Ацтек Дженнингс Гэри

Когда приказ был исполнен и я увидел девушек обнаженными, у меня просто глаза на лоб полезли. Сестры оказались не просто близняшками, а они, видимо, еще в материнском чреве срослись вместе. От подмышек и до бедер они были соединены настолько плотно, что могли стоять, сидеть, ходить или лежать только вместе. На какой-то момент мне показалось, что у девушек на двоих три груди, но, подойдя поближе, я увидел, что средняя представляет собой две обычные груди, прижатые друг к другу. Я мог разделить их рукой. Итак, у девушек имелось четыре груди спереди и два комплекта ягодиц сзади. Если бы не их тупые, бессмысленные лица, в сестрах не было бы ничего ненормального, за исключением того, что они срослись.

– А нельзя ли их разделить? – поинтересовался я. – У каждой остался бы шрам, но зато обе стали бы нормальными и каждая бы жила сама по себе.

– А зачем? – пробурчал Ауицотль. – Какой вообще может быть толк от двух тупо жующих циктли безмозглых женщин из племени ольмеков? Вместе они представляют собой ценную диковинку и могут вести праздную, приятную жизнь в качестве текуани. Ну и кроме того, наши целители пришли к выводу, что разделить девушек нельзя: они связаны не просто участком плоти, внутри находятся общие кровеносные сосуды. Но – и это должно прельстить старого Йокуингаре, – у каждой девушки есть своя тепили, и они обе девственницы.

– Жаль, что они некрасивы, – промолвил я, размышляя вслух. – Но ты прав, мой господин. Их необычность и новизна с лихвой возместят этот недостаток. – Я обратился к близнецам: – У вас есть имена? Вы умеете говорить?

Они ответили на языке коатликамак и почти в унисон:

– Я Левая.

– Я Правая.

– Мы собирались представить их публике как Женщину-Пару, – сказал Ауицотль. – Ну что-то вроде шутливого воплощения Божественной Четы. Понимаешь?

– Полагаю, что этот необычный дар действительно сможет расположить к нам ундакуари, так что я охотно возьмусь его доставить. Всего лишь один совет, мой господин: чтобы придать девушкам большую привлекательность, вели обстричь их налысо и сбрить брови. У пуремпече так принято.

– Необычная мода, – задумчиво произнес Ауицотль. – Пожалуй, если в сестрах и есть что-то привлекательное, так это волосы. Но раз так надо, волосы сбреют. Будь готов отправиться в путь, как только швеи закончат их наряд.

– Повинуюсь, владыка Глашатай. Очень надеюсь, что при дворе появление этой необычной пары вызовет такой переполох, что мне в суматохе удастся стащить хоть какое-нибудь оружие из редкого металла.

– Просто надеяться мало, – заметил Ауицотль. – Ты должен позаботиться об этом.

– Ах, бедные дети! – воскликнула Цьянья, когда я познакомил ее с Женщиной-Парой.

Я поразился сострадательности своей жены. Все прочие, едва завидев Левую и Правую, либо таращились, разинув рот, либо непристойно ржали; попадались и такие, кто вроде Ауицотля считал девушек выгодным товаром наподобие какого-нибудь диковинного животного. Но Цьянья по-матерински нежно относилась к девушкам на протяжении всего пути в Цинцинцани и всячески заверяла их – как будто у сестриц было достаточно мозгов, чтобы понимать это, – что впереди их ждет новая, чудесная, просто роскошная жизнь. Впрочем, в этом была доля правды: жить в относительной свободе и довольстве дворца, пусть и служа при этом для удовлетворения похоти старца, всяко лучше, чем сидеть в клетке на потеху зевакам.

Цьянья отправилась со мной, поскольку, едва услышав о необычном задании, заявила, что хочет меня сопровождать. Сначала я наотрез отказался взять жену с собой, ибо понимал, что никто из моих спутников не проживет и мгновения, если меня (а скорее всего, так и случится) схватят при попытке стянуть изделие из священного металла. Но жена убедила меня в том, что если усыпить подозрения нашего хозяина заранее, то мне будет легче незаметно подобраться к оружию и завладеть им.

– А что выглядит менее подозрительным, – спросила она, – чем муж и жена, путешествующие вместе? Цаа, мне так хочется увидеть Мичоакан.

Надо заметить, что идея совместного путешествия мужа и жены и впрямь сослужила нам некоторую службу, хотя и не совсем такую, на какую рассчитывала Цьянья. Дело в том, что в глазах похотливых, распущенных пуремпече то, что я путешествую с обычной женщиной, да еще и с собственной женой, характеризовало меня как личность вялую, апатичную и лишенную всякого воображения, а стало быть, совершенно неспособную решиться на столь дерзкий и опасный поступок, как похищение священного оружия. Так или иначе, я согласился взять с собой Цьянью, и она стала готовиться в дорогу.

Как только близнецы были готовы, Ауицотль послал за мной. Увидев девиц обритыми, я – аййа! – пришел в ужас. Без волос их головы походили на обнаженные груди, и я засомневался, не сделал ли своим советом только хуже. Может быть, лысая голова и считается у пуремпече красивой, но лысая остроконечная голова? Впрочем, ничего изменить уже все равно было нельзя.

Вдобавок в самый последний момент вдруг выяснилось, что обычные носилки для Левой и Правой не годятся, так что с учетом их особенностей пришлось срочно изготавливать новые. Это задержало нас еще на несколько дней, однако Ауицотль приказал не скупиться, так что, когда все наконец было готово, в путь выступила весьма внушительная процессия.

Два дворцовых стражника шагали впереди, нарочито демонстрируя всем, что при них не имеется никакого оружия, но я-то знал, что оба были мастерами рукопашного боя. Я не нес ничего, кроме щита с символами воителя-Орла и рекомендательного письма, подписанного юй-тлатоани Ауицотлем. Вышагивая рядом с креслом жены, которое тащили четверо носильщиков, я играл роль мужа, полностью находящегося во власти чар своей супруги. Позади нас восемь носильщиков тащили носилки с близнецами, рядом шли их напарники: чтобы нести двойную ношу, им приходилось часто меняться. Это специально изготовленное для сестер сооружение представляло собой не просто переносное сиденье, но своего рода домик на шестах с крышей наверху и занавесками по бокам. Замыкали процессию многочисленные рабы, нагруженные тюками и корзинами с провизией.

За три или четыре дня мы добрались по ведущему на запад торговому пути до деревеньки под названием Цитакуаро, находившейся на самой границе с Мичоаканом. Мы остановились, а охранявшие рубеж стражники пуремпече бегло ознакомились с имевшимся у меня письмом. Они потыкали во вьюки древками копий, но рыться в них не стали. Возможно, заглянув в носилки и увидев там двух девушек, сидевших в не совсем удобном положении, стражники удивились, но высказываться на сей счет не стали. Их командир любезно кивнул нам, жестом давая понять, что процессия может двигаться дальше.

После Цитакуаро нас больше не останавливали, но занавески на носилках я велел задернуть, чтобы Женщина-Пара не привлекала внимания зевак. Я знал, что скороход уже сообщил ундакуари о нашем приближении, но хотел как можно дольше сохранить в тайне необычный подарок. Мой расчет строился на том, что по прибытии во дворец сестрички должны были оказаться в центре внимания. Цьянья считала, что лишать близняшек возможности видеть страну, в которой им предстоит жить, жестоко, и поэтому всякий раз, когда я показывал ей что-то заслуживающее внимания, моя жена останавливала процессию, дожидалась, когда на дороге не будет прохожих, и сама поднимала занавеску, чтобы показать сестрам очередную достопримечательность. Она проделывала это не один раз, что вызывало у меня досаду: Левая и Правая при их апатичности и слабом уме совершенно не интересовались окрестностями.

Мне эта дорога показалась бы скучной и утомительной, если бы Цьянья ее не скрашивала, и я радовался тому, что, поддавшись уговорам жены, взял ее с собой. Порой ей даже удавалось заставить меня забыть о том, сколь опасным является наше предприятие. Всякий раз, когда наша процессия огибала излучину дороги или взбиралась на возвышенность, Цьянья замечала что-то новое для себя; она живо всем интересовалась и с детской внимательностью слушала мои объяснения. В первую очередь, разумеется, ее внимание привлекло обилие лоснящихся, бритых черепов. Правда, я рассказывал жене про местный обычай, но одно дело услышать, и совсем другое – увидеть. Первое время Цьянья, бывало, устремляла взгляд на какого-нибудь проходившего мимо юнца и бормотала:

– Это мальчик. Нет, девочка...

Но должен заметить, что любопытство было взаимным. Конечно, люди с волосами для местных были не в диковинку (в Мичоакане часто бывали чужеземцы, представители низших слоев головы не брили, да и среди людей с положением, наверное, находились упрямые чудаки, не желавшие следовать общей моде), но передвигающаяся на носилках красавица, в темных, пышных, длинных волосах которой сверкала белая прядь, не могла не привлечь их внимания. Поэтому местные жители таращились на Цьянью с не меньшим любопытством, чем она на них. И тоже что-то при этом бормотали.

Но и кроме людей там было на что посмотреть. В той части Мичоакана, которую мы пересекали, как и везде, имелись горы, но там они буквально прочерчивали горизонт, словно служили обрамлением для почти плоских равнин. Некоторая часть этой территории поросла лесами, кое-где земля была полностью покрыта хоть и бесполезными, но радующими глаз лугами с зеленой травой и множеством цветов. По обе стороны дороги тянулись огороды, засаженные маисом, бобами и чили, фруктовые сады и заросли ауакатин. То здесь, то там на полях высились глинобитные хранилища для семян и плодов, своей конической формой напоминавшие головы близняшек.

В тех краях даже самые скромные жилища ласкали взор. Они строились из дерева, благо строевого леса здесь было вдоволь, причем бревна и доски не скреплялись раствором и не связывались, как жерди, но плотно пригонялись друг к другу и соединялись с помощью выступов и пазов. Каждый дом венчала остроконечная крыша, края которой, выступая за линию стен, служили навесами, дававшими в жару прохладную тень, а в сезон дождей защищавшими от ливней. Некоторые крыши имели причудливую форму: все их четыре угла задорно загибались вверх. Наше путешествие пришлось на сезон гнездования ласточек, а такого количества порхающих, кружащихся и мечущихся в воздухе ласточек, как в Мичоакане, я не видел больше нигде. Причиной тому, разумеется, вместительные стрехи, так прекрасно подходящие для гнезд.

Обилие лесов и вод привлекало в Мичоакан множество самых разных птиц. В реках яркими вспышками отражалось оперение соек, мухоловок и птиц-рыболовов. Из лесов беспрерывно доносился перестук дятлов, на озерных отмелях маячили большие белые и голубые цапли и еще более крупные куинко. Мы называем так нескладную, долговязую птицу, оперение которой в закатных лучах солнца приобретает волшебную красоту: когда целая стая таких птиц разом взлетает с места, создается впечатление, будто вы воочию увидели порыв розового ветра.

Основное население Мичоакана проживало во множестве деревень, кольцом опоясывающих Пацкуаро – Большое Тростниковое озеро, или на многочисленных мелких островках на том же озере. Хотя жители всех деревень были вполне способны прокормиться рыболовством и охотой на водоплавающих птиц, в каждой из них по указу ундакуари развивались еще и особый промысел или ремесло: имелись селения медников, ткачей, корзинщиков, мастеров лаковой росписи и так далее. Остров посреди озера, называвшийся Шаракуро, был весь застроен храмами и алтарями и служил церемониальным центром для всех деревень. В Цинцинцани, Обиталище Колибри, бывшем столицей Мичоакана, не производилось ничего, кроме указов, распоряжений и постановлений, определявших жизнь страны. Хижин там не было, одни дворцы, а население состояло из придворной знати, жрецов и их слуг и помощников. Когда наша процессия приблизилась к Цинцинцани, мы еще издали увидели древнюю джикату (так называется на поре пирамида), возвышавшуюся на холме к востоку от дворцов знати. Сооруженная еще в незапамятные времена, не очень высокая, но причудливо вытянутая, эта джиката, в архитектуре которой оригинально смешивались квадратные и округлые элементы, все еще поражала воображение своим величием, хотя облицовка с нее давным-давно осыпалась, краска облупилась, а сама пирамида поросла мхом.

Многочисленные деревянные дворцы Обиталища Колибри, конечно, уступали каменным зданиям Теночтитлана, но им тоже было присуще своеобразное великолепие. Двухэтажные, под остроконечными крышами с широкими козырьками-навесами, все они были опоясаны на верхних этажах наружными галереями. Внушительные кедровые бревна, из которых складывались стены, мощные столбы и колонны, перила, видимые под карнизами балки, – все тут было покрыто необыкновенно искусной резьбой. Всюду, куда только могла дотянуться рука художника, поверхности обязательно лакировали и украшали переливающимися красками или позолотой. Но разумеется, все эти роскошные особняки не шли ни в какое сравнение с дворцом самого ундакуари.

Благодаря гонцам-скороходам Йокуингаре знал о нашем приближении, так что нашего прибытия дожидалось на улицах столицы множество знатных мужчин и женщин. Не доходя до Цинцинцани, мы свернули в сторону, к озеру, где искупались, привели себя в порядок и переоделись в парадные одеяния, дабы предстать перед правителем свежими, бодрыми и в подобающем посланникам виде. Войдя в первый внутренний двор резиденции правителя, представлявший собой обнесенный стенами тенистый сад, я приказал поставить носилки на землю и отпустил всех своих носильщиков и стражей. Их размещением занялась дворцовая прислуга, а Цьянья, Женщина-Пара и я сам проследовали через сад к величественному зданию дворца. В многолюдной суматохе, царившей вокруг, никто не обратил внимания на необычный способ передвижения близнецов.

Под приветливо-оживленный, но негромкий гул голосов (я не мог разобрать почти ничего из того, что говорилось вокруг) нас сквозь впечатляющие дворцовые ворота из стволов могучих кедров провели на террасу из кедровых плит, а потом через широкую дверь по короткому коридору – в зал приемов Йокуингаре. Этот зал, высотой в два этажа, напоминал размерами внутренний двор дворца Ауицотля, с тем только отличием, что у него имелась крыша. Лестницы по обе стороны зала вели к опоясывавшей его внутренней галерее, на которую выходили двери второго этажа. Ундакуари сидел на троне, представлявшем собой лишь невысокое кресло, но дорожка, ведущая от входа к трону, оказалась необыкновенно длинной: это явно было сделано для того, чтобы заставить каждого вошедшего почувствовать себя просителем.

Огромный зал заполняло множество нарядно одетых мужчин и женщин, которые расступились, освобождая нам проход. Пока мы – впереди я, за мной Цьянья и, наконец, Женщина-Пара – медленно шествовали к трону, я через топаз как следует рассмотрел Йокуингаре. До этого я видел его лишь один раз – издалека, на освящении Великой Пирамиды, так что толком не разглядел. Он был стар уже тогда, а теперь иссох и сморщился так, что, казалось, дунь – и рассыплется. К тому же правитель облысел, что, возможно, и стало причиной распространившегося в Мичоакане обычая бриться наголо. Зубов у него осталось не больше, чем волос, то есть не осталось вовсе, а голос Йокуингаре, когда он произнес приветствие, прозвучал слабым шорохом, напоминавшим звук сухих семян в стручке, если его потрясти. Хотя неуклюжие тупые сестрички успели мне основательно поднадоесть, я почувствовал укол совести оттого, что отдаю девушек в скрюченные паучьи лапы этого сморчка.

Я вручил правителю письмо Ауицотля, но ундакуари, передав его своему старшему сыну, весьма недовольным тоном повелел зачитать послание вслух. В моем представлении принц обязательно должен быть юношей или молодым мужчиной, но здешний наследный принц Цимцичу, отпусти он волосы, оказался бы совершенно седым. И этому пожилому человеку отец отдавал приказы, словно мальчику, еще не носящему под накидкой набедренной повязки.

– Подарок мне, а? – прокаркал отец, когда сын закончил читать письмо на поре. При этом в поле зрения его подслеповатых глазок попала не Женщина-Пара, а Цьянья. – Диковинка? Эта? Ну-ну... посмотрим. Сбрить все, оставив только эту белую прядь.

Цьянья, перепугавшись, отпрянула, я же, напротив, поспешил указать на Женщину-Пару и сказал:

– Владыка Йокуингаре, вот подарок.

Я поставил близнецов прямо перед троном и разорвал их общее пурпурное одеяние от шеи до подола. Собравшаяся толпа ахнула – сначала оттого, что я испортил столь дорогую ткань, а потом еще громче – от того, что предстало их взорам, когда одеяние упало на пол и сестры остались обнаженными.

– Пернатые яйца Курикаури! – выдохнул старик.

Этим именем в Мичоакане называли Кецалькоатля. Он продолжал бормотать что-то еще, но его голос потонул в изумленном гомоне придворных. Зато я заметил, что по подбородку правителя потекла слюна. Подарок явно пришелся ему по вкусу.

Все присутствующие, включая нескольких дряхлых старушенций, жен и наложниц ундакуари, толкаясь и отпихивая друг друга, устремились вперед, чтобы рассмотреть Женщину-Пару поближе. Некоторые, причем не одни мужчины, но и женщины тоже, протягивали руки, чтобы не только посмотреть, но и пощупать невиданную диковинку. Когда наконец всеобщее нездоровое любопытство улеглось, Йокуингаре хрипло приказал всем, кроме его самого, нас, наследника и нескольких невозмутимых стражников, расставленных по углам зала, уйти.

– А теперь приступим к угощению, – прошамкал старик, потирая сухие ручонки. – Нужно постараться принять гостей на славу, а?

Принц Цимцичу передал распоряжение одному из стражников, тот удалился, и очень скоро в зале появились слуги. Пока они расстилали скатерть, Цьянья накинула на близнецов порванное платье, и мы вшестером расселись вокруг. Как я понял, наследнику редко разрешалось вкушать трапезу вместе с отцом, но он бегло изъяснялся на науатлъ, а у нас обоих, и у меня, и у его отца, хотя мы в основном и понимали друг друга, время от времени все же возникала нужда в переводчике. Тем временем Цьянья помогала кормить Женщину-Пару с ложки: вообще-то сестрички имели обыкновение есть пальцами даже шоколадную пенку и жевать с открытым ртом, что производило не самое приятное впечатление. Правда, застольные манеры самого старика были ненамного лучше. Когда всем нам подали восхитительную белую рыбу – сига, который водится только в озере Пацкуаро, правитель, беззубо ухмыльнувшись, сказал:

– Ешьте, гости дорогие, угощайтесь. Сам-то я теперь могу лишь пить молоко.

– Молоко? – вежливо переспросила Цьянья, уточнив: – Ты пьешь молоко оленихи, мой господин?

И тут ее похожие на крылышки брови удивленно поползли вверх: вошедшая в зал рослая, дородная и совершенно лысая женщина опустилась на колени рядом с ундакуари, задрала блузу и предъявила ему очень большую грудь, которую запросто можно было бы спутать с ее безволосой головой. И всю оставшуюся часть трапезы Йокуингаре, если не задавал вопросы, касающиеся Женщины-Пары, с чмоканьем прикладывался по очереди к гигантским соскам.

Цьянья и принц, старавшиеся не смотреть в сторону старика, вынуждены были отодвинуть свои золоченые и покрытые глазурью тарелки, ибо кусок не лез им в горло. Близнецы, которых это зрелище совершенно не трогало, ели с аппетитом, да и я тоже угощался от души, ибо меня не столько занимали манеры Йокуингаре, сколько один находящийся при нем предмет. Еще войдя в зал, я обратил внимание на копья стражников, наконечники которых были изготовлены из металла, похожего на медь, но более темного оттенка. А потом приметил, что в ременных петлях на поясах правителя и его сына висят кинжалы из такого же материала.

Между тем старик обратился ко мне с долгой путаной речью, суть которой сводилась к тому, нельзя ли как-нибудь раздобыть для него еще одну такую же сросшуюся пару, но только мужского пола. И тут Цьянья, словно ей наскучила эта тема, спросила:

– А что это за восхитительный напиток?

Принц, явно обрадованный этим вмешательством, подался вперед через скатерть и объяснил гостье, что это чапари, продукт брожения пчелиного меда, напиток весьма крепкий, так что с непривычки лучше на него не налегать.

– Как замечательно! – воскликнула моя жена, осушив лакированную чашу. – Но если мед так пьянит, то почему же пчелы никогда не бывают пьяные? – Она икнула и умолкла, видимо, задумавшись о пчелах. Во всяком случае, когда ундакуари попытался возобновить свои дурацкие расспросы, Цьянья громко сказала: – А может, пчелы и пьяные. Откуда нам знать?

С этими словами она наполнила свою и мою чаши, расплескав немного напитка через край.

Старик вздохнул, причмокнув, отсосал еще глоток молока из обслюнявленной груди и громким шлепком дал женщине знать, что эта непристойная трапеза закончена. Мы с Цьяньей поспешно выпили по второй чашке чапари.

– Пора, – заявил Йокуингаре, шамкая так, что его нос и подбородок несколько раз столкнулись.

Его сын подпрыгнул и, обежав скатерть, подскочил к отцу сзади, чтобы помочь тому подняться на ноги.

– Минуточку, мой господин, – сказал я. – Сначала нужно дать Женщине-Паре наставления.

– Наставления? – нахмурился старик.

– А как же, – промолвил я с довольной ухмылкой заправского сводника, – они ведь девственницы и по неведению могут оказаться досадно пугливыми.

– Вот как, – проскрипел он, ухмыляясь в ответ. – Значит, они еще и девственницы, а? Да, тогда надо их подготовить.

Цьянья и Цимцичу, как сговорившись, взглянули на меня с презрением, но я отвел близнецов в сторонку и постарался объяснить девушкам, что им предстоит и чего от них ждут. Это оказалось трудно, потому что говорить мне приходилось быстро и на их родном языке коатликамак, а сестры были на редкость бестолковыми. Но наконец обе, в знак смутного понимания, кивнули, и я, пожав плечами, подтолкнул девушек к ундакуари.

Без возражений они стали подниматься с ним вверх по лестнице, причем даже помогали старику взбираться вверх. Со стороны это выглядело так, словно краб помогал жабе. Когда они уже почти добрались до балкона, «жаба» обернулся и крикнул что-то сыну на поре настолько сипло, что я не уловил ни слова. Цимцичу послушно кивнул отцу, потом повернулся к нам и предложил проводить меня и Цьянью в отведенные для гостей покои. Моя жена лишь икнула, а я сказал, что мы действительно устали и не прочь отдохнуть. После чего встали и последовали за принцем к лестнице на другой стороне зала.

Так уж вышло, что там, в Цинцинцани, в первый и единственный раз в нашей супружеской жизни мы с Цьяньей спали с кем-то, кроме друг друга. Но, пожалуйста, не забудьте, почтенные братья, что мы оба в тот вечер слегка опьянели от крепкого чапари. Да и вообще, это было не совсем то, что можно подумать.

Накануне отъезда я попытался рассказать жене о похотливости, сластолюбии и даже извращенности пуремпече, и мы с ней договорились принимать любые формы гостеприимства хозяев с пониманием, но от особых услуг отказываться с вежливой решимостью. Нам казалось, что мы предусмотрели все, однако когда особого рода гостеприимство действительно было нам оказано, мы не отклонили его, ибо оно, хотя впоследствии ни я, ни Цьянья так и не могли решить, была то уловка или же забота о гостях, оказалось просто восхитительным.

Поднимавшийся впереди нас на верхний этаж Цимцичу оглянулся и, подражая моей своднической ухмылке, поинтересовался:

– Угодно ли благородному воителю и его спутнице занять отдельные комнаты с отдельными постелями?

– Конечно нет, – холодно откликнулся я, прежде чем принц успел предложить нам еще и отдельных партнеров или что-нибудь столь же неприличное.

– Стало быть, супружеская спальня, мой господин, – заключил он вполне добродушно. – Правда, – продолжил Цимцичу как бы между прочим, – после утомительного пути даже преданные друг другу и любящие супруги бывают слишком усталыми. И двор Цинцинцани счел бы себя недостаточно гостеприимным, если бы благородный воитель и его спутница не смогли сегодня ночью получить удовольствие друг от друга. Поэтому мы предлагаем услугу, именуемую атанатанарани. Она усиливает способность мужчины к совокуплению, а женщина сможет получить ни с чем не сравнимое удовольствие.

Слово «атанатанарани», насколько я могу судить, означает «связка» или «соединение вместе». Прежде чем я успел спросить, что это за соединение и каким образом оно может что-либо усилить, принц, с поклоном впустив нас в наши покои, отступил назад и плавно закрыл лакированную дверь.

В освещенной лампами комнате находилась самая большая, самая глубокая и самая мягкая постель, какую мне только доводилось видеть в жизни. Еще там обнаружились двое пожилых рабов, мужчина и женщина. Я воззрился на обоих с опасением, но они лишь попросили разрешения помочь нам умыться. К спальне примыкали две умывальни с ванными и парилками. Мой слуга помог мне вымыться губкой в ванне, а потом энергично растер пемзой в парилке, но ничего неподобающего он не делал. Я решил, что все вместе – рабы, купание и парная – и есть то, что принц назвал незнакомым, загадочным словом. В этом не было ничего неприличного, и срабатывало «атанатанарани» действительно хорошо. Кожу пощипывало, я взбодрился и почувствовал себя, как выразился принц Цимцичу, «способным получить удовольствие от супруги и вызвать ее отклик».

Ее рабыня и мой раб с поклонами удалились, и мы, выйдя из умывален, попали в погруженную в темноту спальню. Окна были занавешены, масляные лампы потушены, так что мы не сразу нашли в этой большой комнате друг друга, а уж только потом отыскали огромную постель. Поскольку ночь стояла теплая, откинутым оказалось только верхнее одеяло, скользнув под которое мы распростерлись рядом, блаженно наслаждаясь волшебной мягкостью перин.

– Знаешь, Цаа, – сонно пробормотала Цьянья, – я все еще чувствую себя пьяной, как пчела. – Потом она неожиданно дернулась, охнула и воскликнула: – Аййо! Ты захватил меня врасплох.

Я собирался воскликнуть то же самое, а потому потянулся вниз, где маленькая рука (как мне казалось, принадлежавшая жене) мягко касалась меня, и изумленно вымолвил:

– Цьянья...

– Цаа, – отозвалась она с не меньшим изумлением. – Я чувствую, там, внизу... ребенок. Он балуется с моей... co мной.

– У меня то же самое, – ответил я. – Наверное, эти дети дожидались нас под одеялом. Что будем делать?

Я ожидал, что Цьянья предложит вышвырнуть ребятишек или даже сделает это сама да еще и поднимет шум, но вместо этого моя жена еще раз тихонько охнула, рассмеялась хмельным смехом и повторила мой вопрос:

– Что будем делать? А что, кстати, поделывает твой ребенок?

Я ответил.

– Мой тоже, – сказала Цьянья.

– Нельзя сказать, чтобы это было неприятно.

– Вот уж точно.

– Их, наверное, этому специально обучают.

– Но не для собственного удовлетворения. Мой, во всяком случае, слишком юн.

– Принц объяснил, что это делается для того, чтобы усилить наше удовольствие.

– А если мы сейчас прогоним детишек, так их еще, пожалуй, накажут.

Я передаю все эти реплики спокойным, бесстрастным тоном, но тогда наши голоса звучали совсем по-другому. Мы говорили сбивчиво, хриплым, возбужденным шепотом.

– А у тебя мальчик или девочка? Я не могу дотянуться, чтобы...

– Я тоже не могу. А не все ли равно?

– Нет. Голова гладкая, но лицо может быть красивым. Ресницы достаточно длинные, чтобы... аи! Ребенок меня щекочет ресницами!

– Они хорошо знают свое дело.

– О, как утонченно. Интересно, каждый из них обучен только для того, чтобы... Я хочу сказать...

– Давай поменяемся и выясним.

Детишки против перемены мест под одеялом не возражали, и мы от этого тоже не проиграли. Правда, губы нового ребенка оказались (или показались) более теплыми и влажными...

Короче говоря, не вдаваясь в излишние подробности, скажу, что очень скоро мы с женой принялись страстно обниматься и целоваться, тогда как дети вовсю продолжали заниматься нашими интимными местами. Когда возбуждение достигло предела, мы с женой соединились с неистовством самца и самки ягуаров; детишки же, доселе находившиеся между нами, закопошились поверх наших тел, усиливая удовольствие с помощью крохотных пальчиков и язычков.

Это произошло не единожды, но больше раз, чем я могу вспомнить. Едва лишь мы с Цьяньей делали паузу, чтобы передохнуть, дети сперва прижимались к нашим потным телам, а потом осторожно, нежно и деликатно возобновляли дразнящие ласки. Они перемещались туда-сюда, от жены ко мне и обратно – иногда по одному, иногда вместе, так что временами мною занимались и оба ребенка, и моя жена, а потом мы трое полностью сосредоточивались на Цьянье. Закончилось все только тогда, когда и она, и я уже окончательно выбились из сил и, пресытившись, провалились в сон. И пол, и возраст, и внешность наших ночных помощников так навсегда и остались загадкой. Рано утром, когда я проснулся, их уже не было.

Разбудило меня царапанье в дверь. Не до конца пробудившись, я встал, открыл ее и сначала не увидел ничего, кроме погруженной в предрассветный сумрак галереи. Но тут чей-то палец поскреб мою голую ногу. Вздрогнув, я опустил глаза и увидел Левую и Правую, таких же обнаженных, как и я сам. Девушки стояли на четвереньках (или, точнее, на «восьмереньках», чем снова напомнили мне краба) и с похотливыми ухмылками таращились снизу вверх на мою промежность.

– Хорошая штуковина, – сказала Левая. – Счастье.

– Как у него, – подхватила Правая, указав кивком остроконечной головы в направлении спальни старика.

– Что вы здесь делаете? – спросил я настолько свирепо, насколько это можно было сделать шепотом.

Одна из их восьми конечностей поднялась и вложила мне в руку кинжал Йокуингаре. Я уставился на казавшийся во мраке еще более темным металл и непроизвольно провел по лезвию большим пальцем. Металл и впрямь был твердым и острым.

– Как вам это удалось? – поразился я, ощутив прилив благодарности, почти любви, к живой диковине, копошившейся у моих ног.

– Легко, – сказала Правая.

– Он кладет одежду рядом с постелью, – добавила Левая.

– А это, – Правая указала на мой тепули, отчего я дернулся, – счастье. Я получаю счастье...

– А мне скучно, – подхватила Левая. – Делать нечего. Меня покачивает, вот и все. Я тянусь к одежде, шарю, нахожу нож.

– Она держит нож, пока я получаю счастье, – сказала Правая. – Я держу нож, пока она получает счастье. Она держит нож, пока...

– А сейчас что? – прервал я их объяснения.

– Наконец он храпит. Мы приносим нож. Сейчас мы пойдем разбудим его. Снова получим счастье.

И близнецы, так рвавшиеся к «счастью», что даже не стали дожидаться моей благодарности, на манер краба поспешно удалились по темной галерее. Мне оставалось лишь молча порадоваться чудодейственным свойствам женского молока и, вернувшись обратно в спальню, ждать рассвета.

Придворные здесь, по-видимому, не относились к ранним пташкам, ибо за завтраком к нам с женой присоединился лишь наследный принц Цимцичу. Я объяснил пожилому принцу, что, поскольку наша миссия выполнена, мы можем отправиться в обратный путь. Что же до его отца, то коль скоро владыка наслаждается обретенным подарком, вряд ли стоит отвлекать его от этого занятия, чтобы развлекать непрошеных гостей.

– Ну что ж, – сказал принц, – если вы чувствуете, что вам пора домой, мы не станем вас задерживать. Остается лишь маленькая формальность: все, включая вас самих и вашу стражу, должны подвергнуться обыску, а ваша кладь и носилки тщательному досмотру. Заверяю вас, это не оскорбление и не ущемление ваших прав, а обычай, распространяющийся у нас абсолютно на всех. Когда я, отправляясь в путешествие, покидаю столицу, то обыскивают даже меня.

Я пожал плечами настолько равнодушно, насколько это возможно, когда группа вооруженных стражников движется тебе навстречу, чтобы заключить в кольцо. Скромно и почтительно, но очень дотошно и тщательно они прохлопали и обшарили одежду, мою и жены, а потом попросили нас ненадолго снять сандалии. В дворцовом саду стражники проделали то же самое со всеми нашими людьми, вывернули наизнанку все котомки и прощупали даже подушки на сиденьях носилок. К тому времени многие во дворце, особенно дети, уже поднялись и наблюдали за этой процедурой с интересом и пониманием. Я посмотрел на Цьянью. Она внимательно разглядывала детей, пытаясь определить, кто из них... а когда поймала на себе мой взгляд, покраснела, сравнявшись по цвету с маленьким металлическим клинком, лезвие которого, сняв деревянную рукоять, я спрятал под волосами у себя на загривке. Стражи доложили Цимцичу, что мы не уносим с собой ничего недозволенного, и его настороженность мигом сменилась дружелюбием.

– Но раз вы пришли к нам с подарком, – сказал он, – то и мы не можем отпустить вас без ответного дара вашему юй-тлатоани.

И принц вручил мне маленький кожаный мешочек, в котором, как я потом выяснил, находилось изрядное количество изысканнейших жемчужин, извлекаемых из сердец устриц.

– Но это еще не все, – продолжил он, – вы унесете с собой и более ценный подарок, который как раз уместится на этих рассчитанных на двоих носилках. Не знаю уж, как отец будет обходиться без своего сокровища, но такова была его воля. – И с этими словами он отдал нам ту огромную, лысую, грудастую женщину, которая прошлым вечером кормила старика своим молоком.

Она оказалась самое меньшее в два раза тяжелее близнецов, и всю дорогу домой носильщики проклинали свою долю. После каждого долгого прогона всей процессии приходилось делать привал и стоять, поджидая, пока сие млекопитающее бесстыдно доило себя пальцами, чтобы молоко не распирало ей вымя.

Цьянья веселилась всю дорогу и смеялась даже тогда, когда мы презентовали этот подарок Ауицотлю, и он в ответ приказал удушить меня на месте. Правда, когда я поспешил рассказать владыке, что это молочное животное, очевидно, сумело сделать для увядшего старого Йокуингаре, Ауицотль после весьма недолгого размышления приказ о моем удушении отменил. Цьянья, услышав это, рассмеялась еще пуще, да так заразительно, что Чтимый Глашатай и я тоже к ней присоединились.

Не знаю, способствовала ли молочная женщина поддержанию бодрости Ауицотля, но если да, то этот подарок оказался более ценным приобретением, чем украденный мной образец смертоносного металла. Наши кузнецы и оружейники тщательно изучали его, скребли, колупали и наконец пришли к тому выводу, что он был сделан из сплава меди и олова. Но то ли они не нашли правильного соотношения двух этих металлов, то ли неверно определили температуру, но только как наши мастера ни старались, но получить нужный сплав им так и не удалось.

Однако поскольку олово в тех краях не добывалось и хождение имели только меновые слитки в виде маленьких топориков, поступавшие по торговым путям невесть откуда, Ауицотль отдал приказ об изъятии всех оловянных изделий. Олово как средство обмена из обращения исчезло, а поскольку никакого другого применения оно не имело, то, думаю, Ауицотль просто спрятал все запасы куда-нибудь подальше.

Конечно, такое решение было продиктовано чистой воды эгоизмом: раз уж мы, мешикатль, не можем из-за недостатка знаний получать смертоносный металл, то пусть и другие не смогут его делать из-за нехватки сырья. Поскольку оружия пуремпече уже успели накопить более чем достаточно, соваться в их дела Теночтитлан так и не решился, однако прекращение поставок олова свело производство нового оружия почти на нет, так что, если у кого-нибудь в Мичоакане и были воинственные планы, от них пришлось отказаться. Поэтому моя миссия в Цинцинцани не была совсем уж безрезультатной.

Ко времени возвращения из Мичоакана мы с Цьяньей были женаты уже около семи лет, и рискну предположить, что наши друзья считали нас крепкой супружеской четой, ведущей устоявшуюся жизнь, вполне устраивавшую обоих. И действительно, мы были так счастливы в обществе друг друга, что совершенно не стремились к каким бы то ни было переменам. Боги, однако, рассудили иначе, о чем я вскоре узнал от жены. Вот как было дело.

Однажды днем, побывав во дворце в гостях у Первой Госпожи, мы на обратном пути приметили дойную женщину, привезенную нами из Цинцинцани. Скорее всего, Ауицотль просто оставил ее во дворце в качестве обычной служанки, но, проходя мимо, я отпустил какую-то шуточку насчет его «кормилицы». Вопреки моим ожиданиям, Цьянья не рассмеялась, а с неожиданной резкостью заявила:

– Цаа, тебе не пристало балагурить насчет молока. Материнского молока. И насчет материнства тоже.

– Хорошо, не буду, раз ты не хочешь. Но скажи, почему это тебя обижает?

– Да потому, – застенчиво пролепетала она, – что где-то к концу этого года я... я и сама сделаюсь такой же дойной.

Я уставился на жену. Чтобы осмыслить ее слова, мне потребовалось некоторое время, так что она успела добавить:

– Я давно уже это подозревала, но позавчера лекарь подтвердил мою догадку. С тех пор я только и думала, как бы поделикатнее преподнести тебе эту новость. Но вот видишь, – она грустно шмыгнула носом, – в конце концов взяла и ляпнула просто так... Эй, Цаа, ты куда? Неужели я все испортила?

Я действительно отбежал от жены, но лишь затем, чтобы распорядиться подать госпоже носилки: в ее положении не следовало утомляться и возвращаться домой пешком. Правда, Цьянья уверяла, что прекрасно себя чувствует и полна сил, но я настоял на том, чтобы она взобралась на переносное сиденье.

– Так значит, ты доволен, Цаа?

– Доволен? – воскликнул я. – Да я просто счастлив!

Дома, увидев, что я ни с того ни с сего помогаю вполне здоровой с виду жене подняться по совсем даже не высокой и не крутой лестнице, Бирюза посмотрела на меня с беспокойством, но когда я крикнул ей: «У нас будет ребенок!» – служанка взвизгнула от радости. На шум откуда-то прибежала Смешинка, и я скомандовал:

– Смешинка, Бирюза, быстренько приведите детскую в порядок. Сделайте все необходимые приготовления. Бегите и купите все, чего недостает. Колыбель. Цветы. Поставьте цветы повсюду!

– Цаа, – вмешалась Цьянья, которую, хоть она и порядком смутилась, развеселила проявленная мною прыть, – что за спешка? Комната может подождать, ведь малыш появится еще не скоро.

Но обе рабыни уже послушно со всех ног бросились вверх по лестнице. А я, невзирая на все ее протесты, помог жене подняться в спальню и настоял, чтобы она после визита во дворец непременно прилегла отдохнуть. Ну а сам спустился вниз, чтобы отметить радостную весть чашей октли, раскурить покуитль и осмыслить все наедине.

Мало-помалу, однако, мое радостное возбуждение сменилось более серьезными размышлениями: интересно, почему Цьянья долго не решалась рассказать мне о предстоящем событии? Судя по тому, что родов следовало ждать в конце года, зачатие вполне могло произойти той ночью, которую мы с ней провели во дворце старого Йокуингаре. Тут я понимающе рассмеялся: моя целомудренная супруга несколько стеснялась этого и наверняка бы предпочла, чтобы наш ребенок был зачат при менее своеобразных обстоятельствах. Однако, по моему разумению, куда лучше зачать дитя в экстазе страсти, нежели вяло следуя долгу и исполняя постылые, каковыми они у многих и являются, супружеские обязанности.

Следующая пришедшая мне в голову мысль тоже породила смешок. Представлялось вполне вероятным, что младенец унаследует присущий мне дефект зрения. С одной стороны, у малыша будет преимущество: уж ему-то не придется, как мне до обретения кристалла, ковылять, словно в тумане, не видя дальше своего носа. С другой стороны, как не пожалеть бедняжку, обреченного учиться подносить кристалл к глазу раньше, чем ложку ко рту, да еще и привыкать обходиться без него на прогулках и в играх со сверстниками, дабы с младенчества не заслужить прозвище Желтый Глаз.

Правда, если родится девочка, близорукость не будет таким уж недостатком. Ни детские игры, ни будущие взрослые занятия не потребуют от нее особого напряжения и не будут зависеть от ее физических способностей. Девочки не соперничают друг с другом в силе и ловкости, пока не вступают в возраст, когда начинают соперничать из-за женихов, но и тогда гораздо важнее не как девушка видит, а как она выглядит. Опасаться следует другого: а что, если дочка унаследует не только мое зрение, но и мою внешность? Для сына высокий рост станет даром богов, но вот для дочери вымахать такой дылдой – настоящее горе. Пожалуй, бедная девочка может даже возненавидеть своего отца. Да и для родителей что за радость видеть свою дочь неким подобием той «дойной женщины»?

И вот тут я по-настоящему испугался, вспомнив, что перед самым зачатием моя жена провела немало времени в обществе Женщины-Пары, а хорошо известно, что многие дети рождаются с уродствами или дефектами, когда их матери во время беременности смотрят на что-то подобное. Мало того, Цьянья, подсчитывая сроки, говорила приблизительно о конце этого года или о начале следующего, то есть роды запросто могли выпасть на злосчастные «скрытые дни». А ведь рождение в один из этих пяти безымянных, не обозначенных ни в одном календаре дней считалось самым дурным предзнаменованием, какое только можно представить. Настолько дурным, что родителей поощряли если не к детоубийству, то к скверному уходу за младенцем, который мог повлечь за собой смерть так и так обреченного на несчастья малютки. Я не был настолько суеверен, чтобы совершить нечто подобное, но мысль о том, что мое дитя может оказаться уродом или чудовищем...

Я курил покуитль и пил октли вплоть до появления Бирюзы, которая, увидев, в каком хозяин состоянии, пристыдила меня и кликнула Звездного Певца, чтобы тот помог уложить меня в постель.

– Похоже, мне предстоит превратиться в немощную развалину задолго до срока, – сказал я Цьянье на следующее утро. – Интересно, неужели все будущие отцы так же сходят с ума от беспокойства?

– Думаю, – с улыбкой ответила она, – таких отцов все же меньше, чем матерей. Но будущая мать знает, что от нее уже ничего не зависит, так что женщине остается только ждать.

– Так ведь и мне тоже не остается ничего другого, – вздохнул я. – Разве что полностью посвятить себя уходу за тобой, заботе о твоем здоровье и безопасности...

– Но в таком случае я первая превращусь в развалину! – воскликнула Цьянья совершенно серьезно. – Пожалуйста, дорогой, найди себе какое-нибудь другое занятие.

Уязвленный и озадаченный, я поплелся принимать утреннюю ванну, а когда, умывшись, спустился вниз, мне неожиданно представилась возможность отвлечься от своих забот, ибо я увидел Коцатля.

– Аййо, и как ты только проведал? – воскликнул я. – Вот уж не ждал, что ты явишься с визитом так скоро.

Мое приветствие, видимо, повергло друга в недоумение.

– Ты о чем? Вообще-то я пришел, чтобы...

– О том, что мы ждем ребенка, о чем же еще!

Его лицо слегка омрачилось, но потом он ответил:

– Я рад, Микстли, и за тебя, и за Цьянью. Да даруют вам боги славное дитя. Но надо же, какое совпадение... я даже малость опешил. Я ведь зачем к тебе пришел: хочу жениться и прошу твоего разрешения.

– Надо же! Вот это новость, ничуть не хуже моей! Подумать только, мальчик Коцатль вырос и уже собрался жениться. Как незаметно летят годы! Но что ты имеешь в виду, когда говоришь о моем разрешении? Ты сам себе хозяин.

– Я-то хозяин, а вот невеста моя нет. Она рабыня.

– Ну и что? – Я так ничего и не понимал. – Выкупи ее, и дело с концом. Уж конечно, у тебя достаточно средств, чтобы купить свободу одной рабыне.

– Так-то оно так, да вот согласится ли хозяин? Я хочу жениться на рабыне Кекелмики, и она тоже хочет выйти за меня замуж.

– Что? Не может быть!

– Почему? Видишь ли, увидев ее в твоем доме, я стал частенько наведываться сюда, чтобы повидаться с ней, а если повезет, то улучить момент и побыть вдвоем. Большая часть нашего романа разворачивалась на твоей кухне.

Я был поражен.

– Смешинка! Наша маленькая служанка! Но она же совсем еще девочка.

– Микстли, – мягко укорил меня друг, – она была девочкой, когда ты ее купил. Сам ведь только что сказал, что годы летят незаметно.

«А ведь он прав, – подумалось мне. – Смешинка всего на пару лет моложе Коцатля, а ему, хоть я и привык считать своего друга совсем юным, уже исполнилось двадцать два».

– Считай, что мое разрешение, вкупе с наилучшими пожеланиями, ты уже получил, – сказал я. – Но никаких покупок: это будет первым моим свадебным подарком. И не возражай, слышать ничего не желаю! Если бы не твои уроки, Смешинка никогда не могла бы рассчитывать на такую партию. Вспомни, как она вечно по-дурацки хихикала, когда только появилась в нашем доме. Ты сделал из нее благовоспитанную девицу, так что она по праву твоя.

– Тогда я благодарю тебя, Микстли, и от своего, и от ее имени. – Он замялся. – И вот еще что... я, конечно, рассказал ей о себе. О своей ране. И Смешинка понимает, что мы в отличие от вас с Цьяньей никогда не сможем иметь детей.

И тут до меня дошло, почему слова, которыми я встретил друга, на миг омрачили его лицо. Получилось, что я, разумеется невольно, без дурного умысла, выказал бессердечие. Однако, прежде чем я попытался извиниться, Коцатль продолжил:

– Кекелмики клянется, что любит меня таким, какой я есть. Однако я не уверен в том, что она до конца осознает всю меру моей неполноценности. Наши ласки на кухне никогда не доходили до точки...

Тут мой друг окончательно смутился, и я решил помочь ему.

– Ты хочешь сказать, что пока еще не...

– Смешинка еще даже ни разу не видела меня без одежды, – выпалил он. – И она девственница, не имеющая настоящего представления об отношениях между мужчиной и женщиной.

– Ну, пусть тогда Цьянья сядет и поговорит с ней как женщина с женщиной обо всем, что касается супружества. В том числе и об интимной стороне брака.

– Я был бы очень ей благодарен, – сказал Коцатль. – Но мне хотелось бы, чтобы после этого с ней поговорил и ты, Микстли. Ты знаешь меня дольше и лучше, чем Цьянья, так что мог бы более точно объяснить Смешинке, что ждет ее в браке со мной. Как, согласен?

– Конечно. Сделаю все, что от меня зависит. Но скажу заранее: любая девственница терзается сомнениями и опасениями, даже выходя за самого обыкновенного мужчину. И если я скажу ей напрямую, что она может ожидать от брака с тобой... а чего не может... в общем, как бы это не напугало Смешинку еще больше.

– Она любит меня, – сказал Коцатль, и голос его зазвенел. – Она дала мне обещание. Я знаю ее сердце.

– В таком случае, ты просто уникум, – сухо ответил я. – Мало кто из мужчин действительно знает женское сердце. Однако мне кажется, что женщина, особенно юная и неопытная, представляет себе брак в виде моря цветов, поющих птичек и порхающих бабочек, и если я начну говорить со Смешинкой о вопросах плоти, об органах и частях тела, то это, в лучшем случае, станет для нее разочарованием. А в худшем – напугает девушку настолько, что она откажется от брака с тобой. Вряд ли ты тогда будешь мне благодарен.

– Напротив, буду, – возразил мой друг. – Кекелмики заслуживает лучшего, чем испуга и разочарования в первую брачную ночь. Если она решит отказать мне, то пусть уж лучше это будет сейчас. Да, для меня это станет настоящим горем: ведь если добрая и любящая Кекелмики не захочет стать моей женой, то никакая другая женщина не согласится и подавно. В таком случае я запишусь в армию и отправлюсь куда-нибудь на войну, чтобы там сгинуть. Но что бы ни случилось, Микстли, мне и в голову не придет винить в этом тебя. Поэтому еще раз прошу – окажи мне услугу.

Когда Коцатль ушел, я сообщил Цьянье новость и рассказал о его просьбе. Она позвала Смешинку, и девушка явилась с кухни: краснея, дрожа и теребя пальцами кайму блузки. Мы оба обняли ее, поздравив с тем, что она завоевала любовь такого прекрасного молодого человека, после чего Цьянья, по-матерински обхватив девицу за талию, увела ее наверх, тогда как я уединился с бумагой и горшочками с красками.

К тому времени, когда Смешинка снова спустилась вниз, я успел не только составить документ о ее освобождении, но и выкурить покуитль.

Если раньше девушка краснела от смущения, то теперь она рдела, как жаровня, и трепетала еще более заметно. Возможно, волнение добавляло ей привлекательности, но, по правде говоря, я только сейчас заметил, что Смешинка и впрямь хороша собой. Наверное, человеку свойственно не замечать красоты того, к чему он привык, пока на это не обратит внимания кто-нибудь посторонний.

Я вручил девушке бумагу.

– Что это, хозяин? – спросила она.

– Документ, в котором говорится, что ты, Кекелмики, отныне свободная женщина и никого не должна называть хозяином. Постарайся теперь считать меня просто другом. Да, кстати, Коцатль очень просил меня по-дружески поговорить с тобой и разъяснить тебе некоторые стороны брака. – И я с места в карьер, боюсь, что без особой деликатности приступил к делу: – У большинства мужчин, Смешинка, есть орган, который называется тепули...

Она прервала меня, хотя и не поднимая глаз:

– Я знаю, что это такое, господин. Я росла вместе с братьями. А моя госпожа хозяйка сказала, что мужчина вставляет его женщине вот сюда. – Девушка скромно указала на низ живота. – Во всяком случае, если он у него есть. Но Коцатль говорит, что он лишился своего тепули.

– А вместе с тепули лишился и способности сделать тебя матерью, а также доставить себе некоторые удовольствия брака. Но не лишился желания дарить эти удовольствия тебе. Хотя у него нет тепули, чтобы вы могли слиться воедино, но существуют и другие способы совершать акт любви.

Поскольку девушка уже не просто краснела, а пылала, я отвел глаза и попытался говорить ровным, нудным тоном школьного наставника. Наверное, в самом общем виде такие наставления и можно преподносить как урок, но когда я принялся распространяться о многочисленных возбуждающих и дарующих наслаждение действиях, совершаемых мужчинами с женской грудью и тепили – особенно с чувствительным ксакальпили посредством пальцев, языка, губ и даже ресниц, – я не мог не вспомнить весь свой немалый опыт, и мой голос от возбуждения слегка задрожал. Поэтому я поторопился завершить свои наставления:

– Некоторых женщин такого рода действия удовлетворяют не меньше, чем обычное соитие, а иные даже предпочитают их. Случается даже, что женщины занимаются любовью друг с другом, ничуть не заботясь об отсутствии тепули.

Тут Смешинка так охнула, что я повернулся и взглянул на нее. Девушка сидела, вся напрягшись, сжав кулаки и закрыв глаза.

– Это звучит... – Все ее тело дернулось. – За-ме-ча-тельно!

Она произнесла это слово так длинно и тягуче, словно бы вытаскивала его из себя.

Прошло некоторое время, прежде чем ее кулаки разжались, а глаза открылись. Девушка подняла их на меня, и я увидел, что они затуманены.

– Спасибо тебе, мой господин, за то... что рассказал мне об этих вещах.

Я вспомнил, как Смешинка, бывало, хихикала без причины. Возможно ли, чтобы она так же легко возбуждалась даже без раздевания и прикосновений?

– У меня больше нет права приказывать тебе, – сказал я, – поэтому хочу обратиться к тебе с дерзкой просьбой, в которой ты вольна мне отказать. Мне хотелось бы взглянуть на твою грудь.

Девушка посмотрела на меня невинными, широко раскрытыми глазами и, хотя и заколебалась, все же медленно подняла блузку. Грудь ее была небольшой, но вполне сформировавшейся – с сосками, набухшими, словно от одного лишь прикосновения моего взгляда, и большими темными ареолами. Я вздохнул и жестом показал, что она может уходить. Я был бы рад ошибиться, но очень боялся, что Смешинка не всегда будет удовлетворяться ласками, заменяющими настоящее соитие. У меня возникло подозрение, что Коцатль рискует в конце концов оказаться несчастным мужем.

Поднявшись наверх, я нашел жену на пороге детской, где она, надо полагать, размышляла, как лучше обставить помещение. Делиться с ней опасениями насчет брака Коцатля я не стал и лишь заметил:

– Когда Смешинка уйдет, у нас будет на одну служанку меньше. Бирюза не сможет одновременно вести хозяйство и приглядывать за тобой. Все-таки Коцатль выбрал не самый удачный момент, чтобы объявить о своих намерениях. Я имею в виду, не самый удачный для нас.

– Нет худа без добра! – воскликнула Цьянья. – Помнишь, ты сам говорил, что если мне однажды очень потребуется помощь, можно будет убедить Бью перебраться к нам. Хвала богам, уход Смешинки – всего лишь мелкая неприятность, но зато хороший предлог: нам ведь и вправду потребуется женщина, чтобы помогать по дому. Цаа, давай попросим ее!

По правде сказать, мне вовсе не хотелось, чтобы обозленная, вечно угрюмая Бью поселилась у нас да еще в такое время, но не мог же я отказать жене.

– Ладно. Я пошлю ей приглашение, от которого, думаю, она не сможет отказаться.

Доставить приглашение я поручил тем же самым семерым воинам, которые некогда сопровождали меня на юг, так что в случае согласия Ждущая Луна прибыла бы в Теночтитлан под надежной охраной. Возражений или отговорок с ее стороны не последовало, но чтобы собраться в дорогу и отдать все необходимые распоряжения относительно постоялого двора, Бью пришлось задержаться. Тем временем мы с Цьяньей устроили для Коцатля со Смешинкой пышную свадебную церемонию, и наша бывшая служанка перебралась жить в его дом.

Уже настала зима, когда семеро воинов доставили Бью Рибе к дверям нашего дома. К этому времени я уже и сам ждал ее с нетерпением и был рад встрече не меньше, чем Цьянья. Меня беспокоило, что жена очень сильно раздалась и частенько чувствовала себя неважно; она то и дело капризничала и пребывала в дурном настроении. Сама Цьянья, правда, постоянно повторяла, что для женщины в ее положении это естественно, но меня подобное сильно тревожило и заставляло еще пуще над ней кудахтать, что вызывало у жены еще большее раздражение.

– О Бью, какое счастье, что ты здесь! Я благодарю Уицйе Тао и всех других богов за то, что ты согласилась приехать. – И Цьянья бросилась на шею сестры, словно в объятия избавительницы. – Да ты просто спасла меня, а то бы меня в этом доме забаловали до смерти!