Бертран из Лангедока Хаецкая Елена
Тогда эн Бертран сел на лавке, мысленно проклиная тот плачевный вид, в каком он вынужденно предстал перед дамой.
Домна Агнес, печальная и строгая, стояла у дверей и смотрела на плененного Бертрана.
– Да благословит вас Бог, домна Агнес, – промолвил эн Бертран.
Она же воскликнула:
– Вы, должно быть, сильно страдаете! Почему никто не пришел и не перевязал, как следует, вашу рану?
– Все желают моей смерти, – охотно объяснил эн Бертран. – Вот единственная причина, почему они так поступают со мной.
– Одно лишь несчастье ваше может извинить подобные мысли, – возразила домна Агнес. – Я тотчас же распоряжусь, чтобы сюда прислали лекаря.
– Я и сам хочу умереть, – сказал эн Бертран. – Да простит меня Бог за подобные речи, домна Агнес, но это правда.
А она стояла у дверей, хрупкая и несгибаемая, и он видел, что она опечалена.
И вырвалось у нее поневоле:
– Боже мой, сколько разрушений, сколько крови! Мой прекрасный Аутафорт…
Боль сжала сердце Бертрана.
– МОЙ прекрасный Аутафорт, – повторил он.
С секунду они смотрели друг другу в глаза. Как любили они этот Аутафорт! – так сильно, что никогда не смогли бы его разделить.
– Проклятье, домна Агнес, – вымолвил наконец эн Бертран. – Почему я не женился на вас!
Домна Агнес отвечала ледяным тоном:
– Я пришлю к вам лекаря, эн Бертран. Молитесь и надейтесь. Господь милостив.
И вышла.
Имелся еще один человек, который, не пожелав оставить Бертрана де Борна, настойчиво требовал, чтобы и его также вслед за Бертраном ввергли в узилище. Это был Итье, второй сын эн Бертрана.
В упоении от великой победы владетели лимузенские и перигорские почти не уделили внимания Бертранову оруженосцу. Один арагонский пращник беззлобно ударил Итье по лицу, деловито скрутил ему руки и потащил в лагерь короля Альфонсо.
Вскоре туда привели и эн Бертрана.
Завидев Итье, эн Бертран рассмеялся от радости, ибо беспокоился о сыне и теперь счастлив был узнать, что тот жив и невредим.
А перед Бертраном на зеленой траве в ожидании судилища расселись брат его Константин – торжествующий, и домна Агнес – печальная, и граф Риго – с ухмылкой от уха до уха, и Адемар Лиможский – до глубины души возмущенный поступками эн Бертрана, и Гюи Лиможский – забавляющийся, и король Арагонский Альфонсо…
Едва только завидев Альфонсо, которого эн Бертран справедливо считал предателем и главным виновником своего поражения (ибо тот коварно воспользовался его учтивостью и доверчивостью), эн Бертран заревел, как раненый медведь, опрокинул двух дюжих арагонцев и кинулся на короля с явным намерением впиться тому в горло.
Альфонсо вскочил, опрокинув кувшин с легким кислым вином. Вино залило одежду графа Риго, и тот, в свою очередь, начал изрыгать ужасные богохульства и посягать на короля Альфонсо.
Наконец несколько человек повисли на руках у эн Бертрана – пленник настолько разъярился, что позабыл о раненой правой руке. За волосы оттащили его от короля Альфонсо и силой заставили стоять на месте. Граф же Риго успокоился сам и только тихо ворчал под нос, локтем отирая мокрое место на своей одежде.
И вот стали все эти сеньоры обсуждать, как им поступить с Бертраном де Борном. Ибо – в этом сходились все, даже Гильем де Гурдон – если существуют границы приличия, то эн Бертран зашел далеко за них.
А Бертран слушал, как они, позабыв свои прежние распри, честят его, Бертрана, на чем свет стоит, и сердился.
И что только не вменяли в вину эн Бертрану! И вражду-то он разжигал между сеньорами! (Будто сеньоры – малые дети, и нужно им втолковывать, с кем водиться, а с кем не водиться!) И мятежник-то он опасный! (Будто Адемар Лиможский и сам против старого короля Генриха не бунтовал!) И войной-то на родного брата пойти осмелился! (Насчет того, каков из эн Константина родной брат – лучше молчать…) И наемников-брабантцев на свою землю привел. (Как будто эти брабантцы – не графа Риго наследство!)
И еще эн Бертран нарушил клятву не трогать Аутафорт, сеньору Оливье де ла Туру данную перед отъездом того в Святую Землю…
Этого уже эн Бертран снести не мог. Повиснув на руках арагонцев, державших его мертвой хваткой, закричал эн Бертран пронзительно:
– Я обещал ему не трогать Аутафорта, покуда он жив!
Домна Агнес побелела.
А Бертран надрывался:
– И не смейте трепать имя моего крестного отца, который был мне ближе, чем…
Тут он слишком сильно дернулся, неосмотрительно потревожив раненую руку. И оборвал эн Бертран грозные речи, а вместо того взвыл тихонечко от боли. А домна Агнес сжала губы и отвернулась.
Наконец граф Риго сказал, поднимаясь и хлопая себя по бокам:
– А что тут долго думать! Я и прежде так поступал: как подавлю мятеж, так мятежников на цепь и в Лондон, к отцу моему, старому королю Генриху.
Виконт Адемар Лиможский, которому слишком хорошо памятен был этот обычай графа Риго, от возмущения щеками затряс. А граф Риго захохотал во все горло.
Выяснялись потом и разные другие вещи. Например, в лагере победителей долго и шумно шла перебранка – разбирались, по чьему недогляду наемники ушли с оружием в руках, живые и невредимые.
Очень неприятно было также и то обстоятельство, что ускользнул этот негодный жонглер Юк. Когда и как он уполз ящерицей, проскользнул гадом, уплыл скользкой рыбкой вниз по течению речки Мюро – то осталось неведомо.
А как жаль! Граф Риго как раз собирался спустить с него шкуру и таким образом отомстить сразу и поганцу жонглеру, и его господину и покровителю Бертрану де Борну.
Спустя несколько дней еще больше пожалел граф Риго о том, что Юк избежал его карающей длани. По окрестным тавернам начали распевать поносные песенки, в которых доставалось всем героям дня: и Адемару Лиможскому – за то, что жирен и ест из рук графа Риго, и сыну его Гюи – за то, что воли своей не имеет, и графу Риго – за чрезмерное жизнелюбие, и конечно уж Талейрану – за то, что ленив и беспечен. Больше всех пострадал от этих песен король Альфонсо.
Скрипел зубами граф – аж песок сыпался – но поделать ничего не мог.
И потащили Бертрана де Борна и сына его, гордого Итье, в унылый холодный Лондон, к старому королю Генриху – на погляд.
А уж Генрих пусть решает, что с мерзавцем Бертраном делать.
Лондон Бертрану не понравился, а вот старый король Генрих – очень.
Всего в этом Генрихе было слишком много; мнилось иной раз – и сам с трудом свою чрезмерность переносит. Высоченный, отяжелевший с годами могучий воин: грубоватое некрасивое лицо, светлые, в рыжину, волосы, холодные глаза. Немудрено, что трое старших Генриховых сыновей, взбунтовавшись, так и не смогли одолеть отца. Казалось, троих молодых принцев в одного человека сложи – и получится как раз один старый Генрих.
В первый же день, как доставили к старому королю Бертрана де Борна, велел государь снять с того все путы и оковы, накормить как следует (незачем, рассудил король, рыцарю и шателену, пусть даже пленному, голодными глазами глядеть). После же призвал к себе и долго, в упор, рассматривал. Сам сидел, развалясь, охотничью рукавицу теребил. Бертран перед ним стоял, посапывал. И помалкивал.
Наконец вымолвил король Генрих:
– Так значит, ты с сыном моим Риго смертно враждуешь?
– Иногда, – дерзко ответил Бертран.
Король светлые брови поднял.
– Да? И когда же?
– Стоит сыну вашему Риго какое-нибудь гнусное предательство совершить, – сказал Бертран, – так сразу и начинаю.
– Это ничего, – хмыкнул старый король. И рукавицу отложил. – Я и сам с ним то и дело враждую.
И снова замолчал.
Выждав немного, Бертран проговорил:
– Кому-кому, но вам-то уж не привыкать, чтоб в семье брат шел против брата, а сын против отца.
И ждать стал – прибьет его за такое король или на закуску оставит.
Генрих на это ответил так:
– Вижу я, Бертран, что смерти ты не боишься.
Бертран только плечами пожал:
– Я католик. Что мне ее бояться? Господь милостив.
Король Генрих решил оставить Бертрана на закуску, сразу не убивать. Повелел отвести дерзкого пленника в узилище и запереть там хорошенько. А ему, Генриху, как раз будет время подумать над тем, как же с этим наглецом Бертраном быть.
И вот растянулся Бертран на лежалом сыроватом соломенном тюфяке, радуясь тому, что хотя бы руки и ноги свободны и не отекают больше от цепей. И заснул. Ибо в любом месте и при любых обстоятельствах спал эн Бертран сном младенческим, а это верный признак безгрешной души.
Итье при Бертране неотлучно находился, однако поместить оруженосца в узилище никто не озаботился, отчего жил Итье на королевских конюшнях. Ждал, пока король решит, какую судьбу определить его, Итье, отцу и господину.
Генрих Плантагенет знал, конечно, что Бертран де Борн – превосходный трубадур. Даже не умея читать на народном языке «ок», по одному только рисунку строфы можно догадаться, как гибко движется, как дышит, словно живое существо, Бертранов стих, увенчиваясь всякий раз чеканной рифмой.
Риго на этом языке болтал весьма бойко и даже стихоплетствовал – вырос в Провансе. Ведь не только Генриху он сын, но и королеве Альенор. И хоть ни к чему была старому королю Генриху вся эта южанская грамота, но послушать добрые песенки и он был не прочь.
И вот присылает король Генрих к Бертрану своего жонглера, прозванием Докука, человека манерного и жеманного, точно девица, но с красивым голосом, и наказывает тому выучить с пяток сирвент, какие ему эн Бертран показать соизволит. На всякий случай копейщика с ним послал – чтобы эн Бертран вернее соизволил, не заупрямился.
Однако упрашивать эн Бертрана не пришлось, так что копейщик вскоре ушел, оставив знаменитого трубадура наедине с господином Докукой.
Господин Докука в узилище вступил, поминутно вздрагивая и пальцами нервно перебирая. Бертран, на своем гадком матрасе вальяжно развалясь, громко зевнул и гостю садиться предложил. Сам же позы не переменил. Жонглер, подумав, брезгливо поместился на матрасе в ногах у Бертрана.
Эн Бертран вошь на себе поймал и, морща длинный нос, с хрустом ее придавил.
– Вы не представляете себе, друг мой, сколько их здесь! – дружески проговорил эн Бертран, обращаясь к Докуке. И отбросил дохлое насекомое, оттопырив мизинец. Воскликнул с чувством: – Мерзкое создание! А в матрасе гнездится целое море клопов и блох. Я все время чешусь.
Тут жонглер короля Генриха подскочил как ужаленный. Держась подальше от Бертрана – тот продолжал лежать, заложив левую руку за голову и поминутно почесываясь, – господин Докука поспешно растолковал, зачем пожаловал.
Услышав о том, что король Генрих желает, чтобы эн Бертран обучил этого жонглера Докуку своим сирвентам, эн Бертран взялся за дело весьма рьяно и вскорости замучил присланного королем жонглера до полусмерти. Сам эн Бертран пел, как мы уже рассказывали, несколько неуклюже. От Докуки же требовал безупречного исполнения и нешуточно сердился, когда тот не сразу улавливал в Бертрановом невнятном мычании правильную мелодию.
Жонглер, однако, попался усердный. Хоть и противен был на первый взгляд, но любил хорошую песню, и это искупало прочие недостатки. Стихи схватывал на лету, запоминал с первого раза песни и в семь, и в десять строф, так что в конце концов Бертран перестал над ним издеваться.
Но в одном эн Бертран оставался тверд. Он обучал жонглера Докуку только тем песням, в которых невоздержанной бранью поливал всех сеньоров, что пошли на него войной, когда он, Бертран, сидел в замке Аутафорт и героически отражал штурм за штурмом. Это, к слову сказать, и были те самые поносные песни, что Юк горланил теперь, не стесняясь, по всему Лангедоку.
Жонглер Докука несколько опасался королю Генриху такие песни петь. Ну как можно, например, перед его величеством провозглашать, что король Арагонский – подлец, каких свет не видывал; что он ограбил свою невесту, а после изгнал ее; что более гнусной твари не нарождалось в подлунном мире? Или Талейран Перигор – да разве дозволено про владетельного сеньора говорить, будто он блюдолиз, трус, изменник?..
– Так ведь изменник же, – лениво тянул Бертран, давя на себе очередную вошь.
– Он знатный сеньор, – возражал Докука. – А когда знатный сеньор совершает измену, об этом не…
Бертран досадливо рукой махнул.
– Тебе король Генрих что велел? Мои сирвенты для него исполнять! Вот и слушайся господина своего короля. Рассуждать тебе никак не положено, Докука.
И утешал пугливого Докуку:
– Король Генрих языка нашего, почитай, и не разбирает вовсе.
На это Докука только вздыхал – тяжко, всей грудью:
– Имена-то он всяко разберет… «Альфонсо», эн Бертран, на любом языке будет «Альфонсо» – хоть на нашем, хоть на ненашем, хоть на варварском брабантском наречии… Ах, в опасные игры играть затеяли вы, эн Бертран…
Однако больше спорить не осмелился – сделал все, как велел эн Бертран.
А Бертран, оставшись в одиночестве, загрустил вдруг о своем позорном поражении и плене и стал перебирать в памяти имена друзей. Кто остался ему верен в несчастии и, главное, кто способен его, Бертрана, из плачевного этого состояния вызволить?
Тепло, хоть и очень недолго, думал об Итье. Мыкается где-то неподалеку – стережет отца как умеет, мается.
Затем мыслями к жонглеру Юку устремился. Усмехнулся поневоле. Этот – добрый товарищ в злых проделках, но в беде Бертрану не опора – ничтожен. И потому, мысленно благословив Юка и далее странствовать по Лангедоку, забыл о нем Бертран.
Мелькнуло воспоминание о Фальконе, и тотчас же лютою тоскою сжалось сердце: воистину, грустную весть привез Фалькон! Вот кто бы мог сейчас выручить Бертрана из беды, так это Генрих Юный, Молодой Король.
Некогда связывала их добрая дружба – юношу-принца, будущего короля, и простого рыцаря. Бертран, как и многие сеньоры края, возлагал на Молодого Короля большие надежды. Вот воцарится, вот настанет райская жизнь!..
Растравив себя воспоминаниями, стал Бертран сочинять песнь на смерть Молодого Короля. Перечислил все доблести и достоинства безвременно умершего Генриха Юного. Получилось неплохо – красиво и куртуазно. Бертран остался доволен. Даже в узилище не изменил ему дар трубадурский.
А после, уже на грани сна и яви, предстал вдруг перед Бертраном юноша-король, почти мальчик, сероглазый, в мокрой от пота рубахе, с прилипшей ко лбу золотистой прядью. Меч опустил и на него, Бертрана, с обожанием взирает – старший друг, наставник, боец непревзойденный Бертран де Борн. И спрашивает о чем-то и смеется.
И от этого видения по-настоящему больно стало Бертрану. И понял он, что безвозвратно ушло время – будто ленту кто-то между пальцами протянул. Пучина прошлого поглотила все – и того сероглазого мальчика, и надежды, что были с ним связаны, и самую молодость Бертрана.
И заплакал наконец Бертран от всего сердца. Плакал он по всему, чем владел и что утратил.
А всласть наплакавшись и омыв душу слезами, все-таки безмятежно заснул.
Итье де Борн жил, как приблудный щенок, при королевских конюшнях, где кормился из милости. Был высокомерен и замкнут: страдал из-за Бертранова поражения и плена больше, чем сам Бертран. Король Генрих, многими делами занятый – а дела у короля имелись и поважнее, чем один только злоречивый Бертран, – об Итье де Борне и вовсе позабыл.
Так что мог сын Бертранов бродить по грязному, промозглому Лондону, сколько заблагорассудится. А то помогать на конюшне, восхищаясь прекрасными королевскими лошадьми. А если угодно, то гулять украдкой по саду (чахлое подобие того буйства зелени и цветов, к которому Итье сызмальства привык в Лимузене).
И вот однажды, таясь в саду, услышал Итье знакомый голос графа Риго. Ругаясь через слово, клялся граф отцу своему Генриху, что непременно – и очень скоро – отправится в Святую Землю совершать подвиги во славу Господню. Генрих что-то возражал. Поспорив еще немного, решили владетели передохнуть и призвали жонглера Докуку с лютней.
И услышал Итье чудный голос Докукин. Исполнял жонглер, по повелению короля, сирвенты пленного трубадура. Слушал Генрих, усмехаясь, а когда жонглер замолчал, так сказал графу Риго:
– А вы говорили, будто птица в клетке не поет. А вот у меня даже ваш Бертран запел устами этого жонглера Докуки. Ибо слыхал я, что голос у эн Бертрана не вполне благозвучен, так что всегда лучше бывает, если его песни поются другими.
Граф же Риго молчал, страшась, что гнев, ширясь в груди, разорвет ему ребра и кровавыми ошметьями на волю вылетит.
Наконец перевел дыхание граф Риго и на жонглера Докуку заревел престрашно. Тот поспешно удалился. А граф бушевать принялся и грозить Бертрану самыми лютыми карами. Ибо, даже находясь в узилище, нашел этот злонравный Бертран возможность и способ уязвить своих недругов.
Генрих же южного наречия не знал и потому не смог по достоинству оценить все то, что распевал дерзкий Докука.
А Итье от гордости за неукротимого отца своего так и распушился. И решил, что негоже ему, сыну столь отважного человека, по кустам таиться. И потому смело выступил вперед, внезапно представ перед королем Генрихом и графом Риго.
– Это еще что такое? – сердито спросил Генрих у графа Риго.
– Почем я знаю, – огрызнулся граф.
Тогда старый король устремил на Итье знаменитый тяжелый взор, под которым и полководцы ежились, и подбородком юноше кивнул. Итье слегка побледнел, но молвил без дрожи:
– Я Итье де Борн, мессен, второй сын рыцаря Бертрана, которого вы столь жестокосердно держите в узилище.
Тут граф Риго губы покривил и обронил, что знает сопляка – оруженосец.
Король же сказал Итье де Борну:
– Воистину, жаль мне, что отец ваш совершил множество тяжких проступков и подлежит суровому наказанию.
Итье поклонился и отвечал учтиво:
– На все воля Божья, мессен.
Граф Риго вскипел. И проговорил презрительно:
– Ступай на кухню и скажи там, что граф Риго, мол, распорядился, чтобы тебя накормили.
Итье сказал графу Риго, что не голоден.
А старый король Генрих распорядился, чтобы тотчас же доставили к нему из узилища пленного рыцаря Бертрана.
Бертрана явили. После тех ночных слез совершенно раскис Бертран; настроен был мирно и печально. Утратил (на время, конечно) весь свой воинственный пыл. Разумеется, сразу увидел возле короля Генриха Итье. Держится оруженосец невозмутимо, только губы побелели. И без того слезливый был Бертран, а тут, как сына своего преданного завидел, так вообще едва не разрыдался.
Пристально поглядел на Бертрана старый король Генрих. Вид у Бертрана стал куда менее роскошный, одежка пообносилась и замаралась, от волос, на глаза падающих, тухлятиной несет.
И надо бы смерти его предать – за мятежи и подстрекательства, за любовь к раздорам и смутам, а более всего – за опасную дерзость.
Надо бы. Да не хочется.
О том, что произошло дальше между эн Бертраном и старым королем Генрихом, нам передавали следующее:
E-l reis Enrics si-l dis: «Bertran, Bertran, vos avetz dig que anc la meitatz del vostre sen no-us ac mestier nulls temps; mas sapchatz qu'ara vos a el ben mestier totz».
«Seigner, – dis En Bertrans, – el es ben vers qu'eu o dissi, e dissi ben vertat». E-l reis dis: «Eu cre ben qu'el vos sia aras faillitz». – «Seigner, – dis Bertrans, – ben m'es faillitz». – «E com?» – dis lo reis. «Seigner, – dis En Bertrans, – lo jorn que-l valens Jovens Reis, vostre fillz, mori, eu perdi lo sen, e-l saber, e la conoissenssa.» E-l reis, cant auzi so q'En Bertrans li dis en ploran del fill, venc li granz dolors al cor de pietat et als oills, si que no-is poc tener qu'el non pasmes de dolor. Et quant el revenc de pasmazon, el crida e dis en ploran: «En Bertran, En Bertran, vos avetz bendrech, et es ben razos si vos avetz perdut lo sen per mon fill, qu'el vos volia meils qe ad home del mon. Et eu, per amor de lui, vos quit la persona e l'aver e-l vostre castel, e vos ren la mia amor e la mia gracia, e vos don cinc cenz marcs d'argen per los dans que vos avetz receubutz». E-N Bertrans si-l cazes als pes, referrent li gracias e merces. E-l reis ab tota la soa ost s'en anet.
Не берем на себя смелость ручаться, что это – чистейшая правда; хотя, конечно, не все в этом рассказе и ложь. Впрочем, всяк волен верить или сомневаться.
Глава тринадцатая
Половина Аутафорта
– Мы тревожились за вас, господин мой, – такими словами встретила дама Айнермада своего супруга, когда тот возвратился из Лондона – исхудавший, веселый, смертельно усталый.
Она была хорошей женой и доброй хозяйкой, эта дама Айнермада. Она приготовила горячую воду в бочке, чтобы муж ее мог умыться после долгого пути. Велела слугам зарезать поросенка, которого выкармливали на Рождество.
И лишь потом, обменявшись с супругом поклонами и поцелуями, украдкой, быстро, прижала к себе Итье – тот стерпел.
А Бертран смотрел на свою прекрасную жену, которая любила его так преданно, – и на душе у него скребли кошки.
Вы только что слышали о том, как вышло, что Бертран де Борн помирился со старым королем Генрихом. Настала редкая минута, когда Бертран проявил слабость – и вот оказалось, что простодушие и есть самая большая, самая что ни на есть удачная хитрость. Ибо стоило Бертрану искренне признаться в том, что растерял он все свое остроумие и лишь опечален теперь утратой Молодого Короля, на которого возлагал все надежды, как сердце старого короля – обычно ледышка ледышкой – растаяло. Может быть, как раз потому, что давно не видел он искреннего чувства – ни от приближенных, ни от удаленных, ни от родных своих детей, не говоря уж о супруге, королеве Альенор.
Как бы то ни было, а обнял Генрих Бертрана де Борна и не пожелал больше держать его в плену. Взял за руки Бертрана и сына своего Риго и соединил эти руки, сказав: «Будьте отныне друг другу опорой». И опустился Бертран на колени перед графом Риго и поклялся ему в верности, а граф Риго взял его ладони в свои. И Бертран встал с колен уже не врагом графа Риго, а его верным соратником и другом.
Итье глядел на это диво, широко раскрыв глаза и ничего не понимая. Только что отец был повержен и угнетен – но едва произнес Бертран несколько удачных слов, как король переменил к нему отношение. И граф Риго – вот что поразительно! – тоже к эн Бертрану переменился.
И вот уже все трое, чуть ли не обнявшись, беседуют о делах аквитанских, и Бертран дает весьма дельные советы графу Риго, как ловчее уязвить Адемара Лиможского. Ибо теперь, когда эн Бертран приведен к надлежащей покорности, несомненно захочет граф Риго возвратиться к старой вражде с эн Адемаром.
Граф Риго слушал очень внимательно, то и дело задавая вопросы, на которые Бертран охотно давал пространные ответы.
После принесли вина, мяса и прочих яств. И пировали граф Риго с Бертраном де Борном, вытирая жирные пальцы о шерсть вертевшейся под ногами собаки, и со смехом вспоминали былую свою вражду. Ибо нравились они друг другу с незапамятных времен, да только обстоятельства все время складывались не в пользу их дружбы.
Риго хлопал Бертрана по спине, от души хохотал, сам подливал себе вина, не дожидаясь, пока сонный слуга сообразит это сделать. Припоминал разные потешные случаи. Бертран, выпив как следует, тоже графа Риго по спине хлопал и смеялся.
Подозвали Итье, позволили и ему вина выпить. Граф Риго и Итье по спине потрепал.
– Настоящее богатство – такого сына иметь, – похвалил граф Риго Бертранова оруженосца.
– А у меня таких двое, – похвастался Бертран.
– Так отдайте мне одного, – попросил Риго. – В знак нашей дружбы.
– У вас, небось, сыновей столько, что можно армию набрать, – сказал Бертран. Тут Итье заметил, что отец вовсе не так уж пьян.
Граф Риго хмыкнул.
– Их я в глаза не видывал и не знаю, что они за воины, а вот вашего сына за это время узнал хорошо. Под стенами узилища ночевал…
Бертран де Борн отвечал графу Риго так:
– Бросьте вы эти глупости, мессен. Давайте лучше еще выпьем.
И граф Риго тотчас же позабыл об Итье. А Бертран, устраиваясь спать, долго еще ворчал себе под нос о «неуемном мужеложце».
Надобно добавить, что, в знак особого расположения, граф Риго пригласил эн Бертрана спать в его, графа, кровати. Обычай был таков, что доброго гостя хозяева укладывали спать с собой, так что ничего предосудительного в подобном приглашении не усматривалось. Бертран охотно согласился, ибо кровать у графа удобная, широкая и теплая.
Граф Риго был достаточно пьян, чтобы не слышать, как ворчит эн Бертран. А Итье слышал, и ему не по себе сделалось.
И вот возвратились они в Борн, обласканные королем, примирившиеся с графом Риго. Бертран весел был, всю дорогу посмеивался. Велел ему старый король Генрих отныне делить Аутафорт с Константином – со всех доходов надлежит каждому брату иметь ровно половину.
Дама Айнермада навстречу супругу вышла. На руках меньшого сынка, Константина, держала. А старшие дети – Бертран и Эмелина – возле матери стояли, на отца глядели, улыбались.
Эн Бертран даму Айнермаду поцеловал сердечно, меньшого сынка за щеку щипнул, дочке Эмелине нежно ручку чмокнул, со старшим сыном обнялся дружески, поблагодарил за то, что хорошо о матери заботился.
Два дня после возвращения эн Бертран ничего не делал. Ровным счетом ничего. Отсыпался и отъедался, даже растолстел немного.
Дама Айнермада ни о чем его не расспрашивала. Ждала, пока сам расскажет.
Бертран же только справился о том, не возвращался ли жонглер Юк и нет ли от него вестей. Узнав, что сгинул бездельник бесследно, лишь вздохнул.
После всего, что мы уже слышали об эн Бертране, трудно поверить, будто он действительно согласился довольствоваться половиной доходов, приносимых землями Аутафорта.
Нам – и то трудно. Так что говорить о домне Айнермаде – ведь она знала Бертрана несравненно лучше нашего.
И потому затаила она в сердце печаль и не знала ни минуты покоя с тех самых пор, как эн Бертран, ее супруг и господин, возвратился из Лондона.
Пока эн Бертран на кровати валялся, лютню рассеянно теребил и по жонглеру Юку скучал, была тревога еще тихой и много воли не забирала. Так, скреблась себе мышкой в потаенных закутках души, не мешая ходу повседневных дел.
Но затем эн Бертран с кровати восстал, во все лучшее оделся и, взяв с собой старших сыновей, в Аутафорт отправился. Вот тут-то тревога и запылала лесным пожаром.
Да разве Бертрана остановишь, разве станет он кого-нибудь слушать?
Жену свою, домну Айнермаду, эн Бертран искренне любил и любовью ее дорожил. И это никак не мешало ему куртуазно ухаживать за Маэнц де Монтаньяк, за Гвискардой де Бельджок, за Матильдой-Ланой, супругой Генриха Саксонского, и еще за некоторыми другими дамами, которых здесь нет времени перечислять.
Но никакие на свете дамы, даже самые прекрасные и достойные любви, не могли помешать эн Бертрану делать то, что он считал нужным.
Поэтому смотрела домна Айнермада, как удаляется от замка Борн сеньор Бертран, сопровождаемый двумя своими подросшими сыновьями – крепкими, красивыми юношами (сколько сил на них положено!) – и не утирала бегущих по щекам обильных слез.
О решении, которое вынес король Генрих, в Аутафорте было уже известно. Константин де Борн в душе так и кипел, однако злобу в себе давил, ибо Адемар Лиможский вдруг заявил, что решение это правильное, – не с руки младшему брату быть как бы сеньором над старшим. А Элиас Перигор – тот вообще ничего не сказал. Он воевать не хотел. Ни с Бертраном, ни с Константином, ни с Адемаром, ни тем более (Боже упаси!) с графом Риго.
А домна Агнес молчала…
В качестве посредников между соперничающими братьями согласились выступить граф Риго и аббат Амьель. Встречу нарочно в Аутафорте назначили – для торжественности.
Бертран, конечно же, последним явился. Как всегда, произвел очень много шума и грохота, покрасовался и так, и эдак, распугал кур и прислугу, а после у всех на глазах с графом Риго дружески обнялся. У эн Константина (как оно и ожидалось) челюсть отвисла. Эн Бертран на брата мельком глянул, искоса – ну как, братец, нравится?..
Граф Риго Бертрана из объятий выпустил, сыновей Бертрановых громогласно нахваливать принялся. Вот, мол, какие молодцы. В отца удались, сразу видать. А уж отец их какой молодец – таких поискать еще. Особенно же хвалил граф Риго младшего, Итье, – за преданность и бесстрашие.
Всем уже надоело смотреть и слушать, как милуются эн Бертран с графом Риго, а граф все не унимался, и Бертран его подзуживал.
Наконец угомонились эти двое. И разговор о деле пошел.
Сводился этот разговор к той скучной теме, что доходы с земель, принадлежащих замку Аутафорт, будут теперь оба брата делить поровну. Ибо и в самом деле противно всем законам и установлениям, чтобы младший брат сделался как бы сеньором над старшим, и чтобы старший оказался как бы его вассалом. А ведь именно эта несправедливость и имела место с тех самых пор, как эн Константин де Борн сделался владельцем Аутафорта. Так что покушения эн Бертрана можно считать вполне справедливыми. И хотел Бертран, таким образом, лишь восстановить законность.
Все эти рассуждения не нравились ни Бертрану, ни Константину. Оба они хотели Аутафорт только для себя.
Эн Константину как-то зябко было. Догадывался, что старший брат какую-то новую, весьма хитроумную пакость затевает. Для того, небось, и с графом Риго дружбу свел. Стала у Константина земля Аутафортская как будто понемногу из-под ног уходить. И понимал Константин: не успокоится Бертран, пока не отнимет у него замок. Чуял близкую беду, да только знать не мог – как именно случится.
После долгих переговоров разделили пашни и угодья, лес и даже речку, договор составили. Аббат взял его на хранение и на прощание оставил братьям наставление о братской любви.
Насупившись, слушали аббата Бертран и Константин, друг на друга не глядели. Граф Риго украдкой позевывал. Много долгих речей о братской любви говорилось на его коротком веку, да вот толку с того было очень немного.
А аббат все заливался соловушкой. Наконец заключил торжественно:
– Обнимите же друг друга и поклянитесь отныне жить в добром согласии, разделив между собою и доходы, и честь!
Нехотя встали. Сперва Константин, потом Бертран. Приблизились один к другому. С годами сгладилась семилетняя разница в возрасте, и стали они очень похожи. Только Константин ростом пониже. И у Бертрана лицо дерзкое, а у Константина, скорее, задумчивое.
Поглядел Бертран на брата, носом посопел и вымолвил еле слышно:
– Cal croy… (Уродец…)
А после, вздохнув, обнял его – в первый и последний раз в жизни ощутив на своей груди живое тепло его тела.
Жонглер Юк отыскался в самом начале зимы – крестьяне подобрали на дороге, где он замерзал по пьяному делу. Так ослаб, что о помощи попросить уже не мог, язык не ворочался. Дотащили сострадательные мужланы пьяного бродяжку до первой лачуги, руки-ноги странничку растерли и уложили поближе к теленку. Пусть отогревается, в себя приходит.
Пришел Юк в себя, заохал. Был он, бедняга, подпаленный, а стал подмороженный! Покашлял, ужаснулся – голос-то, голос бархатный да атласный, достояние Юково – пропал! На руках пройтись вздумал, корову изумляя, – а руки не слушаются, подгибаются. Предатели! Все, все в беде его бросили, даже родимое тело слушаться отказалось.
– Ой-ой, – сказал Юк и зарыдал прегорестно, – все потерял я, что имел. Помирать мне пора.
– Да поживи уж покамест, – утешали его мужланы.
Но Юк все ныл да причитал и так мужланам надоел, что они его из лачуги обратно на дорогу выставили: иди, откуда пришел, милый человек!
И побрел Юк дальше, жалея себя смертно.
А тут, как на грех, снег повалил. Сырой, липкий, так и норовит глаза залепить, до самой печенки пробирает. Отмахивается Юк, что есть силы, да только силы почти что нет. Отгоняет Юк от себя эту мокрую напасть, но все напрасно, одолевает Юка зима и скоро до смерти одолеет. Как живое существо, наскакивал на бедного жонглера снег, будто проглотить его вознамерился. Уже не стыдясь, зарыдал Юк во весь голос, какой еще оставался.
– Бедный я! – выкликал Юк. – Несчастный я! Страдалец я, невезучец! Бесталанный я бродяга! Ходит по пятам за мной беда, одолевает меня горе, заело меня злочастие! В неудачный час зачал меня батюшка! На беду родила меня матушка! Зачем не сгорел я от разбойников! Зачем в снегу не замерз! Ой-ой! Лютню я потерял, голос я отморозил, господина моего оставил!
Так заливался он, о смерти просил. И не заметил, как выросла впереди темная тень. Шагнул Юк вперед и головою в бок лошадиный уперся. От неожиданности рот захлопнул, аж зубы лязгнули. Едва язык не прикусил. А тот, кто на коне сидел, подхватил Юка крепкой рукой за шиворот. Юк заскулил, а тот, что на коне, засмеялся. Тогда Юк понял, что зла ему не желают, засуетился, в седло полез.
Там, в седле, хмыкнули и очень знакомо посопели перебитым носом.
– Ох, – вымолвил Юк, привалясь к Бертрану насквозь мокрой костлявой спиной. – Ох, эн Бертран… Ох, господин мой…
И разревелся в три ручья, уже непритворно.
Понятное дело, привез эн Бертран этого Юка в замок, сдал на руки кухонной прислуге и далее заботы о жонглере простереть не соизволил. Впрочем, Юк и сам о себе всегда неплохо заботился.
Домна Айнермада, проведав о возвращении Юка, вовсе не обрадовалась, чего и не скрывала. А девочка Эмелина то и дело бегала на кухню, а после с восторгом докладывала братьям:
Читать бесплатно другие книги:
