Око силы. Первая трилогия. 1920–1921 годы Валентинов Андрей

Глава 12. Желтый плащ

…Зеленое море Ростислав увидел через два месяца, когда на индийскую землю пришла весна, показавшаяся явившимся с севера странникам настоящим летом. На редких деревьях шумных делийских улиц распускались невиданной красоты соцветия, воздух стал настолько теплым, что пришлось забыть не только о купленных в феврале плащах, но даже о пиджаках. Впереди было лето с его непременными многомесячными дождями, но ни Степе, ни Арцеулову увидеть его не довелось. Страна чудес – древняя и таинственная Индия, она же бесправная колония загнивающего британского империализма, навек осталась для них землей мягкого тепла и яркого весеннего солнца.

Эти месяцы они провели по-разному, хотя жили вместе – в небольшой квартирке, снятой по совету Ингвара в европейской части Дели. Сам художник пробыл в городе недолго, уехав на север, где готовилась его очередная экспедиция в Гималаи. Впрочем, он регулярно присылал телеграммы и пару раз наведывался в город, рассказывая о своих грандиозных планах по изучению неведомой для европейцев горной страны – а заодно о том, как продвигается дело двух русских, занесенных войной в самое сердце Британской Индии.

С последним дело продвигалось трудно. Их не отпускали – вежливо, чисто по-британски, с многочисленными отговорками и уверениями в наилучших чувствах. Пленников не допрашивали и не пускали по пятам слежку. Они лишь не должны были – под честное слово – покидать Дели, о чем сумел договориться с британцами Ингвар. Слово это соблюдалось строго. Не только Арцеуловым, который вообще серьезно относился к обещанию русского офицера и дворянина, но и Косухиным, помнившим великую большевистскую истину о том, что мораль – категория классовая. Красный командир не желал подводить политически неразвитого, но такого симпатичного интеллигента, который, вдобавок, рисует не хуже, а в чем-то даже и лучше, чем художники из любимой Степиной фронтовой газеты «В ружье!».

Картины Ингвара они посмотрели сразу же по приезду, навестив художника в его делийской мастерской. Арцеулов, помнивший работы Николая Константиновича еще по довоенным выставкам, был поражен – он не ожидал такого. На холстах громоздились огромные невиданной высоты горы, у заброшенных храмов расцветали странные раскидистые деревья, молчаливые мудрецы застыли в покое у кромки искрящихся на солнце вечных снегов. А главное – краски, цвета, которые невозможно представить тому, кто не бывал за неровной стеной самых высоких в мире гор.

…Гэсэр-хан оказался совсем не похожим на командира Джора, но Ростислава это нисколько не огорчило. Огромный всадник в остроконечной монгольской шапке натягивал тетиву на фоне кроваво-красного неба. Гэсэр – победитель зла и вечная надежда тех, кто нуждался в защите…

Степа осматривал картины с открытым ртом, даже не замечая этого, явно несолидного для представителя Сиббюро обстоятельства. Он то и дело сглатывал слюну, а когда довольный произведенным впечатлением художник поинтересовался его мнением, Косухин чуть было не выговорил то, что давно лезло на язык: «Ну, батя, даешь!», однако спохватился и, впервые назвав Николая Константиновича «товарищем», заявил, что данные картины имеют огромную художественную ценность для победившего пролетариата, а посему для них нужно создать «народный музей» – выражение, очень понравившееся самому Степе – а «товарищу Ингвару» присвоить, соответственно, звание «народного художника».

Ингвар посмеялся над подобным предложением, хотя и невесело. О музее думать не приходилось, картины шли на продажу. Когда они покидали мастерскую, художник неожиданно предложил Степе и Арцеулову любую работу на выбор, как подарок по случаю их странного знакомства. Арцеулов на мгновенье даже задохнулся от восторга, сразу же подумав о Гэсэр-хане. Но реальность тут же отрезвила. Он ехал туда, где музам надлежало молчать. Степа реагировал куда спокойнее, обстоятельно разъяснив «товарищу Инвару» что большевики выступают против частной собственности на произведения искусства. А потому он, Степан Косухин, не имеет права даже думать о владении картиной, место которой исключительно в «народном музее». При этом он взглянул на особо полюбившийся ему горный пейзаж и вздохнул.

Ингвар уехал, взяв с Косухина еще одно обещание – не заниматься политикой. Степа согласился, скрепя сердце. Впрочем, в первые дни они просто осматривали огромный город – скученные кварталы Шахджеханабада, многочисленные руины и не менее многочисленные храмы. Юркие мальчишки, поднаторевшие в искусстве гидов, провели их на вершину красного минарета Кутб-Минар, показали Жемчужную Мечеть императора Аурангзеба, поводили по закоулкам белокупольной Соборной мечети. Несколько раз Степа и Арцеулов прошлись по роскошно отстроенным кварталам нового Дели и даже пообедали, благо средства позволяли, в знаменитом ресторане «Могол».

Осмотр можно было продолжать еще долго, но Косухин взбунтовался, заявив, что уже сыт памятниками местного мракобесия и монументами колониальной экспансии. Ростиславу пришлось ходить по Дели в одиночестве, но вскоре интерес пропал и у него. Вокруг все было слишком чужим. Арцеулов впервые понял, что ностальгия – это действительно болезнь. Лекарств от этой беды не было. Русская колония в Дели, и без того немногочисленная, за годы войны разъехалась, и даже в здешних библиотеках нельзя было найти русскую книжку. Оставалось читать британские газеты, выискивая среди вороха пестрых новостей короткие сообщения о событиях на далекой Родине.

Косухина он видал лишь вечерами, а иногда и раз в несколько суток. Степе было не до ностальгии – он наконец-то нашел себе дело. Миллионный Дели ничем не напоминал замшелый Морадабад, и красный командир с головой окунулся в местную жизнь. Степа ожидал, что найдет здесь если не сплоченную партию индийских большевиков, то хотя бы отчаянных революционеров-бомбистов, готовых положить свои молодые индийские жизни за освобождение родной земли. По большевистскому Степиному разумению, время баррикад в Индии уже наступило. По всему Дели повторяли слово «Амритсар». Это название было на слуху в уличной толпе, красовалось на плакатах, пестрело в газетных заголовках и в неровных строчках листовок. Помог Арцеулов, пересказавший Степе содержание читанных им газетных статей.

…В пенджабском городе Амритсаре доблестный британский генерал О'Дайер расстрелял безоружную демонстрацию, уложив на мостовую более тысячи человек. Вызванный для отчета в Лондон, он был награжден почетным золотым оружием с бриллиантами…

Арцеулов, и сам не восторгавшийся подобным геройством, постарался объяснить Косухину, что все не так просто. Газеты писали о провокаторах среди демонстрантов, об угрозе бунта и погромов. Но Степа не хотел слушать, окончательно убедившись, что великие вожди Революции правы. Даже здесь, вдали от бестолковой российской жизни, цивилизованные британцы ведут себя не лучше романовских держиморд! И Степа ждал баррикад.

Но баррикад не было. Сквозь мешанину непонятных слов Косухин улавливал название какого-то «Индийского Конгресса», который призывал всех индусов воздерживаться от насилия и протестовать мирно. Люди собирались, шумели – и расходились. В одной из листовок, принесенных Степой после очередного похода по бурлящим улицам, содержалось совершенно бессмысленное предложение – не покупать британских товаров, что, по мысли какого-то Ганди, не иначе местного Федоровича, должно было разом подорвать британский империализм. Впрочем, подумав, Степа отверг подобное сравнение. Вражина-Федорович хоть и был из уклонистов уклонист, но все же имел твердую руку, и когда бросал бомбу, то редко промахивался. А вот Ганди… Нет, индийский пролетариат и вкупе с ним трудовое крестьянство оказались явно не на высоте! Косухин махнул рукой – и захотел обратно в Россию.

Но вот с этим было трудно. Ингвар, заехавший в Дели в середине марта, лишь развел руками, посоветовав ждать. Трудность была не только в том, чтобы уехать. Ни у Степы, ни у капитана не осталось ни единого клочка бумаги с печатью, а без документов нечего и надеяться на то, чтобы доехать до Европы. Горячий Косухин уже стал подумывать о побеге. Смущало лишь слово, данное художнику. Да и как бежать, было совершенно неясно.

Арцеулов, поразмышляв несколько дней, однажды утром, ничего не сказав Степе, убежавшему послушать уклониста Ганди, надел для пущей солидности пиджак и направился в канцелярию вице-короля. Сам вице-король его, конечно, не принял, да капитан на это и не надеялся. Зато ему достаточно быстро организовали встречу с пожилым и весьма респектабельным английским чиновником, который был сед, упитан и покрыт «вечным» колониальным загаром.

Англичанин оказался вполне осведомлен о деле «мистера Арцеулова и мистера Косухина». Он доброжелательно улыбнулся, сообщив, что вопрос решается, и когда-нибудь в конце концов вероятно будет решен. Капитан сдержался, попросив уточнить, но англичанин лишь развел руками и пояснил, что это все, что он может сказать, как официальное лицо.

Намек был понят, и Ростислав поинтересовался, что загорелый толстяк может сообщить неофициально. Англичанин вновь улыбнулся, а затем вполне искренним тоном поинтересовался, куда, собственно, спешить двоим русским? Насколько он, толстяк, осведомлен, они располагают определенными средствами, не бедствуют – а значит, ничего не мешает им пожить несколько месяцев вдали от ставшей такой негостеприимной отчизны.

В этом, конечно, был свой резон. Арцеулов невольно задумался, а толстяк, вновь подчеркнув, что говорит в данный момент как лицо исключительно частное, заметил, что у британских властей тоже есть свой резон. Никто не считает двух российских офицеров, занесенных войной в Индию, шпионами. Более того, британские власти сочувствуют борцам против большевизма, но… Но у всех имеются личные обстоятельства – семьи, служебное положение, будущая пенсия, и никто не желает брать на себя ответственность разрешить «мистеру Арцеулову и мистеру Косухину» покинуть Индию. Мало ли что может решить Лондон? К тому же некоторые служащие (тут капитан вспомнил господина Фиц-Роя) до сих пор уверены, что русские являются носителями некоей чрезвычайно важной информации…

Оставалось поблагодарить за откровенность и откланяться, но что-то задержало Арцеулова. Он еще раз посмотрел на уютно устроившегося в кресле толстяка, олицетворявшего собой ненавистную всем нормальным людям канцелярскую мудрость – и заметил то, на что не обратил внимания прежде. На левой щеке англичанина белел шрам, вместо двух пальцев правой руки, мизинца и безымянного, торчали короткие обрубки, а на зеленом кителе сверкал скромный знак военного ордена. И капитан, с бесцеремонностью фронтовика указав на искалеченную кисть, а затем на орден, спросил – «где?»

Лицо толстяка изменилось, как-то сразу помолодев, стало суровым и жестким. Он коротко бросил: «Кабул» – и капитан вспомнил стихи Киплинга о городе Кабуле на реке Кабул, в которой тонет британский эскадрон, а уцелевшие выхватывают сабли и мчатся в горящий мятежом город…

И Ростислав сказал англичанину то, о чем говорить не собирался. Что он поедет из Индии не в Париж и не в Нью-Йорк, чтобы обживаться на чужой земле и мучаться ностальгией. Он поспешит в Россию. В Крыму, на последнем клочке свободной русской земли, генерал Врангель собирает уцелевших. А ему, капитану Арцеулову, собственно больше незачем жить на этой земле, и если искалеченный на афганской войне англичанин – офицер и дворянин, то он должен понять.

Толстяк долго молчал, а затем совершенно спокойным тоном поинтересовался, такого же ли мнения господин Косухин? Арцеулову на миг стало жарко. Да, красный командир Косухин того же мнения – он спешит в Россию, в ряды Рачьей и Собачьей! Сказать об этом британцу? Степу не расстреляют, но иерусалимский барон Лейба Бронштейн долго не увидит в своем кагале одного из далеко не худших красных командиров.

…Был еще один резон – уже без всяких Бронштейнов. Капитан не верил, что те, кто пытался убить Степу под Иркутском и в Шекар-Гомпе, оставят парня в покое. В красной Рэсэфэсэрии Косухина ничего хорошего не ожидало. Достаточно сейчас, сию минуту, сказать несколько слов – и Степан останется в живых. Британская каталажка – не сахар, но не помрет же он там! Посидит – может, поумнеет…

Да, в этом был резон. Все казалось логичным и правильным, особенно с точки зрения столь уважаемой и ценимой самим же Косухиным «классовой борьбы», но…

Капитан спокойно, даже с достоинством, объяснил англичанину, что его спутник, Степан Иванович Косухин, не менее его спешит на фронт – и он готов ручаться за это словом дворянина. Арцеулов говорил чистую правду, ибо лишь тюремные решетки удержали бы Степу от желания примкнуть к ордам Лейбы Бронштейна.

Англичанин кивнул, а затем заметил, что бюрократия, наряду с очевидными недостатками, имеет и определенные преимущества. Например, будь у мистера Арцеулова и у мистера Косухина российские заграничные паспорта, у британских властей не осталось бы формальных оснований не выпускать их за пределы Англо-Индийской империи. И он почти уверен, что им удастся спокойно взять билеты на пароход. Предваряя неизбежный вопрос, толстяк пояснил, что паспорта выдавал российский консул, который вот уже год как покинул Индию. Зато в Бомбее проживает член консульской миссии по фамилии фон Денике, который работает в торговой фирме «Керал Ист». Конечно, этот фон Денике не имеет права выдавать заграничные паспорта. Но у него – совершенно случайно – могут храниться бланки, уже подписанные консулом. И он – тоже совершенно случайно – может уступить их за соответствующую мзду. А чтобы эта мзда оказалась действительно соответствующей, достаточно намекнуть, что за этот год он уже дважды проделал эту операцию. Для таких целей лучше всего нанять юриста – и не англичанина, а индуса…

Капитан слушал, стараясь не пропускать ни слова, и лишь осмелился поинтересоваться, не удивятся ли британские власти, что он и его спутник получат паспорта, подписанные консулом, давно покинувшим страну. Англичанин пожал плечами, пояснив, что паспорта могли быть выписаны хоть пять лет назад. Чиновников вряд ли заинтересуют подобные мелочи…

Арцеулов попытался благодарить, но толстяк тут же оборвал его, заявив, что не сделал ничего хорошего. Напротив, он совершил грех, помогая двум молодым людям отправиться практически на верную смерть. Взгляд капитана скользнул по его изувеченной кисти, англичанин нахмурился и спрятал руку за спину…

Ростислав не стал тратить времени. В самом центре Дели он нашел маленькую юридическую контору, хозяин которой, молодой индийский юрист, только что приехавший из Европы и явно не обремененный клиентами, охотно и даже с некоторым азартом взялся устроить это нехитрое дело.

Пользуясь тем, что оказался в центре города, Ростислав зашел в ювелирную лавку, попросив оценить сапфир – тот, что еще не был продан. Ювелир, худой старик-индус, долго разглядывал камень, назвал цену, оказавшуюся даже выше, чем предполагал капитан, а затем, не выдержав, спросил, откуда этот камень у уважаемого гостя. Конечно, он, ювелир, понимает всю бестактность вопроса, но дело в том, что камень необычный. Сам по себе он очень хорош – цейлонский, сильного и чистого цвета и неплохой огранки, но еще более любопытна его история. Таких сапфиров было сто. Более трехсот лет назад они были специально собраны для того, чтобы один из императоров-Моголов мог заплатить выкуп за своего сына, попавшего в плен к северным варварам. Эти сапфиры получили название «Камней Спасения».

Капитан ограничился тем, что сообщил старику часть правды – он привез камень из Тибета. Сапфир же продавать не стал – деньги еще оставались, а кроме того, судьбу последнего камня должен решать не только он, но и краснопузый Степа.

Косухин заявился в их маленькую квартирку поздним вечером возбужденный и несколько помятый. Как оказалось, неугомонный большевик побывал на огромном митинге, собранном Индийским Конгрессом. Народу там была тьма-тьмущая, вдобавок под конец вмешалась полиция, устроив давку, в которой Степе и досталось. Но на подобные мелочи Косухин не обращал внимания. Сегодня он, наконец, увидел того самого Ганди, о котором столько говорили, называя «Махатмой» и считая чуть ли не Карлом Марксом. О самом Ганди Степа запомнил лишь, что тот был худ и имел большие оттопыренные уши. Вождь говорил на хинди, и Косухин сообразил лишь, что речь шла о каком-то «сварадже». Но заинтересовал Степу не «сварадж», а то, как тысячи индусов смотрели на неказистого смуглого человека с бритой головой, одетого в какое-то подобие старого одеяла. Так на его памяти не смотрели ни на кого – ни на товарища Троцкого, ни даже на самого Вождя. И Косухин подумалось, какая польза была бы Революции, призови этот ушастый не к какому-то «свараджу», а к ясному и недвусмысленному вооруженному восстанию.

Арцеулов подивился Степиной кровожадности и окончательно разочаровал его, пояснив, что «сварадж» – это кампания мирного неповиновения, включавшая отказ от сотрудничества с англичанами и бойкот иностранных товаров. Косухин вздохнул и понял, что местные большевики, буде они тут все же имеются, явно упускают контроль над народными массами. Расстроило и то, что индийские товарищи сторонились его, вероятно, из-за буржуйских тряпок, которые Степа надел по явному недомыслию. Более того, его пару раз больно пнули, называя почему-то «инглизом». Капитан посочувствовал красному командиру, посоветовав в следующий раз прийти на митинг в одеяле, предварительно обрив голову. Ни о паспорте, ни о камне Ростислав решил пока не говорить. Степа с его мировыми проблемами был слишком далек от подобных житейских мелочей.

Через два дня приехал Ингвар. Художник был весел, возбужден и много рассказывал о подготовке путешествия в Гималаи. Он привез новый альбом рисунков, и Степа с Ростиславом могли полюбоваться памятными им горами в белых снежных шапках. Арцеулов улучил момент и поведал Николаю Константиновичу о совете толстяка-англичанина. Ингвар, подумав, согласился, что подобное жульничество может оказаться результативнее, чем все его хлопоты.

Среди прочего, художник принес им письмо от Валюженича, которое нашел в своей почте, скопившейся за время отсутствия.

…За эти два месяца Ростислав и Степа получили три телеграммы. Первая была из Марселя, подписанная «Наташа и Тэд», в которой сообщалось, что пароход «Дон» благополучно доставил путешественников во Францию. Вторая, подписанная так же, была уже из Парижа. И наконец, третью отправил Тэда, сообщивший, что сдал Наташу из рук в руки ее дяде.

И вот, наконец, письмо. Как только Ингвар, пригласив своих подопечных в ближайшее время зайти к нему поужинать, откланялся, нетерпеливый Степа разорвал конверт и уткнулся носом в исписанные неровным почерком листки. Арцеулов, уверенный, что Валюженич пишет по-английски, терпеливо ждал, пока безграмотный комиссаришка прибегнет к его помощи. Но Косухин, к величайшему изумлению капитана, дочитал до конца, произнес «Гм-м» и передал листки Ростиславу.

Ларчик открывался просто – Валюженич писал по-русски. В первых же строчках Тэд особо оговаривал это обстоятельство, признавшись, что прибегает к помощи словаря, но в дальнейшем обещает не делать и этого. Слог хромал, но понять было можно – даже Степе. Американец сообщал, что встретился с Шарлем Карно, который не мог не изумиться рассказу своего приятеля. Сам Карно, так и не выздоровев окончательно, был вынужден вернуться во Францию, не завершив экспедиции. Оба они получили нагоняй от профессора Робера, который, впрочем, тут же накинулся на привезенные «артефакты». Отец же, Валюженич-старший, ограничился тем, что обозвал сына придурком. Насквозь обруганный, но довольный, Тэд приступил к прерванным занятиям, уже успел заскучать при такой спокойной жизни и звал «мистера Арцеулова и Стива» в Париж.

О Наташе в письме не было ни слова. Арцеулов перечитал его еще раз – Валюженич рассказывал лишь о себе. И это было странно. Ясное дело, Косухин тоже обратил на это внимание, поделившись с Ростиславом несколько успокоившим того соображением, что будь у Наташи неприятности, Тэд непременно сообщил бы. Арцеулов вполне с этим согласился, решив про себя, что, вероятно, предложение, сделанное горячим американцем у Тадж-Махала, не нашло отклика – и бедняга Валюженич предпочел промолчать. Но все же в глубине души шевельнулось что-то неприятное. В конце концов Тэд мог просто написать одну фразу, что Наташа жива и здорова… Вспомнился их разговор перед отъездом – и капитан всерьез встревожился. Впрочем, делиться с Косухиным своими опасениями он не стал – здесь, за тысячи верст от Парижа, ничего друзьям не поможешь.

Несколько дней прошло для Арцеулова в томительном ожидании. Степе было легче. Красный командир продолжал бегать по митингам, на одном из которых ему феноменально повезло: он встретил пожилого индуса, работавшего несколько лет в России и знавшего русский язык. Косухин воспрянул духом. Новый его знакомый оказался «конгрессистом», то есть типичным буржуазным либералом, зато сообщил, что в Дели имеются несколько молодых людей, читающих давно уже непопулярного и ничего не понимавшего в индийских делах немецкого экономиста Маркса. Большего не требовалось, и уже на следующий день Косухин свел знакомство с худым интеллигентного вида очкариком, носившим странную для Степиного уха фамилию Ранадиве. Тот действительно читал Маркса, но со всем остальным вышла осечка. Молодой индус, недавно приехавший из Англии, где он учился в Оксфорде, ни слова не понимал по-русски. Правда, такие понятия, как «Красная Армия», «товарищ Ленин», «коммунизм» и «даешь!» были ясны без перевода, но результат от горячей речи коммуниста Косухина был обескураживающим. Товарищ Ранадиве приложил палец к губам, испуганно оглянулся и произнес также вполне понятное слово «полис». Лишь после больших трудов Степа смог убедить излишне пугливого выпускника Оксфорда познакомить страшного посланца Коминтерна с другими «товарищами».

Встреча с «товарищами» была намечена на вечер следующего дня. Степа составил краткий англо-русский словарик, куда с помощью Арцеулова внес такие совершенно необходимые термины как «пролетарская революция», «экспроприация экспроприаторов», «всеобщее вооружение трудящихся» и даже «продразверстка». Правда, ехидный Ростислав постарался подобрать наиболее подходящие эквиваленты для подобного людоедского жаргона, переведя «продразверстку», как «грабеж», а «пролетарскую революцию» – как «бунт оборванцев». Наивный Степа, не ведая об очередной белогвардейской провокации, старательно зубрил эти столь необходимые каждому агитатору и столь близкие его сердцу слова…

Уже вечерело, и Косухин начал собираться, когда послышались быстрые шаги, и в комнату вошел капитан. Степа взглянул на него с некоторым удивлением – вид у Арцеулова был какой-то особенный. Заметив Степин взгляд, Ростислав усмехнулся и не торопясь достал из внутреннего кармана пиджака пакет из плотной бумаги.

– Можно ехать, – сообщил он, с удовольствием затягиваясь купленной по этому случаю дорогой сигарой. – Паспорта, господин Косухин! Сегодня я зарегистрировал их в канцелярии губернатора…

– Во, чердынь!.. – Степа бросился к столу, схватил пакет и извлек оттуда две книжечки в твердой обложке с обязательными старорежимными орлами.

Арцеулов не без удовольствия поведал историю с оборотистым господином фон Денике, затем достал сапфир и положил его рядом с паспортами, рассказав о подарке старого монаха и добавив, что сей камень принадлежит исключительно краснопузому Степе.

Сапфир буквально добил Косухина. Он оторопело глядел то на возвращавшие им свободу книжечки в твердой обложке, то на переливающийся фиолетовым светом камень.

– Ну ты даешь, Ростислав! – проговорил наконец он. – Чего ж мне раньше не сказал, чердынь-калуга?

– Вы же занимались проблемами свараджа, господин уполномоченный Сиббюро! – хмыкнул довольный произведенным эффектом капитан. – Решил вас не отвлекать…

– Значит, так… – Степа уже успел переварить новость и был готов отдавать распоряжения. – Заказываем билеты из этого, как его, Бомбея. Я узнавал, там пароходов больше всего ходит. Плывем до Марселя, а там в Париж. Пристрою тебя, интеллигента – и в Ревель…

– Слушаюсь, господин комиссар, – покорно кивнул капитан. – Я уже заказал вам билет – как раз из Бомбея. Пароход «Маргарита», отходит через четыре дня.

– Это хорошо, – милостиво одобрил Косухин. – Годится…

И тут до него дошло. Беляк сказал не «билеты», а «билет»!

– Я не еду в Марсель, – спокойно пояснил Арцеулов. – Плыву в тот же день, но на час позже – в Стамбул.

– Вот, чердынь!.. – поразился Степа. – Да чего ты в Стамбуле не видел? Там же сейчас война, в этой Турции! Товарищ Кемаль лупит проклятых интервентов…

– Едва ли я встречусь с господином Кемалем, – скривился Арцеулов. – Из Стамбула поеду в Варну – а оттуда домой…

– То есть? Ты, эта, не спеши, Ростислав. Вот кончится война, будет амнистия, тогда и вернешься. Посиди покуда в Париже, да книжки почитай…

– Плевал я на вашу хамскую амнистию! – рубанул капитан. – Я еду в Россию, господин Косухин! Генерал Врангель собирает в Крыму тех, у кого еще остались совесть и честь! Теперь ясно, краснопузый?

И тут только до Степы дошло. Вначале он потерял дар речи, а затем выдохнул: «Сволочь!»

Арцеулов не отреагировал. Почему-то в голосе Степы он почувствовал не ненависть, а что-то совсем другое. А Косухин уже бушевал:

– Ты… ты… гад белый! Что, не навоевался?! Крови мало народной пролил, да? Да я тебя лучше своей рукой положу, беляка! Чего выдумал?!

Арцеулов не отвечал, поймав себя на странной мысли, что ничуть на Степу не обижается, как будто этот чумазый парень имеет законное право ругать его, словно нашкодившего гимназиста.

– Да там же самое зверье собирается! – продолжал кричать Степа. – Они же гады, убийцы! Мало им крови! Что, не навоевался, интеллигент?

Косухин вобрал побольше воздуха и прибавил нечто, совсем уж не вязавшееся с предыдущим:

– Да тебя же там убьют, Ростислав! Понимаешь, чердынь-калуга – убьют!

Махнув безнадежно рукой, красный командир замолчал и отвернулся к стене.

– Степан, давайте не ссориться…

Арцеулов говорил спокойно, что давалось ему без всякого труда. Он действительно не хотел ссориться напоследок.

– А я что, с тобой – мирился? – огрызнулся Степа, не оборачиваясь. – Вражиной был, вражиной и остался! Я думал, что ты хоть сейчас чего-то понял…

– Понял? После Иркутска? После Челкеля? После того, как комиссары пытали вас током? Что я должен был понять? Только то, что ваша банда оказалась еще страшнее, чем все мы думали! И там, в Крыму, мои товарищи пытаются сделать хоть что-то. А я должен отсиживаться в Париже?

– Да побьют вас всех! – Степа резко обернулся, лицо его исказилось болью. – Понимаешь, Ростислав – вам всем крышка! Всем, умным, образованным, воспитанным – конец! Штык в брюхо, чердынь-калуга – и амба, в штаб Духонина! Ну, если тебе и всем твоим так не нравится социализм, мотайте куда-нибудь в Аргентину. Авось отсидитесь там пару лет, пока Мировая не начнется…

– Вы можете считать меня белым гадом, Степан, но трусом даже вы меня не назовете. И мои друзья – не трусы. Ни Виктор Ухтомский, ни Андрей Орловский, ни Михаил Корф. На кого мы должны оставлять Россию? На вашего Венцлава и его упырей?

– С ними сами разберемся, – буркнул Косухин, но в голосе его не было уверенности.

– Не разберетесь, красный командир! И если кто рискует, то это вы. У меня будет оружие, меня будет защищать целая армия. А вас – уж не знаю… Ладно, в любом случае… У нас с вами остались кое-какие общие дела. Прежде всего…

Арцеулов изложил Степе то, что говорила ему Берг, правда, не сказав о наивном американце и его предложении, упомянул о генерале Аскольде Богоразе, напоследок посоветовав сразу не ехать к Карлу Бергу и, вообще, не очень афишировать свое пребывание в столице Франции. Затем капитан положил на стол бланк заказа на пароходный билет, объяснил, где его следует выкупить, и приложил к нему солидную пачку денег – половину того, что у него оставалось. Косухин молчал, закусив губу, и было даже непонятно, слышит ли он то, что говорит Ростислав.

Когда Арцеулов умолк, Степа лег на койку и отвернулся к стене, напрочь забыв о встрече с индийскими «товарищами». Капитан пожал плечами и вышел прогуляться по вечернему Дели, понимая, что дальнейшего разговора не будет.

Наутро Ростислав обнаружил, что койка Косухина пуста, все вещи исчезли, а на пустом столе лежит записка, поверх которой равнодушно сверкает фиолетовыми гранями «Камень Спасения».

Степа писал в совершенно непривычной для него манере, вежливо, даже почти без грамматических ошибок. Он уведомлял «гражданина Арцеулова», что впредь не желает иметь с ним никаких дел, но поскольку вынужден воспользоваться предложенными деньгами, а также будучи должен «гражданину Арцеулову» за эти месяцы, оставляет камень в счет оплаты долга. Подпись отсутствовала, более того, записка была перечеркнута крест-накрест, однако новой Степа почему-то не написал, лишь нацарапал сверху: «Шел бы ты, Слава, к черту!»

Арцеулов невесело усмехнулся. Славой называла его Ксения. И вот назвали снова – наверное, в последний раз.

С Ингваром он простился в тот же вечер, перед поездом, увозившим капитана в Бомбей. Оказывается, Косухин уже успел забежать к художнику, поблагодарить и пригласить того вернуться в революционную Россию. Правда, как сообщил не без усмешки Ингвар, красный командир посоветовал ехать не сразу, а чуток погодя, когда победивший пролетариат, покончив с контрреволюционной гидрой, будет готов к более полному восприятию картин художника. В РОСТА поступать Николаю Константиновичу Степа уже не советовал, то ли забыв, то ли передумав.

Перед тем как расстаться, Арцеулов достал сапфир и передал его Ингвару. Предваряя возражения, заявил, что вовсе не собирается таким образом отблагодарить художника за его заботы о двух русских эмигрантах, а передает камень для того, чтобы Николай Константинович мог продолжить свои гималайские экспедиции – и заодно рассказал услышанную от ювелира историю сапфира.

Ингвар долго разглядывал камень, и отблеск кристалла странно отражался в его глазах. Наконец, он покачал головой и вернул сапфир капитану.

– Он будет вам нужнее. В эмиграции он бы не дал вам умереть с голоду. А вы едете на фронт…

– И его закопают вместе со мною после первого же боя, – возразил Ростислав.

– Может быть, – спокойно согласился художник. – Но может случиться и так, что этот камень спасет вам жизнь. Ведь это же «Камень Спасения»!..

– Вы верите в эту мистику?

– Ну, я же недаром увлекаюсь Востоком… – пожал плечами Ингвар. – Не спешите расставаться с сапфиром, Ростислав Александрович. К тому же ваш друг оставил этот камень именно вам…

– Мой… друг?

Арцеулов недоуменно поглядел на художника, с трудом соображая, что речь идет не о ком-нибудь, а о краснопузом Степе.

– Да, ваш друг, который сам не свой от того, что вы едете, как он считает, на верную смерть. Не пренебрегайте его даром!

– Степан рискует больше моего, – вздохнул Арцеулов. – Ему нельзя сейчас возвращаться в Россию!

– Как и вам, Ростислав Александрович. Лучше всего, если бы вы оба поработали вместе со мною. Ведь мы занимаемся куда более важным делом, чем та мерзость, которую вы зовете войной.

– «Красота спасет мир»?

Художник грустно улыбнулся:

– Да, конечно, «айне колонне марширен, битте колонне марширен…» Красота не спасет мир, вы правы. Но культура – это единственное, что может объединить людей. Все остальное лишь разделяет – политика, религия, экономика. Когда-то в Индии это понимали… Поэтому я здесь, а не в Париже или не в Таврии, хотя, поверьте, стреляю я недурственно. Жаль только вас, честных и умных – белых, красных и всех прочих цветов…

– Мы защищаем культуру, – возразил Арцеулов. – Ту самую культуру, которая должна спасти мир. Иначе господа комиссары доберутся и сюда…

– Защищаете… Культура не нужна мертвым, Ростислав Александрович! У мертвых другие интересы. У них – Шекар-Гомп… Боюсь, Око Силы еще напомнит о себе, и тогда действительно понадобятся защитники.

– Я готов, – кивнул Арцеулов. – И не один я…

– Слишком многих уже нет, – вздохнул художник, – а теперь и вы с вашим другом едете убивать. И дай-то Бог вам не встретиться на поле боя! А войско Лха Старшего Брата растет, и, может, скоро господа комиссары покажутся вам сущими агнцами по сравнению с теми, для кого они мостят дорогу…

Уезжал Ростислав с тяжелым сердцем. Все, что мог, он сделал – и сделал правильно. Оставался лишь долг большевикам – и Арцеулов ехал в Таврию отдавать его. Но что-то было не так. Уже ночью, когда экспресс, мягко покачиваясь на рельсах, подъезжал к Бомбею, Ростислав сообразил, что ему мешает. Тогда, в поезде Верховного, он, казалось, подумал обо всем. Но в те дни капитан еще не знал о Шекар-Гомпе, об Оке Силы, о Лха Старшем Брате. И если через несколько недель, месяцев или даже лет он упадет посреди белесой крымской степи, эти знания пропадут вместе с ним. А все остальные могут просто не успеть понять, что собирается сейчас среди заснеженных гор, готовясь обрушится с вершин на весь мир. И быть может, это требовало от него, Ростислава Арцеулова, чего-либо иного, чем просто возвращения на безнадежный фронт…

Но менять что-либо было поздно. Яркое солнце заливало утренний Бомбей. У пирсов толпились огромные – белые, серые, черные – пароходы, билет лежал в кармане, и оставалось лишь одно – подняться по трапу и сказать «Прощай» прекрасной стране, которую Ростислав так и не успел узнать. Арцеулов стоял у трапа, провожая глазами вереницу пассажиров, поднимавшихся на борт огромного лайнера «Фламинго». Где-то неподалеку отправлялась «Маргарита», на которой плыл краснопузый Степа. Он не пришел попрощаться, впрочем и Ростислав не собирался разыскивать Косухина. Ругаться не хотелось, а говорить было не о чем.

…Внезапно он почувствовал чей-то взгляд, а вместе с ним – тревогу. Ростислав обернулся. В глаза бросилась яркая желтая ткань – плащ, который носят буддийские монахи…

– Господин… Цронцангамбо?!

Монах сложил руки на груди, поклонился и медленно заговорил. В первую секунду Ростислав растерялся, но затем заставил себя сосредоточиться: «Что-то случилось. Слушай!.. Слушай внимательно…»

Контакт наладился быстро. Уже через минуту капитан стал разбирать отдельные слова:

– Спешил… брат Цонхава… Надо…

– Погодите, – остановил его Арцеулов. – Я сейчас…

Монах на минуту замолчал, а затем заговорил вновь, и на этот раз смысл сказанного четко отпечатывался в сознании:

– Да пребудет с вами мир, Ростислав! Рад, что нашел вас – очень спешил, но от Шекар-Гомпа было трудно добираться. Я шел пешком…

– Что-то случилось? – перебил капитан. – Обнаружили убежище?

– Нет, но боюсь, скоро придется уходить. Брат Цонхава велел передать…

Он замолчал, переводя дух. Арцеулов успел сообразить, что Цронцангамбо шел пешком – от самого Шекар-Гомпа! Шел, чтобы предупредить. Капитану стало стыдно за то, что он когда-то обвинял монаха в излишнем благоразумии.

– Брат Цонхава говорил с духами. Никто из нас не умеет так разговаривать с духами, как он. Вам, людям Запада, это, наверное, кажется странным…

– Нет, нет! – Арцеулов понял, что и в самом деле верит монаху. Люди Востока разговаривают с духами. Люди Запада называют это предчувствием или интуицией…

– Он говорит, что вам четверым грозит опасность – гораздо большая, чем он думал раньше. Кого-то из вас ждут предательство и смерть, а может, и то, что хуже смерти. Кого – духи не смогли объяснить. Учти это, Ростислав, и сообщи своим друзьям. Прощай…

Цронцангамбо поклонился и, прежде чем капитан успел сказать хоть слово, исчез в толпе. Ростислав растерянно оглянулся. Надо задержать монаха, расспросить подробнее, бежать к трапу «Маргариты», ловить там дурака-Степу, которого он не имел права отпускать в Совдепию на растерзание упырям Венцлава, надо ехать Париж, чтобы узнать все ли в порядке с Наташей, отчего молчит Тэд…

Поздно!

Заревел гудок. Арцеулов взглянул на часы и понял, что «Маргарита» уже отчалила, унося Косухина в Марсель. Ему не успеть…

За бортом плескалась зеленая вода – то самое, обещанное ему, теплое весеннее море. «Фламинго» отходил от пирса, медленно проходя мимо огромных пароходов, ждущих своего часа – часа отплытия. В памяти скользнули строчки подзабытого за военные годы, но когда-то любимого поэта – о кораблях, заякоривших бухту, принесших с собой мечту о далеком Океане. Но Ростислав не думал о том, что впереди. Там все ясно – фронт и последний клочок родной земли, который ему суждено защищать. Арцеулов смотрел на берег, на уходящую от него навсегда Индию, и ему вдруг почудилось, что над белыми бомбейскими домами, над зелеными пальмами и острыми крышами храмов, над суетой огромного порта неслышно проступают ледяные вершины, среди которых чернеют четкие контуры монастырских башен. И легкий морской ветерок внезапно показался ледяным, как будто мертвое дыхание Шекар-Гомпа настигло его даже здесь.

…Толпа теснилась на медленно удалявшейся пристани. Арцеулов долго всматривался, надеясь разглядеть желтый монашеский плащ, но тщетно – берег исчезал, становился серой неясной полосой, которой тоже предстояло сгинуть, уступив место равнодушной зелени морского простора.