Найти Элизабет Хили Эмма

Emma Healey

ELIZABETH IS MISSING

Copyright © Emma Healey 2014

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency LLC

© Бушуев А.В., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Пролог

– Мод! Неужели я тебе настолько надоела, что ты решила от меня спрятаться?

Женщина зовет меня из теплой, освещенной столовой. Парок от моего дыхания вырывается в ту сторону, откуда доносится ее голос. Мое дыхание влажное и призрачное, но я ничего не отвечаю. Тонкий слой снега на земле отражает свет, отбрасывая его ей на лицо. Женщина прищурилась, стараясь что-то разглядеть в темноте. Хотя я знаю, каким-то образом знаю, что она не слишком хорошо видит даже при дневном свете.

– Заходи! – зовет она. – Я уже замерзла. Обещаю тебе, что больше не скажу ни слова о лягушках, улитках и посуде из майолики.

– Никто мне не надоел, – отвечаю я. До меня вдруг с опозданием доходит, что она шутит. – Я вернусь через минуту. Просто кое-что ищу.

В моей руке – то, что я только что нашла. Моя находка вся заляпана грязью. Маленькая вещица, ее легко было не заметить. Сломанная крышка от старой пудреницы. Серебро с нее стерлось. Голубая эмалевая поверхность давно перестала быть зеркально гладкой, покрылась царапинами и потускнела. Заплесневевшее зеркальце подобно окну в исчезнувший мир. Оно похоже на иллюминатор, из которого открывается вид на океан. Находка заставляет меня поежиться от воспоминаний.

– Что ты там потеряла? – Женщина шагает вперед и, дрожа от холода, выходит во внутренний дворик. – Могу я тебе чем-то помочь? Может, я и не увижу то, что тебе нужно, но вдруг я случайно наткнусь на твою пропажу, если она не слишком хорошо спрятана.

Я улыбаюсь, но остаюсь стоять на прежнем месте посреди травы. На гребнях отпечатков подошв, напоминая крошечного окаменевшего динозавра, собрался снег. Я крепко сжимаю в руке крышку пудреницы, чувствуя, как грязь, подсыхая, стягивает мне кожу. Я потеряла эту вещицу почти семьдесят лет назад. И теперь земля, раскисшая вместе с подтаявшим снегом, исторгла из себя эту реликвию – прямо мне в руку. Но откуда именно? Этого я так и не смогла выяснить. Где эта штука находилась, прежде чем стала чем-то вроде хрящика в долгой трапезе земли?

На дальних границах моего сознания раздается какой-то древний звук, напоминающий тявканье лисы.

– Элизабет, – спрашиваю я, – ты когда-нибудь выращивала кабачки?

Глава 1

– Вы слышали, что тут поблизости ограбили старую женщину? – спрашивает Карла, перебрасывая через плечо черные длинные волосы, собранные в конский хвост. – В Уэйсмуте, если быть точным, но такое могло произойти где угодно. Вы должны понимать, как важно проявлять осторожность. Когда ее нашли, у нее была жутко изуродована половина лица.

Последняя фраза произносится приглушенным голосом, но со слухом у меня проблем нет. Мне не хочется, чтобы Карла рассказывала подобные вещи. Они надолго оставляют у меня тягостное чувство – даже после того, как я забываю сами истории. Я вздрагиваю и выглядываю в окно, силясь вспомнить, в каком направлении находится Уэйсмут. За окном пролетает какая-то птичка.

– Яиц мне хватит?

– Даже более чем, так что вам не нужно сегодня выходить за покупками.

Карла берет папку-скоросшиватель, кивает мне и не сводит с меня глаз до тех пор, пока я не киваю в ответ. У меня возникает ощущение, будто я нахожусь в школе. Лишь мгновение назад в моей голове была какая-то история, но я тут же потеряла ее главную нить. Давным-давно… с чего же все началось? Давным-давно, в чаще темного леса, жила старая женщина по имени Мод. Я не знаю, что было дальше. Что-то связанное с ожиданием дочери, которая должна была прийти ее проведать. Как жаль, что я не живу в красивом маленьком домике в темном лесу, а могу лишь об этом мечтать. О том, что моя бабушка принесет мне еду в корзинке…

Внутри дома раздается громкий стук. Это заставляет меня окинуть взглядом всю гостиную. Я вижу животное, которое надевают на себя, когда выходят на улицу, но сейчас оно лежит на подлокотнике дивана. Это животное Карлы. Она никогда не вешает его, опасаясь забыть. Я не могу удержаться, чтобы не посмотреть в его сторону. Жду, когда оно пошевелится и прошмыгнет в угол или же сожрет меня и займет мое место. И тогда Кэти непременно удивится его большим глазам и огромным зубам.

– А эти банки с консервированными персиками! – кричит Карла из кухни.

Карла – социальный работник. «Социальные работники», так их называют. Если родственники вами не занимаются, то они платят за уход за вами, поручая эту заботу другим людям. Кому-нибудь из Стадленда.

– Вам пора прекратить делать ненужные покупки, – снова доносится до меня ее голос. Я слышу, как она стучит банками, ставя их на стол. – У вас тут еды хватит на целую армию, – добавляет Карла.

На целую армию, это же надо! Еды никогда не будет хватать на целую армию. Б ольшая ее часть вечно куда-то исчезает, и даже после того, как я покупаю продукты, их невозможно нигде отыскать. Я не знаю, кто их съедает. Не знает этого и моя дочь.

– Хватит с вас этих банок, мэм, – заявляет Карла, при первой же возможности заглядывая в мой кухонный шкаф, и добавляет под нос: – Не иначе как она кого-то подкармливает.

Вместе с ней из дома исчезает половина продуктов, и после этого она удивляется, почему мне снова нужно идти в магазин за покупками. Да и в любом случае у меня остается не так уж много радостей в жизни.

– У меня остается не так уж много радостей в жизни, – говорю я, приподнимаясь на стуле, чтобы мой голос был лучше слышен в кухне.

Обрывки блестящей фольги от шоколада засунуты за бока кресла и лежат на подушках. Я щелчком смахиваю их оттуда. Сейчас утро. Я знаю это потому, что лучи солнца уже легли на птичью кормушку в саду. Они ложатся туда по утрам и падают на сосну вечером. Мне придется прожить целый день, прежде чем солнечные лучи коснутся сосны.

В гостиную входит Карла и подбирает фольгу, лежащую у моих ног.

– Я не знала, что вы здесь, дорогая, – говорю я.

– Послушайте, я приготовила вам поесть, – отвечает она и щелкает резиновыми перчатками. – Тарелку я поставила в холодильник и прилепила к ней записку. Сейчас без двадцати десять, так что попытайтесь ничего не брать в рот до двенадцати, договорились?

Карла говорит так, будто я проглатываю все сразу, как только за ней закрывается дверь.

– А яйца? Их мне хватит? – спрашиваю я, неожиданно ощутив голод.

– Даже более чем, – отвечает Карла и бросает на стол папку-скоросшиватель. – Я ухожу. Хелен придет позже. Понятно? До свидания.

Входная дверь захлопывается, и я слышу, как Карла запирает ее за собой. Запирает меня в доме. Я наблюдаю в окно, как она идет по дорожке. На ней пальто с капюшоном. Капюшон оторочен мехом. Жительница Стадленда в волчьей шкуре.

В детстве я радовалась, когда оставалась дома одна. Я могла есть то, что лежало в кладовой, наряжаться в любимую одежду, заводить граммофон и лежать на полу. Теперь же я с удовольствием оставалась бы в доме вместе с кем-нибудь. Свет включен, и кухня, когда я вхожу в нее, кажется пустой театральной сценой. Мне нужно переставить по-своему чашки в шкафу и проверить, что Карла приготовила мне на обед. Я отчасти жду, что кто-то придет, – например, мама с покупками. Или отец, причем в руках у него будет сверток с рыбой и картошкой. Жду, когда они скажут что-то высокопарное, как в старой театральной пьесе. Отец обычно говорил: «Твоя сестра ушла от нас», и я ожидала барабанную дробь или высокий звук трубы. Мама подхватывала: «И никогда не вернется», и мы смотрим друг на друга, ожидая благодарных взглядов зрителей.

Я достаю из холодильника тарелку, гадая, что же для меня приготовила Карла. К тарелке прилеплена записка. «Ланч для Мод. Съесть после 12 часов дня». Снимаю пищевую пленку. Это сэндвич с сыром и помидором.

Съедаю его и возвращаюсь в гостиную. Здесь так тихо, и мои часы, словно боясь чего-то, тикают еле слышно. Зато они показывают время, и я наблюдаю за тем, как медленно передвигаются стрелки. Мне надо чем-то занять себя, и в какой-то момент я включаю телевизор. Показывают одну из так называемых диванных программ. Две женщины на одном диване наклоняются к третьей, находящейся напротив. Они улыбаются и качают головами, и в конечном итоге та, что сидит одна, начинает плакать. Я никак не могу понять, что тут к чему. После этого начинается другая программа, в ней показывают, как люди пробегают через различные дома в поисках вещей, которые можно продать. Тех самых уродливых вещей, но они, как ни странно, стоят целое состояние.

Несколько лет назад я бы удивилась самой себе – это же надо: смотреть телевизор днем! Но что еще мне теперь делать? Иногда я читаю книги, но в сюжетах романов больше не вижу никакого смысла, да и не запоминаю то место, на котором остановилась. Поэтому я могу сварить себе яйцо. И посмотреть телевизор. После чего мне останется лишь ждать – Карлу, Хелен, Элизабет.

Элизабет – единственная оставшаяся у меня подруга. Все остальные сидят по домам или давно уже в могиле. Она поклонница этих самых передач о поисках и продаже вещей. Она надеется когда-нибудь отыскать клад. Она покупает разные жуткие тарелки и вазы в магазинах, где выручка идет на благотворительные цели. Кроме того, она скрещивает на удачу пальцы.

Иногда и я покупаю кое-какие вещи – в основном отдельные предметы вычурной фарфоровой посуды. Для меня это что-то вроде игры – кто из нас сумеет найти в «Оксфаме» самый уродливый образец керамики. Это довольно по-детски, но недавно я поняла, что проводить время с Элизабет и веселиться вместе с ней – это единственное приятное для меня занятие.

У меня в голове мелькает мысль о том, что мне нужно вспомнить что-то важное, что имеет отношение к Элизабет. Возможно, она хотела, чтобы я что-то ей принесла. Вареное яйцо или шоколад. Сын держит ее на голодном пайке. Он даже для себя никогда не покупает новых бритвенных лезвий. Элизабет утверждает, что у него от бритья всегда воспалена кожа и она боится, что он когда-нибудь перережет себе горло. Иногда мне хочется, чтобы так и произошло. Скупердяй. Если бы я не приносила ей кое-что из еды, она давно умерла бы с голоду. У меня тут есть записка, в ней сказано, чтобы я не выходила из дома; правда, я не понимаю почему. Ведь не будет ничего плохого в том, если я пройдусь до магазина.

Я пишу список необходимого и кладу его в карман пальто. Нахожу ключи и шляпку. Убеждаюсь в том, что положила ключи в правый карман. Затем снова проверяю его, когда оказываюсь у двери. По всему тротуару видны белые пятна там, где ночью раздавили улиток. После дождливой ночи на этой улице их всегда сотни. Но что именно оставляет эти следы, какая часть улиток делает эти пятна белыми?

– Дорогая улитка, не ползи за калитку, – прошу я, наклоняясь над мостовой, чтобы получше рассмотреть эти следы. Не знаю, откуда мне в голову пришла эта фраза, но она явно про этих несчастных. Я должна попытаться ее запомнить и, когда вернусь домой, посмотреть в книгах.

Магазин находится недалеко, но когда я добираюсь до него, то чувствую усталость. Тесное пространство битком набито вещами, которые мне не нужны. Мне хочется, чтобы отсюда убрали нескончаемые полки с пивом в жестяных банках. Глядишь, освободилось бы место для чего-нибудь полезного. Но здесь всегда было так, еще с тех лет, когда я была ребенком. Здесь лишь несколько лет назад сменили вывеску. Сейчас на ней написано «Кока-кола», а название «Кэрроуз» прилепилось под ней робко, словно бедная родственница. Входя в магазин, я читаю, что написано на вывеске, после чего, стоя рядом с полкой с коробками, зачитываю вслух мой список покупок. Рисовые хлопья, хрустящие подушечки и что-то еще, но я не могу разобрать.

– Яйца. Молоко – знак вопроса – шоколад. – Поворачиваю листок ближе к свету. В магазине стоит приятный запах картона, отчего мне кажется, будто я у себя дома, в кладовой. – Яйца, молоко, шоколад. Яйца, молоко, шоколад, – повторяю я, не в силах вспомнить, как они выглядят. Может, они вот в этой коробке, прямо передо мной? Продолжая бормотать слова из моего списка, я расхаживаю по магазину до тех пор, пока они не утрачивают свой привычный смысл и не становятся похожими на монотонное песнопение.

– Могу я вам помочь, миссис Стенли?

Редж наклоняется над прилавком, и его серый кардиган нависает над дешевыми конфетами в пластмассовом бочонке, оставляя на нем ворсинки. Он наблюдает за тем, как я хожу кругами по магазину. Вот же любопытный какой! Вечно следит за покупателями. Можно подумать, тут есть что красть… Да, я как-то раз ушла из магазина, за что-то там не заплатив. И что из этого? Подумаешь, пакет с салатом! Или это была банка малинового джема? Не помню. В любом случае он ведь получил ее обратно, верно? Хелен отнесла банку назад и отдала ему прямо в руки. Можно подумать, он сам не совершает ошибок. Сколько раз за эти годы Редж недодавал мне сдачу. Он проработал в магазине не один десяток лет, и ему давно пора на отдых. Но его мать работала здесь до девяноста лет, так что не удивлюсь, если он засидится здесь еще дольше. Как я была рада, когда его мамаша удалилась на покой! Она обычно поддразнивала меня каждый раз, когда я приходила сюда, потому что в детстве я просила ее получить для меня письма. Я не хотела, чтобы почтальон приносил их к нам домой, и поэтому использовала имя одной кинозвезды. Она же думала, что я ожидаю любовные послания, и смеялась надо мной, даже когда я вышла замуж.

Так за чем я пришла? Загруженные товарами полки хмуро глядят на меня, пока я обхожу их вокруг. Снизу на меня неодобрительно поглядывает белый линолеум, грязный и растрескавшийся. Моя корзинка пуста, но я думаю, что уже провела здесь какое-то время, под пристальным взглядом Реджа. Моя рука тянется к чему-то, я даже не могу сказать, что это. Но оно тяжелее, чем я ожидала, и его вес тянет мою руку вниз. Я поворачиваю предмет, чтобы его внимательно рассмотреть и понять, что держу в руках. Ага, банка с консервированными персиками. Это то, что мне нужно. Я ставлю в корзинку еще несколько таких банок и подвешиваю ручки корзинки на согнутую в локте руку. Осторожно перешагивая проплешины в линолеуме, иду к прилавку. Тонкие металлические прутья корзинки упираются мне в бок. Это внезапно заставляет меня вспомнить два разных огненных образа, освещенных зимним солнцем, – волосы моей матери и кирпичные стены нашего дома.

– Вы уверены, что пришли именно за этим? – спрашивает Редж. – Когда вы были здесь вчера, вы тоже накупили банок с консервированными персиками.

Я смотрю на свою корзинку. Неужели я вчера купила то же самое? Он кашляет, и я замечаю в его глазах несмешливые искорки.

– Вполне уверена, благодарю вас, – решительно заверяю я его. – Если я хочу купить консервированных персиков, то я их покупаю.

Он поднимает брови и начинает выбивать чек. Я высоко держу голову, наблюдая, как банки перемещаются в пластиковый пакет. Мои щеки почему-то жарко горят. Зачем я сюда пришла? Шарю рукой в кармане и нахожу листок голубой бумаги с моими записями. Яйца. Молоко? Шоколад. Беру плитку шоколада и кладу ее в корзинку. Пусть будет хотя бы что-то из моего списка. Но я не могу поставить персики обратно, потому что Редж будет надо мной смеяться. Я оплачиваю чек и, звякая банками, бреду домой. Иду медленно, потому что пакет тяжелый и у меня болит плечо и под коленом. Помню, как когда-то соседние здания мелькали мимо меня, когда я проходила – вернее, почти бежала – расстояние от дома до магазина и обратно. Мама обычно спрашивала меня, что я видела, повстречала ли кого-нибудь из соседей. Интересовалась, что я думаю о новой ограде чьего-то сада. Я же никогда ничего не замечала, все на моем пути сливалось в одно смазанное пятно. Теперь у меня много времени, чтобы все хорошенько разглядеть, зато некому рассказать об увиденном.

Когда я прихожу домой, тут же слышу перезвон будильника. Я иногда завожу его, чтобы напомнить себе о каких-то заранее запланированных встречах. Опускаю пакет с покупками на пол и выключаю будильник. Я не помню, что именно назначено на этот час, и не вижу ничего такого, что могло бы мне подсказать. Возможно, кто-то собирался меня навестить…

– Приходил риелтор? – спрашивает меня Хелен. Ее голос заглушает скрежет ключей, вынимаемых из замочной скважины. – Он должен был зайти в двенадцать. Приходил?

– Не знаю, – отвечаю я. – Который час?

Она не отвечает. Я слышу звуки ее шагов в прихожей.

– Мам! – зовет она. – Откуда здесь эти банки? Сколько консервированных персиков, черт возьми, тебе может понадобиться?

Я отвечаю ей, что не знаю, сколько именно. Говорю, что их, должно быть, принесла Карла. Говорю, что была целый день дома, затем смотрю на часы, думая о том, как такое может быть. Хелен входит в гостиную. От нее веет сладковатым холодным воздухом, и я снова чувствую себя ребенком. Я лежу в теплой постельке, и на мгновение холодное лицо сестры прижимается к моей щеке. Она рассказывает мне о павильоне, танцах и солдатах, и ее детское дыхание касается меня. Сьюки всегда приходит с танцев домой холодная, даже летом. Хелен тоже часто бывает холодная, но это потому, что подолгу копает огороды в садах других людей.

Она поднимает пластиковый пакет.

– Зачем Карле оставлять консервированные персики в прихожей? – Она говорит громко, почти кричит, хотя мы с ней находимся в одной комнате. Хелен стоит, держа на весу мой пакет. – Довольно! Тебе пора прекратить ходить за покупками. Я же говорила, что в состоянии покупать тебе все, что нужно. Я прихожу к тебе каждый день.

Я уверена, что вижу ее не слишком часто, но спорить с ней не собираюсь. Она опускает руку, и мне видно, что пакет с банками покачивается, ударяя ее по ноге.

– Так ты мне обещаешь? Больше не будешь покупать продукты?

– Зачем мне это делать? Я же сказала тебе, это Карла принесла. Наверное, она. В любом случае если я хочу купить консервированных персиков, то я их покупаю. – Последние слова звучат так знакомо, но я не могу понять почему. – Если бы я хотела посадить кабачки, – говорю я, поворачивая к свету список покупок, – где, по-твоему, было бы лучше всего это сделать?

Хелен вздыхает и выходит из комнаты. Я же ловлю себя на том, что вынуждена следовать за ней. В прихожей я останавливаюсь. Откуда-то доносится надрывный рев. Не могу понять, что это, не могу определить его источник. Однако стоит мне оказаться на кухне, как я больше ничего не слышу. Здесь все чисто, мои тарелки стоят на полке, хотя я не уверена, что именно я поставила их туда. Нож и вилка, которыми я обычно пользуюсь, чисто вымыты.

Открываю дверцу кухонного шкафа, и на пол падают два листочка бумаги. Один из них – это рецепт белого соуса. На втором написано имя Хелен и какой-то номер. Достаю из ящика шкафа рулончик клейкой ленты и приклеиваю листки на прежнее место. Возможно, я сегодня приготовлю белый соус, а после этого выпью чашку чая.

Включаю чайник. Я знаю, какую вилку нужно засунуть в розетку, потому что к ней кто-то приклеил полоску бумаги с надписью «чайник». Достаю чашки и молоко и пакетик из банки с наклейкой «чай». Возле кухонной раковины приклеена бумажка с надписью «кофе укрепляет память». Написано моим почерком. С чашкой в руке прохожу через гостиную, останавливаясь в дверях. В моей голове снова раздается шум. Может, он доносится сверху? Направляюсь к лестничной площадке, но понимаю, что подняться по лестнице не смогу, не держась за оба ряда перил. Поэтому делаю шаг назад и оставляю чай на полке в прихожей. Пусть постоит, я сейчас за ним вернусь.

В моей комнате солнечно и тихо; правда, откуда-то из глубины дома доносится шум, похожий на рычание. Я захлопываю дверь и сажусь за туалетный столик возле окна. На салфетках и фарфоровых блюдцах выложена бижутерия. Сейчас я больше не ношу украшений: Хелен утверждает, что я их обязательно потеряю. Бо€льшую их часть забрали себе они, Хелен и Кэти. Я не возражаю. По крайней мере, украшения остаются в семье. Ничего особенно дорогого у меня нет, у нас никогда не было фамильных ценностей. Правда, были часы, которые мне запомнились еще в детстве. Дедушкины часы. На серебряной цепочке с агатовым брелком на конце. Он оставил их моей сестре, а она сняла с них цепочку и, немного ее удлинив, стала носить в виде кулона. Сьюки знает толк в подобных делах. Она умница. Знает, что делать с дешевыми пластмассовыми вещицами, как придать им шикарный вид.

Надеваю на руку отвратительного вида браслет и смотрюсь в зеркало. Отражение всегда вызывает у меня шок. Я не верила, что состарюсь, во всяком случае, думала, что в старости буду выглядеть не так ужасно. Кожа под глазами и на переносице сморщена так, как я никогда подумать даже не могла. Из-за этого я похожа на ящерицу. У моей мамы до самой смерти кожа была розовая и гладкая, хотя у нее было больше оснований для того, чтобы ее лицо покрылось морщинами, чем у многих других. Может, это потому, что она никогда не пользовалась косметикой, как это обычно бывает с монахинями?

Я тоже сейчас не пользуюсь косметикой и никогда не красила губы, мне это не нравилось. В молодости я время от времени пыталась их красить, – просила помаду у кого-нибудь из подруг или пользовалась той, что подарили мне на Рождество, но через несколько минут вытирала губы. У меня в ящике стола есть подаренная Хелен или Кэти косметика. Иногда я достаю тюбик губной помады и осторожно подкрашиваю губы. При этом близко наклоняюсь к зеркалу, чтобы убедиться, что не испачкала помадой зубы. Вы наверняка видели пожилых женщин со следами помады на зубах. У них еще обычно ярко накрашены веки, на щеках румяна, а брови нарисованы слишком высоко. Я скорее умру, чем стану такой, как они. Я сжимаю губы. Очень хорошо получилось, правда, чуть кривовато. Кроме того, мне очень хочется пить. Пора приготовить себе чашку чая.

Кидаю помаду обратно в ящик и, прежде чем встать, надеваю на шею длинное жемчужное ожерелье. Открываю дверь и слышу все тот же шум. Не могу понять, что это такое. Чем ниже я спускаюсь по лестнице, тем он громче. Останавливаюсь на нижней ступеньке, но ничего подозрительного не вижу. Разглядываю гостиную. Шум делается еще громче. Может, это просто гудит у меня в голове? Шум, однако, нарастает и начинает вибрировать. Затем резко прекращается.

– Вот и ты. А я тут немного прибрала. – Хелен стоит возле лестницы рядом с кухней и сматывает провод пылесоса. Ее губы нерешительно растягиваются в улыбке. – Ты собралась куда-то сходить? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я. – Вряд ли.

– Зачем тогда ты надела жемчуг? Ты явно куда-то вырядилась.

– Неужели?

Я дотрагиваюсь до ключицы. На шее у меня нитка жемчуга, на запястье браслет, на губах привкус помады. Губная помада с ужасным запахом воска. И еще она тошнотворно жирная. Я стираю ее тыльной стороной ладони, но лишь размазываю по щекам. Ужасно. Тогда я начинаю тереть лицо рукавом кардигана. Сплевываю на него и снова вытираю, как мать вытирает чумазому ребенку лицо. Сейчас я и ребенок и мать.

– Снимай кардиган и дай мне его, – говорит Хелен. – Я его постираю.

Затем она спрашивает, хочу ли я пить.

– Да, – отвечаю я и, сняв кардиган, подхожу к креслу и сажусь. – Просто умираю от жажды.

– Неудивительно, – отвечает Хелен, направляясь к двери. – На полке в прихожей стоит целая батарея чашек с холодным чаем.

Я отвечаю, что сама не пойму, почему они там оказались, но она вряд ли слышит меня, потому что уже исчезла за кухонной дверью. Я опускаю голову и копаюсь в моей сумочке. Здесь у меня было печенье. Но когда? Вчера? Неужели я его съела? Извлекаю из сумочки расческу, кошелек и смятые салфетки. Никакого печенья здесь нет, но в одном из внутренних карманов нахожу записку. «Консервированные персики больше не покупать». Я ничего не говорю Хелен. Вместо этого я кладу ее под записку с сегодняшней датой. Ту, которую социальный работник оставляет мне каждый день. Поэтому я и знаю, что сегодня четверг. По четвергам я обычно хожу к моей подруге Элизабет, но похоже, что на этой неделе мы не договаривались о встрече. Она не позвонила мне. Потому что если бы она со мной связалась, то я обязательно оставила бы себе памятку, чтобы не забыть. И, безусловно, записала бы то, что она сказала бы мне, или что-то в таком роде. Я обычно записываю, в какое время нужно пойти к ней в гости. Я все записываю.

Клочки бумаги разбросаны по всему дому, сложены стопками или наклеены на разных поверхностях. На них списки покупок, рецепты, телефонные номера и время запланированных встреч, записи о том, что уже случилось. Моя бумажная память. Считается, что она не даст мне забыть что-то важное. Но моя дочь говорит мне, что я теряю эти записки. Кстати, эти слова я тоже записала. И все же, если бы Элизабет мне позвонила, я бы оставила об этом записку. Не могла же я, в конце концов, потерять все до единой записки. Я постоянно все записываю, раз за разом. Все мои бумажки не могут разом потеряться, слететь со стола или с зеркала. Ведь есть же у меня в рукаве этот листок. На одной его стороне старая дата. Ни слова об Элизабет. У меня ужасное предчувствие, что с ней что-то случилось. С ней могло произойти все что угодно. Мне кажется, что-то такое передавали во вчерашних новостях. О какой-то пожилой женщине. Что-то неприятное. И вот теперь Элизабет куда-то пропала. Что, если на нее напали, избили, ограбили и оставили умирать? Или, может, она упала и не в силах добраться до телефона? Я представляю себе, как она лежит на полу в своей гостиной и не может встать, по-прежнему надеясь, что клад выскочит у нее из-под ковра.

– Может, ты с ней говорила, мам, да забыла об этом? Что в этом удивительного? – произносит Хелен, протягивая мне чашку чая. Я уже забыла, что она здесь, в одной комнате со мной.

Она наклоняется, чтобы поцеловать меня в макушку. Сквозь редкие волосы кожей головы чувствую ее губы и ее дыхание. От нее пахнет какими-то травами. Похоже на розмарин. Кажется, она высаживала розмарин. Для укрепления памяти.

– Или ты забыла, что в субботу мы выезжали в город?

Осторожно ставлю чашку на подлокотник кресла и накрываю ее рукой. Мне не видно, как моя дочь отодвигается от меня. Наверное, она права. Я не помню ни о какой субботе, но я также не помню, помнила ли я о ней раньше. При этой мысли я шумно втягиваю воздух. Эти провалы в памяти не на шутку беспокоят меня. Нет, беспокоят – это еще мягко сказано. Как я могла забыть о прошлой субботе? Чувствую, как екнуло в груди сердце, горячий прилив растерянности и страха. Прошлая суббота. Помню ли я то, что было вчера?

– Так что вдруг ты все же разговаривала с Элизабет?

Я киваю и делаю глоток из чашки, хотя уже забыла, про что мы с ней говорили.

– Пожалуй, ты права, – говорю я.

Я не вполне уверена, в чем именно соглашаюсь с ней, но у меня такое ощущение, будто я проваливаюсь в темноту. Хелен улыбается. Неужели в ее улыбке есть нечто торжествующее?

– Хорошо. Тогда я пойду.

Хелен всегда уходит. Я наблюдаю в окно за тем, как она садится в машину и уезжает. Мне никогда не удается запомнить, как она приезжает. Наверное, я должна делать записи о таких моментах. Но эти клочки бумаги на столе возле моего кресла, эта система укрепления памяти – она несовершенна. Здесь много старых записей, уже не нужных, и я давно все перепутала, и они лежат в другом порядке. Даже новые записки, судя по всему, не содержат правды. На одном клочке совсем свежая запись. «Ничего не слышно про Элизабет». Я провожу пальцами по буквам и немного смазываю их. Неужели это так? Видимо, я написала эти слова совсем недавно. Я помню, что в последнее время ничего о ней не слышала. Тянусь за телефоном. Номер на кнопке четыре – номер Элизабет. Телефон звонит и звонит. Я делаю запись.

Глава 2

– Элизабет исчезла, – произношу я. – Я говорила тебе об этом?

Я смотрю на Хелен, но она явно не желает смотреть на меня.

– Ты говорила. Что ты будешь есть?

Я сижу и разглядываю верхние строчки меню. Одному богу известно, где мы находимся. Я вижу, что это ресторан, официанты в черно-белой форме, столы с мраморными столешницами. Но что это за ресторан? У меня ужасное чувство, что я должна знать, как он называется, и мы пришли сюда по какому-то важному поводу. Не думаю, что сегодня мой день рождения, но возможно, какая-то годовщина. Может быть, смерти Патрика? Это было бы вполне в духе Хелен: помнить об этом и сделать «особым поводом». Но я понимаю – по голым деревьям на улице, – что сейчас не то время года. Патрик умер весной.

На обложке меню написано – «Итальянский Гриль». Меню – это массивный, в кожаном переплете фолиант. Хотя название ничего мне не говорит, я вожу по его буквам пальцем, и корешок соскальзывает со стола. Тогда я стягиваю меню себе на колени и читаю вслух:

– Суп-крем ореховый. Салат из помидоров с моцареллой. Грибы с чесночным соусом. Пармская ветчина с дыней…

– Спасибо, мама, – обрывает меня Хелен. – Я сама умею читать.

Ей не нравится, что я читаю вслух. Она вздыхает и закатывает глаза. Я иногда замечаю, как она делает жесты за моей спиной. Я видела в зеркале, как она строит такую гримасу, будто хочет придушить меня.

– Что ты будешь есть? – спрашивает Хелен, опуская меню, но не сводя с него глаз.

– Кабачок, фаршированный чоризо [1], – читаю я, не в силах остановиться. – Неужели кабачки снова вошли в моду? Я уже много лет не видела их в меню.

Мы с Элизабет подружились на почве любви к кабачкам. Более шестидесяти лет назад кто-то пытался выкопать их у нее на огороде, который тогда ей еще не принадлежал.

– Тебе не понравится чоризо, – заявляет Хелен. – Что скажешь насчет супа?

– Я ела суп вместе с Элизабет, – говорю я. При этой мысли мне почему-то становится весело. – После того, как мы закончили наши дела в «Оксфаме». Суп и сэндвичи. И разгадывали кроссворд в «Эхо». Как давно это было!

И я с тех пор не слышала о ней. Ни слова. Не могу понять, в чем дело.

– Мам, нужно делать заказ.

Возле нашего столика стоит официант с блокнотом в руке. Интересно, он давно здесь? Официант наклоняется, чтобы спросить нас, что мы будем заказывать. Я отодвигаюсь от него.

– Хелен, ты разве не слышала, что я сказала тебе об Элизабет? – говорю я. – Ты сказала бы мне, если бы слышала?.. Я хочу сказать, что она не могла никуда уехать, – добавляю я, немного подождав.

Закрыв меню, ищу взглядом, куда бы его положить. Никак не могу найти для него подходящее место – на столике его просто нет. Зато тут много блестящих штуковин. Не знаю, что это такое. Они стоят на столе рядом с банкой «Брэнстоновских пикулей», бутылочкой салатной заправки и пакетиком карамели с медовой начинкой. Эти пакетики часто открываются, и шоколадные шарики высыпаются и раскатываются по всему полу. Я всегда боюсь на них наступить.

– Если с ней что-то случилось, не думаю, что я об этом узнала бы. Ее сын вряд ли потрудился бы поставить меня в известность.

Официант выпрямляется и берет у меня из рук меню. Хелен улыбается ему и делает заказ для нас двоих, и я не знаю, что мне принесут. Официант кивает и уходит прочь, что-то на ходу записывая в блокнот. Он проходит мимо стен с потеками черной краски. Тарелки на столе тоже черные. Наверное, такая сейчас мода. Ресторан похож на лист газетной бумаги, испачканной типографской краской. В такую обычно завертывают на зиму яблоки. На ней ничего не прочтешь, кроме рекламы.

– Ничего не удается выяснить. Вот в чем беда, – говорю я, неожиданно ощущая душевный подъем. Еще бы, ведь мне удалось удержать предыдущую мысль. – Родственников в таких случаях извещают, друзей – нет. Во всяком случае, тех, кто в моем возрасте.

– Здесь когда-то был «Чопхаус», помнишь, мам? – перебивает меня Хелен.

О чем я говорю? Не помню. О чем-то. О чем-то, о чем-то…

– Ты помнишь?

Ничего не помню.

– Ты же там познакомилась с папой, или ты забыла?

Я оглядываюсь по сторонам. За столиком возле испачканной краской стены сидят две пожилые женщины. Они внимательно разглядывают что-то лежащее перед ними.

– Элизабет исчезла, – сообщаю я.

– Когда-то это был «Чопхаус». Мы здесь пили чай.

– Ее телефон звонит и звонит…

– «Чопхаус». Помнишь? Впрочем, не важно.

Хелен снова вздыхает. В последнее время она только и делает, что вздыхает. Она не слушает меня, не воспринимает всерьез, считает, что я живу исключительно в прошлом. Я знаю, о чем она думает. Дочь уверена, что у меня съехала крыша, что с Элизабет все в порядке, она у себя дома, а я забыла о том, что недавно с ней виделась. Но это не так. Я забываю многое – я знаю это, – но еще не выжила из ума. Пока еще нет. И мне тошно, что со мной обходятся как со слабоумной. Я устала от сочувственных улыбок и снисходительного поглаживания по плечу, когда я что-то путаю. И я по горло сыта тем, что все верят Хелен и отказываются слышать то, что говорю я. Сердцебиение учащается, и я крепко стискиваю зубы. Мне так и хочется лягнуть Хелен под столом. Вместо этого я стучу ногой по ножке стола. Блестящая солонка и перечница ударяются друг о друга, графин с вином пошатнулся и грозит упасть. Хелен едва успевает его поймать.

– Мам, будь осторожна, – просит она. – Ты можешь что-нибудь разбить.

Я не отвечаю. Я по-прежнему сижу, стиснув зубы. Чувствую, что сейчас закричу в голос, но все-таки лучше что-нибудь разбить. Именно этого в данный момент мне хочется больше всего. Хватаю нож и вонзаю его в тарелку. Фарфор негромко хрустит. Хелен что-то бормочет, наверное, ругается, и кто-то бросается ко мне. Я не свожу глаз с тарелки. Она слегка треснула посредине и напоминает граммофонную пластинку. Расколотую граммофонную пластинку.

Такие пластинки я когда-то нашла в нашем огороде на заднем дворе. Они отыскались на грядках, где мы выращивали овощи. Когда я вернулась из школы, мама отправила меня помочь отцу. Прежде чем скрыться в сарае, тот вручил мне лопату, чтобы я прокопала борозду вдоль грядки фасоли. Пластинки были почти такого же цвета, что и земля, и я бы не заметила их, не наткнись я на них лопатой и не услышь незнакомый хруст. Тогда я взяла тяпку и копнула глубже, и через пару секунд увидела осколки.

Когда я поняла, что это такое, то вытащила их из земли и бросила на освещенный солнцем участок травы, чтобы они просушились. Не понимаю, как они сюда попали. Граммофон был только у нашего жильца Дугласа, и я думаю, он наверняка сказал бы, если бы у него разбились пластинки. В любом случае он не из тех людей, кто стал бы выбрасывать вещи на наш огород.

– Откуда они только тут взялись? – спросила мама, когда вышла собрать вещи для стирки и увидела меня стоящей на коленях перед обломками граммофонных пластинок. Я стерла с них грязь и принялась составлять осколки вместе. Не потому, что считала, что их можно послушать на граммофоне, а просто потому, что хотела посмотреть, что это были за пластинки. Мама вытерла с моего лица потеки грязи, оставленные моими перепачканными в земле пальцами, и сказала, что, скорее всего, это соседи забросили их через забор в наш огород.

– Я поговорю с миссис Трантер, – пообещала она. – Я не в первый раз нахожу их мусор, – она посмотрела на черные гротескные подобия дисков. – И кому только пришло в голову их разбивать?! Теперь они ни на что не годны… Послушай, Мод, сложи их на борозде, чтобы по ним сбегала вода.

– Хорошо, – согласилась я. – Просто я прежде хотела сложить их вместе.

– Зачем? Хотела выложить, чтобы по ним можно было ходить, не пачкая ног?

– А что? Так можно было?

– Не говори чушь.

Мама рассмеялась. Прижимая к бедру корзинку с бельем, она, осторожно ступая, прошла по разбитым пластинкам до самой кухонной двери. Я проводила ее взглядом. На фоне ярко-красной кирпичной стены нашего дома ее рыжие волосы показались мне не такими броскими, как обычно.

У меня ушло не так много времени для того, чтобы соединить обломки, и мне было радостно заниматься этим в лучах зимнего солнца под воркование голубей. Это было все равно что складывать фрагменты разрезной картинки, за исключением того, что, когда я завершила работу, нескольких кусочков до полноты все равно не хватило. Однако теперь я смогла прочитать надписи на этикетках. «Вирджиния». «Мы втроем». «Не думай, что я твоя».

Я снова присела на корточки. Это были любимые песни моей сестры, те, которые она всегда просила Дугласа поставить на граммофон. И вот они здесь, разбитые и зарытые в землю среди подгнивших луковиц и корневищ ревеня. Не могу взять в толк, кто это сделал и почему. Я собрала их вместе и бросила в выкопанную борозду, а когда вернулась в дом, то увидела стоящего возле окна нашего жильца. На мгновение мне показалось, что он смотрит на меня, но затем из темноты живой изгороди вниз сорвалась стайка птиц. Я повернулась и успела заметить женскую фигуру, торопливо зашагавшую прочь.

Доедаю мороженое. Оно вкусное и холодное, но я не могу понять, какой в нем наполнитель. Судя по цвету, скорее всего, клубника.

Хелен надевает пальто.

– Через полчаса мне нужно забрать Кэти, – сообщает она.

А я хочу в уборную. Интересно, где здесь дамская комната? Пытаюсь вспомнить, была ли я раньше в этом ресторане. Он напоминает мне старый добрый «Чопхаус», в котором мы когда-то встречались с Патриком. Это был недорогой ресторан, там не водилось экзотической кухни или белых скатертей, но обстановка была красивая и кормили там вкусно.

Я обычно ждала за столиком возле окна. За стеклом проходил Патрик – волосы растрепаны, лицо раскраснелось от холода. Как только он замечал меня, то сразу начинал улыбаться. Теперь мне уже больше никто так не улыбается.

– Тебе нужно в уборную, мам? – спрашивает Хелен, подавая мне пальто.

– Нет, пожалуй, не нужно.

– Хорошо. Тогда идем.

Она не очень довольна мной. Наверное, я сделала что-то не так. Неужели доставила ей неприятности? Может, сказала что-то такое официанту? Я не люблю спрашивать. Как-то раз я выдала одной женщине, что у нее лошадиные зубы. Я помню, как Хелен рассказывала мне об этом случае, но не помню, когда это произошло.

– Мы едем домой?

– Да, мама.

Пока мы были в ресторане, солнце зашло и небо сделалось чернильного оттенка, но я сквозь ветровое стекло машины все еще вижу дорожные указатели и вслух читаю то, что на них написано. «Уступите дорогу». «Перекресток». «Сбросьте скорость». Хелен сжимает руль так крепко, что у нее побелели костяшки пальцев. Она не разговаривает со мной. Я ерзаю на сиденье, неожиданно поняв, что у меня полный мочевой пузырь и мне жутко хочется в уборную.

– Мы едем домой?

Хелен вздыхает. Это значит, что я уже задавала этот вопрос. Когда мы сворачиваем на мою улицу, я понимаю, насколько сильно мне нужна уборная. Больше я не вытерплю.

– Высади меня здесь, – прошу я Хелен и вцепляюсь в ручку дверцы.

– Не глупи, мы сейчас будем дома.

Однако я распахиваю дверцу, и Хелен резко тормозит.

– Что ты, черт побери, делаешь?! – кричит она.

Я выскакиваю из машины и бегу по дороге.

– Мама! – зовет меня Хелен, но я не оборачиваюсь.

Согнувшись едва ли не пополам, бегу к дому. Каждые несколько секунд приходится отчаянно сжимать мышцы. Мочевой пузырь того и гляди лопнет. Второпях расстегиваю пальто. Возле двери останавливаюсь и переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь вставить ключ в замочную скважину. Что-то мешает сделать мне это правильно.

– О, нет, нет! – восклицаю я.

Наконец чувствую, что попала, и поворачиваю ключ. Я буквально влетаю внутрь и кидаю на пол сумочку. Держась за перила, устремляюсь наверх по лестнице и скидываю с себя пальто. Врываюсь в ванную комнату. Но уже поздно. Я так и не смогла сдержаться. Стягиваю с себя брюки, но снять остальное не успеваю. Сажусь на унитаз и чувствую, что мочусь через трусы. Через несколько секунд принимаю позу мыслителя – подбородок на ладонях, локти упираются в колени, мокрые брюки лежат на полу вокруг щиколоток. Затем медленно и неуклюже скидываю с ног обувь, снимаю брюки и бросаю их в ванну.

В доме сумрачно – у меня не было времени зажечь свет, – поэтому я сижу в темноте. По моим щекам катятся слезы.

Нужно все делать систематично, пытаться все записывать. Элизабет куда-то пропала, и я должна что-то сделать, чтобы выяснить, что с ней случилось, но в голове у меня путаница. Я не помню, когда видела ее в последний раз или что мне удалось о ней узнать. Я звонила ей, но мне никто не ответил. Значит, я не видела ее. Ее не было здесь, а меня не было там. Что же делать дальше? Мне думается, что необходимо съездить к ней домой. Попытаться все выяснить. И записать для памяти то, что узнаю. Необходимо положить в сумочку несколько ручек. Все нужно делать систематично. Эту мысль я тоже записываю.

Прежде чем шагнуть за порог, трижды проверяю сумочку, смотрю, положила ли я в нее ключи. После этого прохожу по тропинке. Бледные лучи солнца освещают лужайку. Запах сосновой хвои поднимает мне настроение. Похоже, я несколько дней не была на свежем воздухе. Что-то случилось, и Хелен теперь суетится. Но я не могу ничего понять, и от этого у меня бывают приступы головокружения.

Я тепло одета. На мне замшевое полупальто, а под ним вязаный пуловер и шерстяное платье, но я все равно мерзну. Прохожу мимо «Кэрроуз» и вижу свое отражение в витрине. Спина сгорблена, я похожа на миссис Тигги-Мигл без «шпилек» [2]. На ходу проверяю ручки в сумочке и бумагу в карманах. Быстрая проверка каждые несколько шагов. Самое важное – всё-всё записывать. На какое-то мгновение я забываю, что нужно записать, но сам путь, по которому я иду, напоминает мне об этом. Прохожу мимо последних сборных домов, которые были выкрашены владельцем в тошнотворный желто-зеленый цвет. (Элизабет смеется над этим уродством и говорит, что если бы нашла керамическую копию такого дома, то она бы точно стоила целое состояние.) Затем иду мимо заднего двора отеля, где дорога скользкая и грязная. (Элизабет утверждает, что сюда выплескивают заварку из чайников, остающуюся после завтрака.) Далее прохожу под красивой акацией, протянувшей наружу ветви из палисадника, усеянного улитками. (Элизабет каждый год подстригает ветки, но улитки все равно падают.)

Дом Элизабет белый. В нем окна с двойными стеклами. Тюлевые занавески на них как будто говорят, что это дом пенсионерки, хотя я вряд ли смею ее критиковать, потому что тоже пенсионерка. Дом был построен сразу после войны, и эта часть улицы, где стоят новые дома, и стена сада не перестраивались. Первый владелец залил по верху стены цементом цветные камешки, и никто никогда их не убирал. Элизабет и в голову не пришло бы сбивать эти камни. В детстве мне очень хотелось узнать про эти дома. Особенно про эту стену с камешками.

Нажимаю на дверной звонок. «Звук его эхом отдается в пустом доме». Не помню, откуда эта цитата, но ведь это чистая правда, звонок действительно эхом отдается в доме, верно? И не важно, пустой он или нет. Я жду, а сама при этом глубоко засовываю руку в один из заполненных землей бочонков, что стоит возле крыльца. Обычно они полны цветов, но сейчас в них не видно ни единого стебелька. Должно быть, в этом году Элизабет забыла высадить сюда луковицы. Быстро вытаскиваю руку из земли. Не могу понять, что она там делала. Что я там искала – луковицы или что-то другое?

Смотрю на дверь и думаю, сколько же времени уже жду. Пять минут? Десять? Смотрю на часы, но не могу вспомнить. Время теперь для меня как резина. Снова звоню в звонок. Тщательно фиксирую время звонка на листочке бумаги, затем смотрю на секундную стрелку. Через пять минут делаю запись: «Элизабет дома нет. Собираюсь уходить». Может быть, она уехала отдыхать, как кто-то предположил? Или погостить к сыну? Но в таком случае я бы это записала, я уверена. У меня есть старые записи подобного рода. Эти крошечные обрывки новостей, которые можно обсудить, а также непосредственно сведения для меня. «Знаешь, Элизабет уехала на юг Франции…» Так я могла бы сказать Хелен. Или – «Элизабет уехала погостить к сыну». Такое я могла бы сказать Карле. Сведения такого рода очень для меня ценны. Например, раньше Хелен задерживалась на тридцать секунд дольше, чтобы выслушать, что я скажу.

Поэтому я знаю, что на этот раз ничего не забуду. Элизабет исчезла. Но покамест все, что я установила, все, что доказала, – это что в данную минуту ее нет дома.

Пока я стояла у ворот, мне в голову пришла одна мысль, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в окно. Прижав нос к холодному стеклу и приставив к вискам ладони, заглядываю внутрь сквозь тюлевые занавески. Они придают комнате призрачный вид, но я в состоянии разглядеть пустые кресла и пухлые взбитые подушки. Книги аккуратно расставлены по полкам, а коллекция майолики выстроена в ряд на каминной полке. «Как знать, – говорит Элизабет, посмеявшись над моей реакцией на уродливый, весь в прожилках, глиняный лист, или омерзительную рыбью чешую, или иное ее «сокровище», – вдруг в один прекрасный день какая-нибудь из них будет стоить целое состояние». Она, конечно, не слишком хорошо видит эти вещи, лишь расплывчатые пятна красок, но ей нравится прикасаться к ним, нравятся тактильные ощущения. Рельефные изображения насекомых и животных. Можно провести пальцем по их контурам в тех местах, где те выступают на поверхности. Глазурь почти такая же гладкая, как лягушачья кожа, и скользкая, как угорь. Элизабет живет в надежде найти какую-нибудь настоящую редкость. И обещание денег – единственная причина, почему сын разрешает хранить эти вещицы. Иначе они без лишнего слова оказались бы в мусорном ведре.

Достаю толстую шариковую ручку и ярко-желтый листок бумаги. «Очень аккуратно», – пишу я. Элизабет дома нет, свет выключен. Начинаю пятиться назад и попадаю ногой в клумбу. Нога оставляет в земле хорошо различимый отпечаток ботинка. Как хорошо, что я не замыслила ничего преступного. Осторожно обхожу клумбу и направляюсь к боковой стене дома. Заглядываю в окно кухни. Здесь нет занавесок, и поэтому я отлично вижу сияющую мойку и девственно чистую поверхность деревянной столешницы. «Еды в кухне нет», – записываю я. Ни хлеба, ни яблок. Нет свежевымытой посуды. Это немного, но уже что-то.

Возвращаюсь домой через парк. Дождя нет, так что я с удовольствием дышу свежим воздухом. Приятно хрустит под ногами подмерзшая трава. Где-то по другую сторону эстрады для оркестра находится склон, похожий на воронку метеорита, где полно цветов и скамеек. Это работа Хелен. Это был один из ее первых больших заказов, и, хотя в моей голове не отложилось мелких подробностей строительства, мне запомнилось, что для этого прошлось вывезти отсюда много тонн земли. Получилась своего рода ловушка для солнца. И теперь там растут даже тропические цветы. Хелен всегда умела ухаживать за растениями. И она точно знает, в каком месте лучше всего посадить кабачки. Нужно будет обязательно спросить ее об этом, когда я увижу ее в следующий раз.

Я хожу мимо эстрады вот уже семьдесят с лишним лет. Когда-то здесь ходили мы с сестрой, когда отправлялись в кино. В годы войны на этом месте исполняли музыку, чтобы поднять людям настроение. Повсюду расставляли шезлонги, и в них рассаживались мужчины в форме цвета хаки, и на фоне свежей сочной травы эта форма казалась грязным пятном. Сьюки всегда останавливалась – послушать музыку, которую играл оркестр, и улыбнуться солдатам. У нее всегда оказывались среди них пара-тройка приятелей, знакомых по танцам в павильоне. Я же металась взад и вперед между ней и воротами, сгорая от желания поскорее попасть в город. Мне тогда очень хотелось увидеть фильм. Вот бы мне сейчас бегать так, как тогда… Увы, боюсь, что не получится.

На лестнице, что ведет из парка, я останавливаюсь, чтобы оглянуться. Небо потемнело. Посреди травы на коленях торчит какая-то фигура. Мальчишка, стоя на эстраде, зовет кого-то, и его голос заставляет меня поторопиться, бегом броситься в сторону улицы. На третьей ступеньке лежит блестящий камешек. Я поскальзываюсь. Тщетно пытаюсь ухватиться за поручни. Мои ногти царапают кирпичную стену. Сумочка раскачивается, утягивая меня за собой. Я тяжело падаю на бок. Боль в руке заставляет меня крепко стиснуть зубы. Чувствую, что кровь, как бешеная, вспенилась в жилах, и мне кажется, что она будто не знает или забыла, куда ей нужно. Ловлю себя на том, что смотрю по сторонам, широко раскрыв глаза. Слезы постепенно высыхают.

Шок медленно ослабевает, но я слишком слаба, чтобы сразу подняться. Поэтому перекатываюсь на другой бок и минуту собираюсь с силами. Вижу ржавую нижнюю часть перил, а под ржавчиной – старую, грязную краску. В морщинках моей ладони собралась грязь; правда, я не могу понять, откуда она взялась. Острые ребра ступеней больно впиваются мне в спину. Я все-таки упала. Эти ступеньки всегда внушали мне беспокойство. Я не ударилась головой, зато изрядно приложилась боком и локтем, и завтра на моем теле точно будут синяки. Я чувствую, как они наливаются под кожей, оставляя на ней следы, похожие на сок черной смородины. Помню, с каким удовольствием в детстве я рассматривала на себе синяки. Черные и синие, формой напоминавшие облака. Я всегда обнаруживала их на бедрах, поскольку именно этой частью тела натыкалась на мебель, или фиолетовые пятна на ногтях, если вдруг прищемляла пальцы. Однажды моя подружка Одри, дурачась, чуть не свалилась с обрыва Ист-Клифф, и у меня после этого долго оставалась на груди темная полоса, – в том месте, где я прижималась к перилам, когда вцепилась ей в руку. А после этого у меня снова появились синяки, но их оставила мне та сумасшедшая, что гналась за мной до самого дома.

Меня отправили в бакалею, и я увидела ее возле прилавка. Я попросила банку консервированных персиков и порцию кулинарного жира по маминой продуктовой карточке, а сумасшедшая пробормотала что-то невнятное, обращаясь к хозяину магазина. Я стояла в стороне, глядя на высокий потолок бакалеи, пока мои покупки взвешивали и упаковывали. В нос мне бил сильный запах анисового семени, и мне почему-то показалось, что он исходит от сумасшедшей женщины, хотя, скорее всего, это пахли банки с лакрицей – те, что стояли на подоконнике. Я расплатилась и, прижимая покупки к груди, вышла. Здесь я остановилась, ожидая, когда мимо проедет трамвай. В следующую секунду кто-то больно ударил меня по плечу. Сердце едва не выскочило из груди. Из горла вырвался сдавленный свист.

Это была она. Она увязалась за мной следом и ударила меня зонтиком. Она всегда носила с собой зонт, старый, потрепанный черный зонт, наполовину раскрытый, отчего он напоминал раненую птицу. Эта женщина обычно останавливала автобусы, встав посреди дороги и размахивая этим самым зонтиком. Стоило автобусу притормозить, как она задирала платье и выставляла напоказ панталоны. Говорили, что она ведет себя так потому, что ее дочь насмерть сбил автобус. Это было еще до войны.

Наконец, последний трамвайный вагон скрылся из вида, и тут – бац! – новый удар. Я пустилась наутек. Она бросилась вслед за мной. Я прибавила ходу и уронила банку с консервированными персиками. Охваченная паникой, я ускорила бег, а она не отставала, крича что-то неразборчивое.

Я ввалилась в кухонную дверь, позвала маму, и та выскочила на улицу, чтобы отогнать сумасшедшую и подобрать банку с персиками.

– Я всегда тебе говорила: не смотри на нее, не заговаривай с ней и держись от этой сумасшедшей подальше, – сказала мама, когда вернулась домой.

В ответ я лишь пробормотала, что так и делаю, но она все равно меня преследует.

– Знаешь, мне кажется, что она просто не любит, когда ей попадаются девочки, – ответила мама, выглядывая в окно, чтобы убедиться, что сумасшедшая ушла. – И все потому, что ее дочку сбил автобус.

После этого случая у меня на плече примерно с неделю оставался синяк. Темное пятно на белой коже. Синяк был такого же цвета, что и зонтик сумасшедшей. Как будто зонтик оставил на мне частичку себя, вроде пера из сломанного птичьего крыла.

Глава 3

Я позвонила доктору. Карла велела мне этого не делать, но у меня очень болит рука. Мне кажется, что это симптом чего-то более опасного. Она же считает, что по утрам такое бывает у всех старых людей. Карла не употребляет слов «старые люди», но я знаю, что она имеет в виду. Когда она узнает, что я все-таки ее не послушала, то обязательно сообщит моей дочери, чтобы та меня отругала.

– Ради бога, мам. Тебя же просили оставить в покое этого несчастного человека, – говорит Хелен, устроившись на банкетке у окна и глядя через стекло.

– Но, Хелен, я больна, – жалуюсь я. – Мне кажется, что я больна.

– В последнее время ты только это и говоришь, хотя с тобой ничего не случилось. Просто ты давно немолода, и тут никакой доктор не поможет. А вот, кстати, и он, – с этими словами моя дочь соскакивает со своего места и бежит открывать входную дверь.

Они о чем-то разговаривают в холле, но я не могу разобрать ни слова.

– Ну, миссис Стенли, – произносит доктор, входя в комнату; он на ходу сматывает провода от наушников к плееру или чем там сейчас они пользуются. – У меня утром много дел. Зачем вы хотели меня видеть?

Это мой молодой доктор. Очень молодой и очень красивый. У него черные волосы, и челка падает на лоб. Я улыбаюсь ему, но он не отвечает на мою улыбку.

– Со мной все в порядке, – говорю я. – Что за переполох?

Он громко сипит, выдыхая через нос, как будто куда-то торопится. Или как корова на лугу.

– Вы вызвали хирурга, миссис Стенли. Сказали, что вам необходим его визит на дом. – Доктор смотрит на Хелен, затем садится, берет мое запястье, нажимает на него и смотрит на часы. – Вы помните, в чем была проблема? – спрашивает он. – В последнее время вы довольно часто звонили. Люди редко вызывают врача на дом, когда они здоровы, когда с ними все в порядке.

Стоящая позади него Хелен качает головой.

– Я звонила нечасто, – отвечаю я, глядя на нее.

– Это не совсем так, верно? – говорит врач, записывая что-то в блокнот. – За последние две недели вы звонили нам двенадцать раз.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге известного петербургского садовода Галины Кизима собраны ответы на вопросы радиослушателей, ...
Эта держава канула в вечность, как легендарная Атлантида. Гибель этой великой цивилизации стала траг...
Россия – страна не только с непредсказуемым будущим, но и непредсказуемым прошлым.Удивительная и заг...
В пособии описаны физиологические, технические и клинические аспекты компьютерной пульсоксиметрии. З...
К премьере телесериала «ВИКИНГИ», признанного лучшим историческим фильмом этого года, – на уровне «И...
Поклонникам исторического телесериала «VIKINGS», удостоенного рекордных рейтингов и восторженных отз...