Ложная память Кунц Дин

ГЛАВА 39

Мягкий шорох прибоя, густая пелена тумана скрывали его возвращение.

Роса на серых ступенях. По второй ползет улитка. Ее панцирь чуть слышно хрустит под башмаком.

Всходя по лестнице, доктор шептал в свой сотовый телефон:

— Зимний шторм…

— Шторм — это вы, — ответила Сьюзен Джэггер.

— Спрятался в рощу бамбука…

— Роща — это я.

— И понемногу утих.

— В тишине я узнаю, что должна сделать.

Шагнув на площадку перед дверью, он приказал:

— Впусти меня.

— Да.

— Побыстрее, — добавил Ариман, выключил телефон, убрал его в карман и окинул тревожным взглядом пустынную набережную.

Неподвижно свешивавшиеся лапы пальмовых ветвей напоминали в тумане холодный темный фейерверк.

Раздался негромкий стук и поскрипывание: стул, подпиравший дверную ручку, был изгнан со своего места. Первый засов. Второй. Погромыхивание снимаемой цепочки.

Сьюзен приветствовала его скромно, без слов, но с покорным полупоклоном, напоминавшим движения японских гейш. Ариман переступил порог.

Он подождал, пока она закрывала за ним дверь и задвигала один из засовов, а потом приказал проводить его в ее спальню. Когда они шли через кухню, столовую, гостиную и по короткому коридору в спальню, он сказал:

— Мне кажется, что ты была плохой девочкой, Сьюзен. Я не знаю, как ты смогла затеять что-то против меня, как это вообще смогло прийти к тебе в голову, но я совершенно уверен, что ты что-то сделала.

Во время первого из его сегодняшних посещений, каждый раз, отводя от него взгляд, она смотрела на стоявшее в углу маленькое деревце. И каждый раз перед тем, как ее неподвижный взгляд упирался в растение, Ариман упоминал или о видеозаписи, которую уже сделал, или о ленте, которую намеревался записать при своем следующем визите. Когда она показалась чрезмерно напряженной и взволнованной, он велел ей назвать причину беспокойства, и когда она кратко сказала: «Видео», он сделал очевидный вывод. Очевидный и, возможно, неверный. Его подозрение было пробуждено, едва ли не слишком поздно, тем фактом, что она каждый раз смотрела на деревце-бонсаи; не на пол, как можно было бы ожидать от человека, сломленного чувством стыда, не на кровать, где происходили столь многие ее унижения, но всегда на маленькое деревце в шарообразной бронзовой вазе.

И теперь, войдя в спальню, он потребовал:

— Я хочу видеть, что находится в этой вазе, под плющом.

Она послушно направилась к бидермейеровской тумбе, но тут доктор увидел изображение на экране телевизора и резко остановился.

— Будь я проклят! — воскликнул он.

И он был бы на самом деле проклят, если не смог уловить причину своей тревоги, если бы в конце концов приехал домой и улегся спать, вместо того чтобы возвратиться сюда.

— Подойди ко мне! — приказал он.

Когда Сьюзен приблизилась, доктор стиснул кулаки. Ему хотелось изуродовать ее прекрасное лицо.

Девчонки. Все они одинаковы.

В детские годы он не видел в них никакого толку, ему совершенно не хотелось иметь с ними дела. Девчонки утомляли его всеми своими нехитрыми уловками. Самым лучшим в них было то, что он без труда мог заставить их плакать — проливать красивые соленые слезы, — но в этих случаях они всегда бежали к матерям или отцам жаловаться. Ему удавалось опровергать их истерические обвинения: взрослые, как правило, находили его очаровательным и верили ему. Но достаточно скоро он понял, что ему нужно научиться осмотрительности и не позволять стремлению вызывать и видеть слезы управлять его действиями наподобие того, как тяга к кокаину руководила поступками множества людей в голливудской толпе, среди которой трудился и его отец.

Позднее, подхлестываемый гормонами, он обнаружил, что девчонки нужны ему не только ради их слез. Он также узнал, насколько легко такой красивый парень, как он, может разыгрывать спектакли, благодаря которым девичьи сердца оказываются в его власти. Это позволяло выжать из них куда больше слез при помощи расчетливого проведения романа и измены, чем в детстве — валяя их в грязи, используя щипки, удары и таскание за волосы и уши.

Однако десятилетия, в течение которых он причинял им эмоциональные муки, не сделали их для Аримана более привлекательными, чем они были в то время, когда дошкольником он засовывал гусениц им за воротники. Девчонки все же раздражали его сильнее, чем зачаровывали, ублажив любую из них, он оказывался разбитым, больным, и то, что они притягивали его, словно окутывали чарами, лишь заставляло доктора обижаться на них еще больше. Хуже того, простых сексуальных удовольствий для них никогда не было достаточно: каждая хотела заполучить отца для своего ребенка. При мысли о том, чтобы стать хоть чьим-нибудь отцом, в теле Аримана начинал бурлить костный мозг. Однажды он чуть не попал в эту западню, но судьба уберегла его. Детям нельзя было доверять. Они находились внутри твоей несокрушимой крепости и были в состоянии убить тебя и украсть твое богатство, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Доктору было известно все о таких предательствах. А если родится дочь, то мать и ребенок, конечно, сговорятся и будут постоянно совместным фронтом выступать против тебя во всем. С точки зрения доктора, все остальные мужчины принадлежали к другой породе, более низкой, чем его собственная. А девчонки являлись не просто особой породой, а иной разновидностью живых существ, девчонки были чуждыми и принципиально непостижимыми.

Когда Сьюзен остановилась перед ним, доктор поднял кулак. Она, казалось, не испытывала ни малейшего страха. Впрочем, так оно и было. Ее индивидуальность в данный момент была так глубоко подавлена, что она была не в состоянии выказать какую-либо эмоцию, пока не получит указания это сделать.

— Я разобью тебе лицо.

Хотя Ариман слышал в своем голосе ребяческую раздражительность, это нисколько не беспокоило его. Доктор достаточно хорошо знал себя, чтобы понять, что в ходе этих игр с управлением чужими личностями он сам испытывает регрессивные изменения индивидуальности, спускаясь по лестнице лет. Этот спуск ни в коей мере не мог повредить ему, он даже был совершенно необходим для того, чтобы насладиться происходящим во всех его нюансах. Как взрослый, много проживший и видевший человек, он был почти пресыщен, но как мальчишка все еще обладал восхитительно незрелым ощущением удивления, все еще приходил в восторженный трепет от каждого нового проявления своей злонамеренной власти.

— Я просто должен разбить твое дурацкое лицо, так разбить, чтобы ты навсегда осталась уродиной.

Полностью скованная его заклятьем, Сьюзен оставалась безмятежной. Несколько секунд ее открытые зеленые глаза бессмысленно дергались в быстром сне, но это никак не было связано с угрозой.

Но сейчас были совершенно необходимы осмотрительность и сдержанность. Ариман не мог себе позволить осмелиться ударить ее. Если смерть будет должным образом организована, то маловероятно, что ее смогут счесть убийством и начать расследование. А если на трупе окажутся синяки и ушибы, то в самоубийство могут и не поверить.

— Я больше не люблю тебя, Сьюзи. Совсем не люблю тебя.

Она молчала, потому что не получила указания, что нужно сказать.

— Я предполагаю, что ты еще не звонила в полицию. Скажи мне, если это так.

— Это так.

— Ты говорила с кем-нибудь о той видеозаписи, которую показывает телевизор?

— Я говорила?

Напомнив себе, что ее ответ не был проявлением неповиновения, что именно так она была запрограммирована отвечать на вопросы, когда находилась в тайной часовне своего сознания, доктор опустил кулак и медленно разжал его.

— Скажи мне — да или нет, — говорила ли ты с кем-нибудь о той видеозаписи, которую показывает телевизор.

— Нет.

Сдержав вздох облегчения, он взял ее за руку и подвел к кровати.

— Садись, девочка.

Она села на край кровати, колени сжаты, руки спокойно лежат на коленях.

В течение нескольких минут доктор допрашивал ее, так и сяк меняя свои вопросы, которые формулировал как утверждения или команды, пока не понял, зачем она устроила западню с видеокамерой. Она искала улики против Эрика, а не против своего психиатра.

Хотя ее память вычищалась каждый раз после посещений Аримана, Сьюзен была уверена в том, что подвергается сексуальному насилию. Это и не могло быть иначе, если бы, конечно, доктор не брал губку и не обтирал ее от каждой выделенной им капли пота и страсти. Сьюзен стремилась найти конкретные свидетельства, которые подтвердили бы ее подозрения. Ариман предпочитал не оставлять ей указаний по поводу приведения себя в порядок после сношений, так как это уменьшило бы острое ощущение его властной мощи и могло поставить под угрозу сладкую иллюзию абсолютности его контроля над объектом. И драка за кусок хлеба, и кровавое убийство доставят не слишком много удовольствия, если после них потребуется вымыть шваброй стены и пол.

В конце концов он же авантюрист, а не домохозяйка.

Он владел массой методов, которые могли смягчить или направить в сторону подозрения Сьюзен. С одной стороны, он мог внушить ей, чтобы после пробуждения она просто игнорировала все признаки того, что она была с кем-то в сексуальной близости, не замечать даже самых очевидных ее признаков.

В более игривом настроении доктор мог внедрить в нее мысль о том, что ее навещает желтоглазый обитатель огнистых глубин преисподней, выбравший ее для того, чтобы подарить миру Антихриста. Для этого было достаточно заставить женщину вспомнить своего зловещего ночного любовника — его тело, покрытое грубой кожей, серный дым, валящий из ноздрей при дыхании, раздвоенный черный язык. Он был способен в буквальном смысле обратить ее жизнь в ад.

Ариману уже приходилось разыгрывать подобные штуки с другими. Играя на струнах суеверия, он стимулировал развитие серьезных случаев демонофобии — страха перед демонами и чертями, — которые разрушали жизни его пациентов. Этот спорт чрезвычайно заинтересовал его, но лишь на некоторое время. Эта фобия могла оказываться более вредоносной, чем иные, и часто стремительно приводила к полноценному хроническому психическому заболеванию и истинному безумию. И в конце концов Ариман счел, что это далеко не удовлетворительно, так как слезы безумных, обреченных на страдания, не так подбадривали, как слезы нормальных женщин, которые все еще питали надежду на восстановление своего психического здоровья.

Рассмотрев множество других вариантов, доктор решил направить подозрение Сьюзен на оставившего ее мужа. Для этой игры, которая проходила в настоящее время, Ариман мысленно составил особенно кровавый и запутанный сценарий. Как предполагалось, она должна была закончиться взрывом насилия, который станет сенсацией общенационального масштаба. Доктор никак не мог остановиться на точном плане, в котором Эрик мог сыграть роль или очевидного преступника, или жертвы.

Заставив Сьюзен сосредоточить подозрения на Эрике, а потом запретив ей высказывать его, Ариман создал мощную пружину, управлявшую психологическим напряжением. Неделя за неделей пружина сжималась все туже, и в конце концов у Сьюзен с трудом хватало сил сдерживать скрытую в ней колоссальную эмоциональную энергию. И вследствие этого, отчаявшись избавиться от этого напряжения, она принялась искать доказательства вины покинувшего ее мужа, неоспоримые доказательства, с которыми она могла бы обратиться в полицию и тем самым избежать запрещенного личного объяснения с Эриком.

В обычном случае такая ситуация не возникла бы, потому что доктор никогда не забавлялся ни с кем так долго, как со Сьюзен Джэггер. Помилуй бог, он начал давать ей наркотики и приводить в нужное состояние еще полтора года тому назад, и она являлась его пациенткой в течение шестнадцати месяцев. Обычно игра надоедала ему через шесть месяцев, иногда уже через два или три. Тогда он или вылечивал пациента, устраняя ту фобию или навязчивую идею, которую внушал ему на подготовительном этапе, таким образом подтверждая свою и без того блестящую репутацию врача, или же выдумывал смерть, достаточно красочную для того, чтобы удовлетворить столь искушенного игрока, как он. Околдованный необыкновенной красотой Сьюзен, он развлекался с ней чересчур долго, позволив ее напряжению нарастать до тех пор, пока оно не вынудило объект совершить опасное для игрока действие.

Девчонки. Они всегда приносят неприятности, рано или поздно.

Поднявшись с кровати, Ариман приказал Сьюзен тоже встать. Она повиновалась.

— Ты испортила всю мою игру, — сказал он. Теперь женщина по-настоящему раздражала его. — И я должен придумать для нее новый финал.

Он мог допросить ее, чтобы выяснить, когда мысль о видеокамере впервые пришла ей в голову, а затем дойти от того момента до настоящего времени, удалив все связанные с этим действием воспоминания. Однако в этом случае она могла бы обнаружить странные провалы в памяти о недавнем прошлом. Он мог относительно легко стереть целый участок из памяти объекта, а затем заполнить промежуток ложными воспоминаниями, которые, несмотря на то что были написаны крупными мазками и лишены деталей, казались бы совершенно убедительными. По сравнению с этим методом гораздо труднее было ловко изъять одну-единственную ниточку из широкого полотна памяти — примерно так же, как выделить тоненькую прослойку жира из куска филе-миньон, оставив при этом мясо неповрежденным. Он мог исправить ситуацию и изъять из памяти Сьюзен любые мысли и намеки на то, что он был ее мучителем, но у него не было ни времени, ни энергии, ни терпения на такую работу.

— Сьюзен, скажи мне, где у тебя ближе всего лежат блокнот и ручка.

— Около кровати.

— Возьми их, пожалуйста.

Обойдя следом за ней кровать, он заметил, что на тумбочке лежит пистолет.

Сьюзен, казалось, не проявляла никакого интереса к оружию. Она открыла ящик тумбочки и вынула оттуда шариковую ручку и линованный блокнот наподобие тех, какими пользуются стенографистки. На каждой странице у корешка была напечатана ее фотография, а также эмблема и телефонные номера компании по продаже недвижимости, в которой она работала до того, как агорафобия прервала ее карьеру.

— Убери пушку, пожалуйста, — мягким тоном приказал Ариман, хотя нисколько не опасался, что она обратит оружие против него.

Она положила пистолет в ящик, задвинула его и, повернувшись к Ариману, протянула ему ручку и блокнот.

— Возьми их с собой, — сказал доктор.

— Куда?

— Иди за мной.

Вслед за Ариманом она прошла в столовую. Там он велел ей включить люстру и сесть за стол.

ГЛАВА 40

Все так же глядя в зеркало ванной, в очередной раз воспроизводя в памяти свою беседу со Скитом, состоявшуюся на крыше, пытаясь расположить в должном порядке детали, которые могли бы придать достоверность невероятной теории о том, что его брат был запрограммирован, Дасти понял, что со сном на эту ночь покончено. В мозгу, как москиты, роились вопросы, и их укусы разгоняли сон куда сильнее, чем большая чашка горячего черного кофе, уваренного до густоты патоки.

Кто мог запрограммировать Скита? Когда? Каким образом? Где? Для каких будущих целей? И почему из всех миллионов людей выбрали именно Скита, человека, который сам считает себя кретином, наркоманом, безропотным неудачником (и все это так и есть)?

Все это очень отчетливо попахивало паранойей. Возможно, эта бредовая теория имела бы смысл в мире разговоров о паранормальных явлениях, в котором обитал во время работы — да, пожалуй, и в остальное время, когда не спал, — Пустяк Ньютон, в той несуществующей, но заботливо пестуемой Америке, где коварные инопланетяне деловито совокупляются с несчастными человеческими женщинами, где существа из иных измерений несли ответственность как за глобальное потепление, так и за возмутительно низкие проценты, начисляемые владельцам кредитных карт, где президент Соединенных Штатов был тайно заменен двойником-андроидом, собранным на заводах Билли Гейтса, где Элвис Пресли не умер, а живет на секретной космической суперстанции, построенной Уолтом Диснеем, и работой которой он продолжает руководить и сейчас; вернее, не он сам, а его мозг, пересаженный в донорское тело, известное нам под именем звезды рэпа и титана кинематографа Уилла Смита. А вот здесь мысль о запрограммированном Ските не имела смысла — здесь, в реальном мире, где Элвис был окончательно и бесповоротно мертв, где Дисней был тоже мертв, а самое близкое отношение к сексуально озабоченным инопланетянам имела эмблема с надписью «Звездный путь» на упаковках «виагры».

Дасти сам посмеялся бы над своей головоломной теорией… если бы только Скит не сказал ему, что был «проинструктирован» прыгнуть вниз головой с крыши дома Соренсона, если бы только Малыш не впал в тот жуткий транс в клинике «Новая жизнь», если бы только у каждого из них — Скита, Марти и самого Дасти — в течение дня не пропадало несколько отрезков времени, если бы их жизни не рушились с такой поразительно странной синхронностью и непреодолимостью природного катаклизма, какую можно увидеть, разве что наблюдая за многосерийными похождениями трагических Даны Скалли и Фокса Малдера. Если смех был долларами, хихиканье — четвертаками, а улыбки — пенни, Дасти за эти минуты успел бы превратиться в нищего.

Элвис, тебе не одиноко нынче ночью там, на орбите?

Уверенный в том, что бессонница привязалась к нему до конца ночи, он решил побриться и принять душ, пока Марти пребывала в лекарственном сне. Если она, проснувшись, вновь окажется охваченной той же гротескной боязнью себя, то, конечно, не захочет, чтобы муж выпускал ее из поля зрения, так как наверняка будет опасаться, что каким-то образом вывернется из узлов и приблизится к нему с намерением убить.

Спустя несколько минут гладко выбритый Дасти выключил электрическую бритву, и тут до него донеслись из спальни приглушенные испуганные крики.

Когда он подбежал к Марти, та уже опять спала, всхлипывая во сне. Но безмятежности уже не было. Все ее тело напряглось; она бормотала:

— Нет, нет, нет, нет.

Вырванный из мира собачьих грез, несомненно наполненного теннисными мячами и мисками с мясом и сосисками, Валет поднял голову и неторопливо зевнул, широко раскрыв пасть и продемонстрировав великолепные зубы, которыми мог бы гордиться и крокодил. Но пес не рычал.

Марти мотала головой на подушке, гримасничала и негромко стонала. Она была похожа на больного малярией, мечущегося в горячечном бреду. Дасти вытер ее вспотевший лоб салфеткой, убрал упавшие на лицо волосы, взял обеими ладонями ее связанные элегантным галстуком руки и держал их до тех пор, пока она не затихла.

Какой кошмар ужаснул ее? Тот, который уже неоднократно мучил ее на протяжении последнего полугодия, где появлялась неуклюжая фигура, сложенная из опавших листьев? Или ей явился новый призрак, тот самый, который разбудил ее несколько часов назад и заставил зажимать рот, сдерживая позывы к рвоте?

Когда Марти вновь погрузилась в спокойный сон, Дасти задумался над новым вопросом: не мог ли ее повторяющийся сон о Человеке-из-Листьев быть столь же значащим, каким ему показалось его столкновение с цаплей, сопровождаемой молниями.

Она описала ему свой кошмар несколько месяцев назад, после второго или третьего раза, когда ей пришлось страдать от него. Теперь он извлек это описание из своих неисчерпаемых хранилищ памяти и исследовал так, словно видел это зрелище сам ее глазами.

Хотя на первый взгляд их сновидения не имели между собой ничего общего, анализ выявил в них тревожащее сходство.

Все это скорее озадачило Дасти, нежели что-нибудь прояснило. Он углубился в исследование точек совпадения, имеющихся в этих двух кошмарах.

«Видел ли Скит сны в последнее время?» — подумал он.

Все так же лежа на своей овчинной подушке, Валет шумно выдохнул носом; такое квазичихание он проделывал для того, чтобы прочистить нос перед тем, как отправиться искать следы кроликов во время утренней прогулки. А на этот раз, когда поблизости не было никаких кроликов, это фырканье, казалось, выражало его скептическое отношение к вновь возникшей навязчивой идее его хозяина — той, что была связана с ночными кошмарами

— В этом что-то есть, — пробормотал Дасти в ответ.

Валет снова чихнул.

ГЛАВА 41

Беспокойно вышагивая по комнате, Ариман составил чудесный трогательный текст предсмертного письма, а Сьюзен под его диктовку записала его своим изящным почерком. Он точно знал, что следует включить в текст, а чего не нужно упоминать, чтобы убедить даже самого въедливого полицейского детектива в том, что письмо подлинное.

Анализ почерка, конечно, сам по себе не оставил бы никакого места для сомнений, но доктор в таких вопросах был очень дотошным человеком.

Нет, составить текст в таких обстоятельствах было вовсе нелегко. Во рту у него было кисло от недавно выпитого пива. Он устал донельзя, в глазах жгло, под веки, казалось, набился песок, спать хотелось так, что мысли путались. Все это заставляло его по нескольку раз мысленно исследовать каждую фразу, прежде чем продиктовать ее.

К тому же его отвлекала сама Сьюзен. Возможно, потому что ему никогда больше не придется обладать ею, она казалась еще красивее, чем в любой из предыдущих моментов их отношений. Великолепные золотые волосы. Ярко-зеленые, искрящиеся, как у цыганки, глаза. Жаль, что эта игрушка сломалась.

Нет. Все дело в паршивом хокку. Очень ограниченном. В нем было шестнадцать слогов, и в идеальном случае оно позволяло получить пятьсот десять степеней свободы, то есть вариантов поведения, но этим все исчерпывалось.

Ему удавалось иногда составить вполне приличное стихотворение, например, об улитке на ступеньке лестницы, хрустнувшей под подошвой ботинка, или чем-нибудь еще столь же отвлеченном, но когда дело доходило до строк, предназначенных для того, чтобы приковать к себе взгляд, подчинить настроение, овладеть индивидуальностью девчонки, любой девчонки, он испытывал серьезные затруднения.

Что же не удалось в этом его паршивом хокку? Она была сломана, эта некогда прекрасная игрушка. Несмотря на то что внешне она выглядела все еще великолепно, она была непоправимо повреждена, и он не мог просто восстановить ее с помощью нескольких капель клея, как он поступил бы с пластмассовой статуэткой из классического марксовского набора вроде комплектов «Родео на ранчо Роя Роджерса» или «Космическая академия Тома Корбетта».

Девчонки. На них нельзя полагаться, они всегда подводят.

Исполненный странного сочетания сентиментальной тоски и угрюмого негодования, Ариман закончил сочинение предсмертного письма самоубийцы. Теперь он стоял над Сьюзен, наблюдая, как она подписывает внизу свое имя.

Руки с длинными тонкими пальцами. Изящный росчерк авторучки. Последние слова без надрыва.

Вот дерьмо.

Оставив пока что блокнот на столе, доктор отвел Сьюзен в кухню. По его команде она достала запасной ключ от квартиры из встроенного секретера, за которым сидела, когда составляла списки для покупки продуктов и меню на несколько дней вперед. У Аримана уже был один ключ, но сегодня он не взял его с собой. Положив его в карман, он в сопровождении Сьюзен вернулся в спальню.

Телевизор продолжал показывать сделанную Сьюзен видеозапись. По указанию Аримана женщина взяла пульт дистанционного управления и остановила пленку. Потом она вынула ее из видеомагнитофона и положила на тумбочку рядом с пустым бокалом.

— Скажи мне, где ты обычно хранишь видеокамеру.

Глаза Сьюзен задергались. Когда ее взгляд вновь сфокусировался, она указала на шкаф:

— В коробке на верхней полке.

— Пожалуйста, упакуй ее и убери на место.

Чтобы выполнить приказ, ей пришлось принести из кухни скамеечку.

Затем он велел принести из ванной полотенце и протереть крышку тумбочки, спинку кровати и все остальное, до чего он мог случайно дотронуться, пока находился в спальне. Он внимательно следил, чтобы Сьюзен все сделала правильно и ничего не пропустила.

Поскольку Ариман всегда соблюдал осторожность, стараясь как можно меньше прикасаться к гладким поверхностям в квартире, то он не слишком беспокоился, что отпечатки его пальцев могут оказаться где-то, кроме спальни и ванной Сьюзен. И когда она закончила протирать в спальне, он минут десять стоял в дверях ванной, взирая на то, как она полирует плитки на стенах, стакан, бронзовые и фаянсовые детали.

Выполнив задачу, она идеально ровно свернула полотенце втрое и повесила его на сверкающую бронзовую вешалку рядом с другим полотенцем, которое было свернуто и висело точно так же. Доктор оценил ее аккуратность.

Увидев свернутые белые трусики на крышке корзины, он чуть не приказал ей бросить их вместе с другим бельем, предназначенным для стирки, но инстинкт подтолкнул его спросить, почему они вдруг оказались отдельно от прочего белья. Когда же он узнал, что они были отложены как вещественное доказательство для предъявления полиции, то был потрясен.

Девчонки. Криводушие. Хитрость. Сколько раз, пока доктор был еще мальчиком, девчонки провоцировали его спихнуть их с лестницы в подъезде или запихнуть в колючий розовый куст, после чего всегда бежали к близким взрослым, жалуясь, что он сам на них напал, что все это — его подлость. Здесь, сейчас, спустя десятилетия, они дошли до самого настоящего предательства.

Он мог несколькими словами заставить ее выстирать трусы в раковине, но решил, что благоразумие требует забрать их с собой, уходя, вообще удалить их из квартиры.

Доктор, конечно, не являлся специалистом в области последних достижений криминалистики в расследовании убийств, но был с полным основанием уверен в том, что скрытые отпечатки пальцев на человеческой коже сохраняются всего лишь в течение нескольких часов, а то и того меньше. Их можно обнаружить с помощью лазеров и другого сложного оборудования, но он знал, что для этого достаточно эффективно используются и более простые процедуры. Специальные эластичные пластинки или неэкспонированная полароидная фотопленка, тщательно прижатые к коже, зафиксируют на себе предательский отпечаток. Если потом посыпать пластинку или пленку особым черным порошком и сфотографировать, то на полученной фотографии обнаружатся достаточно четкие дактилоскопические отпечатки. Магнитный порошок в сочетании со специальной щеткой позволяет обнаружить мелкие подкожные кровоизлияния, например, от щипков, а метод с использованием йодистого серебра годится, если под рукой имеются устройство для окуривания и старомодная серебросодержащая фотобумага.

Он рассчитывал, что тело Сьюзен будет найдено не раньше, чем через пять или шесть часов, а возможно, и намного позже. К тому времени ранние стадии разложения должны будут уничтожить все скрытые отпечатки на ее коже.

Однако он прикасался практически к каждому дюйму ее тела — и часто. Чтобы выходить победителем из таких игр, нужно играть энергично, с энтузиазмом, но при этом до малейших тонкостей знать правила и обладать стратегическим талантом.

Он предложил — приказал — Сьюзен принять горячую ванну. Затем он шаг за шагом проведет ее через оставшиеся минуты жизни.

Пока ванна наполнялась, она вынула из одного из ящиков безопасную бритву. Обычно она подбривала ею ноги, но сейчас бритве предстояло сыграть более серьезную роль.

Сьюзен раскрутила станок, вынула одностороннее лезвие и положила его на плоский край ванны. Потом она разделась. Обнаженная, она совсем не казалась сломанной, и Ариман даже пожалел, что не может сохранить ее. Ожидая дальнейших инструкций, Сьюзен стояла около ванны, глядя на бьющую из крана струю воды. Изучая отражение женщины в зеркале, Ариман гордился ее спокойствием. Умом она понимала, что скоро будет мертва, но из-за превосходной работы, которую он проделал с нею, она была лишена возможности проявить адекватную и непосредственную эмоциональную реакцию, пока ее индивидуальность пребывала в состоянии полного подчинения посторонней воле.

Доктор сожалел о том, что неизбежно наступало время, когда ему приходилось отказаться от каждого из своих приобретений и позволять ему идти путем, предписанным всей плоти.

Ему было жаль, что он не может сохранить каждое из них в отличном состоянии и отвести несколько комнат в своем доме под их коллекцию, где их можно было бы демонстрировать, как сейчас он делает со своими настоящими и игрушечными автомобилями, фигурными копилками, комплектами человечков и животных и прочими объектами своих увлечений коллекционера. Насколько изумительно было бы пройтись при случае среди этих женщин и мужчин, которые на протяжении многих лет были его орудиями и его компаньонами. У него был отличный набор для гравирования, и он мог любовно изготовить медные пластинки, на которых были бы записаны их имена, статистические данные и даты приобретения — как он делал для экспонатов других своих собраний. Его видеозаписи представляли собой великолепные сувениры, но все движение на них осуществлялось в двух измерениях и не могло дать ни глубины, ни тем более осязательного удовлетворения, которое могли бы обеспечить физически сохраненные игрушки.

Проблема заключалась в разложении. Доктор был взыскательным человеком, который никогда не стал бы добавлять ни одного экспоната к своим коллекциям, если он находится не в идеальном состоянии — прямо из-под штампа, как говорят нумизматы. А просто хорошо сохранившийся экземпляр — не для него. И поскольку ни один из известных методов сохранения, начиная с мумификации и кончая современными способами бальзамирования, не мог удовлетворить его высокие требования, он и дальше будет вынужден по необходимости прибегать к своим видеозаписям, когда его одолеют ностальгические или сентиментальные настроения.

И теперь он отправил Сьюзен в столовую, чтобы она принесла блокнот, в котором было записано ее последнее «прости» жизни. Вернувшись, женщина положила блокнот на свежепротертую крышку туалетного столика, стоявшего рядом с раковиной. Там его и найдут одновременно с ее трупом.

Ванна была готова. Она выключила оба крана. Добавила в воду ароматическую соль.

Доктор был удивлен, так как такого указания он ей не давал. Очевидно, она всегда поступала так перед тем, как войти, в ванну, и это действие было, по существу, проявлением условного рефлекса, для которого не требовалось никакого сознательного размышления. Интересно.

Колеблющиеся струйки пара, поднимавшиеся от воды, теперь благоухали слабым ароматом роз.

Присев на опущенную крышку унитаза, внимательно следя за тем, чтобы не коснуться ничего руками, Ариман приказал Сьюзен войти в ванну, сесть и вымыться со всей возможной тщательностью. После этого можно будет забыть о лазере, всяческих пластинках, щетках, парах серебра и прочем — ничто уже не сможет обнаружить на коже трупа предательских отпечатков его пальцев. Он рассчитывал также, что вода смоет и растворит всю его сперму.

Конечно, не могло быть никакого сомнения в том, что и в спальне, и в каких-то других местах квартиры оставались его волосы и волокна от его одежды, которые можно обнаружить с помощью полицейского пылесоса, специально предназначенного для этих целей. Но если не будет хороших отпечатков пальцев или других прямых улик, которые могли бы позволить присоединить его к списку подозреваемых, то полицейские никак не смогут установить, что эти мелочи имеют отношение к нему.

А самое главное, он принял необходимые меры для того, чтобы представить полиции убедительный текст, в котором изложены веские мотивы самоубийства, так что вряд ли у детективов возникнет хоть какое-то подозрение на убийство.

Ариман с удовольствием посмотрел бы подольше, как Сьюзен купается, так как выглядела она при этом очаровательно, однако он устал и хотел спать. Кроме того, ему хотелось покинуть квартиру задолго до рассвета, когда вероятность встречи со случайными свидетелями была меньше всего.

— Сьюзен, возьми, пожалуйста, лезвие.

Она не сразу смогла ухватить стальное лезвие, прилипшее к влажной поверхности ванны. Но через секунду-другую все же подцепила тонкую металлическую пластинку и зажала ее между большим и указательным пальцами правой руки.

Доктор предпочитал выразительные виды смерти. Он был человеком искушенным, и его давно уже нисколько не волновали ни чашка с отравленным чаем, ни простая веревочная петля, ни, как в этом случае, разрез в одной или двух лучевых артериях. По-настоящему позабавиться можно было, глядя на применение дробовиков, крупнокалиберных пистолетов, топоров, цепных пил, взрывчатки…

Его заинтересовал ее пистолет. Но выстрел разбудил бы живущих внизу пенсионеров, даже если они перед сном, как обычно, вволю напились мартини.

Разочарованный, но твердо решивший не поддаваться своей постоянной тяге к театральности, Ариман объяснил Сьюзен, как правильно держать лезвие, где точно сделать надрез на левом запястье и с какой силой нажимать на лезвие. Перед тем как сделать смертоносный разрез, она легким движением провела губительной пластинкой по коже один раз, другой, словно пребывала в нерешительности, — такие повреждения полиция сочтет дополнительным подтверждением самоубийства, больше половины самоубийц, выбиравших этот способ смерти, долго колебались и оставляли на своих телах неглубокие отметины, прежде чем сделать решающий надрез. Затем без выражения на лице, с одним лишь чистым зеленым блеском прекрасных глаз она нанесла себе третью рану, намного глубже, чем первые две.

Конечно, вскрывая лучевую артерию, Сьюзен не могла не травмировать сухожилия и потому была не в состоянии держать лезвие в левой руке так же твердо, как и в правой. Рана на ее правом запястье была мельче и кровоточила не так сильно, как на левой, но и это должно совпасть с привычными впечатлениями полицейских.

Она выпустила лезвие. Погрузила руки в воду.

— Спасибо, — сказал он.

— Вам всегда рады.

Доктор вместе с нею дожидался конца. Он мог уйти, уверенный в том, что в этом покорном состоянии, даже без его руководства, она будет спокойно сидеть в ванне, пока не умрет. Однако в этой игре судьба уже преподнесла ему пару удивительных сюрпризов, и он намеревался застраховаться от чего-либо подобного.

Над водой теперь поднималось гораздо меньше пара, и к запаху розового масла примешивался новый, совсем иной аромат.

Сожалея о недостаточном драматизме происходящего, Ариман подумал, не стоит ли вывести сознание Сьюзен из потайной часовни, где оно было сейчас заперто, и провести на ступеньку-другую вверх, ближе к полноценному рассудку. Так она смогла бы лучше оценить тяжесть своего положения. Однако, хотя он мог управлять ею и на более высоких уровнях сознания, все равно оставался небольшой, но вполне реальный шанс, что она издаст непреднамеренный крик ужаса или отчаяния, который окажется достаточно громким для того, чтобы разбудить и пенсионеров, и попугаев внизу.

Он ждал.

Вода в ванне, остывая, становилась темнее, хотя тот цвет, которым ее одарила Сьюзен, сам по себе казался раскаленным.

Женщина сидела в полной тишине, проявляя не больше эмоций, чем эмалированная чугунная ванна, в которой она находилась, и потому доктор оказался просто потрясен, увидев, как по лицу Сьюзен скатилась одна-единственная слеза.

Он недоверчиво наклонился вперед, уверенный в том, что это был пот или простая вода.

Но когда капля докатилась до подбородка, из того же глаза вытекла еще одна слеза, ненормально огромная, куда больше первой. У Аримана больше не было сомнений в происхождении этой влаги.

Нет, все же это было не так скучно, как он ожидал. Очарованный, он следил за тем, как слеза течет по изящной выпуклости ее высокой скулы, в ямочку на щеке, к углу полных губ и далее, к краю нижней челюсти. Капля добралась туда, несколько уменьшившись в размере, но все равно достаточно большая для того, чтобы свет переливался в ней, как в подвеске из драгоценного камня.

Но за второй слезой не последовала третья. Поцелуй сухих губ Смерти удалил излишнюю влагу из глаз Сьюзен.

Когда рот Сьюзен приоткрылся — выражение на ее лице напоминало страх, — последняя слеза задрожала и сорвалась с изящной челюсти в воду, раздался чуть уловимый звон, словно из дальнего угла квартиры донесся звук самой тонкой фортепьянной струны, к которой еле заметно прикоснулся молоточек после виртуозного прикосновения к клавише.

Зеленый цвет глаз сменялся серым. Розовая кожа приобретала окраску… губительного лезвия. Она радовала глаз Аримана.

Конечно же, оставив свет включенным, Ариман взял испачканное белье Сьюзен с крышки корзины, вышел из ванной и прошел в спальню, где забрал кассету с видеозаписью.

В гостиной он задержался, наслаждаясь тонким ароматом цитрусовых ароматических смесей, просачивающимся из керамических флаконов. Он давно собирался спросить Сьюзен, где она купила эту смесь, чтобы приобрести такую же себе домой. Слишком поздно.

Около наружной двери он, тщательно обернув пальцы салфеткой, повернул задвижку единственного засова, на который Сьюзен закрыла дверь после его прихода. Выйдя на площадку, он тихо притворил дверь и с помощью запасных ключей, извлеченных из секретера, закрыл оба замка. С цепочкой он, конечно, не мог ничего сделать. Но эта деталь вряд ли вызовет у властей излишние подозрения.

Ночь и туман, его сообщники, все так же дожидались его, чтобы прикрыть Ариману путь отступления, да и прибой шумел сильнее, чем во время его возвращения, полностью заглушая тот негромкий звук, который производили его ботинки на покрытых резиной ступеньках лестницы.

Как и в прошлый раз, он добрался до своего «Мерседеса», не увидев ни одной живой души. А во время безмятежной поездки домой движение на улицах оказалось ничуть не оживленнее, чем было сорок пять минут назад.

Его дом, окруженный участком в два акра, находился на вершине холма и входил в огороженный поселок: множество беспорядочно разбросанных футуристически изощренных прямо— и многоугольных форм; одни дома из полированного снаружи монолитного бетона, другие облицованы черным гранитом, с множеством этажей, полуэтажей и ярусов, изгибающимися в самых разнообразных направлениях крышами, обильно украшенными бронзой дверями и высокими, от пола до потолка, окнами, такими огромными, что о них часто разбивались птицы, да не по одной, а целыми стаями.

Дом был выстроен молодым предпринимателем, которому удалось невероятно разбогатеть, продавая связь по Интернету. А ко времени, когда строительство было закончено, он влюбился в юго-западную традиционную архитектуру и принялся строить махину в сорок тысяч квадратных футов под сырцовый кирпич в стиле «пуэбло» где-то в Аризоне. Дом он выставил на продажу, не прожив в нем и дня.

Доктор поставил машину в подземном гараже, рассчитанном на восемнадцать автомобилей, и поднялся в лифте на первый этаж.

Комнаты и залы были огромными; полы в них были сделаны из полированного черного гранита. Старинные персидские ковры, переливавшиеся различными оттенками бирюзового, персикового, нефритового, рубинового цветов, были умело состарены и производили впечатление глубокой старины. Они словно плавали на черном граните, как вертолеты в полете, а чернота под ними казалась не камнем, а глубокой пропастью ночи.

Ариман шел по коридорам и залам, и на несколько шагов впереди него загорались огни — светом управляли датчики, воспринимавшие движение. В меньших комнатах лампы подчинялись голосовым командам.

Молодой интернетовский миллиардер компьютеризировал все системы дома до мельчайших деталей. Несомненно, когда он в свое время смотрел «Космическую одиссею 2001 года», то был уверен в том, что Хэл — это настоящий герой.

Войдя в свой отделанный драгоценными породами дерева кабинет, доктор позвонил в свой офис и оставил на автоответчике сообщение для секретарши. Ей следовало отменить все посещения, назначенные на десять и одиннадцать часов, и перенести их на следующую неделю. А он сам придет после ленча.

На вторую половину дня в среду у него не было запланировано никаких больных. Он оставил это время свободным для Дасти и Марти Родс, которые позвонят ему утром, отчаянно нуждаясь в помощи.

Восемнадцать месяцев тому назад доктор понял, что Марти может стать одним из самых лучших солдатиков в изумительной игре, куда более сложной, чем все, в которые ему когда-либо приходилось играть. Восемь месяцев назад он добавил ей в кофе и шоколадный бисквит свое колдовское варево из наркотиков и запрограммировал ее в ходе трех визитов Сьюзен на сеансы психотерапии — ведь сама Сьюзен уже давно была в его полной власти.

И с тех пор Марти ждала, когда ею воспользуются, не отдавая себе отчета в том, что уже принадлежит к коллекции Аримана.

Утром во вторник, восемнадцать часов назад, когда Марти в очередной раз прибыла к нему в офис вместе со Сьюзен, доктор наконец-то включил ее в игру, препроводив в тайную часовню сознания, где он внушил ей непреодолимую мысль о том, что она не может доверять себе, что она представляет серьезную опасность для себя и других, что она — чудовище, способное на невероятные проявления насилия и отвратительные злодеяния.

После того как он проделал с Мартиной Родс должные процедуры и отослал ее вместе со Сьюзен Джэггер, у нее должен был пройти весьма интересный день. А сейчас Ариман обдумывал ближайшее будущее, выстраивая яркие детали.

Он пока что не использовал Марти в сексуальном отношении. Хотя и не такая красавица, как Сьюзен, она была весьма привлекательна, и он гадал, до какой же степени унижения и развращенности она может дойти, если дать ей попробовать. Но пока что она находилась еще в недостаточно жалком состоянии, чтобы обладать серьезной эротической притягательностью для Аримана.

Но это будет уже совсем скоро.

В данный момент он находился в опасном настроении — и отлично знал об этом. Во время активных периодов игры его личность подвергалась определенному регрессу, и для ее возврата в обычное состояние по окончании игры требовалось известное время. Подобно тому как водолаз поднимается из глубины несколько часов, делая через каждые несколько метров остановки для декомпрессии, чтобы избежать кессонной болезни, так и Ариман возвращался к своей взрослой жизни через несколько «декомпрессионных станций». В настоящее время он не был в полной мере ни мужчиной, ни мальчиком, а проходил стадию эмоциональной метаморфозы.

Подойдя к бару, стоявшему в углу кабинета, он открыл бутылку коки «Классическая формула» и вылил ее содержимое в высокий стакан для «Тома Коллинза»[36], добавил вишневого сиропа и льда, тщательно перемешал смесь длинной серебряной ложкой, попробовал и улыбнулся. Лучше, чем «Циндао».

Измученный, но все же не в состоянии расслабиться и успокоиться, Ариман прошелся по дому, предварительно дав компьютеру команду не зажигать на его пути ни яркого света, ни мягкой подсветки. Он хотел, чтобы повсюду, насколько хватал глаз, была темнота, и единственная лампа тускло светилась настолько далеко, что почти терялась в глубине помещений, из окон которых открывался ночной вид на графство Оранж.

На обширной равнине, раскинувшейся под холмами, даже в этот час мерцали миллионы огней, хотя большая часть графства все еще спала. В огромные окна дома вливалось вполне достаточно света, чтобы доктор с уверенностью, которой позавидовала бы и кошка, мог проделывать свой путь туда, откуда исходило золотистое сияние.

Остановившись в темноте перед огромным листом стекла, чуть освещенный отдаленным сиянием, глядя на огромный город, раскинувшийся вдали, как самая большая в мире игральная доска, он понимал, что мог чувствовать бог, глядя на творение, если, конечно, бог существовал. Доктор не был верующим, он был игроком.

Потягивая коку с вишневым сиропом, он бродил из комнаты в комнату, по коридорам и галереям. Огромный дом был лабиринтом, его можно было обойти множеством различных путей, но в конечном счете он вернулся в гостиную.

Здесь он более восемнадцати месяцев тому назад приобрел Сьюзен. В день, когда он официально вступил во владение, он встретился здесь с нею, своим агентом, для того, чтобы получить у нее ключи от дома и толстую инструкцию по использованию компьютеризированных систем. Она с удивлением увидела у него в руках два бокала для шампанского и охлажденную бутылку «Дом Периньон». С того дня, когда они впервые встретились, доктор проявлял большую осторожность и ни разу не показал виду, что питает к Сьюзен еще какой-то интерес, кроме как к специалисту по недвижимости. И даже тогда, с бокалом в руке, он изображал такое сексуальное безразличие, что она, незамужняя женщина, не осознала, насколько привлекает его. Больше того, с того момента, когда он увидел ее и решил воспользоваться ею в своих играх, он постоянно, как крошки для голубя, подбрасывал намеки о том, что он гомосексуалист. А поскольку он был настолько счастлив, заполучив роскошный новый дом, а она нисколько не сердилась на те весьма солидные комиссионные, которые заработала, она не видела никакого вреда в том, чтобы отметить с клиентом удачную сделку бокалом шампанского — хотя в ее бокал было добавлено все, что требовалось.

И в этой комнате во время одиноких поминок по Сьюзен Ариманом овладели противоречивые эмоции. Он сожалел о потере Сьюзен и готов был погрузиться в истому сладкой сентиментальности, но при этом он ощущал себя обманутым, преданным. Несмотря на то что они провели вместе столько замечательных минут и часов, она была готова уничтожить его и сделала бы это, если бы получила такую возможность.

Но в конце концов он преодолел свой внутренний конфликт, так как пришел к выводу, что она была всего-навсего девчонкой, такой же, как и все другие девчонки, и ни в малейшей степени не заслуживала того времени и внимания, которые он щедро уделял ей. Размышляя о ней теперь, Ариман пришел к выводу, что она обладала властью над ним, какой еще никогда и никому не удавалось достичь.

Он был коллекционером, а не она. Он владел вещами, а не они им.

— Я рад, что ты мертва, — громко произнес он в темной гостиной. — Я рад, что ты мертва, глупая девчонка. Я надеюсь, что бритва сделала тебе больно.

Выразив вслух свой гнев, он почувствовал себя намного лучше. О, действительно, на тысячу процентов.

Хотя Седрик и Нелла Хоторн, пара, следившая за его хозяйством, находились в это время в доме, Ариман совершенно не беспокоился по поводу того, что его могли услышать. Конечно, сейчас чета Хоторнов пребывала в постели в своей трехкомнатной квартире, располагавшейся в крыле для слуг. Но даже если бы они и увидели или услышали что-либо, он нисколько не опасался, что они смогут вспомнить хоть что-то, способное повредить ему.

— Надеюсь, тебе было больно! — повторил он.

Затем он поднялся в лифте на следующий этаж и прошел по просторному холлу в главную спальню, представлявшую собой отдельные апартаменты.

Он тщательно почистил зубы щеткой и ниткой, а потом обрядился в черную шелковую пижаму.

Нелла приготовила ему постель. Белые простыни с черной окантовкой. Множество пухлых подушек.

Как обычно, на тумбочке стояла ваза с конфетами — по паре шести его любимых сортов. Он пожалел, что почистил зубы.

Прежде чем лечь, он воспользовался стоявшим у кровати сенсорным монитором «Крестрон», чтобы активизировать одну из программ управления домом. При помощи этого монитора он мог включать и выключать свет по всему дому, управлять кондиционерами и отоплением каждой комнаты в отдельности, системой безопасности, обзорными уличными телекамерами, подогревом воды для бассейна и ванн и множеством других систем и устройств.

Набрав свой личный пароль, он вызвал страницу, где были указаны шесть стенных сейфов различных размеров, находившихся в различных частях дома. Ариман прикоснулся к обозначению «главная спальня», и список сменился изображением цифровой клавиатуры.

После того как он набрал семизначный номер, заработал пневматический привод, и фрагмент гранитной стены рядом с камином отъехал в сторону, обнаружив небольшой стальной сейф, встроенный в стену. Ариман набрал на клавиатуре еще один код, и в комнате послышалось негромкое «клик» открывшегося замка.

Подойдя к камину, доктор открыл стальную квадратную дверь, двенадцать на двенадцать дюймов, и вынул из ячейки в стене тщательно завернутый предмет. Банку емкостью в одну кварту[37].

Он поставил банку на сверкающий металлической окантовкой мозаичный деревянный столик и присел рядом, вглядываясь в ее содержимое.

Выдержав несколько минут, Ариман не смог дальше сопротивляться сиренному призыву вазы с конфетами. Внимательно рассмотрев то, что в ней лежало, он в конце концов выбрал миндальную конфету «Херши».