Бертран из Лангедока Хаецкая Елена

Глава пятнадцатая

Граф Риго

Едва только аббат Амьель узнал о предательстве, которое совершил Бертран де Борн по отношению к своему младшему брату, как от огорчения слег. Был аббат уже ветхим, хрупким, и огорчать его никак не следовало.

И вот приезжает в Аутафорт один монах из Далона. Верхом, всякое смирение отринув.

Да какое там – «приезжает»! Галопом прискакал, коня осадил и закричал у ворот во все горло:

– Отворяй, Бертран! Отворяй, безбожник! Живо отворяй ворота, говорю тебе!

Лучник Эмерьо на стене сидел, от скуки в пролетающих высоко ласточек целился, однако не стрелял – нравились ему птицы. А тут внизу орать начали, Бертрана поносить и требовать, чтоб в замок впустили. Для развлечения и в этого, который внизу бушевал, прицелился. Но и в него стрелять не стал: признал монаха, а Эмерьо был католик.

Цистерцианец на удивление быстро добился своего. Как только Бертрану сообщили, кто прибыл и с какими речами в ворота стучит, так сразу прибежал Бертран и самолично гостя встретил.

Тот, потом и пылью покрытый, тяжко дыхание перевел. Бертран его в тень проводил, на галерею, сам воды ему поднес.

И сказал цистерцианец:

– Аббат Амьель весьма огорчен.

– Знаю, – ответил Бертран.

Монах яростно на Бертрана поглядел, прямо в глаза:

– А вы не могли как-нибудь так сделать, Бертран, чтобы не огорчать аббата?

– Не мог, – сказал Бертран.

Монах кулаком ему погрозил.

– Ведь вы еще тогда знали, что предадите Константина, когда клятву давали и навеки примириться с ним обещали.

– Да, – не стал отпираться Бертран. Смысла лгать не было. Да такое и не в характере Бертрана.

Монах крест с пояса рвать начал, Бертрану под нос совать.

– Как же вы могли! Вы же крест поцеловали, вы же присягнули!..

– Нет уж, – возразил Бертран. – Креста я не целовал. Не было такого. Не стал бы я этого делать, коли предательство заранее задумал. Так, на словах кое-что пообещал, да после призабыл как-то, из памяти вылетело…

Монах утомленно вздохнул. Ярость отпустила его, и он сразу почувствовал себя усталым.

– Болен аббат, – сказал он Бертрану. – Слег от печали по вашему неразумию и злобности.

Бертран глаза в сторону отвел. Амьель – друг отца, друг сеньора Оливье.

Проговорил совсем тихо:

– Но что же я мог поделать? Я всегда знал, что буду владеть этим замком… А как получилось, что аббат узнал обо всем так быстро?

Константин нашел домну Агнес в аббатстве. Спала, накрытая рогожей, в странноприимном доме, где останавливались паломники, отправлявшиеся к Богоматери в Пюи. То ли не признали ее, когда явилась ночью и слезно попросила приюта, то ли сама захотела, чтобы за паломницу ее считали.

Замер Константин над спящей женой. Спала, истомленная, на досках, с неприбранными волосами.

Наклонился. Осторожно поцеловал руку, бессильно лежавшую поверх рогожи.

И тотчас она пошевелилась, слабо улыбнулась во сне.

– Эн Константин, – шепнула она.

От этого на душе так тепло стало, что разом позабыл Константин и вероломного старшего брата, и тяжкую обиду, и потерю невыносимую.

– Это вы? – повторила Агнес.

– Утро, госпожа моя, жена, – сказал эн Константин. – Я пришел за вами.

– Ох. – Агнес, кутаясь в рогожу, села на скамье. – Ноги онемели. Спала я неудобно, что ли?

Опустившись на колени, Константин растер ее ноги. Агнес взяла его руки в свои.

Константин неловко спросил:

– Где Гольфье? Он с вами?

– Он с Рено, – ответила жена.

Сыну Агнес исполнилось одиннадцать лет, и более несносного сорванца свет не видывал. Дядька Рено проклинал день и час, когда злая судьбина лишила его двух пальцев на правой руке и обрекла пестовать господских детей. Потому что по сравнению с племянником даже Бертран сущим ангелом покажется, а уж мальчишку похуже Бертрана сыскать было трудно. Однако нашелся!

К тому же старел Рено. Годы гнули к земле, отнимали от души последнюю твердость. Делался старик все более и более покладистым, мягким, чувствительным. У одних с возрастом, наоборот, душа коростой обрастает; у Рено же эта короста в юности была как панцирь черепаховый, а с годами вся сшелушилась, обнажив нежное мясо беззащитной души.

Когда Бертран де Борн повелел своим наемникам отвести его на навозную кучу и там высечь, как провинившегося холопа, Рено решил, что настала пора умирать. Зажился, видать, на белом свете, раз до такого позора дошел.

Ханнес, не особенно лютуя, отвесил ему пять полновесных ударов кнутом после чего потащил за веревку, которой были связаны руки Рено, и, будто скотину, выволок за ворота. На дорогу вышвырнул: ступай, старик!

А вот как Гольфье из замка выбрался – того никто толком и не заметил. Бертран за племянником не следил. Знал: мальчишка следом за родителями уйдет. Наемникам велел паренька не трогать – и на том заботы о жизни племянника остановил. Не пропадет.

И уж конечно, Гольфье де ла Тур не пропал.

Вскоре Рено услышал, как сзади его нагоняет топот – кто-то во весь опор бежал следом. Остановился Рено, повернулся. Гольфье с маху старику в живот головой врезался.

– Что ж это такое! – со стоном проговорил Рено. – Житья от вас, Борнов, нет. Когда только угомонитесь? Дали бы помереть спокойно…

Гольфье только обхватил своего дядьку руками и покрепче к нему прижался. Рено с изумлением увидел, что господское дитя захлебывается плачем.

– Что он тебе сделал? – кричал Гольфье. – Что он посмел тебе сделать?

– Да ничего, ничего он мне не сделал, – ворчал Рено. Ему вдруг расхотелось помирать. – Вы бы не елозили по моей рубахе-то, мессен Гольфье, – измараетесь…

Гольфье, с головы до ног (даже волосы!) уже в навозе, которым щедро была заляпана рубаха Рено, продолжал хвататься руками за дядьку и горестно завывать.

– Ну, хватит! – рявкнул Рено. – Сопли подберите, мессен, да отвечайте лучше: есть ли при вас оружие?

Гольфье привычно высморкался в подол дядькиной рубахи, перевел дыхание.

– Так ты цел? – спросил он.

– Почти, – сердито ответил Рено.

– У меня нож есть, – сообщил Гольфье.

– Веревки разрежьте, – сказал Рено.

Господское дитя, пыхтя, освободило руки Рено. Потерло распухшие запястья своего воспитателя, подуло на ссадины, как это не раз делал сам Рено, утихомиривая боль в разбитой коленке молодого господина.

Осведомилось:

– Больно?

– Нет, – буркнул Рено, поворачиваясь к Гольфье лицом и хватая его за плечи. – Где госпожа Агнес? Где ваш отец?

Гольфье честно признался:

– Не знаю… Я за тобой побежал.

Рено сказал:

– Пойдемте-ка в лес, переночуем. Я в реке умыться хочу, да и вам, кажется, смыть с себя грязь не помешает.

Таков был сын Агнес, Гольфье де ла Тур.

Итак, семья Константина де Борна собралась в Далоне, где аббат Амьель, как умел, подлечил душевные раны и дал несколько советов, а после обещал призвать к себе Бертрана – для вразумления.

Константин обрадовался; домна же Агнес сказала:

– Поедемте лучше к моему брату Гольфье, ибо вижу я, что Аутафорт мы с вами потеряли, господин мой и супруг.

Как сказала, так и сделала. Забрала с собой сына и Рено и отбыла. Константин же решил снова искать правды у соседей, призывая их ополчиться на своего вероломного старшего брата Бертрана.

А Бертран де Борн сидел в Аутафорте да посмеивался. Домна Айнермада к нему не приехала – хворала. Восхищенная Эмелина ни на шаг от отца не отходила, бродила за ним тенью.

Жонглер Юк проводил время на кухне, либо шлялся по лугам, задирал крестьянских парней, пел песни и стоял на голове, отчего окрестные девки, понятное дело, приходили в неописуемый восторг.

Бертран, сын Бертрана, играл в шахматы со своим младшим братом Итье, когда не пропадал на псарне.

Итье научился хмуриться, точь-в-точь как дядька Рено, и продолжая исполнять обязанности отцова оруженосца, то и дело степенно ворчал на Бертраново безрассудство.

А Бертран и в ус не дул. Жил себе, поживал в Аутафорте. С наемниками расплатился, однако оставил их пока при себе: мало ли что. Насколько он знал Константина, тот непременно побежит жаловаться Адемару Лиможскому, а то и Элиасу Перигору.

Таким образом, у всякого в Аутафорте нашлось дело по душе.

И вот настало время ехать Бертрану в Далон и вести с аббатом Амьелем неприятные беседы. Взял Бертран с собою Итье и лучника Эмерьо и отправился в аббатство.

Дорогой молчали. Даже Бертран притих, посмеиваться перестал, задумался. Аббата он любил, огорчать его не хотел, оправдаться же в своем поступке не чаял.

Стены аббатства вырастали над возделанными полями вековечной твердыней. Путники миновали деревни «бородатых братьев», проехали краем богатого поля и начали подниматься по пыльной дороге на склон холма, к самым стенам.

У ворот их сразу признали и впустили. Коней оставили на монахов, ибо оруженосцу Итье и лучнику Эмерьо Бертран велел идти вместе с ним к аббату.

Амьель действительно был болен. Несмотря на хворь, вышел во дворик, окруженный галереей с множеством тугих арок, и дожидался гостей у колодца. Свет и тьма, в меру распределенные по галерее, вели здесь вечную борьбу – как и во времена Бертранова детства, когда он всерьез подумывал о том, не стать ли ему монахом. Ничто не переменилось в монастыре, как не меняется ничто в Господнем мире.

Завидев аббата, Бертран ускорил шаги и, преклонив перед ним колено, чуть не силой поцеловал сухую старческую руку – Амьель пытался отобрать, потому что сердился, да только с Бертраном не поспоришь.

– Ну что, дитя, – обратился к коленопреклоненному рыцарю ветхий старик, – что ты опять натворил, Бертран де Борн?

– Я предал моего брата, отец, – сказал Бертран. И голову подняв, в глаза Амьелю глянул.

– Ты не раскаиваешься в сделанном, – горестно молвил Амьель.

– Нет, – честно признал Бертран. И спросил, помедлив: – Домна Агнес… она здесь?

– Домна Агнес уехала к своему брату, забрав с собой сына, – отозвался аббат. – Ты что, беспокоишься об их судьбе?

– Да, – пробормотал Бертран.

– Если бы тебя и вправду тревожила их участь, – сказал аббат, – ты оставил бы Аутафорт в покое и прекратил свои беззаконные покушения.

– Я не могу, – упрямо повторил Бертран.

Аббат прищурил глаза, глядя поверх Бертрановой головы:

– Кто с тобой?

– Мой сын Итье и один солдат.

– Пусть подойдут.

Бертран привстал, махнул рукой своим спутникам. Те приблизились.

Аббат строго заговорил с оруженосцем Итье:

– Твой отец дурно поступает, дитя. Я знаю, в вашей семье все обожают Бертрана де Борна, но вот тебе от меня завет: никогда не смей подражать отцу в его противозаконных деяниях!

Итье склонил голову и получил благословение, в чем Бертрану пока что было отказано.

Затем аббат перевел взгляд на лучника Эмерьо.

Эмерьо сказал:

– Я лучник.

Аббат тяжко вздохнул, покачал головой.

Эмерьо добавил:

– Я наемник.

Бертран прикусил губу.

Аббат Амьель спросил:

– Веришь ли ты в Бога, лучник?

– Да, – ответил Эмерьо.

Аббат благословил и его.

А Бертран де Борн сказал:

– Я хотел бы поднести в дар аббатству два сенокосных луга. Как и когда я мог бы это сделать?

– Встань с колен, – велел ему аббат. – Я так понял, эти двое – твои свидетели, которых ты привел, чтобы они подтвердили твое намерение?

Бертран кивнул, поднимаясь.

– Хорошо, – сказал аббат. – А как насчет того, чтобы три дня просидеть на хлебе и воде, Бертран?

Бертран улыбнулся.

Ничего не зная о том, что старший брат получил прощение от аббата, Константин по знакомой дорожке отправился прямехонько к виконту Адемару.

Да только с той поры, как был здесь Константин в первый раз, многое успело перемениться. Адемар, конечно, Константина принял, в дом свой ввел с почетом, на самое лучшее место усадил, отборнейшим вином напоил и, узнав, что тот прибыл без домны Агнес, снабдил самой пухленькой девушкой из прислуги.

Константин, как во сне, позволял Адемару себя обихаживать. Виконт говорил что-то, журчал почти непрерывно; Константин же слов почти не разбирал. Лишь на следующий день, когда пошел уже серьезный разговор, начал понимать младший брат Бертрана, что обстоятельства и впрямь переменились.

Выслушал еще раз виконт Адемар всю горестную повесть от начала до конца. Как замирялись братья в присутствии графа Риго, как расстались почти друзьями, как удалось Бертрану отхватить половину Аутафорта. Разве мог и помыслить тогда Константин, что Бертрану этого покажется мало!

Вошел Бертран в замок как друг и брат; в мыслях же затаил подлое предательство. Введя в дом брабантцев-наемников под видом слуг, устроил под покровом ночи резню и захватил Аутафорт, а самого эн Константина, и домну Агнес, и сына их Гольфье – всех выгнал, точно безродных бродяг.

Мыслимо ли терпеть подобное надругательство…

Виконт Адемар на это сказал, неожиданно утратив всю свою мягкость и домовитость:

– Мыслимо.

Константин на полуслове поперхнулся. А Адемар – пухлые щеки, заплывшие глазки, ротик бантиком – повторил:

– Боюсь, придется вам на этот раз стерпеть обиду, эн Константин, ибо счастье воистину отвернулось от вас. Так ведь у домны Агнес найдутся и другие владения… А об Аутафорте вам лучше всего забыть. Ибо сейчас я не смогу поддержать ваши притязания…

Константин разбушевался, хотя прежде никогда себе такого не позволял да и вообще нравом был – сравнительно с прочими соседями – довольно кроток. Как это – виконт Адемар не сможет поддержать столь справедливые притязания? Да ведь раньше поддерживал! И разве не на стороне Константина правда? Разве не стерпел он, Константин, унижение, когда Бертрану присуждена была половина Аутафорта? Да и что за христианские владыки пошли ныне, если клятвопреступника оправдать согласны, а правому отказывают в помощи? Да вот ведь и граф Риго…

– Граф Риго, мессен, – сказал Адемар (а пухлое лицо его вдруг совершенно отвердело) – вражду со мною возобновил. Добро бы мне самому от графа отбиться. Ходит по моим землям, как по своим, – то урожай умыкнет, то людей к ногтю прижмет, а то и замок разорит. Я собственных подданных едва защитить могу. Так с руки ли мне в Перигор войска посылать?

– Правду говорит мой брат, – молвил опечаленно Константин, – граф Риго – воистину «Да-и-Нет». То враждует он с вами, мессен, то вдруг мирится.

– Настоящего мира между нами никогда не было, – сказал Адемар. – И не будет, Бог свидетель. Ибо слишком многое могу припомнить я графу, а граф – мне.

– Но было же между вами перемирие, когда объединило вас справедливое негодование на моего брата Бертрана, – возразил Константин. – Почему же нынче это невозможно?

– Потому что граф Риго полюбил вашего брата Бертрана сильнее справедливости, – отвечал виконт Адемар. – Есть в вашем брате, мессен, нечто весьма созвучное нраву графа Риго. И потому не ищите у Риго на Бертрана управы.

И завершив неприятную беседу, снова сделался виконт Адемар пухленьким и приятным и захлопотал, чтобы слуги несли дичь, запеченную в ранних яблоках.

– А я вас помню, мессен, – сказал Бертрану лучник Эмерьо. – Еще по прежним временам. Еще тогда, десять лет назад…

Бертран удивился.

– А я тебя что-то не припоминаю, – лениво отозвался он. – Да и что такого случилось десять лет назад? Чего только в моей жизни не было десять лет назад…

Сидели они на стене Аутафорта, в теплых объятиях надвигающегося вечера. Внизу, на каменной скамье, увитой диким виноградом, обложившись мягкими подушками, устроилась девочка Эмелина: золотистые тонкие косы, венок из живых цветов, светлое платье. У ног Эмелины развалился жонглер Юк с лютней. Оба напевали. Бертран прислушался. У них хорошо получалось, ладно и складно. Иногда Эмелина сбивалась, тогда Юк останавливал песню и начинал сначала.

Потом, видать, задумался, стал впустую струны перебирать. Эмелина голову набок склонила, заслушалась, замечталась.

– Эмелина тогда только-только народилась, – сказал наконец Бертран. – А еще что?

– Тогда старый король Генрих нанял в Камбрэ большой отряд, – проговорил Эмерьо. – А командиром у нас был сумасшедший поп Вильгельм. Сперва мы служили королю, но после король насытился войной и выгнал нас вон. Тогда Вильгельм занял один из здешних замков и несколько лет разорял земли виконта Адемара…

Бертран с удивлением посмотрел на Эмерьо:

– Конечно, я помню Вильгельма и его банду. Многие тогда помогали Адемару избавить лимузенские земли от этой язвы.

– И вы в том числе, мессен, – уточнил Эмерьо.

– Как же ты жив остался? – поразился Бертран. – Я думал, мы всех перебили.

Эмерьо тихонько засмеялся.

– Трудно прожить свою жизнь до конца, не так ли, мессен?

– Вот именно, – хмыкнул Бертран.

– Искусство жить, похоже, потруднее моего ремесла, – добавил лучник Эмерьо.

– Похоже, – согласился Бертран. – А что, Эмерьо, овладел ты искусством жить?

– Куда мне, – улыбнулся Эмерьо. – Но во всяком случае, мне думается, я выучился искусству не умирать.

Темный народ эти лучники.

Бертран молвил задумчиво:

– Много лет назад я вытащил стрелу из распятия. Кто-то из тех, кто хотел получить дар стрелять без промаха, совершил святотатство…

– Я слыхал о таком, – кивнул Эмерьо.

– А сам хоть раз делал подобное?

– Нет, – ответил Эмерьо. – Я католик.

– Ты стреляешь с нечеловеческой меткостью, Эмерьо. Даже меня это иной раз пугает. Скажи, разве не дьявол помогает тебе?

– Нет, – твердо сказал Эмерьо. – Он бродит неподалеку, но еще ни разу ему не удалось направить мою руку, потому что я отгонял его. – И дерзко посмотрел Бертрану в глаза. – Ах, мессен, вы так благочестивы, а ведь часто пользовались моим искусством, не спрашивая, кто помогает мне и почему.

– Отвечать-то тебе, – проворчал Бертран, не позволяя себе смутиться.

– Я знаю, что говорю, мессен, – продолжал Эмерьо, – ведь я видел дьявола и разговаривал с ним.

Девочка Эмелина перестала петь и крикнула:

– Спускайтесь к нам, отец! Вы там рассказываете что-то интересное! Я хочу послушать!

– Незачем тебе слушать это, дитя, – сказал Бертран.

Эмелина снова запела. Ей было весело, очень весело этим теплым синим бархатным вечером.

Эмерьо между тем негромко говорил:

– В тот день мы разграбили одну деревеньку в Лимузене… Я спал на сеновале. И вдруг, еще не вполне проснувшись, понял: он лежит подле меня, зарывшись в прелое сено.

– Ты видел его? – быстро спросил Бертран.

– Нет, мессен. Но он был там. Я потянулся было за ножом, а рядом со мной прошептали чуть слышно: «Впусти меня»… По правде сказать, мессен, никогда прежде я так не пугался. Потому лежал зажмурясь и не шевелясь. Я как будто онемел, мессен. А он был так близко! И повторил, уже настойчивее: «Пусти же меня к себе». – «Что тебе нужно?» – спросил я. «Стучу в дверь, да отворят мне, – ответил он. – Я отблагодарю тебя, лучник. У тебя твердая рука и верный глаз, но ты можешь и промахнуться… А со мной ты никогда не промахнешься. Впусти же меня, лучник, я стану тебе надежной опорой». Но пока он говорил, я почти совсем оправился от страха и так ответил дьяволу: «Не стучи в мою душу, ибо место занято». Он зашипел, как змея в густой траве. И спросил: «Кем? Кем оно занято, лучник?» Я сказал: «Пресвятой Девой», хотя это было неправда – я частенько забывал Ей помолиться. Но и неправды оказалось достаточно. Миг – и я почувствовал, что остался на сеновале один. Дьявол ничего не сделал – он просто пропал, сгинул, как не появлялся. Только солома на том месте, откуда он шипел, оказалась потом подпаленной…

– И что, оставил он тебя в покое? – спросил Бертран.

– Нет. – Эмерьо покачал головой. – Меня то и дело покусывают, пощипывают, подталкивают к разным пакостям. Иногда я впадаю в гнев, делаю то, о чем впоследствии жалею, – и тогда я понимаю, что опять он одержал надо мной победу…

– У него против тебя есть надежный союзник, – серьезно проговорил Бертран.

– Кто?

– Ты сам, Эмерьо.

Они замолчали. Эмерьо, видать, обдумывал услышанное.

Молчание нарушил любопытный Бертран.

– А что, с тех пор ты стал усердно молиться Пресвятой Деве?

– Нет, – признался Эмерьо. – Я и теперь частенько забываю об этом…

Наконец в Аутафорт явился сам граф Риго. С большой свитой прибыл, с вельможами и местными сеньорами, под рев труб и торжественные клики герольдов. Сухая земля загремела под копытами множества лошадей. Небо расцветилось ослепительными флажками и знаменами. Повсюду все блестело, сверкало, переливалось. А на острие этого праздничного копья, нацеленного в сердце Аутафорта, красовался сам граф Риго – золотые волосы под солнцем как жар, лицо загорело, обветрилось, серые совиные глаза широко распахнуты, только нос немного подкачал – картошкой.

Под визг дудок, под завывание труб, под гром копыт въехал граф Риго в Аутафорт, и тотчас же вышел ему навстречу Бертран де Борн и преклонил колено.

Граф Риго с коня соскочил, к Бертрану приблизился, обеими руками поднял его и обнял, к себе прижав.

Вся свита наблюдала, запоминала. И те, кто в замке Аутафорт с трепетом смотрел на великолепное вторжение, – тоже.

Стояли граф Риго, наследный принц старого Генриха, и шателен Бертран, держась за руки, как старые друзья. Затем к графу Риго подошли Бертрановы дети – сперва сыновья, затем девочка Эмелина. И для каждого нашлось у графа Риго ласковое слово, ибо на самом деле был граф Риго весьма куртуазным рыцарем – когда хотел.

И радовались ему Бертран и его сыновья, а пуще всех – Эмелина, которая только-только вошла в лета и от души полюбила веселые куртуазные празднества.

А празднество устроили превосходное! Выступали трубадуры и жонглеры. Кавалеры и дамы танцевали на зеленой лужайке перед замком. Потом развлеклись соколиной охотой, а еще два дня спустя затравили оленя и торжественно съели под сладкозвучное пение жонглеров.

И все были довольны. Правда, втайне точил Бертрана маленький червячок. Такой маленький, что Бертрану удавалось искусно прятать его под личиной беспечности.

И вот, когда миновала седмица, призвал к себе граф Риго рыцаря Бертрана. Беседа проходила в башне Аутафорта. Занял граф Риго хозяйское место, утвердив свой обширный зад в любимом Бертрановом кресле. По правую и левую руку графа расселись вельможи и рыцари – все, какие с графом прибыли.

Бертран же перед графом Риго стоял, выпрямившись и руки крестообразно, ладонь на ладонь, на рукояти старого меча сложив. Голова непокрыта, рыжеватые волосы, уже подернутые сединой, под солнечным лучом поблескивают.

За спиной у Бертрана – его сыновья Бертран и Итье, оба ростом в отца, такие же заносчивые и крепкие, только в плечах поуже – не заматерели еще.

Смотрел на них граф Риго, любовался. А насытив взор, звучно хлопнул себя по ляжкам и рявкнул:

– Ах, хороши, стервецы! – Головой потряс, засмеялся. – Захватили, значит, Аутафорт? Ах, негодяи! Что же ты наделал, Бертран де Борн? Разве не была отдана тебе половина Аутафорта, хотя, если судить по правде и справедливости, а не по любви и милосердию, надлежало бы за такие дела отсечь тебе голову!

Бертран молчал.

– Отвечай! – вскипел граф Риго. – Была ли отдана тебе половина доходов с этого владения?

Бертран разлепил уста и молвил:

– Да, мессен.

– Воспользовался ли ты этими доходами?

– Да, мессен.

– Что ж, мало тебе показалось, Бертран?