За синей рекой Хаецкая Елена

Зимородок проснулся внезапно, словно от толчка. Несколько мгновений он лежал неподвижно, прислушиваясь и пытаясь понять, что же его разбудило.

Кто-то снова развел костер. Вряд ли это сделала Марион. Зимородок слышал, как она посапывает рядом.

– Ну, будет тебе, Зимородок, притворяться, – послышался хрипловатый женский голос. – Ты ведь не спишь.

Зимородок приподнялся и потер лицо руками.

У костра сидела, скрестив босые, дочерна загорелые ноги, женщина лет тридцати пяти – сорока. Ее черные, с проседью, волосы были заплетены в две косы, украшенные у висков гроздьями рябины. Сухощавая, загорелая, жилистая, она чувствовала себя в лесу совершенно как дома. На ней была длинная широкая юбка и красивая шаль, крест-накрест завязанная на груди.

Она похлопала ладонью по высокому плетеному коробу, стоявшему рядом с ней, и повторила:

– Хватит валять дурака! Иди-ка лучше сюда, Зимородок.

Зимородок подсел к ней, встряхнулся, окончательно прогоняя сон.

– Привет, Мэгг Морриган. Давно ты здесь?

Мэгг Морриган сняла с пояса фляжку, глотнула, предложила Зимородку:

– Хочешь?

Зимородок с благодарностью приложился к фляжке и вдруг что-то вспомнил. Он подобрал камушек и запустил в небольшой лоскутный мешочек, слабо покачивающийся на ветке в утреннем ветерке.

Мешочек задергался, заворчал, и оттуда, как чертик из коробки, выскочил Людвиг с диким воплем:

– Тревога, тревога!

– А это что за говорящая варежка? – удивилась Мэгг Морриган.

– Попридержи язык, вилланка! – огрызнулся Людвиг. – Ты видишь перед собою Людвига-Максимилиана… и так далее…

– Это наш Людвиг, – поспешно объяснил Зимородок. – Старинный приятель Зозули.

Мэгг Морриган фыркнула, но от комментариев воздержалась. Зимородок угостил ее табачком и закурил сам.

Помолчали.

– Недурной табачок выращивает Зозуля, – заметила Мэгг Морриган.

– Табачок знатный, – поддакнул Зимородок.

– Что ж ты, кроме табачка, с собой ничего и не взял, как я погляжу? – Женщина снова похлопала по коробу.

– А что у тебя с собой нынче из того, что мне бы пригодилось?

– Может, ничего, а может – кое-что. Зависит от того, куда идешь. Есть рог для распознавания яда, сонный порошок, травки, чтоб остановить кровь, сушеное молоко, свисток – распугивать летучих мышей, моток-другой прочной веревки. Что угодно для души?

Зимородок пожал плечами и честно признался:

– Я и сам, дорогая Мэггенн, толком не знаю.

– Да куда ты направляешься-то? Ты мне только намекни, а я тебе все подскажу.

Прежде чем ответить, Зимородок немного помялся.

– Если повезет, доберусь до Синей реки. Говорят, в тамошнем замке прелюбопытнейшее чудо-юдо засело.

– А ты, стало быть, за пару медяков подрядился его оттуда выкурить? – спросила проницательная Мэггенн.

– Не первый год ты меня знаешь, Мэгг Морриган, – отвечал Зимородок. – Я не герой и не рыцарь, махать мечом – не мое занятие. Выкуривать его оттуда будет вон та девчонка, что спит под деревом.

– Следи за собой, когда говоришь о ее высочестве! – пискнул Людвиг с ветки.

Мэгг Морриган лениво бросила в него камушек.

– Тебя спросить забыли, живая заплатка.

Людвиг с приглушенным хрюканьем скрылся в мешочке.

– Странными людьми полонится нынче этот лес, – молвила Мэгг Морриган.

Зимородок сразу насторожился:

– Что ты имеешь в виду?

– Здесь – ты в обществе малышки с игрушечной зверюшкой, а у Черной реки – так вообще целый табор.

В глазах Зимородка проступила тревога:

– Тени?

– Какие еще тени? – в свою очередь удивилась Мэгг Морриган. – Люди, причем довольно шумные и, прямо скажем, странные. Второй день сидят на берегу и болтают без устали.

– Да что за люди-то?

– Почем я знаю?

Голоса разбудили Марион. Она высунула нос из-под одеяла и доверчиво заморгала на сидящих у костра собеседников.

– Проснулась, милая? – неожиданно приветливо обратилась к ней Мэгг Морриган. – Подсаживайся. Для тебя у меня, пожалуй, найдется и пряник.

Кутаясь в одеяло, Марион подошла к костру.

– Доброе утро, – произнесла она, во все глаза разглядывая гостью. – Меня зовут Марион. А вы, наверное, лесная маркитантка? Я угадала, да? Мне Зимородок вчера рассказывал.

– Больше ты его слушай, этого Зимородка. Он тебе нарассказывает…

– Вы напрасно так, – запротестовала Марион. – Он очень умный, опытный. Старина Зозуля его очень уважает.

– А он говорил тебе, этот опытный, что маленьким девочкам нечего делать в загубленном королевстве?

– Говорил!

Лесная маркитантка посмотрела на Марион долгим, непонятным взглядом.

– Говорил, значит, а ты не послушалась?

– Мне показалось, вы рассказывали, что там, у реки, какие-то люди… – начала Марион.

Мэгг Морриган обняла ее за плечи и слегка прижала к себе.

– Девочка ты моя, девочка… Знаешь что, мне и самой любопытно – что это там за люди? Не сходить ли нам к реке да не посмотреть ли на них поближе? Что скажешь, Зимородок?

– Гляди ты, о Зимородке вспомнили… Нам ведь все равно к реке. По пути.

– Ну вот и хорошо, идем. Хватит рассиживаться.

Мэгг Морриган поднялась, взвалила на плечо короб.

– А ты что, никак с нами собралась? – удивился Зимородок.

– А что такого? Где люди, там и торговля. Авось продам что-нибудь.

Марион сняла с ветки мешочек с притихшим Людвигом, Зимородок свернул одеяло, сноровисто затолкал в торбу нехитрые пожитки, погасил костер. И вскоре все трое уже пробирались по лесной чаще, направляясь к первой из рек королевства Ольгерда – Черной.

Черная река лежала в сырой низине, неподвижная, ленивая, покрытая пятнами кубышек. Издалека ее матовая черная поверхность казалась сброшенной змеиной шкурой. Река была довольно широка, почти в полет стрелы. Шагах в десяти от берега находился небольшой заросший осокой островок. Синие стрекозы носились над водой.

На берегу, прямо напротив островка, собралось действительно причудливое общество из шести человек. Только превратности путешествия могли собрать вместе столь непохожих друг на друга людей. Они уже не первый день сидели на берегу и проводили время в бесконечных спорах о том, как лучше переправиться через реку, а также рассказывая друг другу истории своей жизни.

1. Дочь Кровавого Барона

Путешественники договорились о том, что у них не будет тайн друг от друга, и бросили жребий, чтобы определить, кому за кем рассказывать. Первой выпало говорить молодой девушке, одетой в темно-синее платье, по вороту отороченное мехом. На длинных распущенных волосах у нее был венок из увядших лилий. Ее васильковые глаза струили неземную печаль. Она была хороша собой, но выглядела изможденной, а вокруг рта залегли ранние морщинки.

– Мое имя – Гиацинта, – так начала она свой рассказ, – но в тех краях, откуда я родом, меня чаще называли «дочь Кровавого Барона».

Уже само мое рождение было окутано многими зловещими предзнаменованиями.

Отец мой, Кровавый Барон, до безумия полюбил прекрасную девушку, дочь соседа. Однако его страстное чувство не вызывало у его избранницы ничего, кроме ужаса. Получив отказ, Кровавый Барон отнюдь не был обескуражен. Не раздумывая долго, он похитил несчастную и силой вынудил ее стать его супругой.

Спустя год родился их первенец – сын, прелестнейший младенец. Можно предположить, что сердце Кровавого Барона смягчилось… но увы! Вовсе не о сыне мечтал этот страшный человек. Ему нужна была дочь, маленькое подобие его жены, которая не испытывала бы перед ним страха и отвечала бы дочерней любовью на его привязанность. К несчастью, дочь все не появлялась и не появлялась. Так, в непрестанной печали, супруга Кровавого Барона прожила долгие десять лет.

И вот однажды она почувствовала, как под сердцем у нее шевельнулся новый ребенок. В надежде на то, что это – долгожданная дочь, Кровавый Барон, не раздумывая, выгнал из дома нелюбимого сына. Тело несчастного подростка спустя несколько дней выловили рыбаки.

Как тосковала моя бедная мать! Бесконечными вечерами стояла она на берегу и все ждала, не вернется ли к ней ее бедный пропавший сынок.

И вот однажды она услышала шум, словно бы поднимаемый веслами большой рыбачьей лодки. Море было совершенно пустынным, но невидимая лодка все приближалась, и хорошо знакомый детский голос произнес:

– Скоро мы увидимся, мама…

И тотчас все стихло.

Когда Кровавый Барон нашел наконец свою жену, она лежала на берегу бездыханная, а рядом громким плачем надрывалась новорожденная девочка. То была я…

В детстве я считала своего отца самым лучшим человеком на земле. Он боготворил меня, я ни в чем не встречала отказа. Когда мне было двенадцать лет, старая нищенка рассказала мне о том, как Кровавый Барон погубил мою мать и извел моего брата. Но я не захотела этому верить.

А спустя три года случилось неизбежное…

Как-то раз у ворот нашего замка остановился юноша и попросил приюта. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, и отец охотно дал согласие на наш брак. О, с каким нетерпением ждала я свадьбы!

Напрасно предостерегали меня соседки не доверять Кровавому Барону. Мне казалось, что отец вполне счастлив моим счастьем. Он весело смеялся, шутил, то и дело отдавал все новые распоряжения поварам.

Наконец настал долгожданный миг… Но где же мой суженый? Он исчез. Его нигде не могли найти. Я знала, что он не покинул бы меня по доброй воле. Его исчезновение означало лишь одно: он мертв. Но не отыскалось даже тела…

Свадьба расстроилась, гости разъехались. С тех пор прошло десять лет. И за все эти годы я не сказала своему отцу, Кровавому Барону, ни слова!

И вот как-то раз, зловещей черной ночью, во время сильной бури, у нашего замка обрушилась угловая башня. Наутро среди обломков я увидела скелет, облаченный в свадебный наряд. Это был он, мой возлюбленный! В день нашей свадьбы Кровавый Барон замуровал его в стене…

Рассказ девицы Гиацинты вызвал всеобщее оживление.

– Эта история наводит на предположение о том, что душевное состояние Кровавого Барона было далеко не гармоничным, – заметил философ Освальд фон Штранден.

– Что ж ты плохо за женихом глядела? – разволновался старый рыцарь пан Борживой.

А бывший член магистрата города Кейзенбруннера Вольфрам Какам Кандела, поджав губы, заявил:

– Подобные истории живо характеризуют обыкновения и нравы так называемого «благородного рыцарства». Уверяю вас, в городской среде, где царят законность, порядок и благочиние, ничего подобного никогда бы не случилось.

Что касается Гловача, совмещавшего роли слуги, шута и лютниста при обширной особе пана Борживоя, то его восхищению не было предела:

– Какая тема для баллады!

И лишь шестой их спутник хранил молчание.

Следующим на очереди был Освальд фон Штранден, высокий мужчина лет пятидесяти, одетый в темное. У него был крупный хрящеватый нос, узкий лоб с большими залысинами, длинные складки вокруг рта. Вообще весь его облик отличался подчеркнутой строгостью и отдавал, если можно так выразиться, кислинкой. Как говаривал пан Борживой, человека ученого за версту видать. И это было сущей правдой, поскольку господин фон Штранден успешно закончил два университета и преподавал философию в третьем.

Вот что он рассказал.

2. Дуб семейства Волькенштайн

Как это ни покажется вам удивительным, но обстоятельство, которое вынудило меня навсегда оставить городской уют и отказаться от общества обыкновенных людей, никоим образом не связано ни лично со мною, ни с кем-либо из моей семьи. Впрочем, если бы вы изучали философию, вас бы это ничуть не удивило, поскольку вы бы знали: в мире существуют причины и обстоятельства, неизмеримо более глубокие и существенные, нежели судьба отдельно взятого человека. Я имею в виду прежде всего тленность и скоропреходящесть того, что мы, по неразумию, именуем земными благами.

Поэтому не следует считать, что мое исчезновение из университета Кейзенбруннера и вообще из этого городишки с его мелочными нравами, как-то связано с мнением невежественного ректора касательно моей манеры преподавания. Что касается этих ослов-студентов, то ни один из них не смеет называть меня занудой, а тем паче приносить на мои лекции живого поросенка. Итак, я начинаю.

Триста лет тому назад один благородный рыцарь из рода Волькенштайнов построил в Кейзенбруннере прекрасный каменный дом. А под окном посадил молодой дубок, так сказав при этом своей юной женушке:

– Гляди, жена, какое славное деревце! В его тени будут расти наши дети, а мы с тобою незаметно состаримся и умрем. Наш прекрасный дом и это дерево унаследуют внуки, и до тех пор, покуда последний Волькенштайн не канет в небытие, будет зеленеть наше дерево и стоять наш каменный дом.

Именно так все и случилось, как говорил рыцарь Волькенштайн. Дети подрастали и взрослели, один за другим сходили в могилу старики…

С тех пор минуло почти триста лет. Благодаря неустанным стараниям бюргеров род Волькенштайнов разорился и пришел в запустение. Каменный дом перешел в собственность городских богачей. Рассеялись по миру отпрыски рыцарского рода. Но зеленел еще их старых дуб…

В те годы, когда я только начинал читать лекции в Кейзенбруннере, дом Волькенштайнов был превращен в постоялый двор, и я занимал там комнату. Огромный ветвистый дуб рос прямо под моим окном.

Между прочим, именно я разыскал в городских архивах бесценную рукопись, содержавшую рассказ о доме Волькенштайнов. Только какое дело этим трактирщикам до чужих семейных легенд! На посмешище меня выставили. «Никого, – говорят, – из этих Волькенштайнов уже и на свете-то нет, а дом-то стоит и дуб-то растет!»

Но я хорошо знал, что они ошибаются. Живы еще Волькенштайны. Живы и где-то бедуют, скитаясь без крова.

Как-то раз ненастным зимним вечером в трактир постучался молодой человек, одетый в нищенские лохмотья. Он умолял предоставить ему приют в доме его предков и назвался Гансом Волькенштайном. Что ж, над ним посмеялись и выгнали вон. Спустя недолгое время разразилась ужасная буря. Ветер стонал над городскими крышами, как раненое чудовище. В каждом дымоходе рыдало и выло.

И тут порывом ветра сорвало дверь. На пороге показался рыцарь в черных доспехах, добротных и богато украшенных. Твердым хозяйским шагом вошел он в дом, а следом появился второй, за ним – третий, четвертый… И так – целая череда молчаливых и мрачных мужчин, причем несомненное сходство между ними свидетельствовало о том, что все они были родственники.

Пятый в череде был одет куда менее роскошно первых четырех, шестой также выглядел небогато. Остальные и вовсе казались бедняками.

От сильного удара сотряслись стены старого дома… Выворачивая корни из земли, с адским скрежетом повалился могучий дуб.

Призраки Волькенштайнов – а это были они! – растворялись один за другим, едва касались противоположной стены.

Вдруг вбежал оборванец с обезумевшим бледным лицом. Я тотчас признал в нем того нищего, который называл себя Гансом Волькенштайном и которого так безжалостно выгнали из старинного родового гнезда. В отчаянии он заломил руки и пал на пол… Мертвым!

В тот же миг с треском рухнули перекрытия, и крепкое на вид здание рассыпалось, точно карточный домик…

Увы, ничто не может убедить нынешних бюргеров в превосходстве таинственных сил над скучным прахом бытия. Им никогда не поверить, что предопределение и судьба могут быть важнее своевременной оплаты квартиры, а высокие философские идеи не обязаны облачаться в шутовской колпак.

Я ушел. Мир отринул меня, а я отринул мир.

Dixi!

После рассказа философа воцарилось глубокое молчание. Наконец пан Борживой подергал себя за ус и молвил от души:

– Немногое я, признаться, во всем этом понял, но насчет лавочников скажу определенно: гниды они все. Видать, не только меня они сгубили. Вот и Волькенштайну этому пришлось от них нахлебаться. Жаль, что помер. Вдвоем мы их, может быть, и побили бы. Ну а на философию, конечно, надежды тут никакой.

– Я насчет поросенка, – несмело поинтересовался Гловач. – Нельзя ли поподробнее? Как его пронесли и что именно он делал на лекции? Я к тому, что бывают ведь невероятно умные поросята. Если свинью научить хорошим трюкам, то можно очень неплохо зарабатывать…

– Свинья, мой милейший, – холодно произнес Освальд фон Штранден, – не имеет к моей горестной и поучительной истории ни малейшего отношения.

– А-а… – разочарованно протянул Гловач.

Философ вспыхнул.

– Что значит «а-а»?

– Да так, – неопределенно ответил Гловач, потирая шею. – Я думал, что имеет.

– О, несчастный, несчастный Волькенштайн! – воскликнула дочь Кровавого Барона. – Неужто не нашлось ни одной любящей груди, на которой он мог отогреть свою бедную голову?

При этих словах пан Борживой и Гловач почему-то уставились на грудь девицы Гиацинты, а философ печально и твердо ответил:

– По-видимому, сударыня, не нашлось.

На этом история фон Штрандена исчерпала себя, и к рассказу приступил пан Борживой.

3. Сливицкая жар-птица

– Мы тут сейчас таких чудес наслушались, что мой рассказ после всего этого покажется вам, наверное, слишком обыкновенным. – Проговорив это, пан Борживой насупился и принялся тянуть себя за ус.

Третий рассказчик уже перешагнул сорокалетний рубеж, но еще оставался мужчиной, как говорится, в соку. Его волосы и усы приобрели сивый оттенок, однако сохранили пышность. Цвет лица свидетельствовал о неизменном жизнелюбии, плотное сложение – о благородном происхождении, а одежда – о стесненных обстоятельствах. Жупан, украшенный золотым шитьем и каменьями, был протерт во многих местах, кое-где даже заплатан. Заплатки, впрочем, были бархатные.

– Зовусь я Борживой из Сливиц. Я застал еще те времена, когда дела в Сливицах обстояли надлежащим образом. Горожане там у себя в городах занимались ткачеством, а не рвачеством. Купцы не воровали, а торговали, а вранья вообще не водилось. Благородные рыцари из Сливиц ездили на охоту, высоко держали сливицкое знамя на турнирах, ловили местного разбойника Дуку Кишкодрала и вообще способствовали процветанию края.

Так продолжалось все то время, пока я был молод. Но стоило мне вступить в пору зрелости, как мир вокруг Сливиц начал портиться. То одно, то другое, какой-то дурацкий «закон», чтоб с собаками на городские поля ни-ни. Дальше – больше. Хотели у меня лошадь конфисковать. И быть бы великой войне между сливицким рыцарством и городом Кейзенбруннером, если б я одним неразумным поступком враз не подорвал могущество своего рода.

Случилось так, что черномазые торговцы из Магриба привезли на ярмарку в Кейзенбруннер прекраснейшее диво – певчую Жар-птицу. Ее показывали в клетке, и толком разглядеть ее было невозможно. Так, груда золотых перьев. А между перьями то глаз мелькнет, то тонкая корона на голове, то прядочка волос. Словом, не разобрать, совсем ли это птица или немного девица.

Легко догадаться, что любопытство охватило меня с неистовой силой. Магрибинцы, как на грех, из клетки ее не выпускали. А она, бедняжка, сидя в тесноте, даже крылья развернуть не могла. И, понятное дело, не пела.

Дня три весь город на нее глазеть ходил. Черномазые жулики деньги за погляд гребли лопатой. На четвертый день магистрат принял удивительное решение и отдал за Жар-птицу две сотни золотых гульденов. Это, говорят, будет новое лицо нашего города. Даже о гербе им возмечталось о новом. На прежнем-то головка сыра. А что там еще могло быть, если город построен вокруг сырного колодца? Он потому и называется Кейзенбруннер, что сыр здесь – всему голова. И вот эти сырные души выкладывают два мешка денег за Жар-птицу. И ждут, что вот сейчас на них прольется благодать и сделаются они благородными-благородными…

А Жар-птица по-прежнему томится в клетке. Выпустить ее на волю – такое им даже в голову не пришло. Да эти толстопузые померли бы на месте, случись им увидеть, как ихние гульдены взмывают в небо. Нет уж, пусть лучше подохнет с тоски, зато достояние магистрата.

И вот тут-то я и поступил, как должен был поступить настоящий рыцарь из Сливиц. Явился в магистрат и попросил продать мне эту Жар-птицу. Предложил, не торгуясь, триста гульденов. Эти сыроеды, конечно, согласились. И поскольку денег у меня не было, то эти триста гульденов я у них и одолжил, и им же сразу отдал. А мне вынесли клетку.

Она была совсем небольшая и легонькая. Увез я ее в Сливицы и выпустил. Никогда не забуду, как она выходила из клетки. Осторожненько выбиралась, каждый шажок наперед пробовала. Что-то было в ней и от девицы, но что – не уцепишь взглядом. А потом развернула крылья – они у нее огромные, золотые, с пробегающим пламенем – и взмыла в небо.

Небо над Сливицами наполнилось радостным сиянием, и послышалось пение. Такое прекрасное, что, казалось бы, век бы слушал – не надоест.

А потом она поднялась еще выше и, господа мои хорошие, улетела насовсем.

Вскоре начались у меня неприятности с магистратом. Вынь да положь им триста гульденов. Сперва я с ними объясняться пытался, но тут у меня ничего толкового не выходило.

– Ты у нас триста гульденов брал?

– Так я же вам их и отдал!

– Так мы тебе за них Жар-птицу дали.

– Так я ее, кровососы, в небо выпустил!

– Так хоть бы ты, дурак, котлет из нее наделал, нам-то что! Ты лучше скажи, ты у нас триста гульденов брал?

Словом, разговаривать с ними не получалось. Эх, да что тут долго рассуждать! Сами поглядите, разве место мне среди таких людей, которые красоту на медяки разменивают, а о рыцарской чести и вовсе понятия не имеют? Нет, господа хорошие, Борживою из Сливиц с таковскими недоделками под одними небесами не ходить. В моих небесах Жар-птица летает, а в ихних одни только сырные головы плавают в мелкую дырочку.

Короче говоря, плюнул я им под ноги, ну и пошел куда глаза глядят. А больше и рассказывать нечего.

– Хорошенькое дело «нечего»! – вмешался тут Гловач. – Просто у моего пана благородное сердце, вот он и не хочет даже мыслями возвращаться… А уж какую подлость они над ним учинили! Я человек простой, незнатный, и то у меня все внутри переворачивается!..

Пан Борживой сердито засопел. Его толстая шея налилась багровой краской, а кулачищи сжались.

– Я не желаю об этом говорить, и ты тоже рта не разевай, – приказал он Гловачу.

– Нет уж, – дерзко возразил тот, – здесь вам не Сливицы, и я молчать не стану. Потому что всякая вещь имеет свое название. И стыдиться этого нечего. Я, как лютнист, доподлинно знаю: когда читают книги – это называется ученость, когда целуются и так далее – это сила природы, а когда благородного пана за рыцарственнейший поступок свора смердов-толстосумов выгоняет из собственного дома – это, извините, называется подлость, и никак иначе!

– Вот еще одно подтверждение правильности моих взглядов на жизнь, – торжественно возгласил философ Освальд фон Штранден. – Вы, друг мой, как и я, пали жертвой алчности этих скопидомов. Да, вы – мой собрат по несчастью!

Пан Борживой не разделял мрачных восторгов ученого. Смерив того взглядом, он слегка отодвинулся.

– Эй, полегче! Ежели у меня за долги все имущество отобрали, то это еще не означает, что всякий худородный книгомарака может мне в братья набиваться!

Философ поджал губы, а Гловач, желая разрядить обстановку, закричал:

– Чья теперь очередь? Кто теперь будет рассказывать? – И, казалось, ужасно удивился, обнаружив четвертый номер у себя.

4. Подземный чертог

Лютнист Гловач был, в противоположность Борживою, персоной сложения хлипкого, так сказать, артистического. На тонкой шее покачивалась большая голова. Реденькие светлые волосы, водянистые рыбьи глаза, в которых застыли удивление и какой-то давний испуг, – все это придавало облику Гловача беззащитность. Но, тем не менее, он держался довольно уверенно, а когда заговорил, то сразу обнаружил в себе бывалого рассказчика.

– У каждого из нас своя причина бежать от тягот и мерзостей этого мира. Правду сказать, всяк из нас, ученый или неуч, благородная девица или, к примеру, ваш покорный слуга, чужд того, на чем стоит нынешнее время. Погибшая любовь, разбитые надежды, разорение родового гнезда… Но, не в обиду вам будь сказано, никто из вас не отторгнут нынешним временем в той степени, в какой отторгает оно меня. Из того, что я вам сейчас расскажу, вы поймете, насколько я прав.

Зовут меня Гловач, и это имя я ношу с первой минуты моего появления на свет. Едва только я покинул утробу матери, как повивальная бабка воскликнула:

– Ух ты, какой головастенький!

Тотчас было объявлено, что народился младенец великого ума. И потому меня с самого детства решено было обучать музыке. Мать не раз говаривала: «Учись, мой Гловач, хорошенечко. Вот вырастешь ты большой, случится война, попадешь ты в солдаты, а там дадут тебе флейту и накажут дудеть шибче. А в атаку не пошлют. Потому что солдат, сыночек, много, а флейтистов мало».

Так вот и стал я музыкантом. В ожидании войны зарабатывал на жизнь тем, что играл на свадьбах и похоронах, на многолюдных праздниках, а то и с глазу на глаз какой-нибудь девчонке. На чем я только не играл! На деревянной дудочке, на тростниковой флейте, на глиняных сопелках, на волынке из козьей шкуры… А когда взяли меня на службу к Сливицким господам, то и на рожке.

И вот как-то раз поехал я со своим паном на охоту. Протрубил оленю боевую тревогу – и помчался рогатый, а за ним устремились охотники и их собаки. Мною же овладела задумчивость. Вскоре уж я остался один и начал, созвучно своим раздумьям, наигрывать печальную мелодию. Долго ли я играл, не знаю, но тут подлетает ко мне птичка, маленькая такая да серенькая, и принимается петь. Уж как она пела! Никогда в жизни не слыхал я такого пения. Отложил свой рожок и шагнул к птичке. А она чуть отлетела и снова опустилась на веточку, опять заливается. Я к ней – она от меня. И сам я не заметил, как ушел далеко в лес. Правду сказать, ничто меня в тот час не заботило. Лишь бы слушать это чудесное пение.

Наконец чаща осталась позади. Передо мной расстилался цветущий луг. В голубых от незабудок низинах угадывались ручьи, а дальше виднелся холм, и вот к нему-то полетела птичка. Тогда я впервые и заподозрил, что непростая это птичка. Не иначе, как подослали ее феи.

Человек я был молодой, отчаянный и потому без колебаний проник в пещеру. Оказался я в просторном, ярко освещенном зале, где все было готово для празднества. Длинный стол украшен лентами и букетами полевых цветов, на деревянных блюдах лежали пироги с лесной ягодой, кувшины полны молодого вина… И повсюду звучала музыка – то играли сами собою, без музыкантов, прекраснейшие в мире инструменты: виола и лютня, маленькая арфа и костяная флейта с тонким нежным голосом…

А за столом сидели двенадцать фей. Для того, чтобы описать их лучезарную красоту, в людском языке не существует слов. Слова-то у нас все обыденные, затасканные, как базарный медяк…

Феи приняли меня с распростертыми объятиями, усадили рядом с собой, напоили вином, накормили пирогами. Принялись тормошить, щекотать, расспрашивать: да кто я такой? да о чем я мечтаю? да в кого я влюблен? и все такое прочее.