Мадам Гали -2. Операция «Посейдон» Барышев Юрий
— Ты ведь была знакома с Игорем Хмельницким? Он сейчас в зените славы.
— Да, — кивнула она, — у меня с ним давние приятельские отношения, хотя случались и размолвки.
— А если подробнее, — улыбнулся Барков, — он был в тебя влюблен?
— Кто его знает, — пожала плечами Гали, — тогда он ревновал меня к Бутману.
— В ближайшую субботу у него в гостях будет один иностранец-дипломат, и твоя задача привязать его к себе на три-четыре часа, а если получится, то и подольше.
— Анатолий Иванович, а нельзя ли представить меня иностранцу как совладелицу арт-галереи… в Париже…
Барков задумался.
— Что, не потяну?
— Нет, почему, идея хорошая, — серьезно ответил Барков, — даже очень… Прекрасная идея. Начинай входить в роль. Представляешь, какие дела можно крутить под крышей твоего салона? Аж дух захватывает. Ты же меня спрячешь где-нибудь в подсобке, если за мной в Париже будет гнаться их контрразведка. — И он громко рассмеялся.
— Ну, я думаю, до этого дело не дойдет, хотя чем черт не шутит. На меня можете рассчитывать. Я добро не забываю.
С Хмельницким Гали «случайно» встретилась в баре Дома кино, где впервые появилась когда-то с блистательным Виктором Храповым. Она прошла совсем рядом с Игорем, болтая с подругой.
— Счастлив тебя видеть.
— Да, — улыбнулась она, — решила пройтись по местам нашей общей славы. Рада, что ты в порядке.
— Почему в порядке? — удивился Хмельницкий. — Как раз наоборот.
— По тебе такого не скажешь. Но как тебе угодно. Я рада видеть тебя и таким.
— Да, в общем-то, я тоже, — ответил Хмельницкий, с удивлением разглядывая ее.
— Надеюсь, что обиды похоронены?
— Кто ты теперь, Гали? — улыбнулся он.
— Я все та же, и в то же время — совсем другая.
— Я слышал, ты бываешь в Париже столь же часто, как я в Пскове.
— Псков когда-то был намного красивее Парижа. По крайней мере, так считал Стефан Баторий. А он знал толк в разных городах.
— Сейчас ты скажешь, что в последнее время коллекционируешь русских художников двадцатых и тридцатых?
— Да, скажу, — терпеливо отвечала Гали. — Так что придется мне посетить твою мастерскую. Говорят, что ты занялся иконами.
— Это заманчиво, — мечтательно улыбнулся он. — Я не об иконах… а о твоем визите…
— А ты забудь ту историю…
— Да ты что! Это выше моих сил.
— Ты серьезно?
— Прикажешь смотреть на тебя только как на покупателя?
— У меня к тебе есть деловое предложение. Если ты согласишься, мы можем заработать приличную сумму денег, я не имею ввиду рубли. Над этой идеей я уже работаю целый год. И мне сейчас почти все ясно, что и как делать.
— Так не томи, говори скорее, что за идея?
— Ты будешь здесь, соблюдая осторожность, собирать ценные старинные русские иконы и дореволюционный антиквариат. А я беру на себя миссию вывоза всего этого во Францию и организацию продажи в Париже. Я не хочу действовать через Союз художников. Они рвачи, ты это знаешь лучше, чем я. Союз заменишь ты. Все деньги, заработанные в Париже, будем делить — 30 процентов тебе, 70 мне.
— А почему такая несправедливость? — удивленно спросил Хмельницкий.
— А ты хорошенько подумай, — рассуждала Гали. — Ты всего-навсего скупаешь иконы и картины и хранишь их до поры, до времени. А я ищу негров-дипломатов, вьючу их багажом, на всякий страховочный случай покупаю пару наших таможенников. В Париже арендую помещение под выставочный зал. Даже самый маленький, как ты понимаешь, будет стоить очень дорого. К тому же, обеспечиваю рекламу, устраиваю презентации, привожу журналистов, телевизионщиков и т. д. и т. п. Все это стоит, по сравнению с Москвой, больших денег. Я уже все просчитала. Если ты согласишься, то первый год мы будем работать в убыток. В конце второго года выйдем на небольшую прибыль и только в середине третьего, если не будет никаких форсмажоров, вернем вложенные деньги. Если это тебя не устраивает, что ж — твои проблемы, я найду другого.
— Нет, погоди — погоди. Не греби так резко. Мне нужно тоже время все взвесить, просчитать.
— Ну, вот и думай.
— У тебя есть знакомые дипломаты?
— Да, дипломаты стран третьего мира, всякие там черножопые эфиопы катаются по миру, минуя таможенные досмотры. А за скромную мзду они перевезут все, что угодно…
«Шляхтич» смотрел на Гали с прищуром… Вероятно, прикидывал, сколько получит за участие в этом деле.
— Хорошо, приходи ко мне в субботу в мастерскую часам к пяти. Не ты одна водишься с дипломатами. У меня будет гость из Скандинавии. Там все и обсудим. Думаю, времени будет достаточно.
От встречи с Хмельницким остался неприятный осадок. Но Игорь тут был ни при чем. Она просто вспомнила Бутмана.
Примерно через сорок минут и Гали была дома. Точно так же, как раньше, отворила дверь, подумав, как много лет назад, что нужно смазать замок. Софья Григорьевна еще не спала. Горела горбатая настольная лампа, мать читала толстый журнал.
Гали напрягла память и тут же вспомнила нехитрую комбинацию цифр, имевших для нее когда-то некую притягательную силу. Она позвонила в особняк на Поварской.
Этот «Шляхтич» в то время удачно оттенял величие «лорда» Бутмана, интеллектуальную школу которого она успешно проходила.
Но, как она бесповоротно решила, это будет чисто деловой визит. Она — деловая женщина, он — партнер по бизнесу. Надо держать марку и здесь. «Шляхтич», конечно, успешный художник, но хвалить его она сегодня не станет.
С такими мыслями Гали вошла в дом, где располагалась мастерская бывшего возлюбленного. Отсюда она ушла однажды — навсегда. Почему же возвращается снова?
— Бон жур, мон ами Хмельницки, — улыбнулась она.
— Мое почтение, — добродушно ответил «Шляхтич», настроенный, как видно, так же, как она сама.
Деловая часть прошла безупречно. Хозяйка будущей арт-галереи могла быть довольна.
На прощание она спросила с надеждой:
— У тебя что-то осталось из этюдов со мной?
— В той черной папке, — тут же ответил Хмельницкий. — Я любовался тобой ночь напролет.
Гали подошла к столу, который теперь стоял у другой стены, и развязала тесемки. Она чуть не расплакалась, увидев себя полуголую, одетую только темно-зеленой волной.
— Да, — сказала она, тут же захлопнув папку. — Как же так… Может быть, у тебя сохранилось прелестное греческое платье, в котором я изображала Артемиду?
— Наверху, — спокойно ответил Хмельницкий. — Хочешь забрать?
— Нет, — холодно ответила она.
Хмельницкий настороженно молчал.
— Я должна идти, — наконец, выговорила она.
— Я жду тебя в субботу. Обязательно приходи, кроме тебя будут моя подруга и дипломат. Он приедет за иконой. Обмоем это дело.
Она вышла на Поварскую и вспомнила, как однажды художник трепетно нес ее на руках, на удивление редким прохожим.
Как только за Гали закрылась дверь, зазвонил телефон. Хмельницкий подождал, пока назойливые звонки не прекратятся, после чего снял трубку и засунул ее под плед. Потом снова раскрыл «папку Гали».
Лучи солнца запутались в буйной, давно не знавшей садовых ножниц зелени московских двориков. Солнце стояло все еще высоко, но уже перевалило зенит. Атташе по культуре норвежского посольства Торвальд Йоргенсен припарковал свой автомобиль вблизи Поварской, метров за сто пятьдесят до мастерской Хмельницкого. Йоргенесен любил пешие прогулки. Ему нравилась Поварская, как, впрочем, и Солянка, Воздвиженка, Сретенка…
Он полюбил кривые и горбатые улочки и переулки этого города, столицы такой странной страны. Ему импонировала даже умеренная нерадивость дворников, оставлявших на тротуарах тихих улочек опавшие листья. Ему нравились лепные фасады, на которые городские власти, слава Богу, не успели навести «конфетный» глянец, старинные купеческие особняки вот уже сто лет не походили на торты с виньетками из сливочного крема.
Еще ему полюбился этот удивительный контраст: попасть в такое вот царство патриархального московского уюта можно было, сделав лишь пару шагов в сторону от широкого и шумного проспекта с движением в восемь рядов, застроенного высотками. Как будто в бурной реке жизни мегаполиса встречались омуты и заводи остановившегося времени. В городе мало что осталось от архитектуры допетровских времен, но дух Москвы сохранился почти неизменным со времен Юрия Долгорукова. Даже образцы классического стиля и модерна на московской почве приобретали неуловимые византийские черты.
Любимые Йоргенсеном уголки Москвы были приветливы и спокойны. «Вот такая она — столица самой северной и самой большой империи, которую побаивается весь мир, — размышлял норвежец в такт своим неспешным шагам. — Точка абсолютного покоя в центре циклона». Мысль понравилась Йоргенсену: какая-то часть его памяти была отведена под сборник своих собственных афоризмов. Он запоминал свои интересные мысли и ждал момента, когда можно будет их удачно ввернуть, блеснув в светской беседе.
Сегодня Йоргенсен был в прекрасном расположении духа: «Спас Нерукотворный» ждет его в мастерской Игоря Хмельницкого. Художник позвонил ему дня три — четыре назад и пригласил в мастерскую.
— Я нашел тебе «Спаса», Торвальд. Вторая четверть девятнадцатого века. «Спас Нерукотворный» архангельской школы. Кстати, в прекрасном состоянии, недавно отреставрирован.
Йоргенсен судорожно сглотнул. Телефонная трубка запотела от его жаркого и частого дыхания. Он смог произнести только одно: «Когда увидимся?» — с этой минуты отвлечь от мыслей о «Спасе» его смогло бы лишь что-нибудь, вроде внезапной кончины норвежского короля.
— Давай в субботу. Ближе к вечеру. Думаю, это будет удобно тебе, мне и еще одной персоне…
— Что за персона? — Йоргенсена не покидала профессиональная осторожность.
Чтобы не распрощаться с карьерой, он предпочитал грешить лишь в кругу надежных друзей, имеющих весьма отдаленное отношение к дипломатии, политике и власти.
— Сюрприз. Мы будем пировать, если договоримся о цене. А мы договоримся, так как ты щедр, а я не жаден. Мы будем пировать, и я надеюсь, Бахус останется доволен.
— А…. Это… девочки будут? Игорь таинственно помолчал.
— У меня для тебя есть сюрприз, больше ничего говорить не буду, иначе что же это за сюрприз?
— Очередная натурщица или студентка-архитекторша?
— Она не натурщица. И не студентка. И уж никак не «очередная» — единственная и неповторимая…
Выдержав еще одну мхатовскую паузу и заговорщически понизив голос, Игорь закончил беседу:
— Мы ждем тебя в субботу, в пять часов. Я, икона, и… — он чуть не проговорился или сделал вид, что чуть не проговорился, — и мой сюрприз.
«А может, он боится людей с Петровки или, не дай Бог, с Лубянки?» — подумал дипломат. В другое время Йоргенсен насторожился бы, но сейчас не желал, чтобы подозрения испортили ему радость предвкушения. Про обещанный сюрприз он вспомнил, лишь подходя к потемневшей от дождей и ветров двери мастерской. Он поднялся по широким ступенькам и позвонил в мелодичный звонок.
— Ну, опять. Ровно 5 часов: что с тобой поделаешь! — высокий, ширококостный, но подтянутый, с густой бородкой хозяин настежь распахнул перед гостем дверь, отступил в глубину передней, чтобы появиться у Йоргенсена за спиной и запереть замок. Как ни странно, при своем крупном телосложении Хмельницкий был подвижен, как угорь.
— Игорь, что не так на этот раз? — дипломату нравились дурачества Хмельницкого.
— Точность. Точность дипломата. Торвальд, ну ты мог бы хоть один раз опоздать? Хотя бы на две минуты? А то это уже начинает напоминать профессиональную болезнь, а все болезни, даже профессиональные, удручают.
— Мне очень жаль тебя расстраивать, Игорь. Отныне я всегда буду опаздывать к тебе ровно на две минуты. С точностью до секунды!
Игорь перекосил рот, как будто у него болит зуб. «И почему он художник… Мог бы стать прекрасным театральным актером».
— Дамы, представляю вам господина Йоргенсена.
— Этого иностранца, потомка викингов, зовут Торвальд. Он работает в норвежском посольстве и пытается выяснить, не нужны ли здесь еще варяги…
Дам было две. Одна из них — Хмельницкий представил ее Валентиной — замерла в картинной позе, устроившись на стуле вполоборота, водрузив пухлый локоток на спинку. Она слегка склонила голову, демонстрируя свой классический греческий профиль. Подобное поведение выдавало ее род занятий: картинные позы — такая же профессиональная болезнь натурщиц, как пунктуальность — дипломата. Другую разглядеть было трудно — темная фигура на фоне западного окна. Косые лучи света словно бы ломались о силуэт. Темные волосы собраны на затылке в сложный, причудливый узел.
— А это Гали… Русская в Париже, парижанка в Москве.
Женщина была так поглощена изучением какого-то тяжелого и крупноформатного альбома, что взглянула на гостя мельком. Слегка улыбнулась, когда Игорь назвал ее имя, и снова погрузилась в книгу. Но сейчас Торвальда не интересовали ни Гали, ни девушка-натурщица, и, окажись здесь Мэрилин Монро собственной персоной, Йоргенсен вряд ли проявил бы больше интереса. Вожделенная икона ждала его… «Наверное, вот она, на венском стуле, живописно задрапированная этим любителем эффектов, — раздраженно подумал Йоргенсен, оглядывающий студию в поисках своего «Спаса Нерукотворного». — Сейчас, наболтавшись вволю, он откинет с нее эту тряпку, как вуаль невесты…»
— Торвальд, Торвальд… Ладно, не буду тебя мучить, хоть и очень хотелось бы. Но похоже, пока ты его не увидишь, будешь невыносим.
Игорь быстро, но как-то очень трепетно и даже уважительно снял покрывало с образа. Отошел в сторону… И Йоргенсен увидел архангельского «Спаса». Божий лик, запечатленный на сосновой доске, смотрел не на Йоргенсена, а куда-то дальше, глубже — в его душу. Это был очень печальный Бог: в нем не было ни страдания, ни грозности, он просто «печаловался, видя грехи наши» (Йоргенсен вспомнил отрывок из какого-то старославянского текста). И еще это был радостный Бог: он прощал нам наши грехи и обретал радость в своем прощении. «Спас Нерукотворный», действительно, был в отличном состоянии: бережные руки реставратора вернули ему первозданные краски: шафран, краплак, киноварь и охра — золотисто-светло-коричневая гамма, которую так любят русские. Видимо, эта гамма — результат усталости от долгой континентальной зимы. Русский Бог — теплый Бог, и горний свет греет, как солнце, как огонь в камине…
Йоргенсен оглянулся: окружающее пространство как будто тоже засветилось. Хозяин любил дерево — в мастерской все, кроме гвоздей, было деревянным — и сейчас дерево словно отражало свет иконы. А к характерному аромату мастерской художника вроде бы примешался запах ладана. Йоргенсен был потрясен мастерством и талантом безымянного художника прошлого века, создавшего эту икону. Этот неизвестный мастер вызвал у него новое чувство: лютеранин до мозга костей, уверенный в бессмысленности всяких «образов» и предметов культа, он впервые смотрел на изображение Бога не как на картину, а как на лик Божий. Но вот, наконец, он очнулся:
— Сколько?
Хмельницкий назвал сумму. Торвальд с готовностью закивал головой: его не переставляла удивлять и забавлять стеснительность русских в разговорах о деньгах. «Видимо, коммунизм здесь все-таки построен, пусть только в их головах…»
— Согласен. Пожалуйста, заверни Его… Спасибо тебе, Игорь.
— Тебе спасибо, Торвальд. Я заверну икону прямо сейчас: еще насмотришься. А то, боюсь, пред Его ликом вечер пройдет слишком добродетельно…
— А я хорошо подготовилась к сегодняшнему вечеру, — раздался ясный, чистый голос. Не слишком низкий и не слишком высокий, чувственный. Пока мужчины были заняты иконой, Гали «пряталась», не желая соперничать с произведением искусства, не будучи уверенной, что страсть коллекционера в Йоргенсене уступит чарам красивой женщины. Но теперь, когда лик «Спаса» исчез под холстиной, Гали отложила альбом.
— Это «Мартель» двадцатилетней выдержки, — Гали поставила на стол бутылку: сквозь стекло просвечивало ее темно-янтарное содержимое.
Йоргенсен обернулся к Гали. Хмельницкий разразился какой-то хвалебной речью в честь нее и ее приношения, но Торвальд не расслышал ни слова из речи приятеля. Он просто смотрел на женщину, как минуту назад смотрел на икону. Гали… парижанка в Москве, русская в Париже: Йоргенсен вдруг отчетливо вспомнил фразу, которую несколько минут назад, в предвкушении встречи с долгожданной иконой пропустил мимо ушей. Очарованность — вот состояние, которое охватило его. Как и всех, впервые видевших эту женщину. Темно-каштановые волосы собраны на затылке: даже в этой строгой прическе видно, какие они густые, мягкие и тяжелые. У левого виска вьется как бы случайно выбившаяся из прически озорная прядка. Высокий лоб, крупные, но не вульгарно пухлые, а четко очерченные губы… И глаза — если бы не они, женщина напоминала бы картину или статую, слишком прекрасную, слишком совершенную и лишенную жизни, чтобы волновать. Глаза под темными изогнутыми бровями светились необычным светом, как глубокое горное озеро непроглядно-темной ночью…
Гали не слушала Хмельницкого — она спокойно, открыто смотрела на Йоргенсена, терпеливо дожидаясь, пока словесный поток Игоря иссякнет.
— Я вижу, вас очень впечатлила икона, господин Йоргенсен… Я могу называть вас Торвальд?
— Конечно, я буду рад слышать свое имя из столь прекрасных уст, — даже самые витиеватые комплименты, адресованные Гали, не казались напыщенным преувеличением.
— Я пришла сюда пораньше, только чтобы взглянуть на «Спаса». Торвальд, я ведь тоже за ним охотилась и час назад пыталась увести у вас этот образ. Сулила Игорю золотые горы, готова была чуть ли не обанкротиться, но он непреклонен!
— Игорь смог отказать вам, Гали? Уж не заболел ли он?
— Игорь — настоящий друг, — продолжала Гали, — и его непреклонность спасла вас от разочарования, а меня — от разорения. Так что нам обоим остается только достойно отметить наше чудесное спасение…
Йоргенсен уже вышел из состояния, в которое повергает нормального мужчину столь неожиданное столкновение с совершенством. Он украдкой скользил взглядом по ее фигуре. Светло-палевый облегающий костюм, состоящий из приталенного жакета с обшлагами «ласточкины крылья» и узкой юбки до середины икр, не скрывал очертаний ее тела. Высокая, изящная — но отнюдь не худая. Узкими можно было назвать только ее запястья, щиколотки и талию. Эта женщина словно была создана фантазией кинопродюсера.
К ним приблизился Хмельницкий с двумя бокалами янтарного напитка.
Когда стрелка тяжелых напольных часов остановилась на цифре пять, Самуил Бронштейн закрыл форточку и задернул тяжелые плюшевые портьеры. Окно выходило на Баррикадную, которая наполняла гостиную шумом и пылью. Бронштейн любил тишину, а уж сейчас, когда он участвовал в операции, он особенно в ней нуждался. В ожидании гостей он старался найти себе какое-нибудь дело и стал готовить бутерброды на кухне.
В этот день Бронштейн был как никогда собран: ему предстояло организовать встречу Скоглунда с «настоящим специалистом» и попытаться задержать норвежца часа на два — три. Раздался звонок в дверь. Посмотрев в глазок, Самуил неторопливо впустил нового гостя.
— Лукьянченко Николай Антонович, — представился посетитель, среднего роста, коренастый и крепко сбитый человек.
— Самуил Моисеевич Бронштейн. Здравствуйте.
— Здравствуйте, Самуил Моисеевич, — мужчины пожали друг другу руки.
Рукопожатие гостя было крепким и энергичным, осанка — прямой, движения — мягкими, точными, лаконичными. Манера этого человека держаться с незнакомыми людьми, как будто он знает их уже много лет, снимала естественное напряжение в начале знакомства.
Скоглунду обещали встречу с «настоящим специалистом» и обещание сдержали. Лукьянченко был доктором технических наук из секретного научно-исследовательского института Министерства обороны. Он много лет занимался техническими системами противолодочной защиты. Направление работы Лукьянченко не подлежало обсуждению в широких академических кругах. Сегодня ему предстоял разговор, по понятным причинам тяжелый: Лукьянченко получил задание под угрозой задержки очередного звания найти максимальное количество изъянов и недостатков в системе «Посейдон». И ткнуть в них норвежца носом.
— Чай? Кофе?
— Чайку, пожалуйста. Сахара — одну чайную ложку.
Бронштейн быстро вошел в роль хозяина дома и чувствовал себя в ней весьма естественно, когда «гостями» были военные и чекисты. С подозрительным, упрямым Скоклундом, уже начинающим впадать в депрессию, было тяжелее. После длительных и выматывающих душу переговоров Кнут мрачно напивался в компании Бронштейна, который пил только минеральную воду. А напиваться одному в присутствии непьющего не доставляло Кнуту никакого удовольствия.
Бронштейн приготовил чай, разлил его по стаканам в мельхиоровых подстаканниках. Достал коробку рот-фронтовских конфет. Кстати, к «решающей встрече» все было основательно подготовлено: холодильник «ЗИЛ» ломился от снеди.
— Я вам нужен во время беседы? — спросил Бронштейн.
— Посмотрим, как она пойдет, — ответил гость неопределенно.
Конечно, участие Бронштейна в переговорах ограничивалось только консультированием участников по температурным режимам северных морей и течениям… Основную роль он уже сыграл: свел Скоглунда и покупателей секретов.
Скоглунд опаздывал. В ожидании опоздавшего, как это обычно бывает, завязался непринужденный разговор.
— …Нет такой естественной и точной науки, которая бы могла рассчитать и предсказать все явления природы. Может быть, я и «еретик», но даже прогнозы погоды ставят под сомнение уверенность в познаваемости мира! — к своим пятидесяти годам Бронштейн стал пессимистом.
— Да вы скептик. Что ж, здоровый скептицизм для ученого нормален, но не пессимизм! — возражал Лукьянченко.
— А я не пессимист. Непредсказуемым и непознаваемым кажется мне не какой-то там мистический «фатум», «рок» или «провидение», а природа. Величайшее проявление материи во всем ее совершенстве! Четверть века я изучаю океан, достаточно много о нем знаю. Вы знаете, что древние философы делили окружающий мир на ignoramus и ignorabimus? To есть, на мир, который может быть познан человеческим интеллектом и ту часть природы, несравненно большую по объему, которая не может быть познана никогда. Я отдал океанам уже половину жизни и могу с уверенностью сказать, что я о нем почти ничего не знаю.
— Ну, вы Сократа цитируете, Самуил Моисеевич. Пусть мы природу и не познали, но того, что «знаем», вполне хватает на создание хорошо работающих гипотез, отлично применяемых на практике. Позвольте вам напомнить, уважаемый коллега, что в средние века наши предки подразделяли окружающую действительность на мир, постигаемый разумом, так называемый mundus intellegibilis, и мир, воспринимаемый чувствами — mundus sensibilis. Причем, чувства иногда дают фору всем суперэлектронным приборам. Позвольте вас спросить, коллега, откуда две тысячи лет тому назад индусы знали строение атомного ядра, не имея под рукой даже увеличительного стекла? Надеюсь, вы не верите, что им обо всем этом рассказали инопланетяне.
Звонок в дверь оборвал Лукьянченко на полуслове. Скоглунд опоздал минут на сорок. Но Бронштейн даже слегка расстроился, что Кнут не пошлялся еще часок: новый знакомый оказался на редкость интересным собеседником. Представив своих гостей друг другу, Бронштейн отправился на кухню.
С появлением Скоглунда атмосфера в доме сразу стала напряженной. В начале разговора Лукьянченко предложил сразу перейти к делу и рассказать об основных параметрах «Посейдона».
Лукьянченко и Скоглунд сели за стол, и русский специалист сразу перешел в атаку.
— Господин Скоглунд, на прошлой встрече с представителями компетентных органов СССР вы решили, как бы помягче выразиться, немножко пошутить. Мы считаем, что эта шутка была крайне неудачной. Откровенно говоря, вы посеяли в нас серьезные сомнения в искренности ваших намерений. Не скрою, ваше предложение заинтересовало нас, но вы почему-то решили начать непонятную игру — показали чертежи, не относящиеся к «Посейдону». Как это понимать? А что сегодня вы приготовили для меня? Может быть, схему усовершенствованной ветряной мельницы?
— Я…я…. хотел убедиться, что разговариваю со специалистом, который может по достоинству оценить мое изобретение… Я сделал несколько открытий, получил несколько патентов, мне есть чем гордиться. А здесь…
— Хорошо, хорошо. Так дайте нам возможность оценить ваш талант. Сумма, запрашиваемая вами, не валяется на дороге. У нас плановое хозяйство, все деньги распределяются заранее. Чтобы заплатить вам, мы должны отказаться от чего-то, не менее важного для нашего народного хозяйства.
— Если такая огромная, невероятно богатая страна не может найти 500,000 долларов за стоящую вещь… — Кнут пожал плечами. — Может быть, я зря приехал?
— Это будет зависеть от того, удастся ли нам понять друг друга. Вы нам предлагаете приобрести последнее слово науки и техники. Мы готовы, но сначала покажите нам это чудо, хотя бы в чертежах.
— Хорошо. Вы меня убедили. Извините за… — он замялся.
— Полноте, давайте забудем об этом.
Русский «прижал» Кнута к стене. Тот быстро понял, что перед ним — настоящий профессионал. Русский засыпал его вопросами об уязвимых местах системы. Лоб Кнута покрылся прозрачным бисером пота.
— Вы понимаете, что искренность и серьезность ваших намерений мы будем определять по точности ответов на интересующие нас вопросы? — Лукьянченко был вежлив, но тверд.
— Разумеется, — примирительно произнес Скоглунд.
— Насколько нам известно, аналогичная английская система имеет кодовое название «Краб». Как могло случиться, что вы проморгали момент, когда «Краб», образно говоря, оттяпал клешней уши вашему «богу морей и океанов»?
Было заметно, что слова Лукьянченко больно задели Скоглунда. Он опустил голову, непроизвольно сжал кулаки и, глядя исподлобья, стал медленно чеканить фразы, которые он обдумал еще дома:
— По мощности излучателей, дальности обнаружения подводных целей, точности их идентификации, а главное — cкорости обработки отраженных сигналов и их представления на дисплеях «Посейдон» значительно превосходит «Краба». Недостаток нашей системы — это ее громоздкость и дороговизна. Но эти недостатки после двух — трех лет эксплуатации могут быть устранены.
Лукьянченко скривил губы:
— Так говорят все авторы забракованных проектов. Кстати, у англичан «Краба» обслуживают всего двадцать специалистов, а «Посейдону» требуется в полтора раза больше людей.
«Черт, — выругался про себя Кнут, — черт, откуда у него такие подробности? Как будто он читал натовский отчет о сравнительных испытаниях. А вдруг, правда, читал? Тысяча чертей…» Оправившись от удивления, Скоглунд бросился в атаку:
— В конечном счете, что важнее: обнаружить лодку противника на самых дальних подступах или сэкономить деньги на обороне страны? Два месяца назад, на последних сравнительных испытаниях, «Краб» точно идентифицировал только шесть целей из десяти, а «Посейдон» — восемь…
Бронштейн, удобно устроившись на диване на кухне, прислушивался к доносившимся из гостиной обрывкам разговора и размышлял. Со стороны могло показаться, что в гостиной два мужика горячо торгуются по поводу купли-продажи подержанного «Volkswagen’а» или «Ford’а». Покупатель тычет в ржавые пятна на днище, а продавец убеждает, что это самая экономичная машина на свете и прослужит еще много лет.
Разговор получился тяжелым и долгим. Вопросов у Лукьянченко было больше, чем у продавца «Посейдона» выгодных для себя ответов. Специалист из НИИ Минобороны за все время переговоров сохранял за собой преимущество и оставался «хозяином на поле». Через три часа Скоглунд уже еле ворочал языком и плохо соображал, что происходит. Как-то незаметно для себя он успел ополовинить бутылку «Johnny Walker». Столь ожидаемого положительного развития переговоров пока не предвиделось. Лукьянченко поблагодарил его за «презентацию системы», сказал, что руководство будет обдумывать полученную информацию и вскоре об окончательном решении ему сообщат. На сим и откланялся, оставив норвежца на попечение Бронштейна, а Бронштейна — на растерзание Скоглунду. Бутылка «Johnny Walker» была почата лишь наполовину, а времени у Кнута было достаточно — гораздо больше, чем ему хотелось бы. Кнут мечтал улететь из Москвы на родину богатым человеком, а ему предлагали ждать, ждать, ждать…
«Засекреченный» Лукьянченко впервые получил возможность пообщаться с иностранным ученым. Ему было интересно отметить, что норвежец рассуждает почти так же, как и он сам. Разница состоит только в подходах и способах решения проблем, возникающих при разработке различных систем. Исторически русские ученые привыкли из-за отсутствия в науке мощной технической базы почти все делать «на коленке» из подручных материалов, найденных чуть ли не на свалке.
Отсюда и асимметричные ответы нашим противникам в холодной войне — американцам. Например, янки придумали дорогущую антиракету, чтобы сбивать в космосе стратегические «игрушки» русских. А русские ученые сообразили, как в эту антиракету попасть обыкновенной гайкой от сломанного экскаватора, после удара которой «американка» превращается в кучу космического мусора.
Единственное, о чем сейчас жалел Лукьянченко — это о том, что плохо учил английский язык и в школе, и в академии, и в адъюнктуре.
Глава 11. «Призраки» на Кутузовском
В мастерской Хмельницкого задернули плотные портьеры и зажгли свечи. Художник любил такое освещение: дневной свет означал для него работу, а полумрак — отдых, релакс. «Спас Нерукотворный» был заботливо укутан в вощеную бумагу и прислонен к стене. Зато со стен смотрели едва различимые в этом освещении портреты кисти Хмельницкого: среди них и «герои своего времени», известные артисты и писатели, и абсолютно неизвестные никому, кроме самого автора, личности. Однако, все они были уравнены высоким мастерством портретиста.
На деревянном столе, украшенном двумя канделябрами, старинным латунным и «модерновым», отлитым из чугуна, на деревянных блюдах теснились закуски — маслины и оливки, горький миндаль, сыры, фигурные ломтики ананасов и прочие экзотические фрукты, названия которых вряд ли были знакомы большинству обитателей большого города.
— Это Гали постаралась для нас, — отметил Хмельницкий. — Твои заслуги перед нашим маленьким сообществом, дорогая, поистине неоценимы!
«Игорек, — Гали уже начинала раздражаться, — сегодня невыносим. Мешает Йоргенсену за мной ухаживать. Тот распускает свой павлиний дипломатический хвост, а Игорь его постоянно перебивает своими дурацкими комплиментами. Даже бессловесная девочка-натурщица, Валя, начала обижаться. Еще лет пятнадцать назад она считалась бы эталоном красоты и для академиков, и для сантехников. В девятнадцатом веке ей бы вообще цены не было. А теперь все, кроме художников, считают ее «толстушкой», да и художники питают к ней исключительно профессиональный интерес. Они набивают руку на мясистых натурщицах, чтобы потом «самовыражаться» через квадраты, разноцветные каракули и еще Бог знает что…»
Гали сняла жакет, небрежно бросив его на свободный стул. Она осталась в узком темно-зеленом топе с глубоким декольте. Ее плечи были настолько совершенны, что Игорь смотрел на них скорее не глазами мужчины, а глазами художника, охотника за совершенством форм. А взгляд Йоргенсена утонул в глубокой ложбинке между грудей.
— Торвальд, вы рассказывали что-то интересное про московские улицы. И про точку абсолютного покоя в центре циклона…
— Ах, да, Гали. Старая Москва — это точка абсолютного покоя, прежде всего. Русские считают главной достопримечательностью своей столицы Красную площадь. Да, эта площадь прекрасна, величественна. Да, она поражает. Но она… как застывший отпечаток прошлого, она неживая. Ею можно восхищаться, как восхищаются археологи, раскопав в вечной мерзлоте хорошо сохранившийся труп мамонта. Она предсказуема: каждый иностранец именно таким представляет сердце «Третьего Рима». А вот эти узкие горбатые переулки, эти тихие дворы… Они наполнены живой энергией жизни: плачем и смехом детей, играющих в песочницах, звуками шумных свадеб, скандалами подвыпивших соседей и похоронной музыкой, наконец. В маленьком московском дворике, окруженном со всех сторон невзрачными домами-хрущобами, за один день ты можешь проследить, если повезет, всю жизнь человека от рождения и до смерти. Sic transit Gloria mundi [7]. To же самое можно сказать и о нравах: такая мягкость, ласковость, такое патриархальное радушие. Трудно представить, что народ с такой традиционной психологией решился на самый грандиозный в истории эксперимент…
На протяжении всего монолога Йоргенсена Гали смотрела ему в глаза. Какой мужчина, будь то застенчивый интеллигент или напористый мачо, устоит перед таким взглядом? Ее миндалевидные глаза были одновременно печальными и озорными, ироничными и восторженными, отталкивающими и зовущими.
Однажды в ресторане Дома журналистов компанией отмечали день рождения Бутмана. За соседним столиком в угрюмом одиночестве сидел [8] знаменитый медиум-экстрасенс. Воспользовавшись моментом, когда около Гали никого не было, он подошел к ней и сходу предложил работать с ним в паре.
— Но я же ничего не умею и никогда этим не занималась, — растерянно ответила она.
— В этом ваше огромное преимущество перед всеми остальными. У вас удивительные глаза и завораживающий взгляд. Вы этого не можете знать, потому что не видите себя со стороны. Сейчас я долго наблюдал за мужчинами, которые кто открыто, а кто украдкой смотрели на вас. Большинство из них впадали в трансовое состояние. Такой гипнотический эффект, как вы знаете, вызывает у человека живой огонь костра, если на него долго смотреть. Бросайте своего старика, через год я сделаю вас знаменитой и богатой. А может быть…
У Гали чуть не сорвалось с языка: «Да, я согласна», но она сдержалась и ответила: «Я пока еще не верю, что у вас это получится. Но вы меня заинтриговали».
На секунду Гали отвела взгляд от Йоргенсена, чтобы оценить обстановку в мастерской. Хорошо разогретый «Martel’ем», Игорь наслаждался жизнью, усадив на колени натурщицу. Валя обиделась и разозлилась на исключительное внимание мужчин к Гали, Хмельницкий пытался ее успокоить, утешить, развеять ее подозрения и тревоги — помириться, одним словом. Хмельницкий был вполне успешен на миротворческой ниве, и сейчас они весьма откровенно лизались в одном из углов, создавая нужный контекст. «Пора бы уже действовать, — подумала Гали, — а то этот норвежец еще решит, что я фригидная женщина. И вместо того чтобы увести меня наверх, поедет домой, чтобы напиться и мастурбировать, вспоминая мой прекрасный и неземной образ».
— Традиционность и патриархальность нравов — да, увы, это есть. Но я отношусь к этому отнюдь не так сентиментально, как ты, Торвальд… Я жила здесь, я здесь родилась и выросла, и я знакома с обратной стороной этой трогательной патриархальности нравов — ханжеством.
В речи Гали появились горькие нотки, которые сыграли так, как и следовало: Торвальд покровительственным жестом взял ее за руку.
— Гали, Гали, я уверен, вам приходилось тяжело. Такие прекрасные женщины, сама красота, увы, часто пробуждают в людях их худшие качества. Похоть, алчность, даже жестокость, — Йоргенсен осушил еще один бокал.
«Он начал пьянеть», — удовлетворенно отметила Гали.
— Но стоит ли, — продолжал Йоргенсен, — винить в этом ваше общество и вашу страну? Я видел мир, видел людей, и они везде одинаковы.
— Видели? Из окна автомобиля с дипломатическими номерами? Нет, по-настоящему вы видели только свою родину. А я свою — и при всей моей любви к ней, злой любви обиженного ребенка, я уехала из этой страны. Где отношение к красоте, пожалуй, самое жестокое. Да, человек хочет обладать тем, что доставляет ему наслаждение. Но русский человек часто желает это разрушить. Унизить. Заклеймить.
— Что вы имеете в виду, Гали? Зачем людям злиться на то, что доставляет радость?
— Зачем? В России процветает культ страдания, а удовольствия кажутся чем-то недостойным. Единственная потребность, которую русский человек может удовлетворять без горького привкуса вины, это, пожалуй, — Гали усмехнулась и кивнула в сторону стола, — чревоугодие и пьянство. А вот секс считается одним из самых греховных удовольствий, и русский испытывает стыд, даже, когда трахает жену в миссионерской позе. Но при всем презрении к плотской любви, ее хотят, желают, и ею занимаются, испытывая комплекс вины. А мужчины обычно переносят свой комплекс вины на объект своего вожделения…
— Неужели, Гали? Может быть, вы предвзяты? И смотрите сквозь призму какого-нибудь негативного юношеского опыта?
«Ага! — чуть было не воскликнула вслух Гали: в глазах Йоргенсена уже зажегся похотливый огонек. — Я снова была права: этих умников разговоры о сексе возбуждают чуть ли не больше, чем сам секс…»
— Отрицательный результат — тоже результат… И все-таки, прежде чем переходить к моему личному опыту… — Гали сделала многозначительную паузу. Взглянула Йоргенсену в глаза, а потом стыдливо потупилась: простой прием, которым пользуются даже школьницы. Но Гали еще не встречала такого умного и проницательного мужчину, который раскусил бы эту детскую уловку.
— Мне всегда было интересно узнавать, что думают мужчины о женщинах, конечно, если их не смущает сама тема. Например, как вы относитесь к «французской любви»? У французов есть такая поговорка: «даже если мужчине восемьдесят лет и у него есть только язык и два пальца на руке, в постели он удовлетворит любую женщину». Случись так, что я присутствовала бы при создании Адама, и от меня что-то зависело, я кое-что подправила бы.
— Что именно?
— Я бы сделала мужчине язык сантиметра на три длиннее. А член — сделала бы покороче, но толще. Конечно, это только мои личные предпочтения, — Гали увидела, как кровь приливает к лицу норвежца, и он судорожно расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и начинает тяжело дышать.
— Я считаю любовь прекрасным божественным даром. Если бы этого не было, что оставалось бы тогда человеку делать на Земле? Двое любящих, я уверен, могут доставлять удовольствие друг другу всеми возможными и доступными средствами. Конечно, если это не вредит их здоровью.
Далее Йоргенсен не промолвил ни слова… Он уже находился в неком состоянии, близком к трансу. Рука, которой он осторожно прикасался к бедру Гали, стала горячей. Сейчас ему хотелось только одного — ощутить тепло ее нежной кожи, прикоснуться губами к набухшим соскам, бесстыдно выпирающим сквозь тонкую ткань блузки.
Тонкий запах тела сидящей очень близко Гали, смешанный с едва уловимым ароматом дорогих духов, ее завораживающий голос, который он слышал даже тогда, когда она замолкала, уносили его в страну грез. Глаза сами собой закрывались, стремясь оградить обуревающие его чувства от всего постороннего.
Гали не отстранялась от Торвальда, позволяя ему все чаще и чаще прикасаться к себе. Вдруг она услышала внутри себя тихий голос Анатолия: «Если тебе надо обезоружить собеседника, проникнуть за его энергетическую защиту и незаметно сломать сопротивление, начинай дышать в такт с ним. Присоединяйся к нему по дыханию, повторяй его позу, мимику и слова». «Что это я вдруг вспомнила, хотя и весьма кстати, уроки психологии? Правда, немного поздновато. Норвежец, кажется, уже готов».
— Гали, Гали… — вдруг включился в диалог Игорь, уже отодравший один раз свою пышную подружку, — ты здесь не одинока. Сейчас и в Москве стало модным среди студентов рассуждать о теории стакана выпитой воды Колонтай, свободе любви в таких же смелых выражениях. Так лет десять назад разговаривали о политике и социализме с человеческим лицом, а сто лет назад — о вине интеллигенции перед народом. Однако, на деле, каждая вторая девушка сначала предлагает своему возлюбленному заглянуть в ЗАГС, чтобы «расписаться», а потом уже… все остальное.
— Ты хочешь и меня в этом упрекнуть, Игорь? Ты меня подозреваешь в блефе и пустословии? Так… — Гали сделала вид, что немного разозлилась, — Торвальд, налейте мне вина.
Гали продефилировала к магнитофону и поставила запись Гленна Миллера, «Серенаду лунного света». Зазвучали первые такты медленного фокстрота с характерным для оркестра Миллера неповторимым звучанием. Гали сделала глоток из бокала, поставила его у проигрывателя и направилась к центру студии. Она быстро и безошибочно выбрала место, где она будет видна всем в наилучшем ракурсе.
— Когда-то, несколько лет назад, я позировала Игорю. Это был хорошее время… Я хочу поиграть в свои воспоминания…
Под чарующую, чувственную музыку Гали начала свой танец. Пока что это был просто танец — женщина двигалась легко, сливаясь с музыкой в единое целое. Гибкая Гали напоминала змею, извивающуюся под флейту заклинателя… Но вот — легкое, незаметное движение руки, как будто просто погладившей молнию, плавное движение бедер, как в арабском танце, и юбка упала к ее ногам. Под узкой и облегающей юбкой оказалось щегольское белье — такое носят женщины, считающие себя созданными исключительно для любовных утех. Сквозь гипюровые трусики просвечивал подбритый лобок. Черный пояс, поддерживающий чулки с широкой кружевной резинкой, подчеркивал молочную нежность ее кожи. Йоргенсен не мог оторвать глаз от этих ног, плавно движущихся в танце: точеные икры, изящные щиколотки, волнующие бедра…
Руки Гали взмыли вверх, потянулись за спину: Йоргенсена пробила дрожь сладостного предвкушения. Щелкнула застежка, танцовщица опустила руки и грациозно повела плечами — топ медленно соскальзывал. Обнажилась грудь Гали, самая совершенная женская грудь, которую когда-либо встречал этот опытный ценитель женских прелестей. Крупная, развитая, зрелая, но одновременно высокая, с большими розовыми бутонами сосков. Эта женщина не нуждалась ни в каких бюстгальтерах! Молочно-белые полушария покачивались в такт музыке…
Из угла Хмельницкого раздался скрип тахты, который нельзя ни с чем спутать. Игорь, распаленный зрелищем полуобнаженной Гали, набросился на ближайший доступный объект.
Йоргенсен даже не оглянулся, он встал, взял бокал Гали и нетвердой походкой направился к ней. Гали ловко уклонилась от Йоргенсена, быстро собрала одежду (забыв юбку, но почему-то захватив сумочку) и побежала к лестнице, ведущей на антресоли. Женщина в чулках и черных кружевных трусиках, освещенная мерцающим светом свечей, ускользала вверх по лестнице. И сейчас ему было безразлично все, кроме нее, он не хотел ничего, кроме нее. Торвальд кинулся за ней.
Но даже самый проницательный психолог не догадался бы о главном мотиве «стыдливого бегства» Гали. Она стремилась не только «завести» Йоргенсена. Ей не нужен был повод уединиться с ним в укромном уголке.
Расчет Гали оказался верен: времени, которое потребовалось Йоргенсену на преодоление лестницы, вполне хватило и ей. Топ она прихватила с собой лишь ради «художественной убедительности»: ей нужна была только сумочка. Щелкнув застежкой, она достала футляр с губной помадой. Именно под этого постоянного обитателя дамских сумочек был замаскирован импульсный передатчик. Гали нажала на кнопку. Она успела спрятать «тюбик» в сумочку и бросила ее на кресло. Все… «дело в шляпе». Тяжело дышащий норвежец рывком открыл дверь. Гали ждала его, вытянувшись на широком двуспальном ложе. Она лежала на животе — он увидел ее стройную спину и упругие ягодицы, едва прикрытые черным кружевом белья. Йоргенсен рванул душивший его галстук. Гали повернулась на бок, продемонстрировав свою волнующую грудь.
Торвальд лихорадочно дергал застрявшую молнию на брюках. С третьей попытки он дернул так, что почти вырвал ее из брюк. Увидев обезумевшие глаза иностранца, Гали инстинктивно сжала ноги и испуганно прикрыла грудь руками, как бы защищаясь от дикого зверя.
— Торвальд! Торвальд! Спокойно, спокойно, ты меня пугаешь! — он стоял перед ней, закрывая спиной единственный источник света. На какое-то мгновение ей показалось, что перед ней стоит древний человек, низко опустивший голову. Его хриплое дыхание, густо покрытые волосами мощные плечи, мускулистые руки и ноги неожиданно сильно возбудили ее. Свет, пробиваясь через густые волосы, покрывавшие его тело, создавали красивый ореол вокруг приближающейся фигуры. Короткий, толстый, вздыбленный член ритмично вздрагивал…
Через мгновение сорванные кружевные трусики оказались на полу. Такого напора от, казалось бы, холодного скандинава, Гали не ожидала. Тем более, это было вдвойне приятно…
Автомобиль придумали ленивые мужики, которым не хотелось далеко ходить пешком за спиртным. Аппарат сразу многим понравился, и начался бум. Через пятьдесят лет после изобретения, «тачки» превратились из простого средства передвижения в некий символ, ясно указывающий на статус владельца. Почти как звездочки на погонах офицеров. Немцы, блюстители порядка и субординации, дошли до того, что в 30-х годах называли легковые авто «Opel-лейтенант» или «Opel-капитан».
Психоаналитики, скрыто наблюдавшие за поведением покупателей-мужчин в автосалонах, заметили, что при выборе модели будущие владельцы предпочитают авто, по своим формам напоминающие женское тело. И пошло-поехало. Мужчины стали влюбляться в своих железных подруг и вылизывать их в прямом смысле этого слова. Вот почему большинство жен ненавидят своих «соперниц», но терпят, так как все-таки это лучше, чем дышать спертым воздухом метрополитена.
Незадолго до появления Йоргенсена около мастерской художника обосновался покрытый слоем городской пыли автомобиль серого цвета. Машина стояла у одного из домов на этой улице. На бампере покоилась пара листьев, в салоне скучали пассажиры. Порой они опускали стекла, из салона начинал валить табачный дым. На тротуар падали окурки «Столичных», и стекло поднималось снова. Даже самый любопытный дворник не смог бы запомнить их внешность: настолько неприметно они выглядели.
А на Кутузовском проспекте, недалеко от дома, который недавно покинул атташе по вопросам культуры норвежского посольства Торвальд Йоргенсен, припарковалась черная «Волга». Машина стояла в тени старых деревьев: брызги света, пробивающиеся через ажурную крону, холодно бликовали на ее вороных боках.
Пассажиров на заднем сиденье было двое. Один из них, плотный и широкоплечий, был напряжен: на лице его, длинном и узком, явно читались нервное ожидание и нетерпение. Другой был абсолютно спокоен. Жилистый человек, с проседью в темно-русых, коротко стриженных волосах откинулся на сиденье и прикрыл глаза. Но он не дремал. Он ждал сигнала от Гали, что «птичка в клетке».
Читать бесплатно другие книги:
