы ты...

– Маскарад? – пробормотал я. – Правитель Тескоко?

Слова Пожирателя Крови несколько остудили мой порыв.

– Наверное, кроме нас, воинов, ходивших с ним в походы, никто об этом и не догадывается, – сказал один из ветеранов, гостей Пожирателя Крови. – Несауальпилли любит разгуливать в обличье простого человека, чтобы быть ближе к своим подданным и увидеть то, чего не разглядишь с высоты трона. А среди тех, кто знает об этом, не принято показывать, что они в курсе дела.

– Да у вас тут у всех ум за разум зашел от пьянства, – проворчал я. – Можно подумать, будто мне не случалось видеть Несауальпилли. Что-что, а уж зубы-то у него все на месте.

– Всего и дела-то – зачернить пару-тройку зубов несколькими мазками окситль, – усмехнулся Пожиратель Крови и в очередной раз икнул. – Кстати, с помощью того же окситль можно избороздить лицо поддельными морщинами. Темный оттенок коже придает масло грецкого ореха. Ну а тому, что все его тело выглядит сморщенным и иссохшим, а руки шишковатыми, как у древнего старца, Чтимый Глашатай обязан своему особому таланту перевоплощения.

– Это точно, Несауальпилли такой способный актер, что ему нет даже особой нужды в маскировке, – сказал другой солдат. – Стоит ему одеться попроще да извозиться в пыли, и он уже выглядит совершенно другим человеком. – Тут вояка, следуя примеру Пожирателя Крови, икнул и предложил: – Если тебе приспичило сегодня вечером непременно убить Чтимого Глашатая Тескоко, так чего мелочиться, займись заодно и Ауицотлем! Сей Мир будет у тебя в долгу...

Я отошел от пьяной компании в самых смятенных чувствах: горе и ярость остались, но теперь к ним добавилась еще и досада из-за того, что я выставил себя полным дураком.

Решив наконец, что разумнее будет не бросаться на Несауальпилли (или таинственного чародея, или бога зла) с ножом, а получить у него ответы на множество терзавших меня вопросов, я вновь принялся искать старика, но совершенно безуспешно. Он исчез, но вместе с ним у меня бесследно исчезло и какое бы то ни было желание пировать и веселиться дальше. Тихонько ускользнув из Дома Почтека, я вернулся в гостиницу и принялся укладывать в котомку то самое необходимое, без чего не обойтись в путешествии. Маленькая фигурка богини любви Хочикецаль, когда-то принадлежавшая Тцитци, сама оказалась в моей руке, но рука тут же отдернулась, как будто фигурка была раскалена докрасна. Я не стал класть ее в мешок.

– Я увидел, как ты уходишь, и отправился за тобой, – прозвучал с порога голос Коцатля. – Что случилось?

– Нет у меня настроения распинаться о том, что случилось, тем паче что, кажется, об этом знает каждый досужий сплетник.

– Можно, я пойду с тобой?

– Нет.

Лицо мальчика вытянулось, и я торопливо сказал:

– Послушай, мне необходимо побыть некоторое время одному, чтобы попробовать во всем разобраться. Не переживай зря, ты ведь остаешься не беззащитным, лишенным хозяина рабом (помнишь, ты раньше этого боялся?) и не жалким бедняком. Ты теперь состоятельный человек и сам себе господин. Как только старейшины разберутся с нашей выручкой, ты получишь свою долю. А что касается моей доли, то ее, вместе со всеми пожитками, я хочу пока доверить твоему попечению. Можно?

– Конечно, Микстли.

– Пожиратель Крови собирается съехать из казарм. Можете построить дом на двоих, хотя средств у вас хватит и каждому на свое собственное жилье. Ты можешь продолжить учебу, заняться каким-нибудь ремеслом или завести дело. А обо мне не грусти, я ведь не навсегда ухожу. Вот когда-нибудь я вернусь, и, если к тому времени у тебя и у нашего старого защитника еще не угаснет интерес к странствиям, отправимся вместе в новое путешествие.

– Когда-нибудь, – грустно повторил за мной Коцатль, но потом расправил плечи. – Ладно, чего зря говорить. Но раз уж ты так неожиданно уходишь, можно, я хотя бы помогу тебе собраться?

– Да, можно. В заплечном мешке и в кошельке, который зашит в мою набедренную повязку, я понесу всякие мелкие ценности, предназначенные для дорожных расходов. Однако на тот случай, если мне встретится нечто небывалое, не помешает иметь при себе и золото. Но золотой порошок надо спрятать так, чтобы разбойникам, пусть даже я попаду им в лапы, было непросто его найти.

Коцатль подумал немного и сказал:

– Некоторые путешественники выплавляют из порошка маленькие слитки и прячут их в прямую кишку.

– Нет уж, эту уловку знает каждый грабитель. Я думаю, лучше использовать волосы, благо они у меня длинные. Видишь, Коцатль, я высыпал порошок из перьев на эту тряпицу. Сделай из нее аккуратный пакетик, и давай придумаем способ запрятать его где-нибудь у меня на загривке, под волосами.

Пока я собирал свою торбу, Коцатль тщательно складывал ткань снова и снова. Пакетик получился небольшой, размером с его ладошку, но оказался настолько тяжелым, что поднять его мальчик мог только двумя руками. Я сел и склонил голову, а Коцатль стал прилаживать пакет мне на загривок.

– Сейчас... чтобы не свалился... – бормотал он. – Надо подумать...

В конце концов мальчик привязал к каждому концу пакета бечеву, которую пропустил позади моих ушей, и скрыл все под повязкой, похожей на налобную лямку носильщика. Такие повязки, чтобы волосы не падали на глаза, носят многие путники.

– Все, порядок, – заявил наконец Коцатль. – Пакет закреплен надежно и совершенно не виден. Конечно, ветер может растрепать волосы, но тогда просто сделай из своей накидки капюшон. Понял?

– Да. Спасибо, Коцатль. – Я немного помолчал и быстро, поскольку у меня не было желания задерживаться, добавил: – И до свидания. До встречи!

Я ни капли не боялся Рыдающей Женщины или иных злобных тварей, которые рыщут в ночи, подстерегая неосторожных путников. Напротив, при воспоминании о Ночном Ветре (или о незнакомце в запыленной одежде, так часто встречавшемся мне в ночные часы) я сердито фыркал.

Я снова вышел из города по дороге, ведущей через южную дамбу на Койоакан. Когда я проходил мимо цитадели Акачинанко, часовые немало удивились, увидев одинокого путника, шагавшего по дороге посреди ночи. Но поскольку я был богато одет и не походил на вора или беглого раба, задерживать меня они не стали, а, задав несколько вопросов, дабы убедиться, что я не пьян и отдаю себе отчет в своих действиях, пропустили.

Свернув затем налево, на Мешикалчинко, я миновал этот спящий городок и, нигде не останавливаясь, шел дальше на восток всю ночь. С рассветом на дороге стали попадаться и другие путники; они осторожно здоровались и при этом удивленно на меня поглядывали. Тут до меня дошло, что человек в дорогом праздничном платье, с изумрудом в носу, в выходных сандалиях со шнуровкой по колено и драгоценной застежкой на плече, но с повязкой на лбу и с котомкой странствующего торговца на спине действительно производит странное впечатление. Пришлось убрать украшения в торбу, а накидку, чтобы спрятать вышивку, вывернуть наизнанку. Пакет на загривке поначалу раздражал меня, но в конце концов я привык к нему и снимал, только когда ложился спать или купался.

В то утро я упорно шел на восток, навстречу восходящему солнцу, не ощущая ни усталости, ни потребности в сне, а в голове моей царила сумятица мыслей и воспоминаний. (Вы никогда не замечали, мои господа, что горе вызывает у нас сонмы воспоминаний о счастливых временах, в сравнении с которыми нынешнее плачевное положение кажется еще более мучительным?) Весь тот день я в основном вновь брел по той самой тропе вдоль южного берега озера Тескоко, по которой вместе с победоносной армией Несауальпилли возвращался из похода в Тлашкалу. Но спустя некоторое время дорога эта отклонилась от берега озера, и я оказался в краю, где никогда прежде не бывал.

Я странствовал более полутора лет и побывал во многих новых землях, пока не попал наконец туда, куда мне и было нужно. Причем все это время, господа писцы, я пребывал в таком душевном расстройстве, что едва ли осознавал, что видел и что делал. Думаю, не запади мне тогда в память многие слова из бытующих в тех краях языков, я не смог бы толком восстановить впоследствии даже общий маршрут, которым следовал. Но некоторые события запечатлелись-таки в моих воспоминаниях, поскольку выделялись из обыденной каждодневной жизни, подобно тому как возвышаются над равниной конусы вулканов.

Я предпринял рискованное путешествие в Куаутлашкалан, край Орлиных Утесов, где уже побывал однажды в составе армии завоевателей. Разумеется, узнай тамошние жители, что я мешикатль, мне бы оттуда не вернуться. А умирать в Тлашкале, скажу я вам, радости мало, ибо в тех краях бытует просто смехотворное суеверие. В той стране полагают, что людей знатных блаженство ожидает и после смерти, а вот простому человеку ни на что подобное рассчитывать не приходится. Якобы благородные дамы и господа, сбросив телесную оболочку, воплощаются в плавающие по небу облака, в птиц в сияющем оперении или в сказочной красоты драгоценные камни, тогда как умерших простолюдинов ждет участь навозных жуков, крыс или вонючих скунсов.

Так или иначе, я не умер в Тлашкале, ибо не был разоблачен как мешикатль. Хотя мы издавна воевали с тлашкалтеками, но внешне ничем друг от друга не отличаемся, да и язык у нас общий, а подражать местному выговору я научился очень быстро. Собственно говоря, навлечь на меня подозрение могло лишь одно: я, молодой здоровый мужчина, не имел никаких видимых ран и увечий. То памятное сражение уменьшило число взрослых, но не старых тлашкалтеков примерно в десять раз. Правда, уже подрастало новое поколение юношей. Они росли со жгучей ненавистью к Мешико и твердым намерением отомстить. Взросление этого поколения совпало с появлением ваших соотечественников, испанцев, поэтому во что в конце концов вылилась ненависть жителей Тлашкалы к нам, вы прекрасно знаете.

Но тогда до всех этих великих событий было еще далеко, и я бесцельно и беспечно блуждал по Тлашкале. И даже то, что я был одним из немногих взрослых, не пострадавших на войне мужчин, особых хлопот мне не доставляло. Если не считать повышенного внимания со стороны многочисленных местных вдовушек, которым надоело спать в одиночестве в своих холодных постелях.

Оттуда я двинулся на юг к городу Чолула, столице земель тья-нья, пожалуй, последнему крупному поселению народа Земли. Нет никаких сомнений, что миштеки, как называли этот народ все, кроме их самих, некогда создали и сохранили на зависть остальным просто удивительную культуру. Например, в Чолуле я видел очень древние сооружения, украшенные мозаикой, подобной тончайшей вышивке. Судя по всему, именно эти здания и послужили образцами для храмов, возводившихся сапотеками в Святом Доме народа Туч.

В Чолуле есть также гора, на вершине которой в ту пору красовался посвященный Кецалькоатлю величественный храм, весьма искусно украшенный цветными рельефными изображениями Пернатого Змея.

Вы, испанцы, сровняли этот храм с землей, но, по всей видимости, все-таки надеетесь почерпнуть кое-что от святости этого места, ибо, как я слышал, собираетесь возвести там христианскую церковь. В связи с чем позвольте заметить, что тамошняя храмовая гора – вовсе даже не гора, а пирамида, рукотворный холм, сделанный из великого множества обожженных на солнце кирпичей. Кирпичей этих, надо думать, там больше, чем шерстинок на шкурах целого стада оленей, а поскольку сложена пирамида была в незапамятные времена, над кирпичами давно образовался слой почвы и они заросли травой. Возможно, это самая древняя пирамида в здешних краях и уж совершенно точно самая большая из всех когда-либо построенных. Да, с виду это теперь самая обычная гора, склоны которой поросли деревьями и кустами, так что смотреться на ней ваша церковь, возможно, будет и неплохо, но, мне кажется, вашему Господу Богу не слишком понравится, что его святилище высится на пирамиде, воздвигнутой в честь языческого бога.