Битва за Рим Маккалоу Колин

Потрясение давало Свиненку силы держаться; его рыдания утихли.

– Не верю! Мой отец мертв…

– Да, и как внезапно! – отозвался Сулла, печально качая головой. Из его груди вырвался вздох. – Совершенно внезапно! Он казался абсолютно здоровым, Квинт Пий! Я зашел к нему засвидетельствовать почтение, и он пригласил меня отужинать. Мы так приятно беседовали! И вот, когда ужин близился к концу, случился приступ…

– Но почему, почему, почему? – На глазах у Свиненка опять появились слезы. – Он только что возвратился домой, он был совсем не стар!

Сулла с великой нежностью привлек к себе Метелла Пия, прижал его вздрагивающую голову к своему плечу и принялся гладить правой рукой по волосам. Однако глаза Суллы, смотрящие поверх головы молодого человека, горели радостью после столь бурного выплеска эмоций. Что может сравниться с этим непередаваемым ощущением? Чего бы еще такого предпринять? Впервые он полностью погрузился в процесс остановки чужой жизни, став не только палачом, но и жрецом смерти.

Слуга, вышедший из триклиния, обнаружил сына скончавшегося хозяина в объятиях утешителя, сияющего, подобно Аполлону, победным торжеством. Слуга заморгал и тряхнул головой. Не иначе игра воображения…

– Мне пора, – бросил Сулла слуге. – Поддержи его. И пошли за родственниками.

Выйдя на спуск Виктории, Сулла стоял на месте довольно долго, пока глаза не привыкли к темноте. Затем, тихонько посмеиваясь про себя, он зашагал по направлению к храму Великой Матери. Завидя бездну сточной канавы, он бросил туда пустой пузырек.

– Vale, Свин! – провозгласил он, воздев обе руки к хмурому небу. – О, теперь мне лучше!

– Юпитер! – вскричал Гай Марий, откладывая письмо Суллы и поднимая глаза на жену.

– Что случилось?

– Свин мертв!

Утонченная римская матрона, которая, по мнению ее сына, не вынесла бы словечка крепче, чем «Ecastor!», и глазом не моргнула: она с первого дня замужества привыкла, что Квинт Цецилий Метелл Нумидийский именуется Свином.

– Жаль, – произнесла она, не зная, какой реакции ждет от нее супруг.

– Жаль?! Какое там! Это хорошо, даже слишком хорошо, чтобы быть правдой!

Марий снова схватил свиток и развернул его, чтобы прочесть все сначала. Размотав бесконечный свиток, он стал читать жене письмо вслух срывающимся от радостного возбуждения голосом:

Весь Рим собрался на похороны, которые оказались самыми многолюдными из тех, какие я только могу припомнить, – впрочем, в те дни, когда на погребальный костер отправился Сципион Эмилиан, я еще не слишком интересовался похоронами.

Свиненок не находит себе места от горя; он так рыдает, так мечется от одних ворот Рима к другим, что вполне оправдывает свое прозвище «Пий». Предки Цецилиев Метеллов были простоваты на вид, если судить по imago, которые, должно быть, вполне достоверны. Актеры, изображавшие этих предков, скакали, словно помесь лягушек, кузнечиков и оленей, так что я заподозрил, не от этих ли тварей произошли Цецилии Метеллы.

Все эти дни Свиненок следует за мной по пятам – потому, наверное, что я присутствовал при кончине Свина, его дражайший tata не отпускал мою руку, что дало Свиненку повод думать, будто все наши разногласия остались в прошлом. Я не стал ему говорить, что оказался в его доме случайно. Интересно другое: пока его tata умирал, а потом шли приготовления к похоронам, Свиненок забыл про свое заикание. Если помнишь, он приобрел этот дефект речи после Аравсиона, так что можно предположить, что его заикание имеет нервную природу. По его словам, этот недостаток проявлялся у него в траурные дни только тогда, когда он о нем вспоминал или когда ему надо было выступать с речью. Представляю себе Свиненка во главе религиозной церемонии! Вот было бы смешно: все переминаются с ноги на ногу, пока он путается в словах и то и дело возвращается к началу.

Пишу это письмо накануне отъезда в Ближнюю Испанию, где, как я надеюсь, мы славно повоюем. Судя по докладам, кельтиберы окончательно обнаглели, а лузитаны устроили в Дальней провинции полнейший хаос, так что мой неблизкий родственник из рода Корнелиев Долабелла, одержав одну или две победы, все никак не может подавить восстание.

Прошли выборы военных трибунов, с Титом Дидием в Испанию отправляется Квинт Серторий. Совсем как в прежние времена! Разница состоит в том, что наш предводитель – не столь выдающийся «новый человек», как Гай Марий. Я стану писать тебе всякий раз, когда будут появляться новости, но и взамен ожидаю от тебя писем о царе Митридате.

– Что же привело Луция Корнелия в дом Квинта Цецилия? – полюбопытствовала Юлия.

– Подозреваю, что желание втереться в доверие, – брякнул Марий.

– О, Гай Марий, только не это!

– Почему, Юлия? Я его не осуждаю. Свин находится – вернее, находился – на вершине славы, он сейчас гораздо популярнее, чем я. В сложившихся обстоятельствах Луций Корнелий не может примкнуть к Скавру; да и к Катулу Цезарю. – Марий вздохнул и покачал головой. – Однако я уверен, Юлия, что еще наступит время, когда Луций Корнелий преодолеет все преграды и отлично поладит с большинством из них.

– Значит, он тебе не друг?

– Видимо, нет.

– Не понимаю! Вы с ним были так близки…

– Верно, – неторопливо ответил Марий. – Тем не менее, моя дорогая, не общность взглядов и душевных порывов нас сближала. Цезарь-дед относился к Луцию Корнелию так же, как я: в критической ситуации или для важного поручения лучшего соратника не найти. С ним нетрудно поддерживать приятельские отношения. Однако очень сомневаюсь, что Луций Корнелий способен на такую дружбу, какая связывает меня, к примеру, с Публием Рутилием: когда принимаешь человека со всеми его недостатками. Луцию Корнелию недостает умения спокойно сидеть на скамье с другом, просто наслаждаясь его обществом. Это противно его натуре.

– Какова же его натура, Гай Марий? Я так и не разобралась в нем.

Марий покачал головой и усмехнулся:

– Не только ты – никто! Даже проведя в его обществе столько лет, я не сумел составить о нем представления.

– Думаю, сумел бы, – проницательно сказала Юлия, – просто не захотел. – Она придвинулась к нему ближе. – Во всяком случае, тебе не хочется делиться своими догадками со мной. А вот моя: если у него и есть друг, так это Аврелия.

– Я заметил, – сухо отозвался Марий.

– Только не торопись с выводами, между ними ничего нет. Просто мне сдается, что если Луций Корнелий и способен открыть кому-то душу, так только ей.

– Гм, – промычал Марий, заканчивая таким образом разговор.

Зиму они провели в Галикарнасе, поскольку добрались до Малой Азии слишком поздно, чтобы предпринять рискованное путешествие от побережья Эгейского моря до Пессинунта по суше. Они слишком задержались в Афинах: этот город привел их в восторг, а оттуда отправились в Дельфы, чтобы посетить оракул Аполлона, хотя Марий отказался обращаться к Пифии за прорицанием. Юлия была удивлена этим отказом и потребовала объяснений.

– Нельзя искушать богов, – был ответ. – Мне уже было дано пророчество. Если я опять стану вопрошать о будущем, боги и вовсе от меня отвернутся.

– А про Мария-младшего?

– Нет.

Они также побывали в Эпидавре на Пелопоннесе, где, воздав должное роскошным сооружениям и замечательным статуям Тразимеда с Пароса, Марий обратился к жрецам бога врачевания Асклепия, славящимся умением толковать сны и лечить от бессонницы. Послушно выпив предложенную настойку и проспав в специальном помещении подле большого храма всю ночь, он так и не вспомнил своих снов, поэтому жрецы смогли посоветовать ему лишь сбросить вес, больше двигаться и не перегружать голову.

– По-моему, все это шарлатанство, – пренебрежительно махнул рукой Марий, однако преподнес в дар божеству дорогой золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями.

– А по-моему, они говорят дело, – отозвалась Юлия, устремив взор на его раздавшуюся талию.

Итак, лишь в октябре они отплыли из Пирея на большом корабле, совершавшем регулярные рейсы из Греции в Эфес. Холмистый Эфес не понравился Гаю Марию, который, поковыляв по тамошним камням, поспешил снова погрузиться на корабль, отправлявшийся на юг, в Галикарнас.

Здесь, в самом красивом из всех портовых городов на Эгейском побережье римской провинции Азия, Марий решил провести зиму, сняв виллу со слугами и бассейном с теплой морской водой: несмотря на то что солнце светило дни напролет, купаться в море было слишком холодно. Могучие стены, башни, крепости, впечатляющие общественные здания вселяли ощущение безопасности и делали это место очень похожим на Рим, хотя даже в Риме не было такой великолепной усыпальницы, как Мавзолей, воздвигнутой безутешной Артемизией, сестрой и женой почившего правителя Карии Мавзола.

В конце следующей весны было наконец предпринято паломничество в Пессинунт, хотя Юлия и Марий-младший пытались протестовать – им хотелось провести на море все лето; однако их маленький бунт был подавлен. В Пессинунт вела единственная дорога, которой пользовались и захватчики, и паломники. Она вилась по долине реки Меандр между побережьем Малой Азии и Центральной Анатолией. По ней и отправились Марий и его семейство, не перестававшие восхищаться благоденствием и великолепным обустройством здешних мест. Оставив позади месторождения хрусталя и термальные источники Иераполиса, где окрашивали шерсть, закрепляя краску в соляных ваннах, они перевалили через высокие горы и, не отдаляясь от Меандра, двинулись вглубь дикой, поросшей лесами Фригии.

Пессинунт, однако, лежал на возвышенности, где вместо лесов зеленели хлебные нивы. Проводник сказал, что храм Великой Матери в Пессинунте, подобно всем великим религиозным святыням, располагал обширными землями и целыми армиями рабов и был так богат, что вполне мог функционировать как полноценное государство. Единственная разница сводилась к тому, что жрецы правили от имени богини и не транжирили скапливающиеся в храме богатства, а направляли их на умножение власти своей неземной повелительницы.

Памятуя о Дельфах, вознесенных на горную вершину, путешественники ожидали увидеть нечто похожее и здесь; велико же было их изумление, когда они обнаружили, что Пессинунт расположен ниже, чем прилегающая к нему равнина, – в известковом ущелье с крутыми стенами. Святилище находилось в северном конце ущелья, более узком и менее плодородном, нежели остальная часть, протянувшаяся далеко на юг; здесь бил из скалы ручей, который впадал далее в большую реку Сангарий. Святилище и храм поражали древностью, хотя многое было возведено здесь уже греками, в привычном классическом стиле. Огромный храм, построенный на небольшом холме, встречал полукружьем ступеней, на которых скапливались в ожидании встречи со жрецами паломники.

– Наш священный черный камень находится у вас в Риме, Гай Марий, – сказал archigallus Баттакес. – Мы добровольно передали его вам в трудное для Рима время. Вот почему убежавший в Малую Азию Ганнибал не дошел до Пессинунта.

Памятуя о письме Публия Рутилия Руфа, который описал визит Баттакеса и его приближенных в Рим в годину германской угрозы, Марий был склонен относиться к собеседнику не слишком серьезно. Баттакес тотчас подметил это.

– Ты улыбаешься потому, что я скопец? – спросил он.

– Я даже не знал, что ты оскоплен! – разинул рот Марий.

– Служитель Кибелы не может сохранить признак мужественности, Гай Марий. Даже от ее возлюбленного Аттиса потребовалась подобная жертва.

– А я думал, что Аттис был оскоплен из-за ревности богини, – ответил Марий, чувствуя, что должен что-то сказать, но не желая углубляться в дискуссию на столь деликатную тему.

– Ничего подобного! Эта история – выдумка греков. Лишь здесь, во Фригии, мы храним культ богини и предания в первоначальной чистоте. Мы – ее верные служители, к нам она явилась из Каркемиша в незапамятные времена.

Жрец спрятался от солнца под портиком огромного храма, откуда сиял теперь золотом и драгоценностями, которыми были расшиты его одежды.

Потом они зашли в святилище, чтобы Марий мог полюбоваться статуей.

– Чистое золото, – самодовольно сообщил Баттакес.

– Правда? – спросил Марий, вспоминая рассказ проводника о том, как изготавливался олимпийский Зевс.

– Совершенно уверен.

Статуя в человеческий рост помещалась на высоком мраморном постаменте; богиня восседала на скамье в окружении двух безгривых львов, возложив руки им на головы. Кибела была увенчана высоким, напоминающим корону убором, сквозь тонкое платье проглядывала красивая грудь, вокруг талии обвивался поясок. Позади одного из львов стояли двое малолетних пастушков: один играл на свирели, другой – на лире. Рядом с другим львом стоял, опершись на пастушеский посох, возлюбленный Кибелы Аттис; голова его была покрыта фригийским колпаком, сдвинутым набок; юноша был одет в рубаху с длинными рукавами, застегнутую на горле, но выставляющую напоказ мускулистый живот; разрез на штанинах спереди скреплялся пуговицами.

– Интересно, – произнес Гай Марий, не находивший статую красивой, независимо от того, из чего она сделана.

– Но ты не восхищен.

– Дело, наверное, в том, archigallus, что я римлянин, а не фригиец. – Отвернувшись, Марий прошествовал по святилищу обратно к высоким бронзовым вратам. – Почему эта азиатская богиня так озаботилась судьбой Рима? – спросил он.

– Она озабочена этим уже давно, Гай Марий. В противном случае она никогда не согласилась бы отдать Риму свой священный камень.

– Знаю, знаю! Но ты не ответил на мой вопрос, – проворчал Марий, начиная раздражаться.

– Богиня не объясняет причин своих поступков даже жрецам, – ответил Баттакес, снова засияв на залитых солнцем ступенях. Там он присел, похлопав по мраморной ступеньке рукой, приглашая Мария сесть рядом. – Вероятно, она предвидит, что могущество Рима будет расти и наступит день, когда он овладеет Пессинунтом. Вы в Риме уже более столетия почитаете ее как Великую Мать. Из всех ее храмов ваш – ее излюбленный. Святилища в афинском Пирее и в Пергаме ей не так дороги. Думаю, она просто-напросто любит Рим.

– Что ж, хороший выбор! – в сердцах бросил Марий.

Баттакес прикрыл глаза. Вздохнув и поведя плечами, он указал на стену и на плиту, закрывающую круглый колодец.

– А ты сам хочешь спросить о чем-нибудь богиню?

Марий отрицательно покачал головой:

– Прокричать что-нибудь вниз и ждать, пока тебе ответит чей-то голос? Нет.

– Но так она отвечает на вопросы.

– Я поклоняюсь Кибеле, archigallus, но уже достаточно надоедал богам, требуя открыть мне будущее, поэтому было бы неразумно упорствовать и дальше, – объяснил Марий.

– Тогда просто посидим немного на солнышке и послушаем, как поет ветерок, Гай Марий, – предложил Баттакес, скрывая разочарование. (А он-то подготовил неглупые ответы…)

– Полагаю, – внезапно прервал молчание Марий, – ты вряд ли знаешь, как мне передать послание царю Понта? Иными словами, тебе неизвестно, где он? Я отправил письмо в Амасию, однако так и не дождался ответа, хотя минуло уже восемь месяцев. Второе мое письмо до него тоже не дошло.

– Он вечно в пути, Гай Марий, – с готовностью ответил жрец. – Вполне возможно, что он просто не был в этом году в Амасии.

– Так что же, царю не передают адресованные ему письма?

– Анатолия – не Рим и даже не римская территория. Придворные царя Митридата и те не знают, где находится правитель, если он сам не вздумает их уведомить. Впрочем, это редко приходит ему в голову.

– О боги! – вздохнул Гай Марий. – Как же он тогда умудряется управлять царством?

– В отсутствие царя правят его доверенные лица. Это не такое уж сложное дело, поскольку большинство понтийских городов представляют собой типичные эллинские полисы с давней традицией самоуправления. Они просто платят Митридату столько, сколько он попросит. Что до сельских районов, то они не ведают цивилизации и изолированы от остального мира. Понт – страна высоких гор, пролегающих параллельно берегу Понта Эвксинского, поэтому связь между разными ее частями чрезвычайно затруднена. У царя имеется немало крепостей и как минимум четыре столичных города, о которых мне доводилось слышать: Амасия, Синопа, Дастеира и Трапезунд. Как я уже говорил, царь никогда не сидит на месте и не обременяет себя в пути большой свитой. Он также бывает в Галатии, Софене, Каппадокии и Коммагене, где правят его родичи.

– Понимаю. – Марий наклонился вперед, сцепив руки между колен. – Из твоих слов явствует, что мне, скорее всего, не удастся с ним свидеться.

– Это зависит от того, как долго ты намерен пробыть в Малой Азии, – ответил Баттакес безразличным тоном.

– Столько, сколько потребуется, чтобы встретиться с понтийским царем. Тем временем я нанесу визит царю Никомеду – он-то, по крайней мере, сидит на одном месте. Потом я вернусь в Галикарнас, чтобы провести там зиму. Весной я думаю отправиться в Тарс, а оттуда – вглубь территории, чтобы навестить в Каппадокии царя Ариарата.

Сообщив все это вполне обыденным тоном, Марий перевел разговор на денежные дела храма, к которым проявил немалый интерес.

– Деньги богини бессмысленно просто хранить, не пуская их в дело, Гай Марий, – начал Баттакес. – Мы ссужаем их под большой процент и тем увеличиваем свое богатство. Однако здесь, в Пессинунте, мы не ищем вкладчиков, в отличие других храмовых общин.

– Подобная деятельность Риму неведома, – признался Марий. – Дело, видимо, в том, что римские храмы являются достоянием народа Рима и управляются государством.

– Разве Римское государство не может делать деньги?

– Могло бы, но это привело бы к росту бюрократии, а Риму бюрократы не больно по душе. Они либо бездельничают, либо неумеренно жадничают. Наше банковское дело принадлежит частным лицам, профессиональным банкирам.

– Могу заверить тебя, Гай Марий, что мы, храмовые банкиры, – знаем свое дело, – заявил Баттакес.

– А как насчет острова Кос?

– Ты имеешь в виду святилище Асклепия?

– Да.

– О, там – весьма профессиональный подход! – В голосе Баттакеса послышалась зависть. – Теперь они в состоянии финансировать целые военные кампании! У них, разумеется, много вкладчиков.

– Благодарю! – произнес Марий, вставая.

Баттакес проводил взглядом Мария, спустившегося к живописной колоннаде, возведенной вдоль питаемого горными ручьями потока. Убедившись, что Марий больше не обернется, жрец заторопился к своему дворцу – небольшому красивому строению, скрытому в роще.

Запершись у себя в кабинете, он достал письменные принадлежности и начал писать послание царю Митридату:

Великий Властелин, встречи с тобой ищет римский консул Гай Марий. Он обратился ко мне, в надежде, что я помогу разыскать тебя; но, поскольку я его не обнадежил, он сообщил, что останется в Малой Азии, пока не увидится с тобой.

Среди его планов на ближайшее будущее – поездки к Никомеду и Ариарату. Приходится только недоумевать, зачем ему совершать столь трудное путешествие, ведь он уже не очень молод (а точнее, очень немолод). Однако он ясно дал понять, что весной отправится в Тарс, а оттуда – в Каппадокию.

Я нахожу, что этот великий человек может быть опасен. Коль скоро – при всей своей прямоте и грубости – он шесть раз сумел стать римским консулом, его не следует недооценивать. Благородные римляне, с которыми мне доводилось встречаться, были куда утонченнее и обходительнее. Жаль, что мне не удалось познакомиться с Гаем Марием в Риме, где, сравнивая его с другими представителями римской знати, я смог бы лучше понять этого человека, чем во время краткой беседы здесь, в Пессинунте.

Твой преданный и верный слуга Баттакес

Запечатав письмо и завернув его в тончайшую кожу, Баттакес отдал послание одному из младших жрецов, поручив срочно доставить в Синопу, где находился в это время царь Митридат.

Содержание письма не понравилось Митридату. Он принялся кусать губу и хмуриться так зловеще, что те из его приближенных, которым надлежало молчать в присутствии владыки, благодарили судьбу за свое положение и сочувствовали Архелаю – от него требовалось отвечать, когда царь обращался к нему. Впрочем, сам Архелай как будто не слишком тревожился: двоюродный брат царя и его первый приближенный, он считался скорее другом, нежели слугой и был по-братски предан Митридату.

Однако, несмотря на внешнее спокойствие, Архелай опасался за свою жизнь не меньше остальных: любому, кто удостаивался царской дружбы, не следовало забывать о печальной судьбе другого влиятельного приближенного – Диофанта, который тоже был царю больше чем слуга и даже больше чем дядя, поскольку заменил ему отца.

С другой стороны, размышлял Архелай, поглядывая на властное и раздраженное лицо царя, от которого его отделяло расстояние вытянутой руки, человек не властен над судьбой. Царь есть царь, и он вправе распоряжаться своими подданными, даже убивать их, если на то его воля. Такое положение вещей обостряло способности людей из окружения государя, весьма энергичного, своенравного, по-детски непосредственного, незаурядного, сильного и в то же время нерешительного. Чтобы уметь выпутываться из бесчисленных рискованных ситуаций, необходимо было обладать острым и быстрым умом. Опасности же при дворе возникали подобно штормам на Эвксинском море или вскипали, словно вода на углях, тлевших в царской голове. Митридат мог покарать и за давно забытый проступок, совершенный десять лет назад. Царь никогда не прощал обид, истинных и мнимых, разве что откладывал расплату на будущее.

– Кажется, мне придется с ним встретиться, – молвил Митридат и добавил: – Как ты полагаешь?

Вот и ловушка: что ответить?

– Если на то нет твоей воли, государь, ты не обязан ни с кем встречаться, – с готовностью ответил Архелай. – Однако мне представляется, что Гай Марий – интересный человек.

– В Каппадокии. Следующей весной. Пускай сперва оценит по достоинству Никомеда. Если этот Гай Марий столь великий человек, ему не придется по душе Никомед Вифинский, – решил царь. – И с Ариаратом пускай встречается до меня. Отправь этому жалкому червю приказ: пусть отправляется весной в Тарс к Гаю Марию и лично сопроводит римлянина в Каппадокию.

– Войско должно быть готово, как и намечено, государь?

– Конечно. Где Гордий?

– Он должен прибыть в Синопу, прежде чем зимние снегопады завалят перевалы, – ответил Архелай.

– Хорошо.

По-прежнему хмурясь, Митридат снова погрузился в чтение письма от Баттакеса и закусил губу. Ох уж эти римляне! Всюду они суют свой нос! Какое дело такому великому человеку, как Гай Марий, до судеб народов Восточной Анатолии? Уж не заключил ли Ариарат с римлянами сделку, чтобы скинуть его, Митридата Евпатора, с престола и превратить Понт в сатрапию Каппадокии?

– Путь мой был слишком долгим и трудным, – проговорил царь, обращаясь к Архелаю. – Я не склонюсь перед римлянами!

И действительно, путь его был трудным чуть ли не с самого рождения, поскольку нынешний царь Понта Митридат Евпатор был младшим сыном царя Митридата V и его сестры-жены Лаодики. Он родился в тот же год, когда загадочная смерть постигла Сципиона Эмилиана, и имел старшего брата, названного Митридатом Хрестосом – «Помазанным на царство». Царь-отец мечтал о расширении пределов Понта за счет соседей, главным образом Вифинии, самого давнего и упорного своего врага.

Сперва представлялось, что Понт сохранит за собой титул «друга и союзника римского народа», заслуженный царем Митридатом IV, который поддержал пергамского царя Аттала II в его борьбе с вифинским царем Прусием. Митридат V какое-то время оставался верен этому союзу, отправляя подкрепления римским войскам во время Третьей Пунической войны, а также сражаясь с наследниками пергамского царя Аттала, не пожелавшими выполнить его завещание, по которому все царство отходило Риму. Но потом Митридат V заполучил Фригию, заплатив за нее золотом римскому проконсулу в Малой Азии Манию Аквилию. Это привело к тому, что Понт лишился титула «друга и союзника», и с тех пор Рим и Понт враждовали, чему способствовала хитрая политика вифинского царя Никомеда и происки сенаторов – противников Аквилия в самом Риме.

Невзирая на противодействие Рима и Вифинии, Митридат V продолжал завоевательную политику: он завлек в свои сети Галатию, а затем добился титула наследника всей Пафлагонии. Однако сестра-жена интриговала против брата-супруга, вынашивая мечту править Понтом самостоятельно. Когда Митридату Евпатору исполнилось девять лет (в то время царский двор находился в Амасии), царица Лаодика умертвила мужа-брата и посадила на трон одиннадцатилетнего Митридата Хрестоса. Сама она, разумеется, стала при нем регентшей. В обмен на обещанную Вифинией неприкосновенность границ Понта царица отказалась от претензий на Пафлагонию и ушла из Галатии.

Совсем скоро после произведенного матерью переворота Митридат Евпатор, которому тогда еще не исполнилось и десяти, бежал из Амасии, убежденный, что и его ждет смерть: ведь он, в отличие от медлительного и послушного братца Хрестоса, слишком напоминал матери убиенного супруга, о чем она все чаще говорила. Мальчик, оставшись в полном одиночестве, направился не в Рим и не ко двору соседнего монарха, а в горы на востоке Понта и не стал скрывать от тамошних обитателей своего имени, хотя и просил их сохранить его тайну. Испуганные и одновременно польщенные, местные жители прониклись любовью к члену царской династии, нашедшему убежище в их глуши, и преданно охраняли его. Перемещаясь из деревни в деревню, юный царевич узнал свою страну так хорошо, как не знал ее ни один отпрыск царской фамилии; он забирался в самые дикие уголки. Летом предоставленный самому себе, он проводил время, охотясь на медведей и львов, чем завоевал репутацию смельчака. Он и в самом деле отлично изучил понтийские леса и не сомневался, что они всегда прокормят его: здесь хватало вишен, орехов, диких абрикосов, пряных трав, а также оленей и зайцев.

Наполненные простыми радостями семь лет, что Митридат провел в горах Восточного Понта среди обожавшего ее простонародья, в некотором смысле были самыми счастливыми в его жизни. Странствуя под покровом лесов, расцвеченных розовыми и сиреневыми рододендронами и белыми гроздьями акации и оглашаемых шумом водопадов, царевич превратился из мальчика в молодого мужчину. Его первыми подругами стали девушки из затерянных деревушек; первого своего льва он прикончил палицей, уподобившись Гераклу; первый убитый им медведь был огромным зверем, выше его ростом.

Все Митридаты отличались высоким ростом, ибо происходили из германо-кельтских племен, населявших Фракию; однако к германо-кельтской примешивалась и персидская кровь приближенных Дария (если и не самого царя). Кроме того, за два с половиной века, что Митридаты правили Понтом, они часто вступали в брак с выходцами из сирийской династии Селевкидов – еще одного германо-фракийского царского дома, восходящего к Селевку, полководцу Александра Македонского. Время от времени среди Митридатов появлялись люди хрупкие и смуглые, однако Митридат Евпатор был истинным германо-кельтом. Он вырос высоким и широкоплечим, мог в одиночку унести тушу взрослого медведя и без труда преодолевал горные перевалы Понта.

В семнадцать лет юноша почувствовал себя достаточно взрослым, чтобы начать действовать: он послал тайную депешу своему дяде Архелаю, который, как было известно Митридату, не питал любви к царице Лаодике – своей единоутробной сестре и повелительнице. В ходе тайных встреч в горах за Синопой – городом, избранным царицей для постоянного проживания, – вызрел тайный план. Митридат знакомился с вельможами, заслужившими доверие Архелая, и те приносили клятву верности юному царю.

Все шло по плану; Синопа пала, ибо борьба за власть развернулась внутри ее стен, которым никогда не угрожал внешний враг. Царица, Хрестос и верные им люди были захвачены без единой капли крови; кровь хлынула потом – из-под меча палача. Разом были казнены несколько дядек, теток и двоюродных братьев и сестер нового правителя. Хрестос разделил их участь несколько позже, а царица Лаодика – самой последней. Митридат, будучи заботливым сыном, поместил матушку в крепостную башню, где – как такое могло случиться? – ее забывали кормить, вследствие чего она умерла от голода. Царь Митридат VI, не обагрив рук материнской кровью, стал править единолично. Ему не исполнилось тогда и восемнадцати лет.

В нем горел огонь юности, он жаждал славы, он мечтал возвысить Понт над всеми соседями, он грезил о власти над миром, ибо его огромное серебряное зеркало поведало ему, что он – необыкновенный царь. Вместо диадемы или тиары он покрыл голову львиной шкурой, так что на лбу у него красовались львиные клыки, на макушке торчали львиные уши, а на грудь свисали тяжелые лапы. Волосы у него были точь-в-точь как у Александра Македонского – золотистые, густые, вьющиеся, подстриженные, как у его великого предка. Позднее, желая подчеркнуть свою мужественность, он отрастил бакенбарды – борода и усы в эллинизированном мире считались признаком варварства. Какой разительный контраст с Никомедом Вифинским! Воплощение мужественности, любимец женщин, огромный, пылкий, грозный, могучий! Таким он видел себя в своем серебряном зеркале и был полностью доволен увиденным.

Митридат Евпатор женился на своей старшей сестре Лаодике, а затем стал брать в жены всех, кто ему приглянется; в итоге количество жен достигло дюжины, наложниц вообще было не счесть. Лаодику он провозгласил царицей, однако не уставал повторять, что этот титул останется за ней лишь до тех пор, пока она будет хранить ему верность. Дабы придать веса своим словам, он направил посольство в Сирию, откуда ему доставили невесту из царствующей династии Селевкидов – в Сирии как раз случился избыток царевен; жену-сирийку звали Антиохой. Другую его жену звали Низой – она была дочерью каппадокийского принца Гордия; одну из своих младших сестер (ту тоже звали Лаодикой!) он отдал в жены каппадокийскому царю Ариарату VI.

Митридат быстро понял все выгоды брачных союзов. Его тесть Гордий замыслил совместно с его сестрой Лаодикой убийство супруга Лаодики, каппадокийского царя, и претворил замысел в жизнь. Рассчитывая на полтора десятилетия регентства, царица Лаодика посадила на трон своего малолетнего сына, провозгласив его царем Ариаратом VII; Каппадокия оказалась в полном распоряжении ее брата Митридата. Потом она не устояла перед кознями вифинского царя Никомеда и вознамерилась царствовать в Каппадокии единолично. Верный Митридату Гордий сбежал в Понт, Никомед получил титул царя Каппадокии, однако сам остался в Вифинии и позволил своей новой жене Лаодике править Каппадокией по своему усмотрению при условии, что она не станет заключать союза с Понтом. Такое положение вполне устраивало Лаодику. Однако ее сыну уже исполнилось десять лет, и он, подобно всем юным властителям на Востоке, стал проявлять царственные наклонности: ему хотелось править самому! Стычка с матерью поставила его на место, однако он не забыл прежних намерений. Не прошло и месяца, как он объявился при дворе своего дяди Митридата в Амасии; еще через месяц дядя Митридат посадил его на трон в Мазаке, поскольку понтийская армия, в отличие от каппадокийской, всегда находилась в состоянии боевой готовности. Лаодика была казнена на глазах у брата, не выразившего ни малейшего сожаления; Каппадокия освободилась из-под власти Вифинии. Единственная причина недовольства Митридата заключалась в том, что десятилетний Ариарат VII, царь каппадокийский, не разрешал Гордию возвратиться домой, резонно объясняя, что не может приютить убийцу своего отца.

Каппадокийские дела отнимали у молодого понтийского правителя лишь малую часть его времени. В первые годы царствования он направлял свою энергию главным образом на повышение боеспособности и наращивание численности понтийской армии, а также уделял немало внимания состоянию понтийской казны. Несмотря на львиную шкуру на плечах, развитую мускулатуру и молодость, Митридат был еще и мыслителем.

В сопровождении своих ближайших родичей – дядьев Архелая и Диофанта, а также двоюродных братьев Архелая и Неоптолема – царь погрузился в Амисе на корабль и совершил путешествие вдоль восточных берегов Понта Эвксинского. Члены экспедиции представлялись греческими купцами, желающими наладить торговые связи, и повсюду встречали сердечный прием среди простодушного и не особенно ученого населения. Трапезунд и Риз давно уже платили дань понтийским царям и формально входили в их владения. Однако позади этих процветающих портов, откуда вывозилось серебро, добываемое в богатых рудниках, лежала terra incognita.

Путешественники посетили легендарную Колхиду, где вливаются в море воды реки Фазис: тамошние жители погружали в воду реки руно, чтобы ловить на шерсть крупицы золота, приносимые потоком с Кавказских гор. Путешественники удивленно устремляли взоры на заснеженные пики, вознесшиеся куда выше, чем горы Понта и Армении, в надежде заметить потомков амазонок, некогда обитавших в Понте, в плодородной долине Фермодонта.

Постепенно Кавказские горы становились все менее высокими; перед путешественниками раскинулись бескрайние равнины скифов и сарматов – осевших кочевников, которых до некоторой степени приручили греки, основавшие на побережье свои колонии. Не утратив природной воинственности, эти многочисленные народы не устояли перед греческими обычаями и культурой.

Там, где береговая линия прерывалась дельтой реки Вардан, корабль царя Митридата вошел в огромное озеро, именуемое Меотидой, и поплыл вдоль его берегов, открыв в его северо-восточной части самую могучую реку в мире – Танаис. До их слуха доносились названия других рек – Ра, Удон, Борисфен, Гипанис, а также легенды о лежащем к востоку огромном море под названием Гирканское или Каспий.

Повсюду, вокруг греческих городов, колосилась пшеница.

– Мы бы выращивали еще больше хлеба, будь у нас куда его сбывать, – объяснял этнарх в Синде. – Скифам сразу полюбился хлеб, и они научились обрабатывать землю и выращивать пшеницу.

– Вы еще сто лет назад продавали зерно нумидийскому царю Масиниссе, – ответил Митридат. – Спрос на зерно есть. Совсем недавно римляне были готовы платить за него любую цену. Почему вы не пытаетесь наладить торговлю с новыми землями?

– Мы теперь отрезаны от мира, лежащего вокруг Срединного моря, – развел руками этнарх. – Кроме того, Вифиния взимает чрезмерно высокую плату за проход через Геллеспонт.

– По-моему, – заключил Митридат, обращаясь к своим дядьям, – мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы помочь этим прекрасным людям.

Знакомство со сказочно богатым полуостровом, именуемым греками Херсонесом Таврическим, а скифами – Киммерией, стало еще одним доводом в пользу того, в чем Митридат уже успел убедиться: земли эти должны принадлежать Понту.

Однако Митридат не обладал полководческим талантом, и ему хватило рассудительности признать это. Военное дело его временами увлекало, да и трусом он, конечно же, не был. Но он не представлял, как распорядиться многотысячной армией, и это юный царь понял еще до того, как попробовал свои силы в бою. Начать кампанию, собрать войско – вот это было ему по душе. А командуют пусть те, кто лучше в этом разбирается.

У Понта, разумеется, были войска, однако царь не обольщался на их счет: греки, населявшие прибрежные города, относились к военной службе с презрением, а местное население, происходившее от персов, когда-то проживавших к югу и к западу от Гирканского моря, было настолько невежественно, что обучить его военному делу не было ни малейшей надежды. Поэтому Митридату, подобно большинству восточных правителей, приходилось полагаться на наемников, по большей части сирийцев, киликийцев, киприотов и горячих выходцев из вечно враждующих семитских государств, расположенных вокруг Мертвого моря в Палестине. Они были доблестными и надежными воинами – если только им исправно платили. Стоило задержать жалованье хотя бы на день, как они собирали пожитки и отправлялись по домам.

Познакомившись со скифами и сарматами, понтийский правитель решил, что именно эти народы должны в будущем поставлять солдат для его войска: он обучит их бою в пехотных порядках и вооружит по римскому образцу. С такими воинами он сумеет завоевать Анатолию. Сперва, впрочем, предстояло их покорить. Для этого задания он выбрал своего дядю Диофанта – сына сводной сестры отца и вельможи по имени Асклепиодор.

Предлогом послужила жалоба синдских и херсонесских греков на набеги сыновей царя Скилура, основателя скифского государства Киммерия, не распавшегося окончательно и после его смерти. Греческим поселенцам в Ольвии и западнее от нее удалось обучить скифов земледелию, однако при этом они сохранили свою воинственность.

«Обратитесь за помощью к понтийскому царю Митридату, – посоветовал лжекупец перед отплытием из Херсонеса Таврического. – Если желаете, я могу передать ему ваше письмо».

Диофант, доказавший свой полководческий талант еще при Митридате V, взялся за дело с рвением и уже весной, последовавшей за их возвращением из плавания по Эвксинскому морю, отплыл с многочисленным и хорошо обученным войском в Херсонес Таврический. Кампания принесла Понту победу: сыновья Скилура были разгромлены, а с ними – и Киммерийское царство. Уже спустя год Понт овладел всем полуостровом Херсонес Таврический, обширной территорией роксоланов и греческим городом Ольвия, пришедшем в упадок из-за постоянных набегов сарматов и роксоланов. В следующем году скифы предприняли контрнаступление, однако к концу года Диофант покорил восточный берег Меотиды и меотов, правителем которых был царь Савмак, и основал две мощные крепости по обоим берегам Боспора Киммерийского.

Затем Диофант отплыл домой, поручив одному своему сыну, Неоптолему, управление Ольвией и территорией к западу от нее, а другому сыну, Архелаю, – понтийскими территориями в северной части Эвксинского моря. Задание царя было выполнено с блеском: трофеям не было числа, понтийская армия могла теперь пополняться несметными скифскими ордами, открывались захватывающие дух перспективы для торговли. Обо всем этом Диофант доложил молодому царю, гордо восседавшему на троне; молодой же царь, преисполнившись зависти и страха, велел казнить Диофанта, своего дядю.

Весь понтийский двор содрогнулся; волны ужаса докатились и до северного побережья Эвксинского моря, где безутешных сыновей казненного Диофанта охватили дурные предчувствия. Впрочем, вскоре они принялись с удвоенной энергией довершать дело, начатое их отцом. Неоптолем и Архелай по морю и по суше прошли вдоль всего восточного побережья и покорили все крохотные кавказские царства одно за другим, в том числе богатую золотом Колхиду и земли, лежащие между рекой Фазис и понтийским Ризом.

Малая Армения, именовавшаяся римлянами Армения Парва, не была частью собственно Армении: она находилась на западе, между морем и обширной горной страной, разделяющей реки Аракс и Евфрат. Митридат полагал ее своей хотя бы по той причине, что царь Малой Армении признавал над собой власть понтийских, а не армянских царей. Завладев восточным и северным побережьем Эвксинского моря, Митридат вторгся в Малую Армению, самостоятельно возглавив войско, ибо на сей раз был уверен: личное присутствие – это все, что от него требуется. Он не ошибся: стоило ему въехать в городок Зимару, именовавшийся столицей, как население кинулось к нему с распростертыми объятиями; царь Малой Армении Антипатор склонился перед ним словно проситель. Впервые в жизни Митридат почувствовал себя победоносным полководцем; неудивительно, что он проникся к Малой Армении особенной любовью. Восхитившись заснеженными горами, бурными водопадами и удаленностью этой страны от остального мира, он решил, что именно здесь будет хранить свои все умножающиеся богатства. Повеления царя, как всегда, были выполнены точно: на вершинах крутых скал, омываемых снизу ревущими горными потоками, взлетели ввысь крепости-хранилища. Целое лето ушло у царя на поиск наиболее подходящих ущелий. Начинание поражало размахом: общее число цитаделей достигло семидесяти, и молва о богатстве царя прокатилась по всей земле, добравшись до Рима.

Итак, еще не перейдя тридцатилетний рубеж, но уже став властелином обширной империи, владельцем несметных богатств, верховным главнокомандующим дюжины армий, состоявших из скифов, сарматов, кельтов и меотов, и отцом целого выводка сыновей, царь Митридат VI отправил в Рим посольство, которому надлежало выяснить, может ли он получить титул «друга и союзника римского народа». Произошло это в тот год, когда Гай Марий и Квинт Лутаций Катул Цезарь разбили последние силы германцев при Верцеллах, поэтому сам Марий получил весть о переговорах из третьих рук – через письма, которые отправлял ему Публий Рутилий Руф. Вифинский царь Никомед немедленно обратился в сенат с жалобой: никак невозможно именовать «друзьями и союзниками римского народа» сразу двух царей, если они постоянно враждуют между собой. Никомед напоминал, что он никогда не нарушал клятвы верности Риму – с тех самых пор, как взошел на вифинский престол более полувека назад. Вторично выбранный народным трибуном Луций Аппулей Сатурнин встал на сторону Вифинии, так что деньги, уплаченные послами Митридата нуждающимся сенаторам, пропали даром. Посольство Понта вернулось домой несолоно хлебавши.

Такое развитие событий огорчило Митридата. Сначала он поверг свой двор в ужас, бегая по залу, изрыгая проклятия и страшные угрозы в адрес Рима и римлян. Затем он погрузился в молчание, еще больше испугавшее придворных, и просидел не один час в одиночестве на своем троне, покрытом львиной шкурой, усиленно хмуря брови. Наконец, коротко переговорив с царицей Лаодикой, которой надлежало управлять государством в его отсутствие, он оставил Синопу, после этого не появлялся там более года.

Путь Митридата лежал в Амасию, первую понтийскую столицу, облюбованную его предками, где были похоронены в вырубленных в скале могилах прежние цари. Он днями и ночами бродил по коридорам дворца, не обращая внимания на боязливых слуг и призывные взгляды двух своих жен и восьми наложниц, постоянно там проживавших. Затем, подобный буре, внезапно разражающейся в горных теснинах и столь же внезапно стихающей, царь Митридат перестал гневаться и начал обдумывать свои дальнейшие действия. Он решил не вызывать приближенных из Синопы, не поехал он и в Зелу, где была расквартирована армия; вместо этого он обратился к амасийской знати с повелением выставить тысячу первоклассных солдат. Государь все отлично продумал и отдал приказ тоном, не терпящим возражений. Затем он отправился в Анкиру, самый крупный город Галатии, в сопровождении одного-единственного телохранителя, значительно опередив свое войско. До этого он отправил туда доверенных лиц, приказав собрать в Анкире всех племенных вождей Галатии, дабы те выслушали заманчивые предложения, с которыми собирается обратиться к ним понтийский царь.

Галатия была диковинной страной, кельтскими владениями на субконтиненте, населенном потомками персов, сирийцев, германцев и хеттов. Все они, за исключением сирийцев, были светлокожи, однако все равно не так светлокожи, как кельтские переселенцы, ведущие свое происхождение от галльского царя Бренна. Уже почти два столетия они занимали значительный по размерам плодородный участок анатолийской земли, ведя свойственный галлам образ жизни и не перенимая культуру окружающих их народов. Межплеменные связи были у них довольно слабыми: они обходились без верховного правителя, поскольку не намеревались объединяться для захватов территории. Какое-то время эти кельты, впрочем, признавали своим властелином понтийского царя Митридата V, однако это превратилось в чистую формальность, не принесшую никаких выгод ни им самим, ни Митридату V, поскольку кельты отказывались платить подати. Соваться к ним никто не решался: они были галлами и своей свирепостью превосходили фригийцев, каппадокийцев, понтийцев, вифинцев, ионийцев или дорийцев.

Вожди всех трех галатийских племен, съехавшиеся в Анкиру вместе со своими тетрархами, больше думали об обещанном богатом пире, нежели о выгодах и потерях предстоящей военной кампании, в которую, без сомнения, собирался втянуть их шестой Митридат. Царь дожидался их в Анкире, которая больше смахивала на деревню. Он скупил по пути из Амасии все яства и вина, которые только можно было там достать, и закатил галатийским вождям такой роскошный и изысканный пир, какого они и представить себе не могли. Один только вид накрытых столов настроил их на благодушный лад, а потом, объевшись и напившись, они окончательно утратили бдительность и угодили в расставленные сети.

И вот, когда они возлежали среди остатков невиданного пиршества, похрапывая и икая, тысяча отборных воинов Митридата бесшумно окружила их и перебила всех до одного. Только когда последний из вождей галатийских кланов испустил дух, царь Митридат соизволил сойти с величественного трона, возвышавшегося во главе стола, на котором он до сей поры восседал, перекинув ногу через подлокотник, покачивая носком сандалии и наблюдая за устроенной им бойней с нескрываемым любопытством.

«Сожгите тела, – было его последнее повеление, – а пеплом засыпьте кровь. В будущем году здесь вырастет отличная пшеница. Ничто не делает почву такой плодородной, как кровь и кости».

Засим он провозгласил себя царем Галатийским, ибо лишившиеся своих вождей и рассеянные галлы не могли оказать ему сопротивления.

После этого Митридат бесследно исчез. Даже его доверенные лица не знали, куда подевался правитель и что он замышляет. Он лишь оставил им письмо, в котором повелевал навести порядок в Галатии, возвратиться в Амасию и поручить царице, оставшейся в Синопе, назначить сатрапа для управления новой понтийской территорией – Галатией.

Переодевшись обыкновенным купцом и сев на бурую лошаденку, Митридат в сопровождении трусившего на ослике молодого и туповатого раба-галата, не имевшего представления о том, кто его хозяин, направился в Пессинунт. Там, в святилище Великой Матери Кибелы, он открыл Баттакесу, кто он такой, и привлек верховного жреца на свою службу, получив от него многие полезные сведения. Из Пессинунта царь проследовал по долине реки Меандр в римскую провинцию Азия.

Путь его лежал через города Карии, которые он объехал все до одного. Восточный купец огромного роста, отличающийся неуемным любопытством, но не слишком занятый своими торговыми делами, он переезжал с места на место, то и дело поколачивая своего тупицу-раба, все подмечая и мотая на ус. Он ужинал в компании других купцов на постоялых дворах, бродил по базарам, вступая в беседу с любым, кто мог утолить его любопытство, шатался по набережным в эгейских портах, тыкая пальцем в тяжелые тюки и принюхиваясь к запечатанным амфорам, заигрывал с деревенскими красавицами и щедро вознаграждал тех из них, кто дарил ему свою благосклонность, вслушивался в рассказы о богатствах, накопленных в святилищах Асклепия на Косе и в Пергаме, в храме Артемиды в Эфесе, а также о несметных сокровищах Родоса.

Из Эфеса он направился на север, посетил Смирну и Сардис и в конце концов прибыл в Пергам, столицу римского наместника. Расположенный на склонах горы, город сиял, словно драгоценная шкатулка. Здесь царь впервые увидел настоящих римских солдат, это был небольшой сторожевой отряд под командованием наместника. В Риме полагали, что провинция Азия не подвергается риску нападения, поэтому солдаты для отряда набирались из ауксилариев и местного ополчения. Митридат пристально наблюдал за всеми восьмьюдесятью воинами, подмечая, как тяжелы их доспехи, как коротки мечи, как малы наконечники копий, как слаженно они маршируют, несмотря на отсутствие боевой практики. Здесь же ему впервые довелось увидеть тогу с пурпурной каймой, в которую был облачен наместник. Этот сановник, сопровождаемый ликторами в малиновых туниках, каждый из которых нес на левом плече связку прутьев со вставленным в нее топором – ибо наместник имел полномочия приговаривать виновных к смерти, – как показалось Митридату, весьма почтительно остановился перед небольшой группой мужчин в скромных белых тогах. Последние, как выяснилось, были публиканами – откупщиками, собиравшими в провинциях налоги. Судя по тому, с какой важностью они шествовали по прекрасно распланированным и вымощенным улицам Пергама, они, должно быть, считали себя истинными хозяевами римской провинции.

Митридат и помыслить не мог завязать беседу с этими высокопоставленными особами – слишком важными и занятыми они были, чтобы уделить время какому-то купцу. Он просто примечал их – тем более что это было совсем нетрудно, поскольку вокруг них неизменно сновали прислужники и писцы, – а потом узнавал все, что ему требовалось, в пергамских тавернах за дружеской беседой, которую уж никак не могли подслушать откупщики.

«Они высасывают из нас все соки». Эти слова он слышал столь часто, что был склонен принимать их за истину, а не за ворчание богачей, намеренно скрывающих свой достаток, как это делали крупные земледельцы и владельцы торговых монополий.

«Как это так?» – спрашивал он сперва по неведению, но всякий раз слышал: «Где ты был все те тридцать лет, что минули после смерти царя Аттала?»

Пришлось сочинить историю о длительных скитаниях вдоль северных берегов Эвксинского моря, тем более что, вздумай кто-нибудь выспрашивать его об Ольвии или Киммерии, он вполне мог рассказать обо всем, как очевидец.

– В Риме, – растолковывали ему, – двое самых высокопоставленных чиновников именуются цензорами. Цензор – выборная должность (не странно ли?); до этого цензор должен побыть консулом, чтобы всякому было ясно, что это за важная персона. В любой греческой общине государственными делами ведают государственные служащие, а не люди, которые год назад командовали армиями. Иначе – в Риме, где цензоры – полные невежды по части хозяйства. Однако они держат под контролем решительно все государственные дела и на протяжении пяти лет заключают от имени государства все контракты.

– Контракты? – переспрашивал восточный деспот, озадаченно хмурясь.

– Контракты. Самые обыкновенные, но только это – контракты между компаниями и Римским государством, – ответил пергамский купец, которого угощал Митридат.

– Боюсь, я слишком долго пробыл в краях, где всем заправляют цари, – объяснял царь. – Разве у римского государства нет слуг, которые следили бы за порядком?

– Только магистраты: консулы, преторы, эдилы и квесторы, и все они пекутся лишь об одном: чтобы пополнялась римская казна. – Пергамский купец усмехнулся. – Естественно, дружище, на самом деле чаще всего главная их забота состоит в том, чтобы набить собственную мошну!

– Продолжай! Это очень интересно!

– Во всех наших бедах виноват Гай Гракх.

– Один из братьев Семпрониев?

– Он самый, младший. Он провел закон, согласно которому налоги в Азии собирают компании из специально обученных людей. Таким образом, полагал он, Римское государство будет исправно получать свою долю, не имея на содержании сборщиков налогов. Из этого его закона и вылупились наши азиатские публиканы, которые выколачивают из нас налоги. Римские цензоры объявляют соискателям условия, которые выставляет государство. Что касается налогов с провинции Азия, то они называют сумму, которая должна поступать в казну ежегодно на протяжении пятилетнего срока, а не сумму налогов, которые нужно собрать. Это отдано на откуп публиканам, а им ведь не хочется остаться в накладе, после того как они уплатят оговоренную сумму в казну. Вот и сидит туча счетоводов, вооруженных счетами, определяя, сколько денежек можно выжимать из провинции в год на протяжении пяти лет; и только потом оглашается сумма контракта.

– Прости мне мою тупость, но какое значение имеет для Рима сумма контракта, раз государство уже сообщило подрядчикам, сколько денег намерено получить?

– Ну, эта сумма, друг мой, – только минимум, на который готова согласиться казна. Выходит следующее: каждая компания публиканов предлагает сумму, значительно превышающую этот минимум, естественно закладывая немалый барыш и для себя!

– Теперь понимаю, – кивнул Митридат, пренебрежительно фыркая. – Контракт заключается с той компанией, которая обещает наибольшую прибыль.

– Совершенно верно.

– Однако какая сумма оговаривается в контракте: только та, что должна быть передана казне, или вся сумма, включая этот самый барыш?

– Только та, что уплачивается государству, дружище! – усмехнулся купец. – То, сколько компания оставит себе, – ее дело, и, можешь мне поверить, цензоры не задают лишних вопросов. Контракт заключается с компанией, пообещавшей казне наибольший доход.

– А случается ли, чтобы цензоры заключали контракт с компанией, предложившей меньше, чем та, что пообещала максимум?

– На моей памяти такого не случалось.

– Скажи мне, а предлагаемые этими компаниями суммы – насколько они реалистичны? – Задавая вопрос, Митридат уже знал ответ.

– А сам ты как думаешь? Публиканы, делая свои оценки, полагают, что у нас тут сад Гесперид, а не Малая Азия Атталы! Стоит нашим доходам хоть немного снизиться, как публиканов охватывает паника: как же, сумма, которую они подрядились уплатить казне, грозит превысить реальный сбор! Если бы они, заключая контракты, оперировали реальными цифрами, всем было бы только лучше. А так, чтобы заплатить налоги, мы должны не потерять ни одного зернышка в амбарах, сохранить всех овец и ягнят, продать все амфоры с вином, все коровьи шкуры, все меры оливок, все до последней нитки, и если мы этого не сделаем, сборщики налогов начнут выжимать нас, как белье после стирки, – с горечью растолковывал купец.

– Как они вас притесняют? – полюбопытствовал Митридат, который не заметил в провинции ни единого армейского лагеря.

– Призывают киликийских наемников из районов, где есть нечего даже выносливым киликийским овцам, и отдают наши земли на разграбление. Я видел, как жителей целых областей продавали в рабство, всех до последней женщины и ребенка, независимо от возраста. Видел, как в поисках денег перекапывались поля и сносились дома. Друг мой, если бы я поведал тебе обо всем, что вытворяют сборщики налогов, ты залился бы слезами! Конфисковывается весь урожай, за исключением самой малости, потребной для пропитания земледельца и его семьи и следующего сева, из стада забирают ровно половину поголовья, лавки и склады подвергаются разграблению. Хуже всего то, что люди, боясь таких бед, привыкают врать и жульничать: ведь в противном случае они вообще всего лишатся.

– И все эти сборщики податей – римляне?

– Римляне или италики, – сказал купец.

– Италики… – задумчиво протянул Митридат, сожалея о том, что провел целых семь лет, скрываясь в понтийских чащобах; за время своего путешествия он раз за разом убеждался, что ему недостает образованности, особенно в области географии и экономики.

– В общем-то, это те же римляне, – снова пустился в объяснения купец, который тоже не видел слишком большой разницы. – Они – выходцы из окрестностей Рима, называемых Италией. Стоит им сойтись вместе, как они переходят на латынь, вместо того чтобы взяться за ум и изъясняться по-гречески. Все они носят бесформенные туники, какие постыдился бы надеть последний пастух, – не имеющие ни одной складки, которая придала бы им изящества. – Купец самодовольно указал на собственную тунику, полагая, что ее покрой подчеркивает все достоинства его тщедушной фигуры.

– А носят ли они тоги? – осведомился Митридат.

– Иногда. По праздникам, а также в тех случаях, когда их вызывает к себе наместник.

– И италики тоже?

– Чего не знаю, того не знаю, – пожал плечами купец. – Наверное.

Из таких вот бесед Митридат и черпал сведения, то и дело на него изливались целые потоки ненависти к публиканам и их прислужникам. В провинции Азия процветал и еще один вид деятельности, которым также заправляли римляне: ростовщичество – под такие чудовищные проценты, на которые, казалось бы, не должен соглашаться ни один заемщик и которых не должен взимать ни один уважающий себя кредитор. Как выяснил Митридат, ростовщики, как правило, были служащими собирающих налоги компаний, хотя последние не входили с ними в долю. Митридат пришел к заключению, что для Рима его провинция Азия – дойная корова, из которой тянут все соки, не проявляя к ней иного интереса. Они наезжают сюда из Рима и его окрестностей, носящих название Италия, грабят население, а потом возвращаются домой с туго набитыми кошельками, и им дела нет до бед местного населения, народов дорийской, эолийской и ионийской Азии. И за это их ненавидят!

Из Пергама царь отправился вглубь территории, не тратя время на мало интересовавшую его область под названием Троада, и очутился на южном побережье Пропонтиды, подле Кизика. Отсюда он направился вдоль берега Пропонтиды в процветающий вифинский город Прусу, раскинувшийся на склоне огромной заснеженной горы, именуемой Мизийским Олимпом. Заметив лишь, что местному населению нет никакого дела до интриг их восьмидесятилетнего царя, Митридат проследовал дальше, в столицу Никомедию, где находился двор престарелого правителя. Этот город тоже оказался зажиточным и многолюдным, а в маленьком акрополе возвышались святилище и дворец.

В этой стране Митридата подстерегали опасности: ведь на улицах Никомедии он вполне мог столкнуться с человеком, который узнает его, будь то жрец богини-матери Ма или богини судьбы Тихи – или просто путешественник из Синопы. По этой причине Митридат предпочел остановиться на зловонном постоялом дворе, расположенном вдали от центра, а выходя в город, всякий раз тщательно заворачивался в плащ. Ему хотелось одного – узнать настроение здешнего люда, понять насколько преданы они царю Никомеду и готовы ли отдавать жизни за своего государя в нескорой, правда, еще войне против царя Понтийского.

Остальную часть зимы Митридат провел в скитаниях между Гераклеей на вифинском побережье Эвксинского моря и самыми удаленными краями Фригии и Пафлагонии, где его живое любопытство вызывало все – от состояния дорог, больше походивших на тропы, до пригодных для земледелия участков и степени образованности местного населения.

В начале лета царь возвратился в Синопу с ощущением своей силы и превосходства и тут обнаружил, что сестра и жена Лаодика встречает его нервным бессвязным лепетом, а приближенные – испуганным молчанием. Дядья Архелай и Диофант были мертвы, братья Неоптолем и Архелай находились в Киммерии. Такая ситуация напомнила царю о непрочности собственного положения и испортила торжество, заставив отказаться от намерения, воссев на трон, развлечь своих приближенных подробным повествованием о путешествии на запад. Вместо этого царь одарил всех мимолетной улыбкой, занялся любовью с Лаодикой (заставив ее оглашать дворец отчаянными криками) и навестил всех своих сыновей и дочерей, а заодно и их матерей, после чего затаился, ожидая развития событий. Что-то явно было не так. Митридат решил не говорить ни слова о своем длительном и загадочном отсутствии и не делиться ни с кем планами на будущее, пока не выяснится, что на самом деле творится в столице.

Среди ночи к нему явился его тесть Гордий, он прижимал палец к губам, призывая хранить молчание, и при помощи жестов показал, что им надо срочно встретиться на дворцовых укреплениях. Было полнолуние, в воздухе разливалось серебряное мерцание, по морю бежала мелкая рябь, тени казались чернее провалов бездонных пещер, а лучащийся бледным светом лунный диск словно передразнивал солнце. Город, выросший на косе, связывающей берег со скалой, на которой возвышался дворец, мирно спал, не видя снов; человеческое жилье окружали зловещие крепостные стены, подобные оскаленным клыкам.

Царь и Гордий встретились между двумя башнями и, стараясь спрятаться от чужих глаз, заговорили так тихо, что голоса их не разбудили бы и прикорнувших в бойницах птиц.

– Лаодика не сомневалась, что на сей раз ты не вернешься, властелин, – начал Гордий.

– Вот как? – бесстрастно проговорил царь.

– Три месяца тому назад у нее появился любовник.