Летающая Тэкла Хаецкая Елена

– У прислужников.

– У малюток.

И пленники принялись думать наперебой:

– Этот гад, Метробиус, он как-то раз, еще давно, ловил какого-то бедолагу в лесу – как обычно. Устроил облаву с Суллами. И в сеть попались – случайно! – эти малютки, из трибы Аракакоры. А наша домина, Регина Коклида, Аракакора то есть, царица улиток, – она тогда была совсем кроха…

– Она тогда еще не родилась, – перебил один из пленных братцев, – это ее матушка была тогда совсем кроха…

– Словом, это было давно, – заключил третий карлик.

А четвертый продолжал – мысленные сигналы от сильного волнения так и прыгали, наскакивая друг на друга:

– Они случайно попали в сеть,

не повезло,

проклятый Метробиус схватил их и ну исследовать

кромсать ножами

и шутки ради наделал из них клонов Суллы

бедные малышки

он сделал это шутки ради!

упырь-упырь-упырь

для трибы это страшное оскорбление

она хочет вызволить гены сотрибутов, изъять их у Метробиуса

домина Аракакора – она все это затеяла!

– Стало быть, домина Аракакора нарочно направила нас прямо в пасть к Метробиусу? – переспросил один из свободных оруженосцев, а его братец возмущенно прибавил:

– Она знала? Она послала нас на верную гибель? Рискнула жизнью патриция?

– Она пыталась нам рассказать все словами, – послал мысль пленный карлик. – Но мы ее не поняли. Их язык был для нас тогда слишком труден.

И посыпались разъяснения:

– У них принято так: если кто-то не понимает слов, истолковывать истину делами.

– Объяснять суть дела поступками.

– Создавать объясняющие ситуации.

– Мы с нею друзья, а между друзьями должна быть полная ясность.

– Она же показала нам свое отношение, когда спасла от диких улиток! Это был с ее стороны истолковывающий поступок.

– Мы участвовали в празднике. Истолковывающий поступок с нашей стороны.

– Тогда она попросила о помощи.

– Указала дорогу, где мы сможем проявить себя как друзья всей трибы.

– Назвала путь, на котором мы окажем неоценимую услугу.

– Это был еще один истолковывающий поступок. Большое доверие с ее стороны!

– Ясно, – сказали свободные оруженосцы. – А кто вам все это сообщил?

– Малютки-слуги. Мы усовершенствовались в их речи. Целыми днями только и делаем, что с ними болтаем. Вот, послушайте.

И в головах свободных братцев тотчас пребойко зацвиркало и зачирикало.

– Хватит, хватит! – вскричали они. – Слушайте теперь! Спросите у малюток: сколько Сулл тайно отлучилось нынче вечером и каковы их имена.

– Сколько, мы знаем – двое. Имен не знаем.

– Спросите!

– Невозможно. Малютки их не различают. Для них все Суллы на одно лицо.

– Плохо, – мысленно буркнули братья-оруженосцы. – Ну, пока, ребята. Скоро увидимся.

Когда телепатическая связь прекратилась, эти двое вдруг почувствовали себя одиноко.

Тем временем Суллу, фальшиво припадающего на здоровые ноги, подвели к патрицию Эмилию. Сулла склонился перед имаго и широко взмахнул рукой. Жест был изящным – в этом Сулле, как он ни отвратителен, не откажешь.

Брат Тассилон, ложный патриций, при виде клона ощутил внезапную и неуместную зависть и тотчас начал с нею бороться. Чтобы укрепить себя, он стал думать о возвышенных вещах, недоступных искусственной имитации жизни.

В орден брат Тассилон попал подростком. Подобно многим летальным мутантам, он был крайне несчастным подростком. Августа Винделиков увидела его осенним дождливым днем, а увидев брезгливо сморщила нос и отдернула руку, не пожелав оделить никаким подаянием, – столь непригляден был юный мутант, о котором точнее было бы сказать не «покрытый», но «поросший» многочисленными язвами. В кабак его не пустили, несмотря на то, что мутант располагал деньгами; в результате Тассилон оказался в базилике и там согревался.

В тот вечер отец Юнгерикс проводил с орденом семинар по теоретическому добру. Бездомному мутанту позволили остаться и послушать. Отец Юнгерикс сказал, в кратких словах, следующее. Любую недостачу, сказал он, восполняет любящий нас Исус. Голодному Исус вместо хлеба, безбрачному – вместо супруга, бездетному – вместо ребенка, бездомному – вместо дома. И чем больше недостача, тем больше места в жизни мутанта занимает Исус. А жизнь летального мутанта, лишенного большей части житейского блага, – почти вся сплошь Исус, и это есть наибольшее возможное благо.

Вот что восстанавливал в памяти брат Тассилон, слово за словом, словно низал жемчужные четки на нить, а потом охватил всю эту мысль разом, целиком, как бы обняв ее чувствами, и ощутил ее медленное, ласковое вхождение в душу. Это помогло ему вынести присутствие Суллы и избавиться от ненужной зависти, ибо телесное совершенство клона является ложью и отдаляет от Исуса…

– Приветствую вас, любезный… э… – заговорил патриций Эмилий рассеянно.

– Гай Корнелий, – молвил Сулла.

– О! – выговорил фальшивый Эмилий. – Корнелий? Корнелий?

– Увы, – рассмеялся Сулла, – мои благороднокровные предки давно сбились с пути и смешали свою кровь с мутантской жижицей…

– А! – сказал Эмилий Павел и замолчал.

Сулла поежился, оглянулся, встретил взгляд брата Иммо, который, с флягой в руке, опирался на плечо Тангалаки, очень красномордого, – и повернулся вновь к Эмилию.

– Я, с позволения… Владею в здешних краях кой-какой землишкой…

– Э? – сказал Эмилий Павел.

– Прелестная маленькая латифундия, – пояснил Сулла. – Охота, конкубинки, изысканная стряпня. Изящное времяпрепровождение. Поэзия. Есть книги, чтецы. Я ждал вот этого достойного Еврипида Тангалаки, моего давнего и надежного поставщика разных мелочей… важных мелочей, так сказать, добавления к увеселению, ха-ха-ха!.. Узнав о том, что Еврипид встретил в наших неприветливых чащобах настоящего патриция, я вышел навстречу сам. Обычно я посылаю дворецкого, но здесь, вы понимаете, случай особый… Словом, прошу ко мне!

– Куда? – спросил Эмилий Павел неприязненно.

– На мою латифундию. Горячая ванна с благовониями и гладкими красавицами-мутантками…

– Я направляюсь в Колонию Агриппину, – сказал Эмилий, – к чистой, непорочной, благороднокровной невесте-патрицианке…

– Одно другому никак не помешает, – подхватил Сулла. – Невеста – это одно, а прелестна – совсем иное, ха-ха! После ванны – превосходный обед и постель. Чистое белье. Какое предпочитаете – полотно, шелк? Я люблю шелк – так скользит… Это интригует – шелк, верно? Заставляет ждать необычного… Но полотно тоже великолепное, за это поручусь. Камышовый крахмал тончайшего помола. Высшее качество! Завтра мы умрем! Наслаждайтесь, друг мой, наслаждайтесь.

– Вы завтра умрете? – спросил Эмилий Павел.

– В фигуральном смысле – да. Перед сном – подогретое вино. Во время сна – тихая музыка.

– Гм, – сказал Эмилий. – Заманчиво.

– Это честь для меня, – мечтательно вздохнул Гай Корнелий Сулла. – Впрочем, латифундия, как я уже сказал, маленькая. Часть свиты придется оставить в лесу.

– Ладно, – неожиданно легко согласился патриций Эмилий. Он оглядел стоящих вокруг и указал пальцем на брата Иммо, брата Колумбана и еще двоих, выбранных как будто наугад. – Вы – со мной, прочие – здесь! Вам пришлют хорошую еду.

– Разумеется! – тотчас сказал Сулла.

Теперь, злорадно подумал брат Тассилон, у него появится еще одна забота: незаметно от других Сулл вынести из латифундии жратвы на девятнадцать мутантов. А попробуй не доставить ужин – оставшиеся девятнадцать сперва возмутятся, что их бросили в лесу голодными, а затем ведь могут и всполошиться, не случилось ли чего с патроном! Ну вот, по крайней мере, одному из Сулл будет на нынешнюю ночь занятие.

– А нам что теперь делать? – тихонько спросила Тэкла у одного брата, которого звали Энцелин.

– Отдыхать, сестра Аврелия, – ответил он. – И ждать, конечно.

И тут случилось вот что. Линкест, доселе лежавший на земле, по обыкновению, неподвижно и почти бездыханно, вдруг открыл глаза, разлепил губы и тихо забулькал горлом. Тэкла положила ладошку ему на лоб, желая успокоить, но Линкест продолжал напрягаться и наконец выговорил:

– Луций…

После чего потерял сознание.

– Луций? – переспросила Тэкла недоуменно.

– Вероятно, имя второго Суллы, – предположил брат Энцелин. – Спасибо, дружище! – обратился он к бесчувственному Линкесту. – Я сообщу брату Иммо.

И он исчез в темноте.

А Тэкла завернулась в теплое орденское одеяло и спокойно заснула, размышляя в сонных грезах о том, какова будет еда из проклятой латифундии.

– Отравленная! – вторгся в ее сон один из карликов. – Вот какая! Спать тебе нынче голодной, Тэкла Аврелия Долабелла.

И Тэкла во сне глубоко вздохнула.

Альбин Антонин не спал. Сидел на постели, исступленно тоскуя по свободе – по Болонье, университету, по Арденнскому лесу, своим карликам, Тэкле. Малютки-слуги цвиркали вполголоса, меняя повязку у Альбина на руках. Порезы быстро заживали, а это значит, что завтра его, скорее всего, опять поведут к Метробиусу и будут мучить вязкими нудными разговорами.

Гней Корнелий – лучший друг пленного патриция – посоветовал Антонину дать частичное согласие на сотрудничество.

– Частичное? – не понял Альбин.

– Ну, это очень просто, – протянул Гней, – дорогой Антонин, вы ставьте свои условия, ставьте! Он согласится!

– Какие условия я могу ставить с цепями на ногах и веревкой на шее? – удивился Антонин.

– Ах, дурашка! – вздохнул Гней. – Нет ничего проще… Не понимаете?

– Нет!

– Наш дражайший господин Метробиус в стремлении к бессмертию настолько изменил свое естество, что нажил сильнейшую аллергию на патрицианскую кровь.

– Это я заметил.

– Между тем, он жаждет заняться экспериментами с вашим генетическим материалом.

– Польщен.

– Не ерничайте! – рассердился вдруг Гней. – Зачем вы прикидываетесь кретином? Преследуете какую-то цель или делаете это просто так, из любви к искусству?

Альбин двинул плечом. Ему было скучно, а этот Сулла все время пытался втянуть его в местные интриги, такие ненужные и мутные.

– Ладно, – махнул рукой Сулла, – слушайте. Вы даете ему свой генетический материал с одним условием: чтобы все эксперименты затрагивали только серию Гнеев Корнелиев. Ни в коем случае не Гаев, не Луциев и не Секстов.

– Как насчет Авлов и Септимиев?

– Ни в коем случае!

– Постумиев?

– Никогда!

– Титов?

– Гм… Титов… Титов – можно. И все! Больше никого! Договорились? Хорошо? – Сулла схватил Альбина за руки. – Вы согласны? Вы поговорите с ним завтра? Ладно?

– Хорошо, хорошо… – Альбин высвободился. – Слушайте, Гней Корнелий, вы делаете мне больно. Пустите.

– Вам больно? – Сулла чуть коснулся кончиком языка воспаленной губы. – Я причинил вам боль?

– Скорее, мне неприятно. У вас опять высокая температура.

– Я разрушаюсь, – ответил Гней. – Последующие Гнеи Корнелии, надеюсь, проживут дольше… с вашей помощью.

– Вы меня разжалобили, – сказал Альбин. – Я засну в слезах и с думой о вас. Надеюсь, это вас удовлетворит.

– Вполне, – проговорил Сулла.

И вот Сулла ушел, а Альбин остался сидеть взаперти. И ему было очень скучно. А на душе как будто лежал толстый слой слежавшейся липкой пыли.

Он был патрицием. Цель его жизни – служение несчастному мутированному человечеству. А он позволил банде какого-то летального мутанта держать себя в плену. Будет завтра вести переговоры о частичном сотрудничестве. Гнеи – да, Луции, Сексты, Гаи и прочие – ни в коем случае! Титы – надо подумать…

Альбин поглядел на себя в зеркало. Патриций. Валяется на шелковой простыне и ждет, пока верные оруженосцы и красивая девушка найдут средство вызволить его отсюда. Он был унижен, раздавлен, он был почти болен своей бедой. И совершенно не знал, что ему делать.

Какая интрига! Клянусь Долихеном, ничего более ядовитого и захватывающего не затевалась в этих стенах с тех времен, как самый первый Корнелий Сулла – тот, что обокрал Генетический Банк Ромы, – вступил в противоестественный союз с Метробиусом.

Гней Корнелий и патриций Антонин – с одной стороны; Гай, Луций и патриций Эмилий – с другой! Два патриция! Два козырных туза в одной колоде!

Призадуматься бы Суллам над сим обстоятельством и счесть его настораживающим, ибо наличие двух козырных тузов автоматически предполагает наличие также шулера; однако среди Сулл, на беду, не было картежников.

Эмилий Павел был тайно проведен на латифундию и размещен там со всеми удобствами, какие только возможны в условиях строжайшей конспирации. Вокруг него вертелся один только Гай; второй Сулла пока что не показывался. Гай Корнелий, общаясь с гостями, усердно кривлялся, имитируя, по его мнению, мутанта, – он хромал и кривил щеку, так что в конце концов его разобрал род нервного тика.

Чтобы не спугнуть гостей, Гай Корнелий не решился прибегнуть к помощи малюток-слуг и все делал самостоятельно: сам носил в комнаты угощение, сам стелил постели, сам готовил ванну с ароматическими солями – и в конце концов совершенно выбился из сил. Брат Тассилон помучил его еще немного, требуя заменить вино на более сладкое, подать грелку в постель и постелить живые цветы на подоконник. Наконец, заметив в глазах Суллы ненависть, он ощутил удовлетворение и оставил его в покое.

Припоминая план латифундии, нарисованный Тэклой, брат Тассилон предположил, что его со свитой разместили в помещениях, максимально удаленных от покоев Метробиуса и что большинство Сулл сосредоточены именно там. Что ж, тем лучше, – можно действовать относительно свободно. Если и нашуметь немножко, то вряд ли услышат.

Брат Тассилон вытащил из-за пазухи маленькие четки с резной фигуркой святого Ульфилы и начал их перебирать – так ему складнее думалось. Спаси нас, благой Исус. На воротах наверняка сейчас Луций, второй Сулла-заговорщик. Моли о нас, святой Ульфила. Потому что Гаю Корнелию предстоит еще вынести с латифундии еды на девятнадцать лиц. Спаси нас, благой Исус. Вероятно, Гай сейчас на кухне, возится. Моли о нас, святой Ульфила. Надо бы подождать, пока Гай выберется за ворота. Спаси нас, благой Исус. Снять Луция… Моли… Пустить в небо зажженную стрелу… Спаси… Гая в любом случае ликвидируют в лагере… Моли…

Брат Тассилон подошел к двери и обнаружил, что она исчезла. Не была заперта, а просто растворилась в стене. Окно, выходящее на каменную кладку ограды, не открывалось и не разбивалось.

Брат Тассилон вернулся на кровать. Чего-то подобного, конечно, следовало ожидать… Хорошо, что операцией руководит брат Иммо, на которого здесь не обращают почти никакого внимания. Спрятав четки, брат Тассилон спокойно заснул, оставив свою судьбу на попечение братьев.

Гай действительно покинул латифундию, нагруженный двумя корзинами. Он сложил туда на скорую руку все, что нашлось на кухне, – камышовые оладьи, тушеного кролика, сладкие фрукты в меду, жареные пирожки с овощами, три початые бутыли вина, – и все это обильно накачал ядом. Спустя 3/4 клепсидры он будет лежать на земле, прижатый двумя тяжеленными мутантами, а третий, скаля зубы на ужасном без маски лице, будет лить ему в рот отравленное вино. Когда подпрыгивания распростертого тела прекратятся и пятки в последний раз стукнут о траву, брат Одилий снова наденет маску и скажет:

– А зажженной стрелы нет – надо бы нам перебраться поближе к ограде. Сестра Аврелия, слетай – посмотри, что там делается.

Похожая на большую ночную птицу, Тэкла поднялась в воздух и беззвучно заскользила над деревьями. Здесь, наверху, все было по-прежнему тихо и ясно, чернота ночи была чиста, звездный свет тонок. Все тяжелое осталось внизу, скрытое пологом леса. Конечно, страшный облик брата Одилия, на миг обнажившийся перед нею, нескоро еще изгладится из памяти. Права была сестра Бригита, когда говорила: «Я – как мой голос; так надлежит думать». Сердечные голоса братьев, их крепкие плечи – вот о чем надлежит думать.

Следы на полосе пустой земли были тщательно разглажены. На воротах – один из Сулл. Зевает. Никаких признаков активной деятельности – похоже, большинство обитателей латифундии и вправду спит.

Однако Тэкла ошибалась. Не спали в этот час многие. Еврипид и Луций в апартаментах Луция лихорадочно торговались. Тангалаки бился за каждую ампулу, как лев, и в конце концов вытребовал для себя пять штук. Вызвали десяток крошек, обмотали им ноги тряпками, завязали рты и велели идти в лабораторию.

Аппаратура для приготовления препаратов генетического материала до сих пор оставалась чрезвычайно громоздкой, хотя гению Метробиуса, вероятно, ничего не стоило создать портативный прибор, с которым мог бы работать один оператор. Однако старый опытный мутант преследовал свои цели. Для того, чтобы запустить в лаборатории процесс, сейчас необходимо не менее пяти пар рабочих рук. Это практически исключало возможность каких-либо тайных экспериментов, поскольку – и об этом Метробиус тоже позаботился – Суллы никогда не сумеют договориться между собой. Двое, может быть, трое – возможно; но целых пять клонов Суллы – никогда.

Гаю потребовались годы, чтобы выучить крошек и объяснить им, на какие кнопки следует жать синхронно, а к каким прикасаться только по команде. Он был первым из Сулл, кто додумался использовать маленьких слуг. Вероятно, общение с Тангалаки сделало его более гибким.

Пока в лаборатории шла тихая возня, Луций и Еврипид подобрались к двери, за которой беспечно спал патриций Эмилий. Четверо спутников Эмилия были замурованы чуть подальше по коридору. Им пока что оставили жизнь – так, на всякий случай. В знак доброй воли. Вдруг Эмилий согласится сотрудничать?

Брат Тассилон спал крепко, однако от чужого присутствия пробудился почти сразу. В темноте блеснули белки его глаз.

– Отлично, – проговорил Луций. – Вы, я вижу, не спите.

– Кто вы? – спросил брат Тассилон. – Что вы делаете в моей комнате ночью?

– Я пришел поговорить. Еврипид, зажги лампу.

Еврипид зашаркал кремнем; вспыхнул чахлый огонек керосиновой лампы, и показалось лицо Тангалаки, в багровых пятнах, с черными провалами, кривое.

– Что вам нужно? – повторил Эмилий Павел, садясь в постели. Имаго отсвечивало благородной восковой бледностью.

– Кровь, – сквозь зубы выговорил Сулла.

– Простите, что?

– Ваша кровь, любезный Эмилий. И ваше понимание.

– Понимание чего?

– Нужд больного человечества, – сказал Тангалаки.

– Ситуации! – прошептал Сулла. – Вы – полностью в нашей власти, так что давайте будем дружить.

– Э… – вымолвил Эмилий Павел. – А в чем, собственно, проблема? Вам откуда лучше – из вены, из пальца?

– Из вены, – сказал Сулла. – А вы не шутите?

– А вы? – в упор спросил Эмилий.

– Я – нет.

– И я – нет. Берите.

Из смуглых пальцев Еврипида словно сам собою выползла тоненькая трубочка с остреньким жальцем; она обвилась вокруг белого запястья, нашла живчик на кисти патриция Эмилия и сделала ему больно. Ее хвост покраснел и отяжелел от выпитого. Наконец она нехотя оторвалась, последняя капелька упала на гладкую кожу патриция и стекла, почти не оставив следа. Эмилий перевел дыхание.

– Ну вы и жадина, – сказал он. – Я ведь и завтра буду здесь, не так ли?

Еврипид держал свою трубочку за оба конца, взирая на нее с алчностью и благоговением. Ему не терпелось бежать в лабораторию, где уже все было, надо полагать, готово. А брат Тассилон нарочно задерживал его, решив помучить.

– Не понимаю, друзья мои, что вас так удивило. Мое безусловное согласие сотрудничать? Мое самоотречение? Не спорю, положение патриция иногда обременительно… Но мне и прежде доводилось сотрудничать с различными генетическими фондами, – разглагольствовал патриций Эмилий, поглаживая укушенную руку. – Многие состоятельные граждане в больших городах учреждают частные генетические фонды. Не говоря уже о благотворительных и тех, которые поддерживает государство. Первейший долг всякого патриция – забота об обездоленных, забота действенная, бескорыстная. И в первую очередь это должна быть забота о здоровье. Для этого разрабатываются, например, программы генетической поддержки материнства и детства…

Он говорил и говорил, а потом вдруг страшно устал, махнул рукой и повалился на кровать.

– Спит? – шепнул Еврипид.

– Сплю, – пробормотал патриций Эмилий.

С драгоценной ношей Еврипид выбрался из комнаты гостя и почти бегом бросился в лабораторию. Крошки, немые и бесшумные, при появлении Тангалаки оживились и разом устремили на него маленькие, почти белые глазки, неприятно похожие на глаза большого Суллы. Кровь брата Тассилона, капля за каплей, начала сцеживаться в первый перегонный куб.

Таким образом, ночь проходила для всех различно. Оруженосцы-карлики, например, спали преотлично, поскольку ни чистота крови, ни больная совесть их не отягощали. Погруженная в забытье, испускала болотные звуки туша Метробиуса. Гай Корнелий Сулла остывал в лесу, среди разбросанной по траве отравленной снеди. Тэкла подремывала, всякую секунду просыпаясь, на ветках дерева, растущего у самого края пустой полосы перед оградой латифундии – ждала братию.

Еврипид Тангалаки, пряча под одеждой колбы с заветным генетическим субстратом, перебирался через стену, стремясь поскорее слиться с чернотой ночи и погрузиться в бесконечные объятия Арденнского леса. Он жаждал сократить расстояние между собой и Нарбоном, и каждое мгновение отныне предназначалось служить единственной цели – приближать Еврипида Тангалаки к несметным богатствам облагодетельствованного банкира.

И поскольку впоследствии Тангалаки достигнет этой цели, то есть окажется в Нарбоне и испробует препарат крови патриция Эмилия на двух менеджерах Нарбонского банка и одном налоговом инспекторе, то и рассказ об этом двухголовом мутанте, живом опровержении несторианской ереси, можно худо-бедно считать завершенным. Любознательных отсылаем к сочинению популяризатора криминалистики Гензерика Назики «Нераскрытые преступления, совершенные с особой жестокостью».

В густых лесопосадках перед латифундией тихо, быстро совещались мутанты, прибегая больше к жестам, нежели к словесной речи. Операцию надлежало начать и завершить до рассвета. Отряд возглавлял теперь брат Одилий.

Главной слабостью – или, если угодно, отличительной особенностью этого брата было глубочайшее, почти болезненное сострадание к животным. Одно время он являлся активным функционером террористической группы «Иеронимовы львы». Это были крайние левые радикалы, идеологически примыкавшие к Кафолической Церкви Ромариканского обряда. Их учение сводилось, в кратких словах, к следующему.

Как известно, в своем грехопадении Адам увлек за собою всю живую тварь, так что и львы, и волки, и всякая мышь и рыба были изгнаны вместе с ним из рая. Это была первая вина человека. Выпустив в мир Силу, человек подверг мутациям сам себя – вполне заслуженное наказание. Но вместе с человеком разделила последствия его злодеяний опять же вся живая тварь. Следовательно, человеческая совесть требует жалеть и спасать все живое – в слабых попытках загладить причиненное твари зло.

Экстремисты из группы «Иеронимовы львы» исправно взрывали катера, уничтожавшие радиоактивную рыбу, дабы жители прибрежных районов не употребляли ее в пищу и не усугубляли врожденные мутации. Эти же боевики поливали из огнемета лесничих, которые вели отстрел наиболее мутированных особей среди лесной дичи, в первую очередь агрессивных саблезубых волков и медведей-небоскребов. «Львы» повесили троих животноводов за жестокое обращение с мутированным приплодом. Попытки топить котят с атрофированными лапками не раз заканчивались плачевно для самих хозяев, которых находили потом в той же реке с камнем на шее.

Брат Одилий был захвачен во время террористической акции по спасению китов-убийц на побережье недалеко от Адрианополя. В ходе операции по борьбе со «Львами» будущий брат Одилий получил тяжелые ранения от сотрудников правоохранительных органов. Полагая, что он умрет, власти не захотели возиться с мутантом-экстремистом и передали его сестрам из ордена прокаженных королей. Спустя несколько дней шериф действительно получил официальное уведомление о смерти арестанта.

Этот самый брат Одилий часто повторял изречение основателя своего прежнего ордена: «Иероним был великий святой – у него был лев; Нектариус был смиренный старец – у него была чистая кошка; у нас же, нераскаянных грешников, – лишь мутированная, изъязвленная тварь; слава Исусу!».

Поручив командование операцией такому мутанту, брат Иммо мог быть уверен: в решительный момент брат Одилий не станет колебаться.

Именно так и случилось. Выждав время, пока луна опуститься за край леса, брат Одилий поднял с земли малую веточку и тихонечко бросил в Тэклу. Она пошевелилась на дереве, свесила вниз голову. Брат Одилий показал ей пальцем на ворота латифундии: пора.

Тэкла молча взлетела над кронами деревьев. Медленно поплыла она по воздуху над открытой полосой. Сулла на воротах – это был Секст – наконец очнулся от скучной дремы и заметил ее. Однако прежде чем он успел схватиться за оружие, девушка сбросила с головы капюшон. Секст увидел красивое лицо, почти растворенное в темноте, круглые глаза, странную улыбку. Больше он ничего увидеть не успел: арбалетная стрела выросла у него в горле. Клон медленно развел в стороны руки, растопырил пальцы, а потом повалился набок, как деревянная игрушка. Тэкла взлетела повыше.

Мутанты выбежали из леса и стремительно проскакали по открытой полосе. Плащи вздувались у них на спинах, сапоги бесцеремонно растоптали разрыхленную почву – в этом Тэкле увиделась зловещая неотвратимость. Один за другим они вбегали в ворота и скрывались в первом дворе латифундии.

Оказавшись за стеной, брат Одилий вывернул свой темный плащ подкладкой наружу и стал серым. Он пробежал первый двор, оставив своих соратников таиться по углам, и вдруг полы его одежды отяжелели, как будто в них сцепились мыши или иные некрупные грызуны. Боясь причинить им вред, брат Одилий тотчас остановился и присел на корточки. Он увидел маленьких человечков с одинаковыми личиками. Они тихонько чирикали и показывали ручками направление. Увлекаемый ими, брат Одилий приблизился к двери, скрытой в стене, и человечки без труда отворили ее. Один за другим боевики проникали во внутренние помещения латифундии. Там они разделились, и каждому досталось по крайней мере по одному человечку в провожатые.

За клепсидру до рассвета латифундия оказалась захвачена. Суллы обнаруживали это один за другим за мгновение до смерти.

Крошки-клоны обладали той же температурой тела, что и большие Суллы. Более того, почти у всех структура ДНК совпадала с матрицей основных клонов. Поэтому большинство малюток-слуг могли открывать любые двери. Они и прежде пользовались этим умением – правда, по большей части ради того, чтобы таскать сладкое.

Луций Сулла умер прямо в лаборатории; Тит, Постумий, Квинт – в своих постелях; Марк – в постели Аппия, а Спурий – в постели Сервилия. Авл, Септимий и Децим погибли за пиршественным столом; эти последние были молодыми клонами и среди них плелся собственный маленький заговор. Они вели тайные разработки по созданию женской особи Корнелия Суллы. Сейчас как раз обсуждалась «Корнелия-6»; предыдущие пять оказались неудачными, поскольку разработки перемежались возлияниями Орфею.

Гней Корнелий оставался последним из живых Сулл; его не нашли ни в одной из спален. Предположили, что он находится у Метробиуса, однако впоследствии оказалось, что это не так.

Гней был у Антонина.

С вечера он наглотался жаропонижающих порошков и теперь явственно ощущал, как по крови бродит отрава. В его теле, казалось, не осталось ни одной клетки, не пропитанной ядом, не больной, не распадающейся. Сам себе он представлялся мозаичной картиной, готовой вот-вот рассыпаться на кусочки, потому что клей, скреплявший отдельные фрагменты, непоправимо состарился.

Антонин спал дурно – бормотал и всхлипывал, терзаемый тяжелыми видениями. Гней постоял немного посреди комнаты, затем присел на край скользкой шелковой постели и положил очень горячую руку на лоб Антонина – холодный и потный. Альбин сильно вздрогнул – как вздрагивают от омерзения – и пробудился.

– Опять вы! – прошептал он зло. – Оставьте же меня в покое!

Гней Корнелий как будто не заметил его раздражения.

– Хотите подогретого вина? – спросил он почти умоляюще. – У меня есть хорошее.

Альбин так и подскочил в постели.

– Какого вина? Вы очумели? Ночь! Я хочу спать.

– Вы не спали, – сказал Гней.

– Не ваше дело.

– Побудьте со мной! Я умираю.

– В добрый час, – проворчал Альбин.

– Знаете, – проговорил Гней, – самые неподготовленные к смерти люди – это убийцы.

– Не знаю, – буркнул Альбин. – Я вам не сочувствую. Вы меня опозорили, отобрали даже возможность умереть с честью. Почему я должен вас утешать?

– Что, по-вашему, значит – умереть с честью? – спросил Гней жадно.

– Для чего вам?

– Я тоже хочу!

– Какая теперь разница, раз это невозможно… – Альбин вздохнул.

А Гней жаркими губами зашептал:

– Теперь, с вашей помощью, наш господин Метробиус сумеет сохранять не только форму тела, но и сознание предыдущего клона… Он мне говорил… Бессмертие сознания при совершенстве телесной оболочки – это фактически воплощенная мечта о неумирающем человечестве… Вас это не увлекает?

– Нет, – сказал Альбин.

Гней замолчал. Альбин смотрел на его правильный профиль, пытаясь вызывать в себе хотя бы малое сострадание, но не чувствовал ничего. Ночное время шло, а они сидели рядом на постели – потому что больше в этой комнате сидеть было не на чем – и молчали.

Затем под дверью послышались очень осторожные шаги. Кто-то завозился у входа. Возились тихо и не очень умело, но когда Сулла насторожился, было уже поздно – дверь распахнулась. Несколько фигур в просторных серых плащах вбежали в комнату, а под ногами у них зашмыгали слуги-крошки.

Альбин встал, сделал несколько шагов им навстречу. Внезапно вспыхнул яркий электрический свет. Альбин опустил голову, зажмурившись, а когда он расслабил и раскрыл веки, то увидел, что мир вокруг него успел радикальным образом перемениться. Интимность спальни была убита. Гней все еще сидел на краю постели, он выглядел вялым и каким-то мятым. А вокруг неподвижно стояли люди в плащах с низко опущенными капюшонами. Они были вооружены – арбалетами, ножами, чем-то еще, Альбин не мог разобрать. От них сильно пахло потом и костром.

Альбин быстро оглядел их и велел:

– Покажите лица.

– Это запрещено, – проговорил один из них.

– Я Альбин Антонин из Болоньи, – сказал Альбин. – Я желаю видеть ваши лица.

Тогда они, один за другим, стали сбрасывать капюшоны. И Альбин увидел их в ярком электрическом свете. Страшные, жалкие, покрытые пятнами и бородавками, обожженные, в шрамах, оставшихся после операций. Альбин глядел в эти жуткие лица, не стыдясь и не пугаясь, прямым испытующим взором. И каждому он уделял ровно столько времени, сколько требовалось для того, чтобы сквозь отвратительную оболочку проступило нечто истинное.

Альбин умел это делать. В первый раз у него получилось случайно – лет семь или восемь назад, в Болонье. Тогда он увлекался джазом. Ему назначила встречу певица из джазовой филармонии. Договариваясь, она добавила: «Придет еще наш гитарист». – «Хорошо», – сказал Альбин. «Он изумительный, – сказала певица. – Ты поймешь, когда увидишь». Альбин немного опоздал, однако певица опоздала еще больше, так что первым пришел гитарист. Альбин заметил его сразу, еще в конце улицы. «Изумительный»? Сперва Альбин разглядел только свет, как бы источающий музыку. Человек в конце улицы представлялся прекрасным, погруженным в невесомое певучее облако. Не заметить его даже в большой толпе было бы невозможно. И лишь подойдя ближе Альбин различил то, чего не улавливал издалека, – темно-багровые язвы, вытекший глаз, толстый шрам возле губы. Впоследствии Альбина научили слову «харизма», но оно в данном случае ничего не объясняло.

И теперь, рассматривая братий, Альбин настойчиво выискивал в их безобразных чертах облик истинного, глубинного человека. И этот облик открывался ему, как будто усилием воли патриций прекращал некое искажающее бурление среды и начинал смотреть сквозь фокусирующую линзу. Братия же встречали взгляд патриция смело и доверчиво.

– Хорошо, – сказал наконец Альбин, когда эта восстанавливающая работа была завершена. – Что вы здесь ищете?

– Мы пришли за тобой, Альбин Антонин, – ответил за всех брат Одилий. – Нас привела сестра Аврелия.

– Я не знаю сестру Аврелию… – опрометчиво начал Альбин, и вдруг слезы сами собою обильно потекли по его щекам. – Тэкла! Тэкла Аврелия Долабелла!