Мадам Гали -2. Операция «Посейдон» Барышев Юрий

— НАТО.

— Ради чего, простите, вы рискуете своей головой, предлагая ее нам?

— Money, money…

— Сколько вы за нее хотите?

— 500,000 $ — он написал цифру на листке бумаги (в те времена это были довольно большие деньги).

— Скажите, Кнут, — Алексей Митрофанович назвал его по имени, придавая беседе доверительность, — только ли материальные соображения подвигли вас на то, чтобы предложить свои услуги Советскому Союзу?

— Я думаю, в данном случае для покупателя важна эффективность и боеспособность «Посейдона», а не мотивы его создателя, — отрезал Скоглунд.

— Вы ошибаетесь, Кнут, — невозмутимо продолжал Алексей Митрофанович. — Конечно же, качество ваших разработок имеет главную ценность. Однако, исходя из интересов обороноспособности СССР, мы не можем пойти на такой шаг, не доверяя полностью автору системы. Поэтому-то нам так важна ваша откровенность.

— Что ж, это вполне объяснимо, — согласился Скоглунд. Он понял, что от въедливого русского ему легко не отделаться, и решил дать ему себя «прощупать». — Я готов вполне откровенно ответить на ваши вопросы.

— Так что подвигло вас на этот поступок? — продолжал Алексей Митрофанович. Из его дальнейшей речи Скоглунд понял, что вопрос был почти что риторическим. — Насколько я знаю, вы в юности сочувствовали левому движению. А ваш друг и спутник, Рун Киркебен, даже состоял в одной из ультралевых партий. Прежде чем… — он сделал паузу, подбирая наиболее корректные слова для характеристики «личностного развития» Руна, — прежде чем заразился упадническими, декадентскими настроениями.

— А вы неплохо информированы для простого ученого, — съязвил Кнут. Он уже начал сомневаться в ведомственной принадлежности этого человека.

— Да, нам не безразлично, с кем мы вступаем в неофициальные отношения, — невозмутимо парировал Алексей Митрофанович, — к тому же от советского ученого требуется гражданская ответственность. А уж тем более, от ученого, работающего на оборону страны в условиях противостояния с агрессивными капиталистическими блоками. Итак?

— Это был юношеский максимализм, — легко открестился от своего левацкого прошлого Кнут. — В двадцать с небольшим утопии кажутся привлекательными, однако более или менее удачная адаптация в обществе излечивает нас от иллюзий. Синица в руке лучше журавля в небе, а собственное благополучие сегодня куда приятнее счастья всего человечества в неопределенном светлом будущем.

— Однако, насколько мы с Самуилом Моисеевичем знаем из ваших же слов, — смягчив тон, который, впрочем, не менял жесткости смысла речи, продолжал Алексей, — вы адаптировались в буржуазном мире отнюдь не так удачно, как вам бы того хотелось. Если в юности вы были осведомлены о несовершенстве и бесчеловечности капитализма лишь в теории, то совсем недавно вы почувствовали это на собственном опыте.

— Да, это так… — нехотя протянул Скоглунд, — юношеские идеалы отчасти сохранили для меня свое обаяние. Но я пацифист и политикой не интересуюсь.

— Тогда давайте от политики перейдет к технике. Вы же, надеюсь, приехали в Москву не с пустыми руками? Не могли бы вы ознакомить меня с принципиальной схемой «Посейдона» и его основными тактико-техническими данными?

Скоглунд, извинившись, спросил, можно ли воспользоваться туалетом. Хозяин проводил гостя и включил свет в туалете и в ванной комнате. Вернувшись, Скоглунд достал из кармана пиджака какие-то кальки и, за неимением свободного места на столе, разложил их прямо на полу. Алексей Митрофанович, надев очки, ползая на четвереньках, принялся их изучать, удивляясь про себя легкости, с которой иностранец их выложил.

Норвежец буквально впился глазами в русского специалиста по сонарам, отвечая, не задумываясь, на все его вопросы. Только в двух случаях Кнут ушел от прямых ответов. Наконец, удовлетворив свое любопытство, Алексей Митрофанович сел за стол и выпил рюмку коньяка за успех переговоров.

— Сегодня же я доложу руководству о вашем предложении и содержании нашей беседы, господин Скоглунд, — перешел он на официальный тон. — Надеюсь, вы понимаете, что такие дела не делаются за один день? Но, если партнеры по переговорам идут друг другу навстречу, все можно решить гораздо быстрее. Я позвоню вам в гостиницу через пару дней. Желаю удачи и до свидания.

— Я провожу вас, — предложил Самуил Моисеевич.

Как только за ним закрылась дверь, Скоглунд бессильно опустился в кресло, налил себе полную, до краев, рюмку водки и залпом выпил.

— Не забывай закусывать, Кнут. Иначе водка сыграет с тобой злую шутку, — предостерег его Самуил Моисеевич, подкладывая ему на тарелку квашеной капусты.

— Злую шутку, говоришь? Да со мной не только водка шутки шутит! — самообладание покинуло Кнута. Он резко встал, подошел к Бронштейну и, пристально глядя ему в глаза, требовательно спросил:

— Что это за человек? Кого вы привели на встречу?

— Специалиста, — спокойно ответил Самуил Моисеевич. Несмотря на преклонный возраст и безобидный вид, он хорошо владел собой в острых ситуациях.

— Какой он, к черту, специалист? — распалялся Скоглунд. — Да он ни черта не разбирается в нашем деле! Я ему показал чертежи излучателей небольшой мощности 10-летней давности, а он принял их за суперсистему «Посейдон»!

— Специалист, который должен был приехать, в последний момент почувствовал себя плохо, у него резко поднялось давление, и потом, он очень слабо говорит по-английски, — мгновенно придумал Бронштейн. Вот теперь и он начал нервничать, испугавшись, что приятель заподозрит его в нечестной игре. — Кнут, что ты от меня хочешь?

Кнут вытер платком вспотевший лоб. Первый день переговоров, можно считать, прошел впустую: а что еще было ожидать от этих русских? Самуил Моисеевич тяжело встал с кресла, потер вдруг занывшую поясницу ладонью: «Пойду сварю свежий кофе», — и вышел на кухню. Ему нужно побыть одному и подумать, как вывернуться из неприятного положения. «Что они там, на Лубянке, совсем охренели? Кого же они прислали? Что же во всей Москве ЧК не смогла найти нужного специалиста? Ну и дела…»

— Успокойся, Кнут. Поешь, выпей, — мирно начал Самуил Моисеевич. — Сам понимаешь, такие сделки не совершаются при первой же встрече. Ты слышал, я говорил по телефону? По поводу замены мне позвонили позже, когда вы уже начали переговоры. Не удивляйся, мы же не немцы, а русские, поэтому в начале любых дел у нас часто бывают такие накладки. Но если дело доходит до серьезного — надежнее нас вряд ли ты где еще сыщешь.

— Я надеюсь, в следующий раз у настоящего специалиста найдется для меня время! — процедил Скоглунд, но совету Бронштейна «ешь, пей» все-таки последовал. Расстроенный Кнут решил, что этот день еще может спасти ужин в хорошем ресторане. Он позвонил в номер Руна — ему ответили лишь длинные гудки. Ему сейчас очень захотелось, чтобы Рун оказался рядом с ним. Какой-никакой, но он все-таки мог подставить плечо в тяжелую минуту.

Во дворе дома, где проходила встреча продавца, посредника и покупателя, перед открытым люком стоял неприметного цвета «Рафик», окна которого были замазаны серой краской. Надпись на борту — «ремонт городской телефонной сети» маскировала людей с Лубянки, вслушивавшихся в ход беседы. Когда Скоглунд зашел в туалет, автоматически включилась миниатюрная телевизионная камера, спрятанная в цоколе плафона.

— Включай на запись, — тихо сказал один из «ремонтников».

Кнут снял пиджак, аккуратно отделил подкладку на липучках, спрятал какие-то документы, которые он вынул из кармана брюк, и привел пиджак в нормальный вид.

— Смотри, какой хитрец, организовал тайник у себя в пиджаке. Звони в оперативный штаб, опера должны узнать об этом немедленно.

Рабочий день давно закончился, но Николай Соболев все еще сидел в своем кабинете. Впрочем, когда ведешь такое дело, понятия «начало» и «конец» рабочего дня становятся весьма условными. Соболев внимательно перечитал рапорт майора Леонида Никитенко, встречавшегося со Скоглундом под легендой «специалиста по сонарным системам НИИ Минобороны».

Задачей Никитенко было оценить значимость материалов Скоглунда и определить основу возможной в перспективе вербовки иностранца. Впрочем, основа вербовки проглядывалась уже из агентурного сообщения «Ихтиандра»: обида, корысть. А после предложения Советскому Союзу «Посейдона» к этому «букету» добавится еще и страх. А вот оценить значимость материалов Скоглунда было куда труднее: ничего стоящего он так и не показал. Бронштейну удалось прочесть лишь краткую характеристику системы. К тому же, норвежцу, видимо, удалось «раскусить» спеца: сонарные системы оказались слишком «высокими эмпиреями» даже для выпускника Бауманского института.

«Ишь, какой хитрец! — сокрушался Соболев. — Проклятый норвежец подсунул тазик вместо сковороды!» Ему очень не хотелось идти на доклад к руководству, но промедление тоже было смерти подобно. Набравшись духу, Соболев поднял трубку прямого телефона с начальником отдела и поднес ее к уху. «Заходи, — услышал он знакомый голос с характерным грузинским акцентом, — я давно тебя жду». Соболев, как настоящий руководитель, всю вину за неудачное начало операции взял на себя. На Лубянке в те времена считалось крайне неприличным для руководителя любого уровня подставлять своих подчиненных под удар высшего руководства. Получив положенный нагоняй, Соболев, вернувшись в свой кабинет, хлебнул остывший чай из стакана и задумался.

«Что ж, надо готовить к встрече настоящего специалиста — уже успокоившись, размышлял Соболев. — Пусть и армейские ребята внесут свою лепту в общее дело. Нужно послать запрос в НИИ Минобороны с просьбой подготовить специалиста, который занимается аналогичными системами, конечно, лучше если это еще и агент «особого отдела». Его размышления прервала Таисия Сергеевна — секретарь отдела, которая принесла объемистую папку с почтой.

— Что ты такой расстроенный, Коля? — Таисия Сергеевна, проработавшая в управлении секретарем двадцать пять лет, несмотря на звания и должности всех звала по именам, и никто на это не обижался. — Ходил на «ввод шершавого»? — сочувственно спросила она.

— Да еще какого, — тяжело выдохнул Соболев.

— Ничего, не тушуйся, — она подошла к нему и положила ладонь на плечо, — еще до генерала дослужишься.

— Твоими устами да мед пить, — подобрел Соболев. — Ты мне лучше скажи, есть сводки наружного наблюдения по норвежцам?

— Я их положила сверху. Желаю тебе удачи в этом деле, — и она спокойно вышла.

«По сведениям бригады наружного наблюдения, кейс постоянно находится в квартире атташе по науке. «Посейдон» ни разу не покинул квартиры Йоргенсена и явно не собирался этого делать. Так, а что у нас есть на Филина?» — продолжал размышлять Соболев. Он устало снял трубку служебного телефона.

— Анатолий, зайди ко мне. И прихвати Ремизова по дороге…

В уик-энды супруги Йоргенсены отдыхали не только от повседневных хлопот, но и друг от друга. В субботу утром госпожа Йоргенсен с юными отрысками отправлялись в загородную резиденцию посольства, предоставляя гера Йоргенсена-старшего самому себе. Когда-то, в первые годы их брака, Торвальду приходилось вытирать слезы своей юной и хрупкой жены, с профессиональным красноречием убеждая ее в том, что дипломат не принадлежит ни своей семье, ни самому себе. Да и супруге слуги нации пора привыкнуть к тому, что ее жизнь за границей — не только домашний очаг и дети, но и дипломатическая служба мужа. И поэтому ей, Норе Йоргенсен, следует забыть об идиллиях из телесериалов и дамских журналов. Ей необходимо выезжать с другими женами дипломатов за город, даже если дела в посольстве вынуждают его, Торвальда, остаться в столице. Что ей необходимо вести «светскую жизнь», так как от репутации жены во многом зависит карьера мужа… И что ради их совместных целей, планов и надежд можно бы и пожертвовать совместными уик-эндами.

Нора смирилась с «одиночеством вдвоем» после рождения первенца. А, произведя на свет младшего, Кея, почти совсем перестала страдать. Годы, одиночество и постоянный «эмоциональный голод» в этом почти формальном и скучном союзе не испортили внешности Норы. Высокая светловолосая госпожа Йоргенсен оставалась холеной стройной женщиной, манеры и туалеты которой были всегда безупречны. Но вот ее прежнее очарование, тот озорной шарм, вскруживший некогда не одну молодую голову, брак с Йоргенсеном уничтожил. Отчужденность приучила ее относиться к мужу, как к кому-то вроде начальника отдела или работодателя: когда его не было рядом, она чувствовала себя куда легче, спокойнее, свободнее. Наедине с собой ей бывало грустно, но с мужем давно уже стало скучно. Потому на уик-энд Нора быстро собиралась сама, собирала детей и спешила за город — погрустить вволю. Причина грусти была давно уже не в том, что Торвальда нет рядом, а в том, что он вообще появился в ее жизни. Этот человек отучил ее быть счастливой. Она превратилась в холодное и бесполое существо, однако именно такая Нора вполне устраивала своего мужа.

Каждое субботнее утро начиналось обычным ритуалом супругов: Торвальд и Нора достаточно умело изображали взаимные чувства. Дежурный, как бы чувственный поцелуй в губы: «Пока! Хорошенько отдохни, малышка. Я буду скучать по тебе». В такие минуты Нора действительно чувствовала себя малышкой — ей хотелось выкрикнуть: «А я по тебе — нет!». Но она, разумеется, отвечала: «Мне жаль тебя покидать» или что-то в этом роде. Нора Йоргенсен была неисправимо хорошей девочкой.

Торвальд вздыхал с облегчением, когда за ней и детьми закрывалась дверь: он, наконец-то, оставался наедине с собой.

Семья была для него необходимым и весьма приятным приложением к дипкарьере, и он считал вполне логичным отдыхать в уик-энд и от того, и от другого. Он по-своему любил жену — отнюдь не меньше, чем свою работу и свою коллекцию старинной живописи. Ему было хорошо с Норой и детьми, однако время от времени он предпочитал побыть один.

В новые страны, куда Йоргенсена забрасывала судьба дипломата, он влюблялся глубоко и горячо. Особенности национального характера, искусство, местная кухня, незнакомый язык, которым он овладевал за пару лет и даже осваивал жаргоны и диалекты, наполняли его жизнь, помимо работы, смыслом.

И, конечно, короткие, но бурные интрижки с местными красавицами, которые Йоргенсен даже не считал изменами: настолько разными проявлениями собственной природы казались ему отношения с женой и многочисленные романы. Жена была для него, прежде всего, матерью их детей, хозяйкой их дома и олицетворением всех благ и добродетелей, которые он видел в браке сквозь призму своего воспитания. Юная Нора, став его женой, сразу превратилась в существо дорогое, уважаемое, но занимающее только часть его любвеобильного сердца.

Поэтому развлекаться он предпочитал с очаровательными местными красавицами: они делали его жизнь ярче, добавляли ей остроты, давали ощущение праздника — все, кроме привязанностей. Ночь с русской Наташей или Тамарой иногда была для Торвальда мощным шквалом острых ощущений, сродни чувствам, которые испытывает альпинист на краю пропасти. Разумеется, дипломат Йоргенсен был очень осторожен, опасаясь КГБ, однако следовал правилу: «если нельзя, но очень хочется — то можно». Да и риск, с которым были связаны все его приключения, делал их еще острее и увлекательнее.

…В субботу утром, как только за Норой закрывалась дверь, он начинал бодро накручивать диск телефона. Нет, это были отнюдь не деловые звонки: Йоргенсен был достаточно энергичен, организован и работоспособен, чтобы справляться с делами на работе.

В выходные Торвальд старался забыть о посольстве, освободиться от пут дипломатического статуса и «погулять сам по себе». Ему нравилось общаться с представителями московской богемы, среди которой он коротко сошелся с талантливым портретистом Игорем Хмельницким.

Эта дружба началась два года назад. Они познакомились ранней осенью в Измайловском парке, где уже в то время нашел себе пристанище настоящий неформальный вернисаж. Московские живописцы, считавшие себя обделенными выставочными площадями, облюбовали место на острове около Петровского подворья для своих «выставок-продаж». Триста лет тому назад царь Алексей Федорович по прозвищу «Тишайший», отец Петра Первого, облюбовал это место — остров был окружен рвом, заполненным водой. Каждые выходные десятки художников приезжали в Измайлово со своими творениями и выставляли свои работы здесь же, под открытым небом. Портреты, пейзажи, натюрморты… Самые разные направления и школы: от соцреализма до авангарда. Это не было «бунтарством» или полуполитической акцией, вроде злосчастной «бульдозерной выставки» — к «политике партии в области культуры» эти художники относились со спокойным безразличием. Не были они и сплоченным «творческим объединением», вроде первых авангардистов или сюрреалистов: это был «открытый клуб». Художникам нужно было как-то продавать картины, а коллекционеры, да и просто любители украсить интерьер живописным полотном, искали работы себе по сердцу и по карману. Соседство огромного гостиничного комплекса, построенного перед Олимпиадой восьмидесятого года, было как нельзя кстати. Доллары, марки, франки, иены маленькими ручейками текли в карманы художников.

Милиция на первых порах гоняла «несанкционированное сборище», но вскоре оставила их в покое за полной безобидностью. Постепенно к художникам, выставляющим собственные творения, присоединились продавцы икон, спекулянты антиквариатом… Потом появились продавцы военной амуниции, орденов, как советских, так и немецких и всего того, что еще похоронено в Подмосковной земле со времен Отечественной войны. С тех пор вернисаж превратился в огромный рынок, который кормит тысячи людей.

Разумеется, Йоргенсен, страстный коллекционер русского искусства, не мог не посетить вернисаж. В тот день Торвальд Йоргенсен приобрел у Игоря этюд маслом «Старое Замоскворечье»: ему понравилась смелая оригинальная манера художника, сочетающаяся с истинным мастерством. Понравился ему и сам мастер: было в его открытом лице что-то очень располагающее. Да и собеседником Игорь оказался интересным: сам того не заметив, Йоргенсен проболтал с ним минут сорок, забыв про сырость и накрапывающий дождь. Узнав, что его покупатель интересуется не только современным искусством, художник предложил ему икону Николая Чудотворца конца XIX века. Этот образ Игорь не взял в тот день с собой, и Йоргенсен с радостью согласился зайти на досуге в мастерскую Хмельницкого. Торвальд интересовался иконами, но кроме того, оба были рады поводу продолжить общение.

С тех пор Йоргенсен стал частым гостем в мастерской Хмельницкого. Знакомство не разочаровало Торвальда: Игорь оказался хлебосольным хозяином и интересным собеседником. Своим обликом новый приятель больше напоминал художника времен возрождения, нежели тот тип живописца, который оказался столь распространенным среди людей искусства в новое время.

Игорь Хмельницкий был высок, широкоплеч и сам мог бы послужить моделью для скульптуры какого-нибудь Зевса или Посейдона. Красивый, с окладистой бородой еврей предпочитал любой другой одежде джинсы и шерстяной красный свитер на голое тело. Для разнообразия мог надеть льняную рубашку, расписанную славянскими узорами, или полосатую тельняшку. Ну как еще должен одеваться «свободный художник» на любом конце света? Игорь выглядел моложе своих сорока лет. Его глаза излучали интеллект и иронию. Манера поведения была подстать его одежде: Хмельницкий не уставал шутить и дурачиться, не признавал никаких условностей и церемоний, однако врожденная интеллигентность удерживала его от фамильярности.

Мастерская художника располагалась недалеко от Центрального дома литераторов и представляла собой половину двухэтажного старинного дома с отдельно сделанным входом с улицы. Две трети мастерской — пустое пространство, остальное занято мольбертами, ящиками с красками, кистями, мастихинами, растворителями и ветошью. Стены не оштукатурены, здесь и там висят работы художника — портреты известных артистов театра и кино. Узкая деревянная лестница ведет на антресоль, где широченная кровать занимает ее добрую половину. Хозяин любит дерево, поэтому в мастерской все сделано из дуба, сосны, ясеня — ложки, вилки, тарелки, бокалы. Вместо стульев гостям предлагалось устраиваться на удобных сосновых пнях. Устойчивый, насыщенный запах мастерской художника — смесь запахов дерева, смолы, уайт-спирита, масляных красок, табака. Никаких излишеств, никаких дорогих вещей.

Игорь давно обзавелся семьей — мягкой, доброй, всепрощающей красавицей Анной и тремя детьми. На деньги, заработанные на вернисаже, он приобрел двухкомнатную квартиру в обычном блочном доме в районе Филевского парка. В периоды творческой горячки Игорь забывал о времени и иногда работал сутками, оставаясь в мастерской на два-три дня.

Хмельницкий бескорыстно консультировал Йоргенсена, собирающего коллекцию, мог быстро найти и недорого продать старинные иконы и полотна, свести с другими художниками Москвы. Хмельницкий оказывал ему и иные услуги: приглашения в мастерскую заканчивались веселыми пирушками с пышнотелыми натурщицами или хрупкими студентками архитектурного института и Суриковского училища. Хмельницкий не только поставлял дипломату очаровательных девушек, но и обеспечивал ему полную конфиденциальность и надежность. Йоргенсен чувствовал, что здесь, в этом гнездышке, он мог расслабляться, не беспокоясь за свою карьеру.

Неудивительно, что именно телефонный номер Хмельницкого охотнее всего набирал Йоргенсен, когда за Норой закрывалась дверь. И в то время, когда госпожа Йоргенсен укладывала детей спать в загородном доме, в мастерской открывали бутылочку молдавского вина или чего-нибудь покрепче, а отец семейства усаживал себе на колени очередную московскую нимфу.

— Итак, Торвальд, ты сделал свой выбор? — гостеприимный хозяин наполнил до краев бокал Йоргенсена.

— Ты о чем? Или, может быть, о ком? — Йоргенсен иронично взглянул на двух юных созданий — ленинградку Наташу и таджичку Гульнару, устроившихся справа и слева от него. Да, это был, действительно, нелегкий выбор: обе были юными, стройными, молчаливыми… Высокая Наташа была натуральной блондинкой с васильковыми глазами, Йоргенсену редко приходилось встречать столь чистый, насыщенный цвет. Но от экзотической Гульнары с иссине-черной копной густых волос тоже невозможно было оторваться.

— Я о концептуалистах, — пояснил Хмельницкий. — Ты ведь собирался приобрести несколько образцов «Другого искусства»?

— Я все еще думаю, Игорь, — Йоргенсен оторвался от созерцания очаровательных студенток. — Надеюсь, твой здравый совет мне пригодится.

— В этом я тебе не помощник, — вздохнул Хмельницкий. — Я не люблю авангардистов новой волны. Они жалкие эпигоны модернистов двадцатых годов или своих западных современников. Если бы советской власти хватило ума не преследовать всех этих белютинцев и лианозовцев как инакомыслящих, вряд ли их воспринимали бы всерьез западные законодатели арт-моды. Они безнадежно провинциальны.

— К истории неприменимо сослагательное наклонение, Игорь, — ответил Йоргенсен. — «Если бы советская власть не преследовала…» Тем не менее, она их преследовала, благодаря чему «Другое искусство» надежно застолбило себе место в истории. Так пусть и в моей коллекции оно будет кем-нибудь представлено…

— Ну, как знаешь, решай сам, — пожал плечами Хмельницкий. — Но ты пытаешься объять необъятное. Ты собираешь и иконы, и салонную живопись прошлого века, и авангардистов… — Ты копаешь сразу три колодца, и все твои усилия могут оказаться напрасными — до воды ты не доберешься. Советую тебе — копай один колодец, пока не появится вода.

— Я не претендую на профессионализм, Игорь, — улыбнулся Йоргненсен. — Я любитель, и с этим смирился. Мне не хватает силы воли или здравомыслия отказаться от икон и современной живописи. Да и не собираюсь я снискать лавры коллекционера, мне хочется украсить загородный дом под Осло, где надеюсь провести остаток дней, предаваясь воспоминаниям о России…

— Что ж, вольному воля, — вздохнул Хмельницкий. — Как я уже говорил, с авангардистами я тебе не помощник. А вот насчет икон — всегда готов подсказать!

— Спасибо, Игорь, — воодушевился Йоргенсен, — ты знаешь, мне кажется, я слишком увлекся русским барокко, а вот архангельская школа, например, у меня совершенно не представлена. Я бы, пожалуй, отказался от «Двенадцати праздников» конца прошлого века, но приобрел бы кого-то из северных мастеров.

— Ты прав, Торвальд. Без архангельцев обойтись нельзя: они единственные, после шестнадцатого века, сохранили дух Киевской Руси, этот аскетизм раннего Средневековья.

— Насколько я знаю, они не увлекались окладами.

— Да, это правда, — сказал Хмельницкий, — и за это я их очень уважаю. Мне кажется, эти дорогие разукрашенные жестянки как раз и ознаменовали конец иконописи как искусства. Псевдо-византийская пышность возобладала над чистотой замысла художника…

— Кстати, об окладах. «Богоматерь скорбящую» прошлого века я приобрел лишь из-за оклада, — вторил ему Йоргенесен. — Он, действительно, выполнен мастерски. Но он прикрывает, как «фиговый листок», очень слабое мастерство иконописца…

— Я рад, что мы понимаем друг друга, Торвальд, — Хмельницкий поднял свой бокал. — Будет у тебя икона архангельской школы. Кстати, если ты действительно уверен, что «Двенадцать праздников» тебе не нужны, могу свести с покупателем.

— Да, Игорь, уверен. И буду тебе за это очень благодарен, — Йоргенсен наполнил бокал прильнувшей к нему Гульнары: наконец-то, он определился с выбором. — Что ж, тема искусства на сегодня закрыта?

— Мне тоже так кажется, — ответил Хмельницкий, лукаво поглядывая на синеокую Наташу. — Но, может быть, нашим очаровательным гостьям есть что рассказать нам на эту тему? Ведь вы, Наташа и Гуля, будущие искусствоведы?

— Архитекторы! — хором пропели «грации».

Домой в ту ночь Игорь так и не попал. Едва забрезжил рассвет, довольный Йоргенсен уехал на такси домой, а Хмельницкий предпочел остаться в мастерской. Жена и дети успели привыкнуть, что папа часто работает допоздна и ночует в мастерской: не ловить же всякий раз такси до Филевского парка. Даже после самых бурных ночей Игорь легко вставал часов в девять и принимался за работу, стремясь не упустить ни одного утреннего часа: свет — почти соавтор художника. Годам к двадцати пяти Хмельницкий обрел уникальную особенность: он почти не испытывал похмелья. Да и в ночном сне он нуждался куда меньше, чем большинство людей. Но в это утро работа не спорилась, и муза не прилетала.

Он принялся за почти законченный этюд вида на Абрамцевскую церковь. Еще совсем недавно ему казалось, что ракурс найден удачно, и период «творческих мук» закончился. Остался лишь счастливый и приятный завершающий этап, когда не рука водит кистью, а кисть ведет художника… Но, вопреки его ожиданиям, этого не произошло. Он быстро почувствовал, что глаз его «не слушается», образ не захватывает, а рука не приобрела ожидаемой легкости. Около часа простояв над холстом, заставляя себя продолжать работу через силу, он отошел от мольберта.

«Дисциплина дисциплиной, но так можно и испортить картину, замучить… — подумал Игорь. — Видимо, надо мне отдохнуть от этой церкви!» Игорь мрачно закурил, размышляя, на что потратить ему предстоящий день. Самым разумным было бы отправиться домой и посвятить семейству воскресный день: когда родился первый ребенок, Игорь с удовольствием проводил воскресенья дома. Какое-то время покой, умиротворение, тепло, исходящие от семейного очага, были для него вполне сносной заменой счастья.

Он почти сумел убедить себя в том, что воскресные ужины, прогулки с детьми, простой и безыскусный, как ситный хлеб, секс на супружеском ложе — ничуть не хуже того экстаза и полноты бытия, которые он когда-то, студентом, пережил в мастерской. Но на этот раз он с удивлением обнаружил, что свет семейного очага его манит не больше, чем работа над «Абрамцевской церковью». Чтобы как-то заполнить внутреннюю пустоту, которую неожиданно принес ему этот день, он принялся разбирать свои архивы: у каждого творческого человека, даже самого дисциплинированного и упрямого, за годы накапливается немало неоконченных работ. Порой яркий образ или глубокая идея приходят гораздо раньше, чем мастерство, опыт и творческая зрелость позволяют их воплотить. Наброски и эскизы остается лишь засунуть подальше в стол или шкаф, оставляя их дожидаться своего времени… За них и принялся Игорь Хмельницкий, подняв на этот раз самые «глубокие», еще студенческие пласты…

Из дальнего ящика он вытащил старинную черную папку из тисненой кожи, сдул с нее пыль… Эти эскизы были сделаны на последнем курсе, и он даже не взглянул на них с тех пор, как засунул в эту траурную папку более пятнадцати лет назад.

Это была она: Гали обнаженная, Гали задрапированная… Гали — карандашом, углем, пастелью, акварелью, маслом… Гали в стиле ню, в самых откровенных позах. И даже Гали на грани китча: девушка в голубом платьице из панбархата на фоне какой-то цветущей яблони — этот портрет предназначался в подарок ее маме.

То был архив единственной любви Игоря Хмельницкого, и в каждом из набросков была запечатлена одна из ее граней: непреодолимое желание, плотская страсть, но при этом — чистота, нежная привязанность, одержимость телом и жажда проникнуть в потаенные глубины ее души. Радость обретения и страх потери, безмятежный покой, который дарило ему ее присутствие; мучительные метания, потерянность, которые он испытывал без нее, благодать и проклятие…

Хмельницкий понял лишь сейчас, пятнадцать лет спустя, что любовь к Гали не была проклятием: в муках он рождался как художник. «Может быть, и не вышло бы из меня ничего, если б не моя скверная девочка? — растерянно подумал Игорь. — Любовь… Всякая любовь уходит: даже, если человек остается с тобой навсегда… Даже, если не уходит, то теряет свою остроту, свое «жало», заставляющее страдать и творить. Стал бы очередным толковым ремесленником, которые пишут картины для украшения мещанских интерьеров и расписывают залы заседаний… И на искусство смотрят лишь как на способ прокормить жену и детей. Что ж, спасибо тебе, Гали!» Теперь Игорь знал, что делать: сегодня он начнет серию женских портретов… Возможно, это будет лучшее из всего созданного им, Игорем Хмельницким. Его страдания не должны быть напрасными. Он принялся неспешно, с удовольствием, предвкушая долгие часы «настоящей работы», натягивать холст.

Незаметно пролетели три часа. На минуту его оторвал звонок встревоженной жены: воскресный обед остывал, а дети скучали без папы. Без малейших угрызений совести Игорь сослался на «срочный заказ»: что ж, на этот раз он, действительно, работал, а не изменял жене. Впрочем, если бы она узнала, что семейному обеду Игорь предпочел воспоминания о прежней возлюбленной, она бы пережила это куда болезненней, чем «физическую измену» мужа.

Чтобы не мешали, Хмельницкий просто снял трубку и оставил ее лежать рядом с телефоном. Потом поднялся на антресоли, притащил оттуда растрепанную подушку и накрыл ею аппарат, чтобы короткие гудки не действовали ему на нервы. Однако, несмотря на все старания, Игорю в этот день не удалось оградить себя от окружающего мира. Через час после «нейтрализации» телефона, когда грунтовка холста была завершена, Игорь вернул трубку на место. Тотчас же аппарат разразился требовательными звонками… «Опять жена», — вздохнул Хмельницкий и поднял трубку.

— Добрый день, Игорь, — невозмутимо произнес знакомый голос. — У вас неполадки с телефоном? Ваш номер был непрерывно занят в течение часа. Так как вы не склонны к долгим беседам по телефону, я уже начал беспокоиться.

— Здравствуйте, Олег, — виновато ответил Хмельницкий. — С телефоном все в порядке. Я просто снял трубку. Отшельничаю…

— Есть срочное дело.

— Да, да, конечно. Я в вашем распоряжении.

— Давайте встретимся завтра, хорошо бы утром, в известном вам месте.

— Я могу подъехать часам к девяти.

— Хорошо, я к этому времени успею сварить кофе. До завтра.

Судьба свела художника Игоря Хмельницкого и оперработника КГБ Олега Бережного еще на заре их карьер: в то время оба были «начинающими». Десять лет назад молодой Игорь Хмельницкий еще не снискал официального признания, провел всего несколько персональных выставок в каких-то домах культуры, но уже вызывал беспокойство кое-кого из ревнивых коллег.

В его таланте и возможностях уже никто не сомневался: на «сборных» тематических выставках его работы привлекали наибольшее внимание ценителей и критиков. Да и рядовые зрители останавливались около них надолго. Заказы на портреты быстро посыпались на «молодого и раннего», как из рога изобилия. Такая востребованность не снилась иным заслуженным художникам старшего поколения, стоящим куда выше в официальной иерархии Союза художников. Да и молодые коллеги, чей творческий путь больше напоминал тяжелый подъем в гору, чем взлетную полосу, не могли простить Игорю столь быстрого успеха.

Впрочем, было бы ошибкой считать, что Союз художников представлял собой исключительно сборище «пауков в банке». Завистью болеют все сообщества творческих людей, но все-таки не бездарные завистники задают тон. Руководство благоволило Игорю. В 1973 году под эгидой советского посольства и министерства культуры СССР в Хельсинки организовывалась выставка «Русский портрет: от времен Екатерины до наших дней». Из отдела культуры ЦК КПСС в Союз художников пришло письмо о направлении художника-портретиста на выставку портретной живописи в Финляндии. Руководство Союза художников, разумно рассудив, что молодому Хмельницкому уже давно пора бы занять соответствующее его таланту и известности место, включило его фамилию в список делегации художников, картины которых будут представлять современную портретную живопись.

Через некоторое время в почтовый ящик приемной КГБ на улице Дзержинского упало письмо. Автор, по вполне понятным причинам, решил сохранить инкогнито. Оригинальностью неизвестный корреспондент не отличался: текст представлял собой набор избитых штампов, которыми пестрели все анонимки подобного рода. «Художник Игорь Хмельницкий — антисоветчик… Не одобряет политику партии и правительства… Не читает газету «Правда»… Слушает «Радио Свобода»… Внук «врагов народа»… Ведет аморальный образ жизни… И если выедет за границу, то непременно там и останется, несмотря на жену и детей, к которым, будучи абсолютно распущенным и извращенным типом, нисколечко не привязан…»

С подобными делами разбирался отдел по борьбе с идеологическими диверсиями Управления КГБ по г. Москве и Московской области. Этот текст, отпечатанный на старой машинке, лег на стол молодому Олегу Бережному. Лейтенант Бережной совсем недавно оставил поприще художника ради работы в органах. Он тоже окончил Суриковское, правда, на четыре года позже, чем «главный герой» этого дурно пахнущего послания, и прекрасно знал художественную тусовку. Ему приходилось видеть, что делают с людьми зависть, жажда успеха при отсутствии таланта, как страдают люди, которые выбрали свою профессию по ошибке и неверно оценивают меру своего таланта и свои возможности. Поэтому, как только Олег осознал, что он сам далеко не так талантлив, как ему казалось, он принял непростое решение отказаться от профессии живописца. Предложение от КГБ пришло очень кстати и помогло ему выйти из профессионального и жизненного кризиса, в котором он оказался. Очень быстро Олег почувствовал, что нашел свое место в жизни. Нет, он отнюдь не отказался от живописи: в редкие часы отдыха лейтенант Бережной брал этюдник, садился на подмосковную электричку и отправлялся в Звенигород, Загорск, Абрамцево или в любой другой живописный маленький городок, которых так много в Подмосковье. Когда Олег отказался от творческих амбиций, его снова потянуло к кисти и краскам, как в детстве, на занятиях в кружке районного дома пионеров.

Внешне Олег никак не походил на киношный образ чекиста, к которому все привыкли. Чуть выше среднего роста, склонный к полноте, с покатыми плечами. Совсем не офицерская выправка. Длинные, почти до плеч, волнистые волосы и гуцульские усы, а также большие очки в роговой оправе напрочь исключали любые предположения о его принадлежности к органам контрразведки КГБ. Ходил он, в отличие от сослуживцев, в свитере, рубашке без галстука, не глаженных брюках и ботинках на толстой подошве. Руководство спокойно относилось к нарушению им неписанных законов дресскода Лубянки. Когда Олег появился в отделении, начальник жестко потребовал, чтобы он приходил на государственную службу, как все сотрудники — в выглаженном костюме, белой рубашке с галстуком. А всякую «рвань», так он называл его одежду, держал в шкафу и переодевался, когда ему нужно было ехать в Союз Художников или на встречу с агентом. Но потом махнул рукой и оставил его в покое. Среду художников Олег знал очень хорошо, задания выполнял грамотно и в срок. Однажды он зашел покурить к ребятам из отделения активных мероприятий, которое работало по вербовке иностранных ученых и специалистов. Тогда курить в кабинетах Лубянки разрешалось. Он подошел к столу и включился в беседу. Его внимание неожиданно привлекло маленькое блюдце, заполненное окурками. Он взял его в руки, внимательно рассмотрел со всех сторон и неожиданно вышел с ним в коридор. Через некоторое время Олег вернулся. В мокрых руках он бережно держал отмытое от сажи и копоти блюдце, на котором играли солнечные зайчики.

— Идиоты безмозглые, — беззлобно начал он, обращаясь к обитателям кабинета, — вы хоть знаете, обо что вы тушите окурки? Это же финифть, девятнадцатый век! Для тех, кто не понимает — золото и глазурь. Оно же стоит вашу годовую зарплату!

Каждый из присутствующих старался теперь потрогать это сокровище и поцокать языком.

Вы думаете, офицеры спрятали эту драгоценность в сейф или кто-то унес домой? Вы плохо знаете чекистов — так это блюдце не одно поколение переходило из рук в руки как пепельница, но… очень дорогая.

Резолюция начальника отделения на «горчичнике», прикрепленном к письму доброжелателя гласила: «Прошу принять срочные меры к проверке сигнала. Результаты доложить. Срок — 3 дня».

По приказу Председателя КГБ того времени, даже самые заумные анонимки должны были проверяться по принципу: «как бы чего не вышло. А вдруг?».

Олег, забросив текущие дела, принялся за выполнение указания. Поговорив с двумя агентами из числа художников, хорошо знающих Хмельницкого, он подготовил заключение, из которого явствовало, что художник скорее вернется в СССР, чем останется за границей.

Начальник отделения долго сидел с потушенной сигаретой в руке, перечитывая заключение. Потом поднял на Олега в красных прожилках глаза и сказал:

— Рисковый ты парень или дурачок? А если он останется? Что тогда? На твоем месте каждый второй перестраховался бы и послал вместо Хмельницкого своего проверенного агента из числа художников. И спал спокойно. Ну, так что, может, передумаешь?

— Нет, Иван Павлович. Я верю своим источникам, они меня еще ни разу не подводили.

— Ну, смотри, жопой своей отвечаешь, — дипломатично резюмировал начальник и поставил свою подпись.

Когда за Олегом закрылась дверь, Иван Павлович хмыкнул:

— Да, лейтенантом, я тоже ничего не боялся, — и углубился в чтение оперативных сводок.

Когда после возвращения из командировки Игорь узнал, что за его лояльность перед выездным отделом ЦК КПСС поручилась сама Лубянка, он испытал весьма смешанные чувства. С одной стороны, он был рад, что никто в его благонадежности не сомневается. Что спецслужбы не имеют к нему никаких претензий, и его первая командировка «за железный занавес» — явно не последняя. С другой стороны, ему было весьма дискомфортно, оттого что он вообще попал под колпак спецслужб. Игорь не знал, на основании чего чекисты сделали свои выводы, откуда брали информацию… И что они потребуют за этот «аванс доверия»? Тем более, что он, свободный художник и внук репрессированного, государственные органы безопасности не жаловал… Но желание выставляться за границей и спокойно продавать свои картины оказалось сильнее обиды на органы и недоверия к ним. Когда Олег Бережной впервые обратился к нему с просьбой, Игорь Хмельницкий не отказал.

Вопреки мрачным ожиданиям Хмельницкого, сотрудничество с КГБ оказалось весьма плодотворным и отнюдь не хлопотным. Его куратор, Олег Ремизов, никогда не запрашивал информацию о близких друзьях Игоря, и выполнение его просьб не заставляло Хмельницкого нарушать какие-то базовые ценности или идти на сделки с совестью.

Ровно в девять Хмельницкий позвонил в дверь явочной квартиры.

— Доброе утро, Игорь, — Олег улыбнулся своему гостю. — Я уже сварил Вам кофе.

— Да, спасибо. Я плохо спал, и кофе мне не помешает… — Игорь и впрямь чувствовал себя все еще на грани сна и реальности.

— Насколько я знаю, живописцам вредно быть «совами», — продолжал Бережной, разливая в чашки ароматный, крепкий напиток. Толк в кофе он знал. — Просыпать часы дневного света для нас… для вас — почти преступление.

— А я и не «сова». Но в понедельник утром «жаворонков» не бывает, — парировал Хмельницкий, пригубив кофе. — Так чем я могу быть полезен, Олег?

— Вы все еще общаетесь с Йоргенсеном? — он был прекрасно осведомлен о характере отношений этих людей.

— Да, мы с ним в приятельских отношениях. Неужели он оказался шпионом ЦРУ? — съязвил Хмельницкий.

— Не надо с этим шутить, Игорь. Кажется, Торвальд Йоргенсен — чистый дипломат, в связях с американцами не замечен. Вам не о чем беспокоиться, вы можете продолжать поддерживать с ним дружеские отношения.

— Я рад, — ответил Хмельницкий.

— Он до сих пор интересуется иконами? Насколько я знаю, вы помогаете ему собирать коллекцию?

— Да, помогаю, — со вздохом ответил Хмельницкий, — однако, моя помощь совершенно бескорыстна и не связана с нарушением закона.

— Я не сомневаюсь в вашей порядочности, Игорь, — на лице Олега еле заметно промелькнула улыбка. — И я не об этом пришел поговорить. Чем он интересуется сейчас? Что желает приобрести?

— Что-нибудь архангельской школы: она в его коллекции не представлена, — быстро и с облегчением ответил Игорь, — а вот от «Двенадцати праздников» решил отказаться. Я обещал поискать покупателя: меня самого тоже не интересует этот образ.

— Что ж, я могу вам помочь, — ответил после короткой паузы Бережной. — Могу предложить «Спаса Нерукотворного» — архангельская школа, девятнадцатый век. Как вы думаете, наш знакомый заинтересуется?

— Несомненно, заинтересуется… — Хмельницкий с удивлением взглянул на Бережного, ожидая объяснений. Но их не последовало.

— Я рад. На следующей встрече вам ее передам. Вы сможете пригласить Йоргенсена в ближайшую субботу? — последнее было больше похоже на утверждение, чем на вопрос.

— Да, смогу, если это нужно, — охотно согласился Хмельницкий. Он не имел ничего против очередного уик-энда в обществе симпатичного норвежца, чьи взгляды на приятное времяпрепровождение так чудесно совпадали с его собственными. Хмельницкий уже начал раздумывать, пригласить ли ему снова Наташу и Гульнару или заменить их свежими кадрами…

— Вот и ладненько! — подытожил Игорь. — Так вы все дела за меня переделаете. Остается только гадать, почему вы называете это «просьбами».

— Игорь, в прошлый раз вы мне говорили, что к вам в мастерскую заезжала Гали Легаре.

— Да, у нас с ней приятельские отношения. Потом она подала идею выставить некоторые мои работы в ее салоне в Париже. Я хотел спросить, как вы к этому относитесь.

— А что, идея неплохая. Можно съездить в Париж со своими работами и устроить в салоне Гали презентацию. Она знает о ваших отношениях с Йоргенсеном? — поинтересовался Ремизов.

— Да, я ей рассказал о нем. Она собирается взглянуть на его «Двенадцать праздников», да и с ним самим познакомиться.

Не отдавая себе в том отчета, Игорь уже начал снова ревновать Гали и прятать ее от других мужчин, которые могли бы ее заинтересовать.

— Может быть, у вас есть какие-то основания разводить их «по углам»? — по бесстрастному лицу Олега, где-то в уголках рта мелькнула улыбка.

— Нет, отчего же, — смутился Хмельницкий. — Я собирался пригласить ее на ближайшую встречу с Йоргенсеном. Она умеет поддержать компанию, да и норвежец не будет пялить глаза на мою подружку.

— А что, это идея, — улыбнулся Бережной. — Так и поступим. Значит, в эту субботу вы ждете в гости господина Йоргенсена и мадам Гали.

— Похоже, что так, — кивнул головой Игорь.

— Когда получите их согласие, позвоните мне.

— Хорошо.

— В пятницу я вам передам икону.

— Вы мне отдадите ее просто так?

— Конечно. Единственное, что я вас попрошу, это написать расписку о том, что вы получили икону от меня. Расписку в целях конспирации естественно, подпишете своим псевдонимом. Мне нужно будет отчитаться перед нашими финансистами. А они требуют от нас отчетность за каждую потраченную копейку.

— А деньги, которые я получу от Торвальда? Это же очень приличная сумма.

— У вас будет, на что покупать холсты и краски.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

Такого щедрого подарка Хмельницкий не ожидал.

— Может… я с вами могу поделиться?

Олег громко и искренне рассмеялся.

— Ну, что вы, Игорь! Как вам это могло прийти в голову? Будем считать, что это скромная помощь КГБ вам — нашему добровольному помощнику.

Выйдя на улицу, Игорь решил прогуляться и разложить все по полочкам.

«Ясно одно, — думал он, — Олег хочет, чтобы Гали встретилась с Торвальдом у меня в мастерской. Зачем? Пока неясно. Хотя, скорее всего, кто-то из них Лубянку интересует. Может быть, дипломат, а может, Гали? А может, оба? Посмотрим, в субботу кое-что прояснится».

Мысль о том, что через несколько дней он существенно пополнит свой кошелек, грела его все больше. Конечно, он в субботу разобьется в лепешку, чтобы все было тип-топ. «Да, Олег отказался от своей законной доли… Что они там, на Лубянке, все такие честные? Ну и дела…»