За синей рекой Хаецкая Елена
Марион сделала несколько неуверенных шагов в тумане и вдруг увидела, что впереди туман расступается. Вскоре она уже шла между деревьями. Клочья тумана висели, как рваное белье.
Неожиданно Марион заметила костер и прибавила шагу. «Вот какая я молодчина, – подумала девушка. – Не испугалась, не пала духом, не принялась метаться, а пошла себе спокойно вперед, и вот я всех нашла. Сейчас подойду к костру – то-то они удивятся! Зимородок вынужден будет признать, что и я в лесу чего-нибудь стою».
В конце концов она пустилась бегом. Болтаясь у нее на поясе, Людвиг успел только выкрикнуть:
– Ос-то-рож-ней, вдруг-там-не-они!
Но Марион его не слышала. Она выбежала к костру и остановилась как вкопанная. Ни Зимородка, ни Мэгг Морриган – никого из своих спутников возле костра она не увидела. Шесть или семь незнакомых девочек подкладывали в костер хворост и жарили на палочках грибы и картофелины.
– Ой, – сказала Марион. – Здравствуйте, девочки! Меня зовут Марион. А вы не видели здесь поблизости такого человека в кожаной одежде и с ним такую женщину с большим коробом, и еще толстяка с саблей и лютниста с лютней? Я была с ними, но потерялась.
– Хочешь картошки? – обратилась к ней самая старшая девочка и помахала прутиком, на который была насажена полусырая-полуобгорелая картофелина.
Марион уселась рядом и сложила руки на коленях. Не сводя с нее пристального взгляда, незнакомая девочка сунула картофелину себе в рот и принялась медленно жевать.
– Что же мне делать? – с отчаянием произнесла Марион. – Я ведь на самом деле потерялась!
– Мы все потерялись, – заметила жующая девочка.
– Да-а… – сказала Марион. – Потеряться легче легкого. Я вот знаю такой случай. Одна девочка пошла в лес собирать ягоды. Она была очень жадной, и когда набрала целое лукошко, то не пошла домой. А пошла еще дальше в лес. Она шла и шла и набрала полный фартучек. Но и тут не пошла домой, а стала собирать в чепчик. А когда она захотела пойти домой, то оказалось, что зашла слишком далеко в лес и не может найти обратной дороги. Вот так она и заблудилась.
– Ну надо же! – сказала одна из девочек. На ней был белый чепчик, весь в пятнах от раздавленных ягод. – Это все точнехонько про меня!
Приободренная, Марион продолжала:
– Мне еще рассказывали такой случай. Одной девочке мама не разрешала ходить в лес. Но эта девочка не послушалась и как-то раз ушла тайком из дома, когда мама еще спала. Она весело бежала по лесной тропинке и напевала песенку, как вдруг ей навстречу идет… старичок. Старичок и говорит: «Ах, какая хорошая девочка! Наверное, ты хочешь прогуляться по лесу? Идем, я покажу тебе, где самые грибные места». Девочка пошла со старичком, а он завел ее в глухой лес, откуда нет возврата, и сам обернулся пнем.
– А почему? – спросила самая младшая из сидевших у костра.
– Потому что это был такой старичок-лесовик, – объяснила Марион.
– Я хорошо его знаю, – сказала девочка с длинной косой. – Это он заманил меня в лес. А мама, наверное, ищет.
– Да, маму лучше слушаться, – задумчиво произнесла Марион. – Вот я знаю про одну девочку, которая тоже не слушалась маму и, когда была одна дома, то открыла дверь цыганам. А они ее утащили в темный лес и там бросили.
После этих слов одна из девочек громко разрыдалась.
– Они обещали мне красивые ленточки! – плакала она. – Я же не знала, что так получится!
Жующая девочка сказала, обращаясь к Марион:
– Сколько случаев ты знаешь! Везет тебе. У тебя, наверное, няня была хорошая.
– Это Элиза, наша кухарка, – объяснила Марион. – Она очень умная.
– А расскажи еще, – попросила девочка с косой.
– Ну, например. Одна девочка пошла в лес за грибами… – начала было Марион, но тут ее перебила белобрысая девочка в полосатых чулочках:
– Ой, девочки, я тоже такой случай знаю! Одна девочка пошла на болота за клюквой и там встретилась с очень красивой тетенькой. Да, а эта девочка была сирота и жила с очень злой двоюродной бабушкой. Эта бабушка ее била, заставляла мыть посуду и все такое. И вот эта тетенька спрашивает: «Девочка, хочешь, теперь я буду твоей мамой?» Девочка отвечает: «Да, хочу». – «Очень хорошо. Тогда приходи на это болото в полночь, а я буду тебя ждать». Девочка послушалась тетеньку и пришла в полночь. И тут эта тетенька протянула свои холодные руки, схватила девочку за горло и давай душить! Но девочка знала комариное слово. Она сказала комариное слово, и тетенька вся затряслась, убрала руки и прыг в глубокое озеро! Это была русалка потому что.
Некоторое время все молчали, переживая услышанное.
Потом Марион сказала:
– Подумаешь, русалка! Одна девочка тоже была сиротой и жила с теткой. Вот как-то раз тетка и говорит с досады: «Чтоб тебя, дармоедку, кикимора придушила!» Ну, девочка сделала всю работу по дому и легла спать. А спала она всегда под старой шваброй. И вот ночью слышит она, как кто-то подкрадывается к ее постели, садится ей на грудь и давит… давит… Открывает она глаза – а там и нет никого. Девочка всю ночь боялась и не спала, а днем только и думала, как бы ей поймать кикимору…
Рассказывая, Марион краем глаза видела, как из леса вышла еще одна незнакомая девочка и подсела к костру. Марион не придала этому большого значения.
– Бедная сиротка утащила немного кудели и вечером положила кудель и гребешок возле старой швабры. Сама же легла и притворилась спящей. Ну вот. В полночь слышит девочка осторожные шаги… А кикимора как видит кудель, так непременно начинает ее чесать. Это все кикиморы такие. У них такая природа. И вот кто-то невидимый вцепился в кудель и гребень и давай все чесать и путать. Тут девочка вскочила и огрела кикимору шваброй! Кикимора как завизжит! От этого визга все лицо у девочки навсегда почернело.
– А кикимора? – спросила жующая девочка.
– Кикимора навсегда убежала, – ответила Марион.
– У нас тоже был случай… – заговорила хорошенькая девочка в чепчике с пятнами от ягод.
Марион подняла глаза и теперь ясно увидела, что к костру направляется еще одна девочка. Она ничем не отличалась бы от остальных, если бы не черное лицо. Марион похолодела. Она перевела взгляд на новую соседку и увидела, что у той на шее отчетливые следы пальцев.
– …И когда пастух подошел к ней, она увидела волчий клык, торчащий у него изо рта, – продолжала между тем рассказчица. – Девочка бросилась бежать, но было уже поздно. Пастух настиг ее и вонзил зубы ей в шею. После этого случая та девочка тоже навсегда стала оборотнем…
– А вот еще, – заговорила девочка с черным лицом. – Одна девочка спустилсь в погреб, а там из земляного пола росла красная рука…
Ее перебила девочка в чепчике:
– Ой, девочки, я знаю случай…
Марион заметила девочку с волчьими клыками, которая устроилась возле жующей девочки и принялась угощаться картошкой. А вокруг говорили и говорили, перебивая друг друга и торопясь рассказать свой заветный случай.
– …Тогда красная рука ей говорит: «Подойди поближе, девочка, и дай мне напиться». Девочка дала ей напиться, и красная рука стала огромная-преогромная…
– …Тогда эта девочка выглянула в окно и увидела, что по улице идет черный гробик, а на гробике сидит красная жаба…
– …А из пожара выскочила черная кошка, а к хвосту у нее был привязан слоновый бивень…
Девочка с непомерно раздутой правой рукой кроваво-красного цвета, застенчиво улыбаясь, протискивалась к костру, а следом уже спешили девочка, несущая свои глазки в кулачке, девочка с конфетой в горле, девочка на деревянной ноге, посиневшая девочка с перекрученным полотенцем на шее, девочка с собачьим носом, девочка с бородой, девочка, завернутая в черную простыню. А дальше, насколько видел глаз, в лесу кишели девочки, число их росло и умножалось с каждой минутой…
Туман поглотил брата Дубраву. Несколько секунд он стоял неподвижно и вслушивался. Потом сел и задумался. Он не понял, что произошло. Чувствовал только, что поблизости кто-то есть. Кто-то незнакомый. И этот незнакомец пристально за ним наблюдает.
Дубрава не спешил и не беспокоился. И не ошибся. Невидимке надоело прятаться в тумане, и вскоре он предстал перед братом Дубравой.
Это был человек средних лет, расплывшийся, с обрюзгшим лицом, преждевременно оплешивевший, одетый в нечистые лохмотья. Одежда его представляла подобие хламиды брата Дубравы. Он был бос и совершенно явно очень давно не мылся.
– Ну и ну, кого это мы тут повстречали? – вскричал он, нарочито широко разевая рот. – Блаженненький братец Дубрава! Травушка-Дубравушка, бедовая головушка! Ах, какие мы строгие. Ух, какие мы трезвые да непьющие! Ты что, один в этот лес сунулся? А где твои друзья-соратники?
– Один, – спокойно сказал брат Дубрава и пристально поглядел на незнакомца.
Тот даже взвизгнул:
– Один?! Без своры недоумков? Так-таки и один?
И неожиданно пустился перед братом Дубравой в пляс, немелодично-ухарски выкрикивая:
- Хорошо тому живется,
- У кого одна нога!
- Сапогов немного надо,
- И порточина одна!
– Ну, а куда они все-таки подевались?
– Не знаю, – сказал брат Дубрава.
Незнакомец поскреб небритый подбородок, поглядел на свои грязные ногти и заявил:
– А ведь ты, брат, и сам не ведаешь, куда идешь. Ты ведь свой город ищешь? – И торжествующе вскрикнул: – Что, угадал? Город? А тебе никто не рассказывал, что нет его, этого города? Не существует!
Брат Дубрава молчал, рассматривая незнакомца. Было в нем что-то странное, что тревожило брата Дубраву. Обычно брат Дубрава видел людей такими, какими они были на самом деле. А этого кривляющегося человека он разглядеть не мог.
Зато незнакомец, похоже, видел брата Дубраву насквозь.
– Что ты ежишься? – крикнул он. – Ну вот что ты ежишься? Эк тебя заколдобило! Гадаешь, небось, кто я такой и откуда все про тебя знаю? Ну так вот: я – это ты! Ты – потерявший своих людей, ты – предавший тех, кто тебе поверил! Ты – так и не нашедший свой город! Ты – старый, опустившийся побирушка, паясничающий заради милостыни! Вот кто я такой! Понял?
– Кто ты такой, я понял, – спокойно ответил Дубрава. – Одно мне непонятно: при чем здесь я?
Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть какой-то предмет, лежащий на тропинке. Брат Дубрава мог поклясться, что прежде этого предмета здесь не было. Это оказалось тонкая шелковая веревка. Оба ее конца терялись в тумане. Брат Дубрава схватил ее обеими руками и сильно дернул.
Он и сам не знал, почему так поступил. Но в тот самый миг, когда веревка оказалась у него в руках, его наполнила огромная пьянящая радость.
И тут туман рухнул, как сорванная с окна штора. Неприятный незнакомец внезапно зашатался, сделался плоским и совершенно неживым, как вырезанная из бумаги фигурка. Затем он нелепо вскинул картонные руки и повалился на землю.
Брат Дубрава выпрямился и огляделся по сторонам. Все его спутники были здесь, целые и невредимые.
Безумный хоровод Мэгг Морриган превратился в нитку бус, которую лесная маркитантка без труда разорвала. Меткие стрелки Джон Осенняя Грива, Ганс Прищуренный Глаз, Фома Хрюкающий и Коляба Кривой Палец вдруг превратились в мишени, а герольды и служители, на глазах утрачивающие объем и тоже становящиеся плоскими, потащили их прочь в архивы для потомства. Многострадальный Страхинь пал на собственный щит и после ослепительной вспышки исчез. Сияющие гусли превратились в гнилушку и рассыпались под пальцами Гловача. Многообразные страхолюдные девочки быстро уменьшились в размерах и, пища на ходу тоненькими голосками, скрылись в траве.
Густав Эдельштейн внезапно изменился в лице и с непонятным визгом распахнул на себе профессорскую мантию. Под мантией он оказался женщиной. Сам Эдельштейн был потрясен не менее своего оппонента.
– Клянусь Наукой, я не знал! – вскричал, рыдая, почтенный профессор, после чего, сбросив мантию и шапочку, пустился наутек.
Некоторое время Штранден задумчиво смотрел, как голая женщина прыгает с кочки на кочку; затем все исчезло.
Девица Зиглинда стремительно покрылась трупными пятнами, возложила себе на грудь мертвого ребенка и повалилась на землю. Поверх нее моментально вырос мох.
И вот, когда наваждение окончательно рассеялось, все увидели Вольфрама Какама Канделу. Бывший судебный исполнитель с видом полного достоинства и самообладания вышагивал кругами вокруг трухлявого пня.
– А, вот вы где! – воскликнул он с недовольным видом. – А я вас тут разыскиваю. Куда это вы все подевались?
– Вы только послушайте его! Мы подевались! – возмутился Гловач. – Он-то сам никуда не подевался, о чем лично я бесконечно сожалею!
– Ой, что со мной было!.. – начала Марион.
Мэгг Морриган сидела на земле, закрыв глаза.
– Не могу встать, – пожаловалась она. – Все так и кружится…
– У меня как будто полная голова мусора, – сказал Штранден.
– А у меня все штаны в мусоре! – заметил Гловач.
– Я сегодня больше никуда не пойду, – объявила девица Гиацинта. – У меня ноги исколоты в кровь. К тому же я переволновалась. Не всякому выпадет пережить такое…
– Я бы перекусил, – сообщил пан Борживой. – Семьдесят один поединок – это вам не штука!
– А мы никуда и не торопимся, – сказал брат Дубрава. – Вон там, вроде бы, местечко посуше. Разложим костер, отдохнем, а завтра в путь.
– И пусть каждый расскажет свою историю, – азартно добавила Марион.
Так они и поступили. Набрали хвороста, притащили сухое дерево, чтобы удобнее было сидеть, согрели чай и принялись делиться пережитым. Когда дошла очередь до Вольфрама Канделы, он раздраженно поморщился:
– Слушаешь вас, и уши вянут. Между прочим, с порядочными людьми таких неприличных глупостей не происходит.
– Это потому, что вся твоя жизнь – сплошная неприличная глупость, – сказал пан Борживой. – Тут уж, как говорится, не убавить не прибавить.
– Поразительное приключение, – задумчиво изрек философ. – И какое поучительное! Я думаю, все это необходимо будет впоследствии записать и сохранить для потомства.
От последней фразы Зимородка передернуло.
Глава седьмая
Через два дня болото наконец кончилось. Путь лег через лес. Идти стало значительно легче, и путники приободрились.
Вечерами Марион отходила от костра подальше, чтобы вволю поболтать с Людвигом. Она не раз предлагала сенешалю представить его остальным, но Людвиг решительно отказывался.
– Оставьте, ваше высочество! – неизменно говорил он. – Разве они поймут? Вы же слышали, каким насмешкам подвергла меня эта ужасная женщина, Мэгг Морриган.
– А я скажу им, что ты сенешаль, – уговаривала Марион. – Пусть относятся к тебе соответственно.
– Ко мне? А кто я такой? Жалкая тряпичная кукла! – горько усмехался Людвиг.
– Вовсе ты не жалкий, – возражала Марион. – Ты мой самый лучший друг, кстати.
После этого разговор, как правило, переходил на другую тему.
– Я узнаю эти леса, – сказал однажды вечером Людвиг.
Марион сидела, прислонившись к дереву и обхватив колени руками. Людвиг неловко ковылял взад-вперед на коротеньких ножках. Марион напевала под нос что-то монотонное и покачивала в такт косами-баранками.
Шагах в двадцати от них между деревьями горел костер. Иногда до Марион долетали голоса, приглушенные взрывы смеха, треньканье лютни.
– Охота здесь была когда-то знатная, – мечтательно говорил Людвиг. – Бывало, оседлаешь коня… эх!
– Зимородок подстрелил сегодня двух уток, а я нашла дикую яблоню… Мэгг Морриган сказала, что умеет готовить утку с яблоками прямо на костре.
– Двести лет не ел я уток, – сказал Людвиг. – До сих пор помню, каковы они на вкус… эх!
– Далеко еще до столицы Ольгерда? – спросила Марион.
– Путь неблизкий, – ответил сенешаль. – С нашей черепашьей скоростью как раз к зиме управимся.
– Расскажи еще раз про короля Ольгерда, – попросила Марион.
– Да вы про него уже все знаете, ваше высочество.
– Расскажи тогда про столицу. Про часы.
– Что ж, извольте. Это было в начале весны. Помню, собралось у нас большое пиршество. Рыцарь Дрызга шумно праздновал рождение первенца. Был он рыцарь удалой и в любви чрезвычайно лютый, а взял за себя дриаду. «До чего кокетливая, – говорил, – попалась!»
Она сперва – ни в какую. Ломалась. Но Дрызга, малый не промах, добыл себе лодейку. На носу, где у всех порядочных кораблей голова дракона или там морского змея, – прелестнейшее женское личико, а вместо волос у ней – струны. По бокам – колеса. Ну и конечно творилась вся эта придумка в глубочайшей тайне.
Вот как-то вечером взял он свою лодейку и отправился в лес. Встал возле заветного дерева, достал смычок и давай водить по струнам-волосам! Пиликал он, говорят, неважно, зато с большим чувством. Все стволы вокруг пооткрывались, и вышла из одного дриада – красоты неописуемой. Взял ее рыцарь Дрызга за руку, усадил рядом с собой в лодейку да так и увез. Одной рукой красавицу за талию держит, другой – по струнам пиликает, да так жалостно! А лодейка знай себе сама собою катится по траве…
Конечно, такой необычной жене многие завидовали. Весной ее длинные волосы покрывались маленькими клейкими листочками, затем начинали цвести, а в августе тяжелели от плодов – маленьких розовых яблочек. К осени волосы дриады желтели, ну а зимой, извините, становились голыми. Пан Дрызга так и говорил: «У меня, мол, жена зимою прозрачная».
Три года прожили они в любви, согласии и радости. На четвертый дриада объявила о грядущем прибавлении семейства.
Каких только предположений не строили придворные его величества! Находились даже такие, которые утверждали, будто от дриады и Дрызги ничего, кроме полена, народиться не может.
А родилась, между прочим, прехорошенькая девочка, зеленоглазая и смирная. Как тут не праздновать, как не радоваться! На пир явились все друзья пана Дрызги, десяток его приятелей и трое недоброжелателей – этих он пригласил для назидания. Разумеется, пришел его величество король, а еще был среди гостей один престранный человек. Был он высок и строен, на вид приблизительно лет сорока, с длинными прямыми волосами, черными с проседью. Одет в узкие штаны и белую шелковую рубаху, точно вышел драться на дуэли. Каковы были черты его лица, никто толком не разглядел, потому что он все время кривлялся и гримасничал.
Пан Дрызга относился к этому гостю с невероятным почтением, самолично следил, полон ли у того кубок. Счастливый отец представил кривляку королю как величайшего кудесника, которому он, пан Дрызга, обязан своим счастьем.
Разве знал тогда я – полный сил, бурлящий соками жизни, легкомысленный сенешаль его величества! – что злая судьба очень скоро сведет меня с этим кудесником? Да, это был он – Косорукий Кукольник. Только в тот вечер он никому не называл своего прозвания.
Пан Дрызга встретил Косорукого Кукольника во время своих скитаний по лесу, и тот изготовил для влюбленного рыцаря чудесную лодейку. А сами понимаете: не было б лодейки – не народилось бы и ребеночка.
Король Ольгерд пришел в неописуемый восторг – и от самого мастера, и от его работы. И тут же, не сходя с места, как был пьяный, предложил Косорукому Кукольнику построить в столице большие механические часы – такие, чтоб в полдень на башенке раскрывались воротца и одна за другой проходили бы какие-нибудь отрадные для глаза фигуры.
Диковинный мастер поначалу призадумался. Потом, чтобы лучше думалось (так он сказал), попросил еще бокал вина. Махом выпил и, дергая носом и растягивая рот до ушей, объявил, что согласен. Но, прибавил он, желательно, чтоб никто не приставал потом с советами и пожеланиями.
На том и договорились. Косорукий Кукольник ушел от пана Дрызги, оставив после себя на полу гору ореховых скорлупок, а наутро кудесника уже видели на главной площади, где он, все в той же просторной, расстегнутой до пупа рубахе, расхаживал взад-вперед, разговаривал сам с собою и размахивал руками. На вопросы любопытных он сначала отвечал, что производит промеры, а затем принялся страшно орать и строить такие ужасные рожи, что мужья спешно уводили с площади беременных жен.
Через несколько месяцев часы были готовы, и в полдень вся столица во главе с самим Ольгердом собралась смотреть. Пришел и пан Дрызга с красавицей-женой и дочкой, которая спала в кружевных одеяльцах. От возбуждения Дрызга все время обрывал с волос супруги яблочки и шумно ими хрустел, а дриада сонно и счастливо улыбалась.
Был один из первых дней осени – такой синий, что ломило в глазах.
Вперед вышел Косорукий Кукольник, сердитый с виду, гримасничающий больше обычного, совершенно оборванный, грязный, со всклокоченными волосами.
Косорукий Кукольник широко взмахнул руками, словно балаганщик, дающий сигнал поднять лоскутный занавес. Дверцы причудливой башенки часов раскрылись, и одна за другой проплыли в хороводе фигуры людей. Были здесь молодые и старые, худые и толстые, знатные и простолюдины. Имелся даже эльфик-крошка. А предводительствовала хороводом юная девочка – сама Любовь.
Едва последняя фигура скрылась из вида, как воротца захлопнулись, и часы начали отбивать полдень.
– Великолепно! – закричал король и захлопал в ладоши.
– Как изящно! Как аллегорично! – подхватили придворные.
А в толпе просто смеялись и обнимались от радости.
Но где же мастер? Король намеревался щедро вознаградить его, предложить ему пост при дворе… Кругом засуетились. Два церемониймейстера столкнулись в спешке лбами. Однако Косорукого Кукольника простыл и след. Бросились искать – да какое там!..
Потом уж что только про эти часы не рассказывали! Говорили, например, что, пока идут часы, не прекратится процветание Королевства Пяти Рек. Кстати, по слухам, первое, что сделал Огнедум, – остановил эти часы…
– А правда, что Косорукий Кукольник тайно возвращался в погибшее королевство и пытался завести часы? – спросила Марион.
– Об этом рассказывают всяко, – неспешно заговорил Людвиг. – Вот какую историю я слыхал краем уха лет сто назад…
Но рассказать эту историю нынешним вечером сенешалю было не суждено. К Марион подошел Зимородок.
– Вот ты где, Марион!
– «Марион, Марион!» А я, значит, не в счет? – взъелся Людвиг. – Со мной теперь ты вовсе не разговариваешь! Я для тебя, значит, просто тряпочка!
– Да нет, не просто, – сказал Зимородок. – Кому надо, те все про тебя знают, Людвиг. Я на твоем месте вообще давно бы раскрылся перед всеми. Спутники наши люди, вроде, надежные, достаточно сумасшедшие, чтобы им доверять. Но главное – им с нами по пути.
– Ты думаешь, что город брата Дубравы и есть столица Ольгерда? – спросила Марион.
– Разберемся на месте, – ответил Зимородок. – Я к чему? Рано или поздно о Людвиге все равно узнают.
– Лучше поздно, – твердо сказал Людвиг.
– Но почему? – удивилась Марион. – Не все ли равно?
– Значит, не все равно, – отрезал Людвиг. – Между прочим, Зимородок, у нас было секретное совещание с ее высочеством, а ты помешал. Говори, зачем пришел, и уходи.
– Ваши с Марион детские секреты очень мало меня занимают, – сухо ответил Зимородок. – Я, собственно, хотел посоветоваться с тобой насчет дороги.
– До Красной реки еще дня четыре, – сказал Людвиг.
– Есть ли там брод, или опять придется искать паром?
– Брод-то там есть, – сказал Людвиг, – только я не уверен, что сумею найти его.
– И на том спасибо, – вздохнул Зимородок. – Дня четыре, говоришь? Ладно, пойду есть утку. Не засиживайся, Марион.
Когда Зимородок скрылся, Марион взяла Людвига на руки.
– Мне, пожалуй, тоже пора. Утка, наверное, уже готова. Что это за «секретное совещание»? О чем ты хотел посовещаться? Говори быстрее, я есть хочу.
– Просто я действительно не хочу рассказывать о себе, – прошептал Людвиг. – Кто знает, может быть, с вашей помощью я сумею… вернуться… вы понимаете, ваше высочество?.. стать прежним!
– Ну конечно! – сказала Марион. – Обязательно. Обязательно станешь прежним. Только я не понимаю, зачем делать из этого такую страшную тайну.
– Все дело в НЕЙ, – прошептал Людвиг.
– В ком? – не поняла Марион.
– В дочери Кровавого Барона.
– А причем здесь Гиацинта? Она, конечно, глуповата и слишком о себе думает, но вряд ли станет над тобой насмехаться. Наоборот. Она уважает несчастных.
– Вовсе она не глуповата! – рассердился Людвиг.
Марион вдруг почувствовала себя обиженной.
– Поступай как хочешь, мне-то что. Я болтать не стану.
– Марион! – послышался голос Мэгг Морриган. – Иди скорее, пока не остыло.
– Иду! – крикнула Марион и, сунув Людвига за пояс, побежала к костру.
У костра, кроме знакомых лиц, находился гость – очень крупный барсук. Он расположился у огня и непринужденно кушал утиное крылышко.
– А вот и наша Марион, – пробасил пан Борживой. Вид печеной утки привел его в благодушное настроение.
Барсук благосклонно кивнул девочке и произнес:
– А с вами, очаровательная малышка, мы, кажется, еще не знакомы. – И, не переставая жевать, слегка наклонил голову. – Бобо Гостомысл, собственной персоной.
– Вы хотели сказать – «к вашим услугам»? – съехидничала Марион. – Ведь так, кажется, принято говорить?
Барсук небрежно отмахнулся передней лапой:
– Какая, в сущности, разница! Этикет никогда не был моей сильной стороной.
– Да уж! – фыркнула Марион. Она намеренно уселась подальше от гостя и старалась пореже смотреть в его сторону. Ее взбесило обращение «очаровательная малышка».
Барсук между тем непринужденно разглагольствовал:
– С падением режима Ольгерда все воспряло! Оно воспирало и раньше, но с падением – воспряло окончательно и бесповоротно. Эпоха утеснений и притеснений – это, знаете ли, наследство. Окровавленная память поколений. Лучшие, наиболее мыслящие – те истреблялись. Память зайцев, пушного зверя и других мыслителей – сплошная кровавая брешь… э-э… Вы, кажется, не любите утиную кожу? Позвольте, я доем, – обратился барсук к Штрандену, после чего, заполучив желаемое, продолжал с набитым ртом: – Истребляли! Потери невосполнимые. Все самое умное, прыгучее, наиболее упитанное и пушное – все падало жертвой. Все падало и падало… К счастью, кровавый режим истребил сам себя. Пожрал-с. За двести лет вы – первые люди, посетившие наш лес. Вы должны знать правду.
– Что вы имеете в виду, говоря о «правде»? – уточнил Штранден.
Барсук тонко улыбнулся, насколько искусство тонко улыбаться вообще доступно барсукам:
– Правда, милостивый государь, она же истина – одна.
– Не смею возражать, – улыбнулся и философ. – Но какого аспекта бытия касается та правда, которую мы непременно должны знать?
– Мне кажется, я видел там, у молодой девушки, сухарики. Вы не могли бы передать мне пару штук? – Барсук доброжелательно прищурился на Марион.
– Облезешь, хомяк, и без сухариков! – сказала Марион с вызовом.
– Что ж! – вздохнул барсук и покровительственным тоном добавил: – Непонимание – мой обыкновенный удел. Так вот-с, правда заключается в том, что кровавый режим Ольгерда пал. Расцвела свобода. В том числе искусства. Нет больше загонщиков, нет растленных охотников с их лошадьми и собаками, их подручные разбрелись и одичали. Ничто не мешает.
– А что с ними стряслось, с охотниками? – осведомился пан Борживой. – Барсуки да зайцы разогнали, что ль?
– Между прочим, ирония здесь неуместна, – холодно ответствовал барсук. – Местной дичью было принято судьбоносное решение о строжайшем запрете на любые охотничьи действия. Кстати, эти утки являются браконьерством.
– А-а… – протянул Зимородок. – Так вот чем они являются…
– А вы что думали?
– Я думал, это просто утки.
– В нашем сложном, неоднозначном мире ничто не бывает «просто», – назидательно заметил барсук.
– Конечно, коллегиально принятое решение значительно продвигает вперед любое дело, – согласился Освальд фон Штранден, – но вы же не станете отрицать, что даже самое благородное начинание должно быть подкреплено чем-то более существенным…
Барсук потянул себя за ус.
– Не следует недооценивать интеллектуальные возможности… э… дичи. Наше постановление целиком и полностью поддержал Глухонемой Шибаба. И после того, как он принял свое историческое решение, именно мы контролируем переправу.
Атмосфера вокруг костра мгновенно изменилась. Понимая, чем это вызвано, барсук откровенно наслаждался.
– Так вы поможете нам пере… – возбужденно начал было Гловач, но закончить фразу ему не удалось – Зимородок случайно облил его горячим чаем. Брат Дубрава спокойно спросил барсука:
– Кто такой Глухонемой Шибаба?
– О, это глыба! Это мощь! Это скрытый интеллект! Двести лет непрерывных размышлений – и ни одного пророненного слова! Кто знает, какие процессы происходят…
– Следовательно, он живет в реке, – невозмутимо сказал брат Дубрава, хотя это никак не явствовало из бессвязного описания мощного интеллектуального потенциала Глухонемого Шибабы.
Тем не менее брат Дубрава не ошибся.
– Именно! Именно в реке и именно под водой, – с жаром подхватил Бобо Гостомысл. – Это, знаете ли, когда смотришь сверху… Там в глубине ворочается… гигантское… интроверт, настоящий интроверт.
– А что такое интроверт? – спросила Марион.
– Это когда все внутри, – объяснил Штранден.
– Кишки? – уточнил Гловач.
– Чувства! – сердито сказал философ.
– А как раньше осуществлялась переправа? – осторожно осведомился Зимородок. – Я хочу сказать, до принятия судьбоносного решения?
– Вы будете удивлены! – вскричал барсук. – По спине. Иначе – никак. Водовороты, течения. Сами понимаете…
– Но как вам удается, – продолжал расспросы Зимородок, – как вам удается уговорить Шибабу всплыть и подставить спину переправляющимся? Ведь он, насколько я понял, глухонемой. Каким образом он вас понимает?
– Он воспринимает крики летучих мышей. Через летучих мышей мы передаем ему просьбу о предоставлении переправы. Обычно он снисходителен. Мы стараемся задобрить его. В первое весеннее полнолуние мы бросаем специально для него в реку невинных молодых крольчих.
– И много? – спросила Марион.
– Обычно три дюжины, – ответил Бобо.