За синей рекой Хаецкая Елена

У противоположного края поляны суетились какие-то люди, устанавливая высокие белые щиты. Приглядевшись, Зимородок понял, что это мишени.

Из леса один за другим выходили молодые люди, празднично одетые и веселые. Все они были вооружены луками.

Поляна наполнилась народом. Появились герольды с трубами, разносчики сладостей и напитков, прехорошенькие девицы со щечками как наливные яблочки. Зимородок не успел и глазом моргнуть, как оказался в толпе.

Вперед выступили герольды и трижды протрубили в трубы. Затем они громко прокричали:

– Соревнуются искуснейшие лучники Зеленого Края, самые твердые руки и самые верные глаза, наша краса и гордость: Джон Осенняя Грива, Ганс Прищуренный Глаз, Фома Хрюкающий, Коляба Кривой Палец и Зимородок-Следопыт!

После чего вновь вскинули трубы к небу и протрубили три раза.

Вперед выступили молодцы с луками, однако стрелять почему-то медлили, словно ждали кого-то. Зимородок запоздало сообразил, что ждут именно его. Что ж, он никогда не уклонялся, если ему бросали вызов.

Зимородок натянул тетиву и встал рядом с остальными. Впереди мелькнул белый платок – знак начинать состязание. Стрелки один за другим пустили стрелы. Зимородок не верил своим глазам: все четыре стрелы теснились вокруг центра мишени. Зимородок прицелился, и его стрела расщепила стрелу Ганса Прищуренный Глаз.

Герольды опять протрубили трижды и прокричали:

– Хвала и слава самым метким лучникам Зеленого Края! Мы сохраним эту мишень для потомства. А сейчас вновь состязаются самые прославленные лучники Зеленого Края: Джон Осенняя Грива, Ганс Прищуренный Глаз, Фома Хрюкающий, Коляба Кривой Палец и Зимородок-Следопыт!

Пока они трубили, новую мишень установили на месте прежней. Впереди взмахнул белый платок, и первый лучник выпустил стрелу. Вторая, третья, четвертая – все они воткнулись в щит рядом с первой. Стрела Зимородка расщепила стрелу Джона Осенняя Грива.

Герольды оглушительно протрубили трижды, и один из них прокричал:

– Вечная слава героям – искусным стрелкам из лука! Эту мишень мы сохраним для потомства. А сейчас на состязание вызываются лучшие стрелки Зеленого Края: Джон Осенняя Грива, Ганс Прищуренный Глаз, Фома Хрюкающий, Коляба Кривой Палец, а также Зимородок-Следопыт!

Расторопные парни уже унесли истыканную стрелами мишень, а на ее место воздвигли новую. Все пять лучников, стреляя один за другим, попали в десятку. У Зимородка вдруг нехорошо засосало в животе, а герольды вновь приветствовали участников троекратным трубным ревом и завопили что есть мочи:

– Честь и хвала отважным стрелкам из лука! Эту мишень мы сохраним для потомства! А теперь на честный поединок вызываются лучшие стрелки Зеленого Края…

Зимородку показалось, что эту мишень установили дальше прежней, но затем он убедился в своей ошибке. Мишень была точнехонько на старом месте.

«Какое-то дурацкое состязание», – смятенно подумал Зимородок. У него появилось желание высказать устроителям турнира все начистоту и потребовать, чтобы они хотя бы отодвинули мишень. Но говорить было уже некогда. Стрелы летели в цель, и трубы снова трубили. Мишень уносили в архивы для потомства, новую водружали на место предыдущей.

У Зимородка мелькнула мысль, что пора уходить и разыскивать остальных, но вместо этого он поднял лук, и вскоре его стрела расщепила стрелу Фомы Хрюкающего…

Интересно, что за приз ждет победителя? Зимородок вдруг понял, что очень хочет заполучить его. С этой мыслью он снова прицелился…

Вокруг поляны по-прежнему колыхался туман, поэтому никто из потерявшихся ее не видел. Мэгг Морриган поняла, что отбилась от отряда и каким-то образом осталась одна в плотной серой пелене. Она постояла немного, прислушиваясь. Никого и ничего. Ни тяжкой поступи пана Борживоя, ни нескончаемой перебранки Гловача с Канделой, ни ойканий Марион, которая постоянно оступалась…

С невидимого в тумане дерева сорвалась капля. Мэгг Морриган потрясла головой. Она сердилась. Что за наваждение! Она, лесная маркитантка, ухитрилась сбиться с дороги!

– Эй! – крикнула она. – Кто-нибудь! Штранден! Зимородок!

Ответа не последовало. Но теперь ей показалось, что кто-то смотрит на нее из тумана. Ей стало не по себе.

– Кто здесь? – крикнула она еще раз.

Неожиданно ей отозвался голос незнакомого мужчины.

– А здесь кто? – посмеиваясь, переспросил он.

Мэгг Морриган отступила на шаг. Из тумана показался высокий стройный молодец, остроносый и быстроглазый, с копной соломенных волос и улыбкой от уха до уха.

– Привет, Мэгг Морриган! – крикнул он. – Вот так встреча! Ты что же, не узнаешь меня? – Казалось, это обстоятельство веселило его больше всего. – Да мы же с тобой старые друзья, Мэггенн! Я – Кленовый Лист. Неужели забыла? Идем, все уже собрались!

Он схватил Мэгг Морриган за руку, и вдруг она оказалась в большом хороводе. Правую ее руку крепко держал Кленовый Лист, левую сжимал какой-то разудалый малый в коротком красном плаще. Все распевали вразнобой какие-то веселые песни, где перепутались радостное пробуждение весны и зрелое изобилие осени. В припевах упоминались то зацветающие яблони, то спелые колосья. А в куплетах целовались, прятались в соломе, плели венки и перебрасывались яблоками. В хороводе мелькали босые ноги и мягкие сапожки, кружевные нижние юбки и полосатые фартуки, зеленые и коричневые штаны, лоскутные рубахи, шляпы с перьями, капюшоны, чепчики и шевелюры всех мастей. Все это скакало и кружилось вокруг высокого шеста, украшенного лентами, листьями и цветами.

Все заботы и волнения вдруг покинули Мэгг Морриган. Она кружилась и смеялась и с радостью чувствовала, что сама становится частью этого неистового веселья. Давно уже у нее не было так легко на сердце. В последний раз она веселилась от души, когда была еще маленькой, и отец брал ее на рыбачий праздник. Ей казалось, что этот хоровод способен возместить долгие печальные годы, проведенные в одиночестве.

Танцующие то подбегали к шесту, сжимая руки, то разбегались, растягивая круг, то вдруг на всем скаку меняли направление, и возникала веселая суета.

Мэгг Морриган кружилась и кружилась. Кружилась и кружилась… И наконец почувствовала, что начинает уставать.

– Я бы пожалуй передохнула, – крикнула она Кленовому Листу и попыталась высвободить руку.

Но он как будто не расслышал. Мэгг Морриган подергала рукой.

– Эй, ты! – крикнула она погромче. – Эй, Кленовый Лист! Я устала, слышишь? Отпусти, я хочу посидеть на травке.

Однако пальцы Кленового Листа словно приросли к ее ладони, и как она ни старалась, ослабить его хватку не могла. Хоровод несся по кругу, не останавливаясь ни на миг и увлекая за собою Мэгг Морриган.

«Странно, – думала она, – мы так шумим… Неужели никто нас не слышит?»

Однако это было именно так.

По всей видимости, всего в нескольких шагах от того места, где попалась в ловушку Мэгг Морриган, стоял и безответно звал ее Освальд фон Штранден.

– Простите, коллега, – послышался любезный голос у него над ухом.

Философ отпрянул:

– Э? Кто здесь?

– Я не хотел доставлять вам неприятности, коллега, но мне показалось, будто вы меня окликнули…

– Да кто вы, тролль вас раздери, такой?!

Теперь незнакомец выступил из тумана, и Штранден мог хорошенько его разглядеть. Это был невысокий мужчина лет пятидесяти с пухлыми руками и гладким лицом, с которого не сходила приятная улыбка. Он был облачен в мантию профессора университета и, судя по обращению «коллега», должен был знать Штрандена по его профессорской деятельности. Но вот незадача – философ никак не мог его вспомнить.

– Мы, должно быть, встречались? – неуверенно спросил он.

Незнакомец просиял:

– Счастлив, что вы помните меня, коллега!

– Как раз не помню, – буркнул Освальд фон Штранден.

Это ничуть не смутило ученого мужа:

– Густав Эдельштейн, к вашим услугам! – Он подскочил к философу, чрезвычайно ловко и цепко ухватил его за локоть, и в тот же миг они оказались в тщательно подметенной широкой аллее. По обеим сторонам аллеи были расставлены удобные скамейки. – В последний раз, коллега, мы обсуждали с вами животрепещущую тему о невозможности причисления женщин к человеческому роду.

– Неужели? – пробормотал Штранден.

Густав Эдельштейн покрепче впился в его руку.

– Уверяю вас, немногие смогли бы забыть ваши острые и блестящие аргументы. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы собраться с силами и найти достойные возражения. Итак. Известно, что строением тела женщина существенно отличается от мужчины. Именно этим различием в строении объясняется тот общеизвестный факт, что женщины являются служительницами Смерти, в то время как мужчины, несомненно, стремятся к Жизни. Так, злобные ведьмы, насылающие градобитие, падеж скота, et cetera – сплошь женского пола. В противоположность им, ожившие вампиры – мужчины, и именно они стремятся возвратиться к нормальной жизни. От Смерти – к Жизни! Вот ключ!

– Чушь! – фыркнул Штранден.

– Аргументируйте, коллега! – жадно потребовал Эдельштейн.

– Извольте. Где это вы видели вампиров, которые живут НОРМАЛЬНОЙ жизнью?

– Я вам объясню.

– Да уж, извольте.

– Вы невозможны, коллега. Женщины не дают им жить нормальной жизнью.

– Вампирам?

– Разумеется. Чеснок и все такое… К тому же, при виде летучих мышей они визжат.

– А мужчины?

– Мужчины не визжат.

– Я в корне не согласен с вами, коллега, – произнес Освальд фон Штранден. Спор каким-то образом задел его за живое. Он, конечно, подозревал, что собеседник его – недалекий тупица. Но азартное желание переубедить его или хотя бы выставить полным ослом взяло верх. – Вы никогда не обращали внимания, коллега, – заговорил Штранден, – что жизнь дают преимущественно существа женского пола, а отнимают ее, как правило, мужчины?

– Неубедительно! Неубедительно! – вскричал Густав Эдельштейн. – Вы подтасовываете факты, коллега. Мы знаем множество примеров, когда источником жизни служил мужчина. Мужчина, и никто иной! Достаточно вспомнить Деда Всеведа, который прямо из головы силой своей мысли породил широко известную деву – Великую Копьеметалку вместе с ее копьем. В то время как Судьбоносные Сестры, обрывающие нить человеческой жизни, – женщины. Ну-с, коллега, что вы на это скажете?

– Скажу, что это единичные факты. Вы ведь не станете отрицать, что именно женщина хранит тепло домашнего очага и занимается приготовлением пищи?

– Ха-ха-ха! – саркастически засмеялся Густав Эдельштейн. – А между тем лучшие повара – мужчины! Факт!

Освальд фон Штранден задумался. Он вдруг понял, что с трудом подыскивает доводы. Наконец он сказал:

– Взглянем на проблему немного шире, коллега.

– Как можно шире! – обрадовался Эдельштейн. – Чем шире, тем лучше.

– Рассмотрим домашний скот, – уже увереннее продолжал Освальд фон Штранден. – Именно коровы, особы женского пола, дают молоко, которое является основой пищи многих семейств.

– Но быки! – вскричал его оппонент. – Вы же не станете отрицать, что бык – источник мяса, пищи куда более ценной и качественной? Продукция женского производства худосочна. Мужская же служит источником силы и, в конечном счете, жизни!

– Но женщины красивы, – беспомощно сказал Штранден.

– Кажется, коллега, я положил вас на обе лопатки, – заявил Эдельштейн. – Вы не сможете отрицать, что петух значительно привлекательнее курицы, а селезень во всем превосходит утку?

– Но они добры…

– Только не ведьмы, насылающие градобитие, падеж скота, et cetera…

Освальд фон Штранден ощутил глухую тоску. Они уже в пятый раз прошли аллею и исчерпали, кажется, все доводы за и против. Но покидать собеседника побежденным Штрандену не хотелось. Ему все казалось, что вот сейчас он найдет правильные слова, какие-то неотразимые аргументы, которые раз и навсегда убедят оппонента, заставят его признать свое поражение.

Между тем они дошли до конца аллеи в шестой раз и снова повернули. Неожиданно Штранден ощутил сильное беспокойство. Не слишком ли долго предается он ученому спору? Вдруг за это время его спутники успели проделать значительный путь, и теперь ему будет не нагнать их? Он попытался прервать диспут, признав себя побежденным. Но причудливая мысль Густава Эдельштейна внезапно вильнула в сторону, и он с жаром принялся опровергать собственные выводы.

Однако стоило Штрандену произнести: «Я рад, коллега, что наши взгляды наконец совпали», как Эдельштейн дружески рассмеялся и с шутливой укоризной погрозил оппоненту пальцем:

– Ну нет, коллега, так просто я не сдамся!

И они в девятый раз пошли по опостылевшей аллее…

Девица Гиацинта обнаружила себя в темном лесу. Муравьиные кучи и можжевельники, волчье лыко и странные ползучие растения, цветущие бледными ядовитыми цветками, жухлая колкая хвоя под ногами и смыкающиеся высоко в поднебесье кроны деревьев – вот что окружало ее теперь. Между стволов колыхались клочья тумана.

Она сделала несколько шагов, недоумевая, куда могли подеваться остальные и где это она теперь оказалась. Мгновением позже она различила впереди незнакомую фигуру.

Бежать и прятаться было поздно – неведомое существо заметило Гиацинту. Оно остановилось шагах в двадцати и закричало жалобным голосом:

– О незнакомец, сжалься! Смилостивись над той, чье сердце разрывается от горя!

Голос был женский и совсем молодой.

– Покажись! – крикнула в ответ Гиацинта. – Тебя скрывает туман!

Между стволов выступила молодая женщина с длинными черными волосами. Ее бледное лицо с темными провалами глаз было отмечено печатью неизгладимой скорби. Она была закутана в длинный плащ с капюшоном, а на руках держала ребенка. Из-под плаща были видны босые, исколотые в кровь ноги.

– Я иду весь день… и ночь… – заговорила она, блуждая глазами. – Где колыбелька моего бедного малютки? Он так крепко спит… Скажи мне, незнакомец, как называется этот лес? Может быть, Лес Невозвратных Утрат? Взгляни на мое дитя – посмотри, разве он не прекрасен, мой малютка?

Гиацинта взглянула в восковое личико ребенка и с ужасом убедилась в том, что дитя мертво, а в углу бескровного ротика засохла слюнка. Обезумевшая молодая мать принялась укачивать его.

– Да… он красив, – нерешительно проговорила Гиацинта. – Скажи… ты уверена, что он спит?

На бледном лице незнакомки показалась улыбка.

– О, он такой тихий малютка! Ничем меня не беспокоит. Лежит себе тихонечко и спит. Но где же его колыбелька? – Она оглянулась вокруг себя, словно в поисках колыбельки.

– Бедная, – с сочувствием молвила Гиацинта и взяла незнакомку за руку. – Посиди. Ты наверное устала.

Они опустились на землю.

– Мое имя – Зиглинда, – этими словами незнакомка начала свой рассказ, – дочь маркграфа Гарольда Беспощадного.

– Как все сходится! – прошептала Гиацинта. – А моего отца называли Кровавым Бароном. О, я чувствую, что найду в тебе сестру!

Зиглинда устремила на собеседницу долгий печальный взор.

– Вряд ли найдется кто-либо, кто мог бы сравниться со мной страданием, – молвила она. – Само рождение мое было отмечено печатью горя.

– Как и мое, – тихо произнесла Гиацинта.

Зиглинда качнула головой и продолжала:

– Беда стояла у изголовья моей колыбели. Я родилась зимой неурожайного года. Суровый закон моего края таков, что девочек, рожденных в неурожайные годы, уносят в лес на растерзание диким зверям. Но моя несчастная мать не могла смириться с мыслью о том, что ее младенца постигнет жестокая участь. Поэтому она скрыла рождение девочки и объявила всем, что на свет появился мальчик. Обман раскрылся только к лету. Беспощадный отец мой изгнал непокорную жену и навек разлучил ее со мною. Мне рассказывали, что мать моя не вынесла этого страдания и зачахла в слезах. Иные говорили, что она утратила рассудок и была заедена волками.

– А моя мать скончалась, едва подарив мне жизнь! – вставила Гиацинта.

– Я никогда не знала материнской ласки…

– И я…

– Но худшее испытание ждало меня впереди, – продолжала Зиглинда. – Оно настигло меня в тот день и час, когда я думала, что обрету наконец свое счастье. Я полюбила… Полюбила прекрасного юношу, и он ответил мне нежной страстью.

– О, как часто мы обманываемся видом близкого счастья! – воскликнула Гиацинта. – Я изведала все, о чем ты говоришь. Я изведала любовь, но мой суровый отец, Кровавый Барон…

– …Отец мой, Гарольд Беспощадный, никогда не позволил бы мне стать женой моего избранника. То был юный свинопас с душой кристально-чистой, кроткий и ласковый. Мы встречались в дубовой роще и часами лежали, сплетясь в объятиях, пока веселые розовые свинки с аппетитом хрустели желудями. И вскоре под сердцем у меня шевельнулсь дитя…

– О, счастливица! Мне не дано было изведать этого счастья! Единственный поцелуй, которым я удостоила своего возлюбленного, я запечатлела на его мертвом скелете, который я нашла спустя десять лет после его безвременной кончины!

– Когда родилось дитя, мой отец, жестокосердый Гарольд, приказал пытать меня, покуда я не назову имени отца ребенка. Мне стали дробить пальцы рук… О, малодушная! На мизинце левой я созналась.

– Тебя пытали! – упоенно воскликнула Гиацинта.

Слезы медленно потекли по бледному лицу Зиглинды.

– Я назвала его имя… Любимое прекрасное тело осквернили клещи палача… Отец заставил меня смотреть на это. А затем он отдал мне моего ребенка и навек изгнал из родного гнезда.

– Я изведала, как и ты, горечь бесприютной доли, – сказала Гиацинта. – Когда-то мне предсказали, что после моей смерти из моего сердца вырастет цветок гиацинта. Я часто смотрю на эти чужие бесплодные земли и гадаю: где суждено расцвести цветку смерти и скорби? И скоро ли это случится?

– Я потеряла колыбельку, – жалобно произнесла Зиглинда. – Я иду день и ночь, и все несу его на руках. Он так крепко спит, мой малютка… Он не причиняет мне никаких хлопот. Посмотри, разве он не красив? Мой отец, жестокосердый Гарольд, убил его отца…

– Совсем как мой отец, Кровавый Барон, убил моего возлюбленного!

– Воистину, смерть склонилась над моей младенческой колыбелью.

– И мое рождение окрашено багровым отсветом смерти! Я покинула отчий дом и ушла куда глаза глядят… – начала рассказывать Гиацинта. – На каждом шагу меня подстерегали опасности, злобные чудовища, косые взгляды и молва. Я чуть не лишилась жизни, когда на болотах меня схватили, избили, пытали, связали и подвесили вниз головой! Адская боль, когда глаза вылезают из орбит… щиколотки жжет, словно огнем… и неоткуда ждать помощи…

– Я покинула отцовский дом, как нищенка, босая, и лишь в последний миг верная служанка набросила мне на плечи этот плащ… Я шла и шла, не разбирая дороги. Острые сучья ранили мне ступни, словно и деревья были заодно с моим отцом. В чужих селеньях меня травили собаками, а черствые, немилосердные люди не хотели подать мне и кусочка хлеба… Я ночевала на голой земле, прижимая к себе мое бедное дитя…

– Я знаю, что такое ночлег на голой земле. Голод и холод – постоянные мои спутники, – сказала Гиацинта. – Иной раз даже горячего чая мне не достается… Что ж, я привыкла. Глоток холодной воды – и в путь.

– Дорога, бесконечная дорога, – шептала Зиглинда, – а он так крепко спит, мой малыш. Но где же его колыбелька?

– Нет лучшей колыбельки, чем материнские руки, – со знанием дела произнесла Гиацинта. – Младенцем мне не удалось изведать этого счастья. Моя бедная мать умерла, дав мне жизнь.

– Мое рождение послужило причиной безумия и смерти моей несчастной матушки… О, мое дитя, бедное мое дитя! Мы никогда не расстанемся с тобою…

– Но тебе придется положить его в колыбельку, – осторожно начала Гиацинта. – Ведь он так крепко спит.

Зиглинда бросила на Гиацинту тревожный взгляд:

– Но ты знаешь, где его колыбелька? Скажи, ты видела ее?..

Они сидели бок о бок, с мертвым ребенком на коленях, и тихо напевали ему каждая свою колыбельную…

А в двух шагах от них, по необъяснимому стечению обстоятельств ими не замеченный, бился не на жизнь, а на смерть пан Борживой.

Густой туман и его ввел в заблуждение. Не успел Борживой оглядеться, как обнаружил себя покинутый всеми, в том числе и верным Гловачем.

Борживой остановился, подбоченился и зычно заревел:

– Эй, Гловач! Гловач!

Ответа не последовало.

«Опять, небось, красотками-феечками соблазнился, бездельник!» Борживой в сердцах плюнул себе под ноги и двинулся вперед.

Туман вокруг него колыхался, густой, как кисель. Борживой едва мог разглядеть тропинку у себя под ногами. Сабля цеплялась за кусты, ноги то и дело задевали какие-то корни.

Борживой чувствовал, что удаляется от остальных, но хуже всего было то, что он понятия не имел, куда ему идти.

Туман слегка рассеялся, и Борживой увидел, что непонятно как вышел из болота и оказался в сосновом бору. Он еще несколько раз покричал наугад: «Эй, эй, вы!» – но никто не отозвался.

Борживой сперва быстрым решительным шагом прошелся вперед, затем свернул для чего-то влево и протопал в этом направлении сотню шагов. Никого и ничего. Впрочем, нет – вон там, в кустах, что-то блестит. Ну, если это лютня! Ну, если рядом с этой лютней валяется Гловач в обнимку с какой-нибудь кикиморой!

Борживой нагрянул на куст, но никого там не обнаружил и с досады пнул изо всех сил блестящий круглый предмет. Послышался звон, и тотчас из-за дерева выступил витязь в черном. Его лицо побагровело от гнева, глаза выкатились и налились кровью, на шее напряглись жилы. Выхватив из ножен саблю, он громко закричал хриплым голосом:

– Я – витязь Страхинь Малый, а ты – мой злейший враг! Защищай свою никчемную жизнь – или умрешь на месте!

Борживой обрадованно зарычал и с саблей наголо устремился в бой.

Первое столкновение было ужасным. Сабли высекли искры. Оба противника обменялись огненными взорами и отскочили друг от друга.

– Я – Борживой из Сливиц! – пропыхтел пан Борживой. – Прежде чем я убью тебя, объясни: почему это я – твой злейший враг?

– Ты ударил в мой щит! – прокричал Страхинь.

– Что ты называешь щитом? Эту железку? – издевательски осведомился Борживой. – Она валялась в кустах, и я пнул ее. И не вижу причин стыдиться того, что пнул ее! Я и сейчас бы пнул ее!

– А ты знаешь, что на ней написано? – сипел Страхинь.

– Конечно, нет! Все надписи мне читает Гловач.

– Здесь нет никакого Гловача!

– Разумеется, нет. Поэтому я и говорю, что не читал надписи.

Во время этого разговора они ходили друг против друга по кругу, не опуская сабель и готовясь во всякое мгновение перейти в атаку.

– Там написано, – с ненавистью давил слова Страхинь:

– Ты бы его хоть на ветку повесил, – посоветовал Борживой. – Тогда бы не пришлось писать «ногой». Написал бы «рукой» или «головой».

Губы Страхиня безмолвно задвигались. Он замер на месте, видимо, что-то соображая, а потом яростно заорал:

– Ты хочешь все испортить! Эдак получится:

После чего сделал яростный выпад, целясь Борживою в обширное брюхо. Борживой без особого труда отбил атаку, сделал контр-выпад и погрузил саблю в грудь противника.

Страхинь выпучил угасающие глаза.

– О негодяй! – вскричал он. – Ты меня убил!

На его губах запузырилась розовая пена, и тело, содрогаясь в конвульсиях, упало на землю.

Борживой как ни в чем не бывало извлек свою саблю из трупа и заботливо отер клинок одеждой поверженного врага. Затем уселся под кустом и вновь погрузился в размышления о том, куда мог запропаститься Гловач.

Досада на нерадивого лютниста была столь велика, что Борживой с силой хватил кулаком по щиту, лежавшему рядом. В тот же миг труп Страхиня зашевелился, витязь кое-как поднялся на ноги и браво гаркнул:

– Защищай свою никчемную жизнь, негодяй, если не хочешь лечь здесь костьми!

Борживой с легкостью ушел от клинка, нацеленного ему в горло, и, пока Страхинь неловко разворачивался, быстрым сильным ударом с кавалерийским оттягом снес ему голову. Являя удивительное сходство с кочаном капусты, голова упала на землю. Тело отозвалось на это происшествие обильным фонтаном крови, после чего с видимой неохотой осело и замерло возле головы.

Пан Борживой тщательно осмотрел себя, вытер с рукава какое-то подозрительное пятнышко и снова уселся в кустах. Он решил сидеть и ничего не делать, пока Гловач сам не найдет его.

Мысли пана Борживоя то и дело возвращались к витязю Страхиню. Образ жизни Страхиня показался Борживою довольно странным. Судя по всему, черный витязь большую часть времени проводил в убитом состоянии, уподобляясь сурку, впадающему в зимнюю спячку. Таким образом, Страхинь ловко избавил себя от необходимости изыскивать кров и пропитание. Пробужденный звоном щита, он восставал из спячки и наслаждался радостью жизни, после чего с помощью очередного противника вновь возвращался в исходное состояние.

Борживое охватило любопытство: воскреснет ли Страхинь после того, как ему отрубили голову? Впрочем, проверить это было делом плевым, и Борживой, больше не раздумывая, постучал кулаком по щиту.

Тело забило ногами о землю, быстро нащупало голову и нахлобучило ее себе на обрубок шеи. Голова немедленно приросла, и черный витязь засипел:

– Непременно надо по шее рубить…

– Защищай свою никчемную жизнь! – крикнул Борживой.

На этот раз, похоже, Страхинь разозлился не на шутку. Борживою потребовалось минут пять, чтобы новая рана в сердце уложила его противника.

– Ты меня убил… – захрипел Страхинь, после чего обмяк и умер.

«Интересно, – подумал Борживой, – можно ли его убить на самом деле?» Ловкий приспособленец раздражал пана Борживоя. Он решил измотать его непрерывными атаками, воскрешая сразу же после смерти. Таким образом Страхинь не успеет отдохнуть и будет все более и более уязвим.

С присущей ему настойчивостью пан Борживой приступил к исполнению своего замысла…

А между тем беспечный Гловач шел себе и шел, ни о чем особо не заботясь. В тумане он ничего не видел, но считал это ерундой. Главное – выдерживать направление, тогда ничего с тобой не случится.

И тут, впереди и немного сверху от тропинки, он заметил свечение – вроде как от гнилушки.

«Любопытно, – подумал Гловач, – что это там такое светится сквозь туман?»

Он подошел поближе, вытянул шею и прищурил глаза. Таинственное сияние исходило от какого-то предмета, плотно окутанного туманом. Гловач присел на корточки и, недолго раздумывая, запустил в туман обе руки. Он нащупал нечто гладкое и деревянное.

Гловач ухватил это покрепче и потянул к себе. Из тумана донесся тихий мелодичный звон, и глазам пораженного лютниста предстал удивительнейший музыкальный инструмент.

По форме он напоминал большие гусли. Его изящный корпус был создан из розовато-коричневой древесины, испускающей таинственное мерцание.

Обладатель прекрасной лютни, подарка фей, Гловач совершенно искренне считал, что лучше инструмента на свете нет. Прочее он пренебрежительно разделял на «дуделки» и «пиликалки». Что до гуслей, то их он именовал «гроб со струнами». Но прикоснувшись теперь к рукотворному чуду, Гловач мгновенно понял: все, на чем он играл прежде, – жалкое подобие настоящего инструмента, и только эти светящиеся гусли являются подлинной сокровищницей волшебных звуков.

Он трепетно коснулся струн, и они отозвались чистым звенящим голосом, одновременно нежным и мощным. На этом инструменте хорошо играть и в маленькой светелке, и в огромной зале, и даже в чистом поле перед войсками. Звук этих гуслей был способен без усилий заполнить любое пространство, одушевить его, сделать вместилищем музыки…

Кто же их оставил у тропинки и как это вышло, что такой изумительный инструмент оказался брошенным? Как знать, не лежит ли хозяин этих гуслей где-нибудь в кустах с пробитой головой!

Впрочем, Гловач не был расположен шастать по кустам в таком густом тумане. Выпустить из рук чудесные гусли казалось ему чуть ли не преступлением. Он поудобнее уселся прямо на тропинке и для пробы сыграл немудрящую песенку «Барашек овечке так говорил». Она прозвучала как не лишенная трогательности оратория. Гловач едва не разрыдался от волнения и восторга. Такого не доводилось ему слышать даже у фей.

Одну за другой он сыграл баллады «Князь Роман жену пытал», «В грудь пораженная дева мечом», «Заморенный голодом, узник сказал…», «Меня, младую, ждет могила», а также небольшую эпическую песню «Рука князя Младовоя, присланная его жене Елене в осажденный замок». Последнюю он допевал сквозь слезы. Музыка, порождаемая этими струнами, обладала удивительным свойством доходить до самых глубин души.

Гловач теперь знал, что не расстанется с гуслями, и мечтал, что когда-нибудь они принесут ему богатство и славу. Он спел любовные канцоны «Побелела лицом», «Мой друг – ландскнехт, а я – простушка», «Лишь звезды и луна свидетелями были», «Прощальное письмо Аматы» и «Лилейней шеи нет на свете».

Каждая новая мелодия звучала сладостней предыдущей. Музыка сгущалась, как туман, делалась упругой, почти осязаемой, и Гловачу казалось, будто ее живые пальцы то ласкают его щеки, то слегка сдавливают горло, то вдруг резко нажимают на виски.

Не хотелось останавливаться. Хотелось играть и играть… Гловач не чувствовал усталости. Он успел исполнить все песни и баллады, какие помнил, все плясовые мелодии, даже тролльский гопак, сыграть который обыкновенному человеку, по общему мнению, невозможно. А руки все не хотели покидать поющие гусли. Начались импровизации на уже сыгранные темы, одна затейливее другой.

Долго ли это продолжалось – Гловач сказать не мог. Но в конце концов он начал уставать. Однако пальцы упорно не отрывались от струн. И снова полились мелодии, на этот раз совсем незнакомые. Гловачу стало не по себе. Как это он ухитряется исполнять с таким искусством музыку, которую сам слышит впервые в жизни? Он попытался отложить инструмент, но гусли приросли к его коленям. Пальцы жгло как огнем.

– Плохо мое дело, – сказал сам себе Гловач. – Я-то, дурак, считал, будто это я играю на гуслях. А выходит, что гусли играют на мне…

Лес огласился рыдающими звуками давно забытой элегии Усамы Унылопевца «Стенания души, поверженной во прах»…

…Эти звуки вызвали бы у Людвига множество воспоминаний, если бы тряпичный сенешаль мог их слышать. Но Людвиг, висевший за поясом у Марион, их не слышал. Равно как и его хозяйка.

Марион, потерявшись в тумане, страшно испугалась. Только что впереди видна была спина Зимородка, сзади топал Гловач, и вдруг – никого. Одно ватное безмолвие. Марион метнулась вперед – пустота. Пробовала кричать – безответно.

– Ой-ой-ой, – сказала она и схватилась руками за щеки. – Ой, как же это вышло?

– Вот так оно всегда и выходит, – подал голос Людвиг. – Ведешь себя примерной паинькой, а тут тебе раз! – и по голове! Раз! И по голове! – В голосе сенешаля слышалось неприкрытое злорадство.

– Тебе, значит, смешно? – сказала Марион. – Вот, значит, как?.. А то, что я заблудилась и теперь скоро умру? А что я тут совсем одна?

– Стало быть, я не в счет, – разобиделся Людвиг. – Вот она, благодарность за верную службу! Спасибо, ваше высочество!

– Но ты все это время не подавал признаков жизни, – принялась оправдываться Марион. – Вот если ты раньше бывал в этих местах, то скажи, куда мне теперь идти?

– Бывал – не бывал… – вздохнул Людвиг. – Я бы и рад услужить, ваше высочество, так ведь туман. Ничего не видно.

У Марион задрожала нижняя губа – она явно готовилась заплакать.

– И что теперь делать?

– Идти вперед, ваше высочество. Только, умоляю вас, осторожнее!