Снова домой Ханна Кристин
– Не вполне вас понимаю... Энджел сделал раздраженную гримасу.
– Я говорю о докторе Хиллиард, где она?
– Ах, вот вы о ком... – Лоб медсестры разгладился. – Она сейчас как раз занимается вашим новым сердцем. Его транспортировали сюда вертолетом. Она придет сюда с минуты на минуту.
– Пусть до ее прихода мне не дают наркоз. Хорошо? Медсестра сверилась по часам.
– Это не от меня зависит, мистер Джонс. Он сильнее сжал ее руку.
– Прошу вас. – В его голосе зазвучала мольба. Но Энджелу было уже все равно. – Пусть до прихода Мадлен меня не трогают, если можно.
Энджелу хотелось так много сказать Мадлен, прежде чем хирурги начнут его потрошить.
Ей и Фрэнсису.
Фрэнсис... Энджелу надо многое рассказать брату. Много всего, но одна вещь – самая важная: «Я люблю тебя, дорогой братишка».
Вспомнив их последнюю встречу, Энджел нахмурился и закрыл глаза. Он все объяснит Франко, только бы Бог позволил ему пожить еще немного. Хотя бы несколько минут перед смертью, чтобы Энджел успел попросить у брата прощения. Он так виноват перед Фрэнсисом.
Через некоторое время к столу, на котором лежал Энджел, подошел хирург в маске и, окинув взглядом подключенную аппаратуру, сказал:
– Добрый день, мистер Джонс, меня зовут доктор Арч. – Он поправил один из пластиковых пакетов, который висел у Энджела над головой. – Просто запомнить: фамилия на «А» и профессия тоже на «А» – анестезиолог.
– Да, мнемоническая система, знаю, – Энджел вздохнул. – Только, пожалуйста, не давайте мне наркоз, пока не придет Мадлен.
– Не беспокойтесь, она будет рядом с вами. – Доктор Арч сел на стул возле операционного стола.
Энджел попытался приподнять голову с жесткой поверхности стола, но не смог. Зато удалось повернуть ее в сторону двери. Энджелу показалось, что за ней стоит знакомая фигура.
Он тотчас же угадал – это Фрэнсис. Ну, конечно, брат пришел к нему.
«Привет, Энджел!..»
Энджел хотел было ответить, но сообразил, что совершенно не знает, что говорить. Все его тело охватила какая-то странная слабость, голова закружилась. Энджел несколько раз моргнул.
И глухо ударился щекой о поверхность стола.
О черт, они все-таки начали... Эти кретины начали делать анестезию. Он чувствовал, как лекарство течет по жилам, постепенно отключая его тело. Он попытался напрячься, сосредоточить взгляд на висевших у него над головой пакетах... Но наркоз продолжал действовать. Казалось, ему в рот напихали ваты...
Доктор Арч вновь подошел к Энджелу:
– Расслабьтесь, мистер Джонс. Не мешайте лекарству действовать, расслабьтесь...
Энджел хотел приподнять подбородок, но даже это ему не удалось.
– Черт... черт бы всех вас побрал, всех... всех... Доктор Арч в ответ лишь улыбнулся и отошел к своему рабочему месту.
Энджелу хотелось отсоединить капельницу, вырвать иглу из запястья.
Но перед глазами все начало расплываться, а потом словно вспыхнуло солнце. Он запаниковал. Сердце отчаянно застучало.
– Эй, мистер Джонс, – произнес ему на ухо доктор Арч. – Не нужно так волноваться, дружище, поспокойнее. Просто расслабьтесь.
Энджел закрыл глаза. Затем заставил себя вновь открыть их.
Попытался смотреть на это появившееся солнце, яркое и горячее.
Что-то изменилось. Энджелу показалось, что добавился какой-то новый звук.
И тут он заметил ее. Она склонилась над ним, невероятно красивая, похожая на Мадонну.
– Энджел, ты слышишь меня?
– Мэд. – Он с облегчением вздохнул. Господи, как ему необходимо было сейчас коснуться ее руки. Еще один, последний раз Энджел также с удовольствием снял бы маску с ее лица, чтобы вновь увидеть улыбку Мадлен. Но лекарство с каждой секундой все дальше уводило Энджела от нее...
– Любил всегда... тебя...
Она погладила его по щеке, и от этого прикосновения у Энджела даже глаза защипало от счастливых слез.
Мадлен улыбнулась – он увидел, как в уголках около глаз набежали мелкие морщинки. О, как хорошо помнил Энджел ее улыбку. Господи, как же замечательно она умела улыбаться!
– Фрэнсис... – прошептал он. – Скажи ему, мне очень жаль... я виноват... всегда любил и люблю его тоже...
Внезапно Энджел увидел стоявшего тут же Фрэнсиса, улыбавшегося своей тихой, чуть застенчивой улыбкой. Фрэнсис шептал что-то подбадривающее, успокаивающее.
Но Энджел сразу сообразил: Фрэнсис – мираж. Мадлен смотрела на Энджела сквозь слезы. Он хотел сказать: «Не надо обо мне плакать». Но говорить уже не мог.
Веки его отяжелели, дрогнули. Последнее, что Энджел услышал, был голос доктора Арча: он что-то все говорил, говорил, говорил...
Затем все померкло.
Мадлен внимательно наблюдала за ходом операции.
Хирурги, ассистенты, медсестры – все они сгрудились над операционным столом, и каждый что-то делал: подавал, брал, промакивал, обсасывал при помощи специальных трубок, рассекал. Каждый вдох и выдох больного, каждая пульсация фиксировались чуткими приборами. К телу Энджела были присоединены.многочисленные трубки, катетеры, тело было тщательно протерто йодом, одето в стерильное белье. На голове была бумажная шапочка, веки были закреплены белой клейкой лентой. Обнаженным оставался лишь небольшой участок тела в области грудной клетки и желудка. Этот участок был тщательно обложен хирургической тканью, края которой удерживались при помощи полосок прозрачного пластика. Сейчас Энджел ничем не напоминал обычного живого человека.
Он был пациент.
Мадлен так и старалась сейчас думать о нем, призвав на помощь всю свою профессиональную выдержку. Но стоило Крису взяться за скальпель и прикоснуться острым лезвием к коже Энджела – Мадлен невольно вздрогнула.
Инстинктивно она закрыла глаза и мысленно переместилась в совершенно другой, далекий мир. Там работали аттракционы, бурлило праздничное карнавальное веселье, и она крутилась на карусели вместе с парнем, которого любила. Парень обнимал ее и говорил: «Я люблю тебя, Мэд».
...Она услышала электронное жужжание и открыла глаза. Ей не хотелось смотреть, как хирурги будут разрезать грудь Энджела, как его кровь забрызгает стерильные простыни, закапает на пол.
– Грудной расширитель, – резко скомандовал Алленфорд.
Мадлен поморщилась и сделала попытку вновь думать о карнавале. Тогда они в последний раз были вместе, и какой же прекрасный это был день! На небе сверкали звезды, в воздухе пахло жареной воздушной кукурузой!
Слышны были радостные мужские и женские голоса. Мадлен вспомнились сережки, которые Энджел подарил ей тогда, еще она вспомнила, как они закопали сережки под деревом в знак своей вечной любви...
Мадлен также подумала о Фрэнсисе, милом, любящем Фрэнсисе, и о бесценном подарке, который он оставил брату после своей смерти. Ведь рядом просто в нескольких шагах от Мадлен в эту минуту совершалось подлинное чудо.
– Приготовить шунт.
Мадлен открыла глаза. Ей не хотелось двигаться, однако она не могла и оставаться на одном месте. Мадлен медленно приблизилась к операционному столу. И сразу же определила, в какой стадии находится операция: грудная клетка Энджела была вскрыта, в ней зияла разверстая бордовая рана, обложенная хирургическими простынями. В рану были введены трубки, подсоединенные одним концом к сердцу, а другим – к аппарату, качавшему кровь.
Когда вводился шунт, все стоящие вокруг затаили дыхание. Механик, следивший за показаниями приборов, наконец объявил:
– Пока все в норме, доктор Алленфорд.
– Хорошо, – ответил тот, берясь за инструменты. – В таком случае давайте начинать.
Мадлен подошла совсем близко к операционному столу. Она глаз не могла отвести от обтянутых перчатками ловких рук Криса. Вытащив больное сердце Энджела, Алленфорд передал его патологоанатому. Сердце еще сокращалось. Патологоанатом положил мышцу в небольшую металлическую посудину и удалился.
Затем Крис взял в руки сердце Фрэнсиса. Все его движения, как показалось Мадлен, выглядели вполне обыденно. Было даже немного странно думать о том, что это розовое сердце некогда билось в груди Фрэнсиса.
Внимательно изучив сердце, Крис вложил его в грудь Энджела.
Потребовалось почти полтора часа, чтобы поставить и вшить новое сердце. Наконец доктор Алленфорд, взглянув на одного из своих ассистентов, произнес:
– Отлично. Можно попробовать...
Крис наложил последний шов на легочную артерию, и густая горячая кровь начала поступать в сердечную мышцу, насыщая ее.
Внезапно Алленфорд поднял глаза и посмотрел на Мадлен. Оба одновременно подумали: «Ну вот как будто и все...»
Казалось, в этот момент все остальные врачи и медсестры облегченно вздохнули. Мадлен наклонилась, почти касаясь головой хирургического стола. Она старалась заглянуть внутрь раны, в глубине которой лежало неподвижное сердце.
«Сокращайся же, – мысленно приказала она. – Иначе все пойдет насмарку...»
Большие настенные часы отмерили минуту, другую...
– Увеличить подачу изупреля, – ровным голосом распорядился доктор Алленфорд. – Дать до четырех...
«Ну же! – взмолилась Мадлен, сжимая ладони в кулаки. – Давай же, Фрэнсис...»
– Может, попробовать дефибриллятором? – спросил кто-то Алленфорда.
– Тсс, – прошептал Крис.
Все опять замолчали и стали смотреть на вшитое сердце. Прошел, казалось, целый час, прежде чем сердечная мышца наконец сделала свое первое сокращение.
Мадлен почувствовала, как ее охватила радость.
– Ну же, давай... – подзадоривал Крис новое сердце. – Работай!
Сердце Фрайсиса в груди Энджела дернулось еще раз. Потом другой, третий, затем стало ритмично сокращаться.
– Хьюстон, у нас началось равномерное сердцебиение, – сказал Крис.
– Пульс учащается, – сообщил один из ассистентов. – Пятьдесят четыре... Шестьдесят три...
По операционной прошел радостный шумок. Мадлен почувствовала, что от напряжения и усталости она совсем обессилела. Ей было трудно даже улыбнуться. Ноги подкашивались, в глазах стояли слезы. Но все ее существо было как будто наполнено Божественным духом. Она понимала, что у нее на глазах только что произошло настоящее чудо.
Господь забрал жизнь у Энджела и затем снова возвратил ее.
Она как завороженная наблюдала за сердцем, которое мерно билось в груди Энджела, совершая свой магический танец. Улыбаясь сквозь слезы, Мадлен закрыла рот ладонью и подняла глаза вверх, словно надеясь-увидеть там Господа...
«Люби его, Мэдди-девочка...» Услышав эти слова, Мадлен сильно вздрогнула, обернулась. Ей показалось, что позади нее стоит Фрэнсис.
Но за ее спиной никого не было.
Глава 17
Лине было невыносимо оставаться одной в доме. Все здесь напоминало ей о Фрэнсисе.
Она стояла на крыльце и смотрела на солнце, закатывающееся за дома.
Легкие начинали все сильнее болеть от долгого курения, глаза опухли и болели от слез. Лина чувствовала себя совсем подавленной.
Господи, откуда в жизни столько горя и печали?..
Лина закусила нижнюю губу, чтобы снова не расплакаться. Ей вдруг почудилось какое-то движение сбоку, и, повернувшись, Лина увидела висевшие на крыльце качели, те самые, которые Фрэнсис подарил на Рождество. Слезы сразу опять хлынули из глаз.
«Вернись, Фрэнсис. Мне так плохо... Господи, как же мне недостает тебя...»
Слух уловил звук приближающейся машины, и, подняв глаза, Лина увидела подъезжающий автомобиль матери. Облокотясь о перила крыльца, девушка стала ждать.
Выключив двигатель, Мадлен вышла из машины. Дверца «вольво» захлопнулась с непривычно громким звуком. Пройдя уже половину дорожки, ведущей к дому, мать заметила Лину, стоявшую в тени крыльца.
Мадлен поднялась по скрипевшим ступенькам и остановилась, глядя на полную окурков пепельницу. Множество окурков также валялось на полу. Мадлен посмотрела на Лину, но не произнесла ни слова.
Слезы навернулись матери на глаза, и, распахнув объятия, она шагнула навстречу дочери. Они обнялись, и Лина в это мгновение вновь почувствовала себя маленькой шестилетней девочкой, и ей захотелось поверить, как в те далекие времена, что мать все исправит. Лина ждала чего-то, каких-то волшебных слов, и время повернется вспять.
Но мать молчала, просто сжимала ее в объятиях.
И Лина поняла, что прошлое никогда уже не вернется.
Он сидит на качелях, висящих на крыльце дома, пытаясь несильно раскачаться. Но деревянные планки качелей остаются совсем неподвижными, даже удивительно. Воздух душный, тяжелый и ничем не пахнет. Раньше он и понятия не имел, что значит «ничто», а теперь знает. Он пытается вспомнить миллионы известных ему запахов, которые прежде можно было вдыхать, сидя тут, на крыльце дома. Запах роз, свежесрезанной с газона травы, запах влажной земли после дождя, даже запах ветра, дующего со стороны дороги. И у старых листьев винограда, посаженного Мадлен у крыльца, был свой собственный, неповторимый запах.
А вот сейчас ничего. Ветер как бы обтекает его, не касаясь тела. Можно видеть, как на пожухлой траве ветер шевелит опавшую листву. Но сам он сидит на неподвижных качелях, и ветер не касается его.
Он ожидает: что-то непременно должно произойти. Это он знает точно. Что-то как будто слегка коснулось его щеки. Нет, кое-что он еще должен сделать.
Он понял, что если сильно сконцентрироваться, очень сильно, то можно оказаться внутри дома, пройтись по комнатам, потрогать некоторые вещи руками. Воспоминания из прошлого почти совсем стерлись из памяти. Он очень быстро уставал от всех этих мыслей, они причиняли боль, и тогда он и сам уже жалел, что затеял это, что не сидел тихонько на этих качелях, где ему уютно, как дома.
В прошлую ночь Лина находилась рядом с ним. Когда она впервые села рядом, он почувствовал, как качели чуть качнулись под ним. И он почти что почувствовал касание ветра, почти услышал скрип деревянных планок качели. Но он был уверен, что все это – просто воспоминания, что слышать и чувствовать он сейчас никак не может.
Она плакала, его бедная девочка, и в глубине души он понимал, что она оплакивает именно его. Ему очень хотелось погладить ее по голове, успокоить, но звуки каким-то странным образом мешали ему сосредоточиться. И тогда он сделал единственное, что еще мог: использовал силу, остававшуюся где-то внутри, в животе. Он зажмурил глаза и мысленно обратился к ней. Какие-то слова, обрывки фраз, которые почти сразу же забывались...
«Я здесь, Лина, здесь...»
Он мысленно говорил с ней снова и снова. Тут она опять заплакала, и это причинило ему новую боль.
Наконец Лина ушла в дом, а он последовал за ней, двигаясь из одной комнаты в другую. О, как ему хотелось чувствовать себя частью этого дома, единственного настоящего дома, который он знал в своей жизни. Но чем больше проходило времени, тем слабее он себя чувствовал. Однажды, опустив взгляд вниз, он не смог разглядеть своих ног. В следующую секунду ему показалось, что он видит, как они тают на глазах. Кончилось тем, что он прилег на постель и свернулся клубочком, как кот. И закрыл глаза.
В следующее мгновение он сообразил, что уже снова оказался на крыльце, на качелях. Вокруг почему-то много солнца, которое светит сквозь облака на ослепительно синем небе. Шуршат последние осенние золотистые листья.
Он смотрит вниз – ног по-прежнему нет. Они превратились в сумрачное сияние. Он пытается понять, как долго будет длиться это медленное исчезание и что с ним будет, когда он полностью растворится в воздухе.
И он терпеливо ждет...
Энджел лежал не шевелясь. Было темно. Звуки вокруг слились в сплошной надоедливый гул. Он моргнул и хотел открыть глаза, но сил не хватило.
– Энджел?
Он услышал голос, раздавшийся из темноты, и почувствовал, что ему необходимо сейчас же увидеть ее! Он вновь попытался открыть глаза. Ресницы дрожали. Это простое движение потребовало огромного, напряжения...
Он вновь услышал ее голос: она шепотом позвала его по имени. Он силился выбраться из обступившего его ватного тумана. Наконец один глаз открылся, и Энджел поискал им по сторонам.
– Ну же, Энджел, открой глаза...
Он попытался еще раз. Наконец обнаружил, что она сидит рядом, и лицо ее почему-то скрыто под маской. На мгновение он вновь почувствовал себя семнадцатилетним, а рядом была его Мадлен.
Он попытался вспомнить, где сейчас находится и почему она рядом с ним.
И тут Энджел ощутил сердцебиение, сильное и четкое. Та-там, та-там, та-там...
Он крепко зажмурился. Все звуки теперь отступили, и он только слышал, как в груди стучит то ли его собственное, то ли чье-то чужое сердце. Ему хотелось протянуть руку и вырвать из тела все эти трубки и иголки. Но руки были слабыми и дрожали.
Никогда раньше ему не доводилось испытывать такого сильного чувства потери, такого полного опустошения. Сердце билось в груди, но было совершенно чужим, не принадлежало ему. Он чувствовал это: оно колотилось слишком сильно, раня обезображенную грудную клетку. И где же его собственное сердце? Оно было слабое, больное, но оно было его собственное, и вот сейчас его не стало. Лежит, наверное, теперь в каком-нибудь помойном ведре...
Его сердце, в котором жили такие грандиозные замыслы, такие фантастические мечты...
– Господи Боже, – прошептал он хрипло и сам не узнал своего голоса. На него напал страх.
Господи, даже и голос у него изменился. От прежнего Энджела ничего не осталось, совершенно ничего...
И тут в сознании у него всплыло одно лишь слово, и Энджел внутренне содрогнулся, у него перехватило дыхание от испуга. Донор.
Он заставил себя открыть глаза и посмотрел прямо в глаза Мадлен. Он чувствовал, что слезы текут у него по щекам. Но сейчас это было ему решительно все равно.
– Кто?!
Она вздрогнула, словно ее ударили.
– Энджел, – сказала она таким тихим, завораживающим голосом, что у него на минуту закружилась голова. Хотелось бесконечно слушать ее голос, смотреть ей в глаза. – Не нужно сейчас об этом думать. Лежи и отдыхай. Операция прошла успешно. Ты выздоровеешь. Все будет хорошо.
Операция. Энджел вновь вспомнил о собственном сердце, о своем бедном никчемном сердце, и к глазам подступили слезы. Он как будто скорбел, только не вполне понимал, по кому или чему именно. Он просто чувствовал, что в его груди бьется чужое сердце. Оно так быстро гоняло кровь, что рукам и ногам стало жарко. Удивительно, но он подумал, что недавний холод в груди был все-таки лучше этого подозрительного тепла. Этого невыносимо сильного биения внутри тела. Но вопрос продолжал мучить его. Чье именно это сердце? Он хотел снова потребовать ответ, но ему не хватало сил, не хватало дыхания, чтобы произнести подряд так много слов. Боже, кто же это, кто сидит теперь внутри него, поддерживая в нем жизнь, согревая руки и ноги.
Мадлен погладила его по щеке, и Энджел даже закрыл глаза от удовольствия. Хотелось сказать ей что-то, но что? Что?
На Энджела опять навалилась темнота, обступая его со всех сторон, мешая сосредоточиться.
– Энджел, у тебя все будет хорошо, – послышался нежный успокаивающий голос Мадлен, – как только пройдут последствия анестезии, сразу почувствуешь себя лучше. Поверь мне. Ты не можешь сейчас собраться с мыслями, но в твоем состоянии это совершенно естественно. Так и должно быть. Не переживай так.
Он чуть повернул голову, и она соскользнула с подушки. Из стоящего рядом с кроватью кардиомонитора медленно ползла длинная бумажная лента кардиограммы: на зеленом поле розовой линией отмечалась работа сердца. Какое-то время Энджел никак не мог разглядеть, что перед ним находится. Но когда понял наконец, то страшно испугался: на экране компьютера одна рядом с другой пульсировали две розовые кривые: раньше там была только одна.
Энджел зажмурился от страха, а когда снова взглянул на монитор, там осталась, как и полагается, только одна кривая, отмечавшая работу одного сердца. Мысль о том, что в первый раз его просто подвело зрение, должна была успокоить Энджела, но этого не случилось.
Он начал чувствовать, как кровь разносит по телу лекарства, перед глазами все поплыло, но это уже было не важно. Чужое сердце по-прежнему билось, билось, билось в груди...
– О Боже, – прошептал он. Никогда он еще не чувствовал себя так ужасно. – Лучше бы я умер...
– Расслабься, Энджел. Поговорим потом...
Он почувствовал успокаивающее пожатие ее руки, почувствовал, как она вытерла слезы с его щек. Ему очень хотелось выбросить все мысли из головы и заснуть.
Но ничего не выходило. Не имело никакого значения то, что она говорила ему, ее уверения, что все будет хорошо, все пройдет. Ничего не пройдет, он знал, чувствовал это.
Кто-то другой поселился внутри него.
Там, в тени дерева, где одиноко стояла Лина, было прохладно. Она стояла и ждала, когда ее друзья придут на набережную. Наконец они появились, один за другим, четко выделяясь на фоне голубого осеннего неба. Руки у всех были засунуты в карманы, все дымили сигаретами. Издали слышались громкие голоса.
От их разговоров и взрывов смеха в ее сердце всегда рождалась какая-то тоска. Она поднялась и повернулась в их сторону, чтобы услышать вместо приветствия обычное: «Эй, Лина! Местечко для меня придержи...»
Всякий раз, когда они приближались к ней, шаркая подошвами кроссовок о пожухлую листву, с подпрыгивающими за спиной при каждом шаге рюкзачками, у нее появлялось чувство, что она с ними – одно целое.
Их компания каждое утро встречалась перед школьными занятиями. Их заблудшие души тянуло друг к другу. Они встречались, чтобы вместе подымить сигаретой, выпить, покурить травки. Словом, чтобы не чувствовать себя одинокими.
Они считались трудными подростками. Все, от рядовых учителей и до директора, знали это, и время от времени кто-нибудь из них обязательно приходил сюда, на набережную, и пробовал читать им нотации. Однако учителям очень скоро становилась ясна бессмысленность собственных действий, и подростков опять оставляли в покое. И те потешались над беспомощностью взрослых, кичились собственной отвагой, упивались своей независимостью.
Однако теперь Лина больше не чувствовала себя такой независимой. Ей очень хотелось курить, но она боялась, что если затянется и выпустит дым, то заплачет.
Сунув руки в карманы джинсов, она уселась на покрытый мхом камень. По обеим сторонам от нее росли величественные кедры. Их куполообразные кроны напоминали не совсем закрытые зонты.
– Эй, Лина! – крикнул ей Джетт, первым взобравшийся на вершину холма. Он был одет во все черное, даже волосы перекрасил в черный цвет. Широко расставив руки, он спрыгнул с камня вниз, громко ударившись о грунт подошвами, и, ловко лавируя, сбежал вниз по склону с победным кличем. Тяжело дыша, он остановился рядом с Линой.
Она смотрела на этого парня, по которому сходила с ума целых два года. И у нее было такое чувство, словно она видит его впервые. У Лины даже ноги ослабели, и неприятно заныло в желудке.
Джетт улыбнулся, сверкнув великолепными белыми зубами.
– Может, закурим?
Он всегда сначала говорил одно и то же.
– Конечно, – сказал она, запуская руку в карман. Вытаскивая пачку, Лина сообразила, что давно выкурила все сигареты. Досадно, когда же это она успела?!
Но тут в памяти всплыла прошедшая ночь, когда они прилетели в аэропорт Ситэк. Мать сразу же отправила ее на такси домой...
В дом, где повсюду стояли и висели фотографии Фрэнсиса. Куда бы Лина ни посмотрела, всюду встречалась с ним взглядом, чувствовала его присутствие, слышала голос. Лина тогда не выдержала и, выскочив из своей комнаты на крыльцо, села на качели, те самые, что подарил им на Рождество Фрэнсис. Она плакала и курила без передышки, пока не вернулась из клиники мать.
– Извини, – посмотрев на Джетта, сказала Лина. – Кончились, ни одной не осталось.
Он был явно расстроен этими словами.
– Да ладно, проехали...
Они некоторое время молчали, поджидая остальных. Еще вчера она непременно попыталась бы заговорить с ним, привлечь к себе его внимание, но сегодня у нее не было ни сил, ни желания делать это.
Услышав приближающийся шум голосов, Лина подняла голову и увидела нескольких парней, которые показались на вершине холма. Через несколько мгновений все собрались вместе, нашлись сигареты, подростки громко заговорили, раздался чей-то хохот.
Лина смотрела на них, переводя взгляд с одного лица на другое, и ощущала нарастающее отчуждение и неловкость. Странно, но сейчас, стоя в окружении друзей, она чувствовала себя такой бесконечно одинокой, что опять хотелось реветь.
Лине понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: с ней никто не разговаривает. Но еще через секунду Лина поняла, что ей это безразлично.
Вытащив из своего рюкзака термос, Джетт открыл крышку. Ухмыляясь, он предложил:
– Кто хочет хлебнуть «Калуа» с кокой?
Все потянулись к термосу. Но прежде чем Джетт успел сам сделать первый глоток, на холме появилась новая фигура.
– Эй, парни, вы что, звонка не слышали?! А ну, быстро в школу!
Все вскинули головы и увидели Вики Оуэн, новую директрису, стоявшую на вершине холма. Возле нее вырос Симпсон, старший воспитатель, казавшийся рядом с ней плохо одетым и уставшим. У него было странное выражение лица, ничуть, впрочем, не удивившее Лину. Симпсон приходил сюда уже далеко не первый раз: он отлично понимал всю бессмысленность таких появлений.
Поняв, что их накрыли, подростки весело загоготали и побросали в воду окурки. Лина задумчиво наблюдала, как их течением понесло по воде вместе с опавшими листьями.
Она вдруг представила себе, что какая-нибудь глупая птица может спикировать и проглотить еще тлеющий окурок, а потом не сообразит, отчего это так горячо стало в желудке.
– Эй, Лина Хиллиард. Я хочу поговорить с тобой. Голос мисс Оуэн вывел Лину из задумчивости. Только сейчас Лина огляделась по сторонам и поняла, что все ушли и она осталась одна.
Пожав плечами, Лина перепрыгнула через ручей и взобралась на берег.
Наверху ее поджидала мисс Оуэн, а в нескольких шагах от нее стояла Мадлен.
Лина со вздохом подняла глаза к небу.
– О Господи...
Мисс Оуэн отошла от Мадлен и Лины, подумала секунду и, не говоря ни слова, ушла совсем. Лина следила взглядом, как директриса пересекла быстрым шагом футбольное поле и скрылась в здании школы.
Только тогда Лина посмотрела на мать. Мадлен стояла от нее в каких-нибудь десяти футах: волосы ее были в беспорядке, глаза покраснели и опухли от слез. Вообще и мать, и дочь, узнав о гибели Фрэнсиса, совсем перестали следить за собой.
– Чего тебе надо? – резко спросила Лина, прекрасно зная, чего хочется матери. Она и сама хотела того же. Хотела, чтобы наконец наступило облегчение от этого огромного, так неожиданно свалившегося на них горя. Но рана была еще слишком свежа. Непросто было Лине окончательно осознать всю тяжесть потери: каждый раз, когда звонил телефон, она инстинктивно думала, что это Фрэнсис. Внезапное понимание того, что он больше никогда не позвонит, причиняло нестерпимую боль...
Обе долго молчали, наконец мать заговорила первая негромким ровным голосом:
– Утром мне позвонила Вики Оуэн, сказала, где тебя можно искать. И я подумала... решила, что нам нужно поговорить.
Лина проглотила комок в горле.
– Разве это вернет его нам? Мадлен горестно покачала головой:
– Пойдем, малыш, прогуляемся немного.
Лина посмотрела на мать, которая, повернувшись, медленно побрела через футбольное поле. В голове у Лины мелькнула мысль, что можно никуда не идти, просто исчезнуть куда-нибудь. Куда угодно. Но ей вдруг не захотелось оставаться в одиночестве, а мать все-таки была единственным человеком, понимавшим, что Лина сейчас чувствует.
И Лина двинулась следом. Они уселись под тентом, достаточно далеко друг от друга. Но было такое чувство, что они – совсем рядом и главное – вместе...
Оглядевшись по сторонам, Лина обратила внимание на большое табло, где еще с прошлой футбольной игры оставались надписи – «наши» и «гости». По деревянному забору ловко двигалась черная кошка, хлеща себя по бокам хвостом, словно пантера.
Лина бывала тут не раз, но ни разу не посещала матч. Ей никогда не доводилось слышать безумного рева зрителей на трибунах, стука шлемов, когда игроки сталкиваются друг с другом. Ни разу вместе с друзьями она не болела за школьную команду.
Когда-то, много лет назад, Лине очень всего этого хотелось. Тогда она училась в седьмом классе и дружила с Карой Милсон – лучшей подруги у Лины никогда не было. Лина тогда несколько раз пробовала затащить на игру свою мать, но у Мадлен как раз были «жаркие деньки» – дни и ночи напролет она сидела на больничных дежурствах. В тот год на школьном поле состоялось несколько игр, но Мадлен так и не увидела ни одной. А уже на следующий год у Лины появились приятели, которым до футбола не было никакого дела. Вечера они часто проводили на берегу ручья, потягивая спиртное и пуская косячок по кругу, если удавалось раздобыть травку.
Будь у Лины брат или хотя бы парень, оставайся ее подругой Кара – все, наверное, было бы по-другому. Все, может быть, и сложилось бы иначе, знай ее мать побольше о жизни подростков в обычной школе.
– Ты больше не приглашаешь меня на ваши футбольные встречи, – после некоторого молчания заметила мать.
– Да, знаешь, я как-то уже отошла от всего этого, другие дела...
– Вроде того, чтобы смолить сигарету у ручья? Лина пожала плечами, глядя на соседние тенты, земля под которыми была усеяна обрывками пакетов из-под попкорна, оставшихся с прошлого футбольного матча.
– Мне послышалось, ты хотела со мной поговорить? Возникла долгая пауза. Наконец Мадлен заговорила:
– Мне было шесть лет, когда умерла моя мать. Однажды вечером я пришла к ней, пожелала «спокойной ночи» и отправилась к себе в комнату... А когда проснулась, то ее уже не стало. Мне никто не говорил, насколько серьезно она больна. Отец вообще не считал нужным рассказывать мне подобные вещи. Наверное, готовил таким образом маленькую девочку к неизбежной смерти матери. Вообще он много о чем не позволял мне говорить. – В голосе Мадлен звучал удививший Лину сарказм. Она чуть нахмурилась. – И вот когда мама умерла, я начала видеть мир совершенно по-иному. Поняла, что это вовсе не безопасное для людей место.
Лина почувствовала, что на глаза опять возвращаются слезы, жгучие, неудержимые. Она хотела вытереть их, но на нее напала такая апатия, что лень было даже пошевелить рукой.
– Я всегда о нем думаю, мам. Он был и будет с нами. Лина чуть всхлипнула и сморгнула слезы с ресниц.
– И не нужно сейчас говорить про рай и вообще все эти церковные штучки. Это лишнее.
– Называй это, как хочешь, не важно. А вот что действительно важно, так это попытаться заглянуть себе в душу и понять, во что именно веришь. Ведь если нет никакой веры, вся жизнь твоя распадется на мелкие кусочки. Можешь мне поверить, я знаю.
– И думать сейчас не хочу ни о чем таком, – усталым охрипшим голосом сказала Лина. – А то я только и буду размышлять о том, что он ушел от нас и больше никогда не вернется, о том, как сильно мне его не хватает.
– Как думаешь, что бы сказал тебе Фрэнсис, окажись он сейчас рядом?
На мгновение Лина как бы почувствовала присутствие Фрэнсиса, ей показалось, что он шепчет ей что-то на ухо. Робкая улыбка скользнула у нее по губам.
– Посоветовал бы выбросить всех нынешних приятелей и спокойно пойти домой.
– Вот, видишь. Значит, эта мысль уже приходила тебе в голову! Да, именно так он и сказал бы.
Лина хотела было улыбнуться, но не смогла.
– Он терпеть не мог моих приятелей. Думал, мне от них ничего хорошего не будет.
Читать бесплатно другие книги:
