Найти Элизабет Хили Эмма
– Все зависит от характера мужа, не так ли? – Отец в упор посмотрел на маму. – Или от поведения его жены.
Я приложила к уху раковину, чтобы шум заглушил голоса родителей, а потом, когда мы дошли до танцующего сарайчика, высвободила руку. Эта деревянная хибарка стояла на нашей тропе в том месте, где та поворачивала в сторону города. До войны здесь продавали напитки и всякие мелочи. Она до сих пор была закрыта, на окнах крест-накрест прибиты доски, старые маркизы выцвели и обтрепались. От домика пахло морем, солью и гнилью, деревом и сыростью. На крыше сама собой выросла трава, и поэтому издали казалось, будто на ветру колышутся волосы. Cьюки называла этот сарайчик танцующим из-за травы: казалось, будто он раскачивается в такт какой-то слышной лишь ему музыке. Соль разъела дерево, оно как будто взорвалось нарывами и набухло, а там, где были когда-то сучки, теперь зияли дыры. Помню, мы любили просовывать в них пальцы, запихивая туда небольшие камешки, ракушки или даже пригоршни песка. Мне всегда хотелось каждый раз, когда мы оказывались на пляже, засунуть туда что-нибудь новенькое. Например, за€мок из песка. Чтобы в один прекрасный день, когда сарайчик окончательно развалится, осталась стоять только его песчаная копия.
Родители пошли вперед, а я на минуту задержалась, чтобы провести рукой по дереву, постучать по нему костяшками пальцев. Внезапно я услышала рядом с собой нечто похожее на хлопанье крыльев. Я подняла глаза на траву, росшую на крыше, однако ничего так и не заметила, поэтому мне пришлось обойти сарайчик. Что, если где-то рядом птицы свили гнездо? Прошлой весной у моей подруги Одри в их пляжном домике голуби свили гнездо, и она ужасно расстроилась, когда отец разбил яйца. Я дошла до дальнего угла, но так ничего и не увидела и уже поднесла руку к дырке, чтобы просунуть туда палец, когда на меня изнутри посмотрел чей-то глаз.
Я тотчас отскочила назад и едва не скатилась кубарем со склона песчаной дюны у меня за спиной. Это был не голубь. Это был человеческий глаз. Кто-то сидел внутри и выглядывал наружу. Чувствуя, что от страха сердце вот-вот выскочит из груди, я бегом бросилась вслед за отцом. Впрочем, любопытство взяло верх. В какой-то момент я обернулась и увидела, что из сарайчика, с зонтиком в руке, показалась женская фигура. Это была сумасшедшая. Она что-то выкрикнула мне вдогонку, и на какой-то миг мне показалось, что она сказала что-то про Сьюки. Что-то вроде «кабачки в вагоне». Но, с другой стороны, она обычно всегда что-то вопила, а я была слишком напугана, чтобы вернуться. Я догнала отца и даже позволила ему снова взять меня за руку, и не убирала ее, пока мы не дошли до дома.
К тому моменту как Том сажает меня в машину, я уже немного пьяна. Хелен подталкивает меня внутрь и дает ему список инструкций, как доставить меня домой. Она напоминает ему, чтобы он не забыл запереть за мною дверь. Том кладет листок на приборную доску и обнимает сестру, после чего та спешит куда-то по своим делам.
– Она ушла, чтобы прогнать ту женщину и забрать назад наши ломтики персиков? – спрашиваю я у сына.
– Что?
– Ничего, – говорю я. – Так, ерунда.
Я сегодня слишком сентиментальна. Отчасти потому, что я не знаю, когда он и его семья прилетят из Германии снова, отчасти из-за вина. В машине я даже разок хлюпаю носом, и мне слышно, как дети Тома ерзают на заднем сиденье.
Мы едем домой какой-то странной дорогой – Том плохо помнит улицы нашего города, – и по пути нам попадается дом Элизабет. Боковая калитка открыта. Я выпрямляюсь и выглядываю из окна.
– Ты не мог бы меня здесь высадить? – спрашиваю я Тома. – Я хотела бы немного пройтись пешком.
Он как будто не уверен, что ему делать, однако притормаживает. Боковая калитка, говорю я себе. Боковая калитка. Боковая калитка.
– Хелен сказала, что ее нужно непременно доставить домой, – замечает с заднего сиденья Бритта. – Не думаю, что нам стоит выпускать твою мать из машины.
– Я еще не выжила из ума, – бросаю я ей через плечо. – И пока что помню, где живу. Я часто возвращаюсь домой через парк и сегодня тоже хотела бы немного пройтись.
Я трогаю холодными ладонями лицо и чувствую, что оно горит от стыда. Я не привыкла врать.
– Ну, хорошо, мама, – соглашается Том и останавливает машину. – Если ты настаиваешь. Только ничего не говори Хелен, иначе мне крышка.
Я улыбаюсь его шутке. Из них двоих Том всегда умел расположить к себе. Я вылезаю из машины, отстегиваю ремень и посылаю внукам воздушные поцелуи. Бритта тоже выходит, чтобы обнять меня.
– Я лишь хотела убедиться, что с вами все в порядке.
Я уверяю невестку, что ничуть в этом не сомневалась, что благодарна ей за заботу. Машу им рукой, пока машина не исчезает за углом. И все это время я повторяю заветные два слова, чтобы они не проскользнули в одну из дырок в моей голове, а их, я знаю, и так достаточно. Я стою напротив дома Элизабет. Солнце бросает на дорожку косые лучи. Боковая калитка открыта. Сквозь нее мне виден кусочек золотисто-зеленого сада. От входной двери по дорожке движется чья-то фигура. Кудрявые волосы, клетчатое пальто. Она улыбается мне. Элизабет. Это она. Она все это время была здесь.
– Элизабет, – говорю я. – Как?..
Но это не она. Это кто-то другой. Женщина подходит ближе, и я вижу, что она гораздо моложе, чем моя подруга. Она улыбается мне, когда проходит мимо, и садится в фургон передвижной библиотеки. Я киваю и поглаживаю верх каменной ограды, как будто восхищаюсь маленькими цветными камешками, а затем иду дальше, вдоль забора парка и мимо акации. Тонкая акация не сбросит белый, нежный, шелковый цветок, неожиданно приходит мне в голову стихотворная строчка. Помню, мы учили это стихотворение в школе. Учителя считали, что я должна знать его наизусть, и мне казалось, что оно должно мне нравиться, потому что оно называлось так же, как зовут меня, – «Мод». И оно мне, в принципе, нравилось, потому что было про цветы, про росу и все такое прочее. Но вот его смысл от меня ускользал, а ближе к концу оно вообще становилось слишком мрачным. В отличие от меня, Обри должна была выучить «Завтрак короля», и все потому, что ее отец держал молочную лавку, и будь у меня выбор, я бы предпочла выучить веселый стишок про королевского молочника.
Я останавливаюсь у полосатого перехода. Не помню, как он правильно называется, не то лама, не то лима. Или как-то еще. Я пытаюсь вспомнить слова, но в голову мне приходит молочное цветение. Я не знаю, что это значит, и, чтобы избавиться от навязчивой фразы, смотрю на солнечные лучи на асфальте. Еще минуту назад я знала, что у меня какое-то дело. Мимо меня проезжают несколько автомобилей, грузовик, передвижная библиотека. Наверное, я собиралась проведать Элизабет. Но только как такое могло быть, если ее там нет? И все же я бреду к ее дому, мечтая заглянуть внутрь. Мне хватило бы даже этой малости. Я подхожу ближе и вижу, что боковая калитка открыта. Рядом никого нет, и я иду по дорожке, а потом ныряю в сад.
В воздухе стоит густой запах жимолости. Я провожу рукой по стене, там, где растет мох и собрались опавшие листья. На лужайке я замечаю несколько пятен взрыхленной земли. Не иначе как в саду поселились кроты. Я подхожу к небольшому холмику и трогаю его. Земля сырая и влажная. От нее исходит резкий, свежий запах, и мне тотчас в голову приходит песня, правда, я не помню ее название и не могу найти пластинку. Я не могу ее найти, но я уверена, что она здесь зарыта. Придерживаясь за яблоню, я протыкаю пальцами рыхлую почву, отгребаю в сторону верхний слой и пытаюсь проникнуть глубже. Я хочу найти что-то гладкое и круглое, серебристое и синее. Увы, ногтем я задеваю край камня и от боли тотчас выдергиваю руку. Господи, что это я делаю? Я смотрю на мои ладони – они все в грязи – и вздыхаю. Как часто я ловлю себя на том, что совершаю какие-то глупости.
Вытираю руки о брюки и через окно столовой заглядываю в дом. Вдруг Элизабет там, внутри? Но ее кресло у окна пустует. Здесь она обычно любила сидеть, глядя в окно на птиц. Кресло, в котором обычно сидела я, придвинуто к стене. Меня никто не ждет. Я глубоко вздыхаю, и мое дыхание оставляет на стекле запотевший след.
Дверь кухни выходит в теплицу. Я помню, что когда-то там было полно помидорных кустов, рассады и горшков с геранью. Здесь до сих пор стоит запах влажной земли, дерева, но почти все затянуто паутиной, а вместо цветов какие-то ящики и разное старье. Ржавое кресло-каталка, две трости и старое сиденье для ванной. Рядом, у стены, несколько пустых горшков для комнатных растений, все как один хрупкие на ощупь. Я перетаскиваю их по бетонному полу, но ключа нет ни под одним их них. Ко дну горшков прилипли засохшие остатки корней, но они легко отдираются, словно узкие полоски обоев, оставляя после себя на обожженной глине светлые полоски. Сажусь в кресло-каталку и ставлю ноги на скамеечку. У меня слегка кружится голова, как будто я выпила.
На стене сейф для ключа, и я пару секунд не могу отвести от него взгляда. У меня дома точно такой же, для социальных работников. Небольшая квадратная коробка, которая открывается четырьмя цифрами. Сумей я отгадать эти цифры, я бы смогла войти в дом. Пытаюсь вспомнить самые важные даты, но не могу припомнить ни день рождения Элизабет, ни ее сына. Не помню, знала ли я их вообще. Достаю из карманов листки бумаги. На многих их них записаны даты. Визит к дантисту. К окулисту. Торжества, на которые меня обещала взять с собой Хелен. Правда, я не помню, ходили мы с ней или нет.
Юбилей Элизабет. «Иди и поздравь». Эти слова записаны на желтом квадратике. Я несколько раз подряд читаю их. Правда, не могу сообразить, когда это было. Вновь перебираю свои листки. Еще несколько старых напоминаний. «Панамка в машине Хелен – оставь ее там». Затем, на розовом клочке, я вижу то, что мне нужно. 5 июля. Иди поздравь Элизабет (с ее бриллиантовой свадьбой). Бриллиантовой. Это значит, шестьдесят лет. Двадцать пять лет – серебряная, пятьдесят – золотая. Мы с Патриком отметили нашу золотую. По этому поводу мы устроили в саду грандиозный праздник, пригласили всех родных, друзей, соседей. Это был чудный сентябрьский день, и после того, как гости разошлись, мы с ним до самой ночи сидели в гамаке, глядя, как в воздухе вокруг дома кругами носятся летучие мыши. До пятьдесят первой даты Патрик не дотянул.
Я снова смотрю на сад, и мне становится страшно одиноко. Не знаю, что бы я делала, если бы не Элизабет, после того как Патрика не стало. Эти глупые игры, в которые мы играли в «Оксфаме», – покупали самые уродливые фарфоровые безделушки, прятали пистолет, которым Пегги проставляла цены, чтобы она не могла его найти. А все эти кофепития, кроссворды, совместные обеды… Благодаря им я жила.
Я с трудом поднимаюсь с кресла и становлюсь напротив сейфа с ключами. Шестьдесят лет. Если отнять, получится 1952. Набираю код. Бесполезно. Тогда я добавляю день и месяц. 5-7-52. И снова безрезультатно. Значит, она не использовала дату своего юбилея в качестве кода. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу кухонной двери и сминаю записку в комок.
В соседском саду лает собака. Мне почему-то не нравится этот лай, как будто пес слегка скулит, и этот звук действует мне на нервы. Я дергаю за ручку кухонную дверь, чтобы поскорее отсюда уйти. Дверь неожиданно скрипит, а потом… открывается, и у меня екает сердце. Я замираю на пороге, пытаясь сообразить, что это значит. Пытаясь отделить подспудное чувство, что здесь что-то не так, от воспоминаний от нашей собственной кухонной двери, когда я была ребенком. До самой ночи она всегда стояла незапертой, точно так же, как и эта.
Сквозь занавески в цветочек сочится тусклый свет, отчего все поверхности здесь кажутся какими-то пегими. Сама кухня пропахла дезинфицирующим средством. От этого запаха у меня начинает щипать во рту, до самого горла. Сначала открываю верхние ящики, затем перехожу к нижним. Все до единого пусты. Холодильник включен, он негромко гудит, но внутри него лишь старая баночка от маргарина. Не знаю, надо ли придавать значение отсутствию продуктов или нет. Часто я сама приносила их Элизабет. Сын держит ее на голодном пайке, кормит безвкусной пищей, которую она терпеть не может.
Столовая совсем не такая, какой я ожидала ее увидеть. Я впервые замечаю, какой старый, какой вытоптанный на полу ковер. А еще здесь чего-то не хватает. Смотрю на полированный деревянный стол и стараюсь вспомнить, что на нем должно быть. Но ничего конкретного мне в голову не приходит. Я стою позади кресла Элизабет и выглядываю из окна. Когда-то мы с ней вместе наблюдали за птицами. Моя подруга легко распознает их по силуэту, ей даже не нужно видеть, какого они цвета. Даже в сумерках она легко отличит воробья от синицы.
Меня замечает дрозд и начинает не то подлетать, не то подскакивать ко мне. Он садится на бетонный отлив и заглядывает внутрь, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Он просит изюма. Элизабет хранит коробочку с сушеным виноградом под рукой, рядом с креслом, и кормит его из окна. Я встаю, и дрозд пугается и улетает, однако тотчас возвращается и снова смотрит на меня. Изюма я нигде не вижу. Надо проверить в кухне, пока я буду заваривать Элизабет чай. Кстати, не помню, захватила я с собой конфет или нет? Я начинаю рыться в сумочке, вынимая оттуда вещь за вещью – бумажные носовые платки, старый рецепт… Но никаких конфет. Элизабет наверняка расстроится. И как это я только забыла про конфеты? Может, мне ей что-нибудь приготовить? Яичницу или сэндвич с ломтиком помидора? Я могу накрыть для нее стол. Странно, а где же скатерть? Никаких салфеток, никаких пластиковых подложек. А ведь Элизабет всегда была такая аккуратистка… Лично я могу есть, поставив тарелку на колени, перед телевизором. Но вот Элизабет любит, чтобы все было как положено. Соли и перца на столе тоже нет. Как нет мангового чатни, соусов, горчицы. Элизабет обожает, когда на столе много разных приправ, что неудивительно, если учесть, какой безвкусной пищей пичкает ее сын. Я поворачиваюсь к двери и замечаю, что полочки с майоликой тоже нет. Нет ни ваз с червями, ни тарелок с жуками и сороконожками – все они куда-то исчезли, разбежались, расползлись. Нет, здесь явно что-то не так, и я пришла сюда не как обычно. Вынимаю свои записки. Имя Элизабет встречается много раз, а рядом с ним слово – «пропала», «пропала», «пропала».
Шум мотора делается громче и ближе. Я бреду в коридор и моргаю. В пузырчатое стекло передней двери льется яркий свет. На ковре даже видны полосы от пылесоса. Очертания машины застывают по ту сторону двери. На коврике лежит письмо. Оно адресовано Элизабет. Я нагибаюсь, чтобы его поднять. Трясущейся рукой сую его себе в карман. Хлопает автомобильная дверца.
– Я только заберу остальные ящики. Ты пока посиди.
Это сын Элизабет. Я узнаю его по голосу. Интересно, кому это он кричит? Мне слышно, как он идет по старой, залитой бетоном дорожке. Что же мне делать? Убежать и спрятаться? Или же если я сдвинусь с места, он меня заметит? Стою, подавшись вперед, и жду. Шаги удаляются куда-то за дом. Я слышу, как щелкает щеколда на боковой калитке. Немного отдергиваю в сторону штору. Наверное, в машине сидит жена Питера. Так и есть. Она смотрит наружу сквозь лобовое стекло. Но Элизабет с нею нет.
– Черт, оставил открытой дверь… Сейчас быстро проверю внутри, – раздается голос Питера. Он кладет в багажник сиденье для ванной и возвращается в дом.
Я в панике оглядываюсь по сторонам. Не знаю почему, но мне ужасно хочется где-нибудь спрятаться. Он не должен меня здесь обнаружить. Я вновь слышу его шаги, затем раздается металлический скрежет двери. Он входит в теплицу. Сердце готово выскочить у меня из груди. Может, я успею подняться на второй этаж? Я уже готова выпрямиться и рискнуть, как замечаю дверь в чулан. Тотчас открываю ее; старое дерево скрипит и сопротивляется, не желая отрываться от косяка. На мое счастье, Питер обо что-то споткнулся и теперь ругается, что цветочные горшки мешают ему пройти. Я пользуюсь моментом и, юркнув в чулан, закрываю за собой дверь.
В чулане пахнет полиролью и старым прогорклым шоколадом. Я стою, прижавшись к каким-то предметам, тонким и длинным. У одного на конце губка, у другого – щетка. Я не помню, как они называются. А еще здесь стоит пылесос, на котором красуется надпись «Система «Циклон». Две тысячи ватт чистоты». Я шепотом произношу эти слова вслух, и мне становится легче.
Шаги. Кто-то проходит мимо меня. Сначала глухо, по ковру, затем с легким причмокиванием по линолеуму кухни. Я закрываю глаза. Мне слышно мое собственное прерывистое дыхание. Надеюсь, что оно не слишком громкое. Затем открывается и вновь захлопывается дверь холодильника. И вновь шаги движутся мимо меня. На сей раз наверх. Я зажмуриваюсь от страха и, слегка присев, прижимаюсь к стене. Такая знакомая поза! Когда я была ребенком, любила прятаться в чулане.
Наш располагался в углу кухни, и мне нравилось забираться туда, когда в комнате были другие люди, которые не знали, что я там сижу. Как хорошо я помню тот запах! Пропахшие землей овощи, сушеные специи! В прочитанных мною книгах дети обычно что-то тайком ели на завтрак, и я мечтала о тех вкусностях, которые они ели. Сосиски в тесте, фруктовые тартинки, мясной пирог. Особенно мне нравились пирожные. Но такой еды у нас почти никогда не бывало, так что уж говорить о ее остатках в чулане! Иногда я открывала банку варенья или миску с тушеными яблоками и ела их ложкой или же отрезала ломтик вареной ветчины. Но все равно это было не то. А если меня поймали бы, то я бы не смогла избежать неприятностей. И все равно мне нравилось сидеть в чулане. Там было темно, прохладно и безопасно. И когда пропала Сьюки, я начала снова там прятаться. Вдыхать привычный запах, радоваться тому, что никто даже не подозревает, что я тут сижу.
Помнится, как-то раз я стояла в чулане и никак не хотела выходить в гостиную, как вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги. Я тотчас поняла, что это Дуглас. У него была странная походка. Он ходил чуть вразвалочку, делая длинные, но удивительно бесшумные шаги. Скрипнул стул, хрустнуло колено – все это почему-то заставило меня уставиться на тарелку с морковным печеньем. Интересно, что он там делает? Кажется, это было всего через несколько дней после того, как нам вернули чемодан Сьюки, потому что тот по-прежнему лежал на полу в кухне, ожидая, когда его содержимое наконец рассортируют и отправят в стирку. Я отчетливо слышу щелчок. Это Дуглас открыл медные защелки.
Даже не думая о том, что могу себя выдать, я легонько толкнула дверь. Уж так мне хотелось узнать, что он там делает. На мое счастье, петли почти не скрипнули, и дверь приоткрылась на полдюйма. В щелку мне было едва видно, как Дуглас запустил руку в ворох одежды. Рот его был открыт, и до меня, чем-то напоминая рокот прибоя о берег, доносилось его неровное дыхание. Опасаясь, что он услышит мое, я слегка попятилась от двери и задела при этом полку. Звякнули стеклянные банки, и я от испуга крепко стиснула зубы. Однако в гостиной работал радиоприемник. Пела Лорна Дун. До меня доносились звуки музыки кантри, заглушая собой производимый мной шум. Дуглас ни разу не повернул головы в мою сторону, зато время от времени поглядывал на ступеньки, что вели в коридор.
Спустя какое-то время он стащил чемодан с комода и, открыв его полностью, начал вынимать из него вещи и вешать их на спинку стула. Персикового цвета ночную рубашку, кремовую комбинацию, пару чулок. Нижнее белье Сьюки. Я никак не могла взять в толк, что он делает. Правда, я как-то раз читала в газете про то, как один мужчина воровал женские панталоны с веревок, на которых сушилось белье. Я даже на секунду подумала, что Дуглас и есть тот самый мужчина. Но затем он начал ощупывать боковые стенки чемодана, и я покачала головой, пытаясь выбросить из головы эту мысль. Нет, он явно что-то искал.
Я отрываю голову от стены и моргаю. Похоже, мне пора отсюда идти. Мама начнет беспокоиться, куда я запропастилась.
– Ну, вроде бы все, – говорит мужской голос.
По лестнице над моей головой слышатся шаги. От неожиданности я вздрагиваю и замираю на месте. Моя рука лежит на ручке двери, но не толкает ее.
– Остальное может подождать, пока не приедет фургон, – говорит тот же голос.
Я обвожу глазами чулан. Никаких банок с вареньем, никаких мешков с картофелем. Нет, здесь только пылесос, швабра и веник. И все равно я не могу вспомнить, где нахожусь. Затем хлопает дверь, и в замке поворачивается ключ. Я перевожу дыхание и выхожу наружу. Это прихожая Элизабет, это дом Элизабет, но ее самой здесь нет. Подъемник замер у основания лестницы, а ведь подняться наверх самостоятельно она не может. Так что наверху ее точно нет. Надо мной маячат перила второго этажа, чем-то напоминая тюремные решетки. Но как только я поднимаюсь наверх, вижу, что все двери открыты, и от этого мне делается немного легче, хотя я и не могу сказать почему. Комната Элизабет пропахла ее любимой розовой пудрой, и на какой-то миг я в растерянности. Как такое может быть, что ее запах здесь, а ее самой нет? Как одно чувство может говорить мне, что она где-то рядом, а другое – что я ошибаюсь? Но здесь нет ни корзины для мусора, полной бумажных носовых платков, ни мятных пастилок на прикроватной тумбочке. Туалетный столик тоже пуст, я не вижу на нем привычного беспорядка и невольно глотаю слезы.
Несколько лет назад дом Элизабет ограбили. В полиции это назвали «ограблением с отвлечением внимания». Какая-то женщина в саду отвлекала Элизабет своими разговорами, что у нее, мол, убежал кот, а тем временем кто-то еще проник внутрь и схватил с туалетного столика все ювелирные изделия. Я до сих пор помню, что было тогда украдено: золотая цепочка, брошка с камеей и кольцо с опалом. Элизабет не слишком переживала по поводу кражи вещей, хотя мне кажется, кольцо было довольно дорогое. Но она сказала, что именно оно и навлекло на нее это несчастье, потому что было с опалом.
«Что ж, пусть тогда оно принесет вору одни несчастья», – сказала я тогда, причем от всего сердца. Я сильно переживала за мою подругу. Элизабет улыбнулась моим словам, однако ей было страшновато оставаться одной в доме. Я подумала, что сын возьмет ее в тот вечер ночевать к себе, но он был очень занят и вообще заявил, что она нервничает по пустякам, ведь силой к ней в дом никто не вламывался. К себе забрать ее я тоже не могла, она просто не прошла бы расстояние до моего дома, поэтому я заночевала у нее – спала на односпальной кровати, на которой когда-то спал ее муж. Мы с ней проговорили до глубокой ночи и даже пели наши любимые песни, пока не уснули.
Я опускаюсь на кровать, вытаскиваю из сумочки листок бумаги и ручку. Дом Элизабет обыскан – ее здесь точно нет. Я потом покажу это Хелен. Я убираю записку в сумку и ловлю себя на том, что к чему-то прислушиваюсь. Мне даже кажется, что я, совсем как собака, навострила уши. Где-то совсем рядом слышится какое-то жужжание. Этот звук мне знаком, очень хорошо знаком и связан с Элизабет. Постепенно этот механический звук делается все громче и громче. Это жужжит подъемник. И он поднимается ко мне. От ужаса у меня пересыхает во рту. Ведь в доме пусто, ни единой души. Тогда кто же воспользовался подъемником? Сердце гулко стучит в груди, как будто готово вот-вот выскочить наружу. Еще мгновение, и нервы мои сдадут. Ноги подкашиваются, но я усилием воли заставляю себя выпрямиться.
Затем подъемник останавливается. Я остаюсь стоять на месте, боясь себя выдать. Я не хочу, чтобы кто-то узнал о моем присутствии здесь. Я стою довольно долго, затаив дыхание. Когда же ничего не происходит, бросаю на ковер скатанный в шарик бумажный носовой платок и выхожу на лестничную площадку. Подъемник пуст. Он остановился, пройдя две трети пути, и в нем никого нет. Я смотрю на него в упор, чувствуя, как от страха в горле застрял комок. Я прячусь назад в комнату Элизабет и закрываюсь внутри. Ноги подкашиваются. Я вновь тяжело опускаюсь на кровать, и в этот момент моя рука нащупывает что-то твердое. Это пульт управления подъемником. Я сидела на нем. Откидываюсь на спинку кровати и пытаюсь отдышаться. Лежу несколько секунд, глядя на потолок, и наблюдаю за игрой теней. Время от времени мимо проезжает машина, и мне слышен шорох шин по мостовой, когда она сворачивает за угол. Этот звук похож на звук прибоя, и я представляю себе, что море рядом, снаружи, и машины – это волны. Или же что я прижала к уху раковину и слышу шум собственной крови.
В конце концов я встаю, с помощью пульта довожу подъемник до верхней площадки, сажусь в него и съезжаю вниз.
Глава 9
Скоро здесь будет Хелен. Ее автомобиль в любую минуту может подъехать к дому. Я становлюсь на колени на широкий подоконник, опираюсь на одну руку и щекой прижимаюсь к стеклу, чтобы видеть даже дальний край дороги. Ее пока еще нет. Моя рука затекла, и я опускаюсь на пятки и смотрю на свои руки. Они крепко прижаты к плотной ткани, которой обтянута подушка сиденья. Прижаты? Я правильно употребила слово? Я забыла, что оно значит. В любом случае я опираюсь на сжатые кулаки, для равновесия отставив большие пальцы. Вспоминаю, что видела в таком же положении мать, когда она ждала, когда Сьюки придет из школы. Тогда мне было года четыре или пять. Я не помню, почему сестра опаздывала, но помню, что мама ждала ее. Это было тревожное ожидание.
Сейчас мною скорее владеет нетерпение, нежели тревога. Я хочу, чтобы пришла Хелен. Хочу видеть, как ее машина подъезжает к дому, хочу услышать скрежет шин. Мне от нее ничего не нужно. Только она сама. Она моя дочь. Я снова смотрю на дорогу. Ветер гнет кусты в палисаднике, ветки хлещут по столбу ворот, и от этих резких звуков я невольно вздрагиваю. Ловлю себя на том, что внимательно вглядываюсь в пространство между кустами. Мимо дома проезжает какая-то машина. Свет фар скользит по фасаду, воротам, ограде. На секунду мне кажется, что я вижу среди листвы съежившуюся человеческую фигуру, вижу руку, сжимающую хрупкие стебли, срывающую листья, вижу открытый рот – не то жующий, не то кричащий, этого я понять не могу.
Я отодвигаюсь от окна, подушка выскальзывает из-под меня, и я теряю равновесие и падаю на пол. Большой палец пронзает боль, и я слышу хруст. Взмахиваю рукой, вскрикиваю и хватаюсь второй рукой за большой палец. Крепко сжимаю его, и боль немного утихает. Я не понимаю, что делаю.
– Тише, тише, – говорю я, баюкая руку.
Хелен в детстве часто держала меня за большой палец. Она и сейчас иногда берет меня за руку, но очень редко.
Раздается звук автомобильного двигателя, и я в надежде поворачиваюсь к окну. Однако машина, не останавливаясь, проезжает мимо. Уличные фонари осветили светловолосого мужчину. Значит, фонари уже включили и я не заметила, что стало темно. Смотрю в окно и чувствую, как пусто у меня внутри. Хелен так поздно никогда не приезжает. Значит, сегодня вечером я так ее и не увижу. Или, что маловероятно, она уже приходила. Но я об этом забыла. Я смотрю на пустую улицу. Слезы превращают свет фонарей в искры. Я поднимаю руку, чтобы вытереть их, и мгновенно чувствую острую боль в пальце. Я коротко ахаю от боли, но не знаю, что с этим делать. Бросаю взгляд на телефон, но мне кажется, что тот находится бесконечно далеко от меня, слишком далеко, чтобы я могла до него дотянуться. Это ощущение усиливается. Наверное, виноват мой возраст. Именно так я всегда представляла себе старость. Помню, что такую же усталость я испытывала в то лето, когда заболела после исчезновения Сьюки.
Я не спала, и мой мозг, похоже, был разгорячен и устал, чтобы нормально работать. Однажды утром я заставила себя выйти на улицу сквозь кухонную дверь и по пути в школу поняла, что мне не дойти до конца дороги. Мне казалось, будто я прошла много миль, но на самом деле добрела лишь до ворот дома миссис Уиннерс. Я оглянулась и посмотрела на наш дом. Он как будто отодвинулся дальше обычного, как будто – как и я – собрался в дорогу. Я не знала, что мне делать, и просто какое-то время стояла неподвижно, пытаясь отдышаться.
И, конечно, именно миссис Уиннерс нашла меня лежащей на тротуаре. Я была в сознании, но у меня было плохо с головой. Помню ощущение тротуара под моими ладонями, помню запах духов миссис Уиннерс, когда она вышла из своего дома. Помню, что этот запах показался мне приятным – словно джемпер, который надеваешь, когда тебе холодно. Миссис Уиннерс помогла мне встать и даже довела до дома. И все это время я продолжала вдыхать аромат ее духов.
После этого я несколько недель пролежала в постели, разглядывая узоры света на стенах и напрягая слух, чтобы услышать радио из гостиной. Мама на какое-то время принесла его в мою спальню, но оно мешало мне спать, а мне больше всего был нужен покой. Как я выяснила позднее, родители были обеспокоены моей болезнью. Отец боялся заходить ко мне в комнату, опасался, что я могу умереть и он не перенесет этого, особенно после того, как исчезла его старшая дочь.
Мама серьезно опасалась за мой рассудок. Она утверждала, что я все время говорю во сне, и отдельные мои слова пугали ее. Меня вовсе не удивило, что я во сне веду понятные лишь мне разговоры. В ту пору я часто бредила, и несколько раз мне казалось, что будто бы Сьюки лежит на своей старой кровати и на меня смотрит. Однажды я заметила, что за мной наблюдает Дуглас.
У меня было много странных видений. Я видела, что у сестры спутаны волосы, и у нее не было расчески, и я все время повторяла: «Я же дала тебе заколку, Сьюки, разве ты не помнишь?» И еще видела, как по всему потолку ползают сотни улиток. Один раз я заметила сумасшедшую женщину, как она, наклонившись надо мной, оскалила зубы и занесла над головой зонтик. И еще я постоянно слышала песни, глупые песни в исполнении Веры Линн, которые мне не нравились. И я подумала, что слышу, будто где-то под плинтусом скребутся мыши, а на город падают бомбы и кузина Флора меня зовет. Кроме того, рядом с моим ухом шелестели волны, хотя я не подносила к нему раковину. Потом как-то раз мне показалось, будто кто-то вошел через заднюю дверь, но когда я позвала, никто так и не откликнулся.
Я вернулась из больницы. Пришлось побывать там из-за какой-то мелочи. Что это было? В любом случае приятно вернуться домой.
– Как хорошо дома, – говорю я Хелен. – Приятно вернуться в родной дом после этой долгой канители.
– Ты провела в больнице всего лишь несколько часов, мам. Не преувеличивай, – говорит Хелен и бросает ключи от машины на кофейный столик.
– Нет, Хелен, – возражаю я. – Гораздо дольше. Несколько недель. Может, даже месяцев. Долго. Очень долго.
– Несколько часов, – повторяет она.
– Почему ты споришь? Я говорю, что приятно вернуться домой. – Я хлопаю ладонью о подлокотник кресла, и раздается глухой звук. Это из-за повязки на руке.
– Хорошо, мама, ты права, – слышу я голос Хелен. – Всегда приятно вновь оказаться дома, разве не так?
Я не понимаю, о чем она болтает. Неужели она не видит, что моя рука превратилась в гигантский белый кокон? Я даже не могу пошевелить пальцами.
– Эта повязка мне больше не нужна, – произношу я. – Думаю, что ее пора снять, тебе не кажется?
С этими словами я начинаю снимать повязку.
– Нет, нет! Мама, прошу тебя, не надо! – Хелен бросается ко мне и начинает баюкать мою руку. – Ее нужно носить до тех пор, пока не пройдет вывих. Придется еще немного потерпеть.
– Глупости, Хелен! – говорю я. – Никакой это не вывих. Мне не больно.
Я выдергиваю руку и взмахиваю ею, чтобы доказать, что со мной все в порядке.
– Пусть твоя рука и не болит, но все равно я прошу тебя не снимать повязку! Можешь ты сделать это ради меня?
Я пожимаю плечами и, чтобы не смотреть на нее, засовываю руку между собой и боком кресла.
– Спасибо, – говорит Хелен. – Приготовить тебе чай?
– И тост? – спрашиваю я. – С сыром?
– Может, попозже, мама, – говорит она и выходит из комнаты. – Сиделка сказала, что тебе нужно урезать рацион.
Ах да. Я забыла. Сиделка сказала, что я набираю лишний вес. Она считает, что я забываю, когда ела в прошлый раз, и поэтому ем больше и чаще.
– Ты набираешь лишний вес, – кричит мне из холла Хелен. – Тебе нужно изменить режим питания. Нужно его разнообразить. И есть меньше хлеба.
У меня есть записка, которую оставила для меня сиделка. Вы голодны? Если нет, не делайте себе тостов. Подумать только, мне разрешают самой решать, голодна я или нет. Неудивительно, что сейчас так много разговоров о том, что в больницах пожилых людей морят голодом. Персонал якобы приказывает им не есть все время. Под текстом записки имеется список дел по дому. Внезапно я ощущаю, как что-то давит мне на грудь. Неужели я попаду в больницу? Я прислушиваюсь к тому, что делает на кухне Хелен, и слышу невинное звяканье чашек, доставаемых из буфета. Неужели она сдаст меня? Я внимательно изучаю список. Мои руки дрожат. На листке написаны несколько фамилий с какими-то пометками и много вопросительных знаков. Рядом с парой таких пометок стоит значок НеЭ. Что это означает? НеЭ. Похоже, что почерк мой, но у Хелен почерк очень похож на мой. Не слишком разборчивый. Можно сказать, каракули. Может, это СеА? Северная Англия? Неужели там находится дом престарелых, куда меня собираются отправить? Боже, именно так! Но как же тогда я увижу Хелен или Кэти, если туда перееду? Впрочем, эта пометка перечеркнута, наверное, потому, что Северная Англия – это слишком далеко. Я немного успокаиваюсь. И все же я не хочу ни в какой дом престарелых. Пока не хочу. Не так уж я и стара. Я должна сказать Хелен. Я должна позвонить ей и сказать. Когда я встаю, чтобы взять телефон, листки падают с моих колен на пол.
– Черт побери! – говорю я и опускаюсь на колени, чтобы их собрать. Моя левая рука не двигается. Она замотана белыми бинтами. Не понимаю почему, я чувствую себя отлично. Может быть, Кэти снова выступила в роли медсестры? Нет, самой мне так никогда не завязать. Тяну за кончик бинта и сматываю его. При этом на пол падает полоска пластмассы. Рука выглядит бледной и так, как будто ее кто-то жевал. Кэти слишком туго затянула повязку. Надеюсь, она не станет медсестрой. Начинаю собирать с пола бумажки. Внезапно большой палец пронзает боль. Я вскрикиваю.
В комнату вбегает Хелен.
– Что случилось? – задыхаясь от бега, спрашивает она.
– Моя рука, моя рука, – твержу я и взмахиваю рукой. Сейчас она не очень болит, и я пытаюсь согнуть палец, однако лишь одно воспоминание заставляет меня снова вскрикнуть.
– Я же сказала тебе не снимать бинт, – говорит Хелен. – Черт побери, мам! – Она крепко берет меня за запястье и снова накладывает повязку. – Что это делают на полу твои записки?
Я смотрю на бумажки у себя под ногами. На одной из них какой-то список.
– Я не хочу в дом престарелых, Хелен, – говорю я.
– Тебя никто не собирается туда отправлять, – отвечает дочь.
Я киваю, но продолжаю смотреть на лежащий на ковре список. Хелен тоже смотрит на него.
– Это твой список, – говорит она. – Для… – Она замолкает и прищуривается. – Разве ты не помнишь? Не помнишь, что ты искала?
Я вынуждена повернуть голову, чтобы хмуро посмотреть на нее, но мышцы шеи все еще напряжены. Что же такое могла я искать?
– Элизабет, – говорю я и неожиданно ощущаю, что мои конечности сделались какими-то невесомыми. Спина выпрямляется, и я улыбаюсь.
– Ну вот, готово. – Хелен заканчивает накладывать повязку, собирает бумажки, передает их мне и целует меня в макушку.
– Значит, это НеЭ, – говорю я, все еще улыбаясь, и кладу листок возле телефона. – «Нет Элизабет».
Хелен встает.
– Пойду заварю чай, – сообщает она.
– А тосты будут?
Тосты были едва ли не единственным, что мама разрешала мне есть в то лето. Я была больна, и мне обычно давали жиденький супчик и один сухой тост. Иногда я ела рисовую кашу. А в тот вечер, когда она принесла мне баранью отбивную, я уже шла на поправку.
– Не знаю, заслужила ли ты это угощение, – сказала она, поставив мне на колени поднос. – Ты ведь на завтрак ешь только хлеб с джемом.
– Но ведь я ела на завтрак кашу, – ответила я, чувствуя, как от запаха мяса во рту у меня собирается слюна. – Ты сама мне ее давала.
– Да, но как только я пошла в бакалею, ты тайком юркнула вниз за хлебом и джемом, и половина булки куда-то исчезла.
– Мам, это не я…
– Мод, моя дорогая, ты можешь брать все, что хочешь, я рада, что к тебе вернулся аппетит, но мне приходится рассчитывать питание точно по нашим продуктовым карточкам и поэтому…
– Мама, послушай, – я стою на своем, – я не брала хлеб. Это не я.
– Странно. Но твой отец тоже его не брал. Неужели ты думаешь, что это Дуглас берет еду? Но это не в его духе.
Конечно, вряд ли это он, но другого объяснения нет.
– Мне кажется, что он мог вернуться домой, сделать сэндвич и взять его с собой утром на работу, – высказываю я предположение.
– Я приготовила ему хороший завтрак, – возразила мама с оскорбленным видом. – Я никогда не отпускаю его или твоего папу на работу без завтрака.
Я пожала плечами.
– Может быть, он взял его для кого-то другого.
– Ты хочешь сказать, что он кого-то подкармливает?
– В доме кто-то был, – говорю я, держась за перила. Почему мне никто не верит?
– Я верю тебе, мама, – отвечает Хелен. – Но это всего лишь социальный работник, новый социальный работник, только и всего. Она не грабитель. Нет смысла вызывать полицию. Забудь об этом.
Хелен отходит в сторону, и я вижу, как она протирает тряпкой плинтус. Ее размеренные движения напоминают спортивную гимнастику. В детстве мы тоже должны быть делать такие упражнения – например, наклоны, чтобы талия оставалась стройной. Нам всегда показывали, как где-нибудь на стадионе женщины одновременно выполняют эти наклоны. При этом они улыбаются. Лично мне было не до улыбок. Хелен идет протирать плинтус в гостиной, и я отправляюсь вслед за ней.
– Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Улыбаемся, девушки!
– О чем ты?.. Это было крайне неприятно. Одному богу известно, что она подумала. Ты ведь фактически обвинила ее. Сказала всем, будто тебя обворовывают. Что тебя обворовывает социальный работник, – добавляет она, и я непонимающе смотрю на нее.
– А что бы ты сделала, если бы пришла к завтраку и увидела в кухне постороннего человека?
– При чем здесь посторонний человек? Она социальный работник.
– Да, да, так она и сказала. Но откуда мне было знать, что она говорит правду? Да она могла быть кем угодно.
Хелен выпрямляется, опускает руки и выходит из комнаты. Это, видимо, должно что-то означать. Я на цыпочках следую за дочерью по ковру, стараясь двигаться осторожно, чтобы не поскользнуться.
– Я даже в собственной постели не чувствую себя в безопасности, – говорю я, хотя уже не помню, в чем именно состоит опасность. Наверняка это не опасность перевернуться и упасть с кровати. – Хелен, скажи, где безопаснее всего выращивать кабачки?
Она не отвечает, и когда я вхожу в холл, вижу, что там никого нет.
– Куда ты ушла? – спрашиваю я. – Почему ты все время от меня прячешься?
– Я не прячусь, – отвечает Хелен, выходя из столовой. – Я пытаюсь стереть со стен землю. Она у тебя повсюду. Снова ты натащила в дом грязи. Не знаю, откуда ты ухитряешься ее приносить.
Хелен оттирает тряпкой нижнюю часть стены и переходит к лестнице. Она упруго шагает по ступенькам вверх, и мне видны ее пятки. Я медленно следую за ней, стараясь ставить ноги так же, как и она. Как это удобно – идти за кем-то следом! Ты видишь ступеньки и можешь спокойно ставить на них ноги, потому что до тебя это уже сделал другой человек. Я смотрю в оба и все же упускаю момент, когда Хелен останавливается, и натыкаюсь плечом на ее бедро.
– Мама, может, ты перестанешь ходить за мной по пятам? – говорит она. – Оставайся в кухне, я через минуту вернусь.
Я возвращаюсь обратно и выглядываю сквозь окно в сад.
На лужайке сидит кошка. Я пытаюсь открыть для нее заднюю дверь, но дверная ручка не поворачивается.
– Ты оставила меня на произвол судьбы, – сообщаю я, когда Хелен возвращается на кухню. – С этими хлипкими замками в дом может зайти кто угодно, а эта дверь сделана из бакелита, и от нее никакого толку.
– Деревянная дверь давно сгнила. Какой от нее был толк?
– И я хочу, чтобы с наружной двери сняли эту штуку. К ней подходит любой ключ.
– Неправда, если у тебя есть код, дверь никто не откроет.
– Кто-то переписал код и отдал его грабителям. У меня есть запись, вот, посмотри. – Я беру сумочку, расстегиваю «молнию» на карманах, но у меня это получается неловко, потому что на моей левой руке повязка. Поэтому я действую правой. В отделениях сумочки оказывается много бумажных носовых платков, сморщенных, как опавшие листья, и обтрепавшихся по краям.
– Скажи, как социальный работник сможет войти в дом, если мы уберем наружный код для ключа? Кроме того, мама, это твоя старая сумочка. Что ты там ищешь? В ней ты ничего не найдешь.
Она права, единственная бумажка в сумочке – это старый конверт. На нем адрес Элизабет. Неужели я обещала отправить ей письмо? Должно быть, я забыла. Надеюсь, это не было чем-то важным. Переворачиваю конверт и пытаюсь вспомнить. Клейкой лентой к ней прилеплена записка. «От дома Элизабет». Ниже приписано: «Где Элизабет? Где Элизабет?»
Я печально смотрю на конверт. Неужели кто-то отправил ей это письмо, думая, что она по-прежнему дома? Наверное, я должна отправить его ей. Но куда? А если это улика?
Засовываю палец за уголок конверта. Мне почему-то очень хочется яблок. Мне кажется, будто я чувствую запах корицы. Хрустящая бумага начинает рваться на линии сгиба. Шевелю пальцем, чем окончательно привожу конверт в негодность. Но я могу аккуратно открыть письмо. Я клоками рву клапан конверта. Внутри оказывается узкая полоска бумаги. Извещение из библиотеки о необходимости сдать книгу. Библиотечный автобус несколько недель пытался забрать эту книгу. Она просрочена на много месяцев. Штраф – десять фунтов.
Забавно, что я открыла письмо только сейчас. Почта – это имущество. Вскрытие писем подобно взлому и незаконному проникновению в жилище. Мой отец-почтальон всегда придерживался этого правила.
Как-то раз он едва не поймал меня с поличным, когда я вскрыла письмо Дугласа.
Надпись на конверте – «Мистеру Д. Джекобсу» – была сделана почерком Сьюки. Именно это заставило меня схватить его с кухонного стола. Мама всегда оставляет здесь кучу всяких бумажек. Сюда же складывается и почта для Дугласа. Я никогда ничего не получала, разве что иногда открытку от дяди Тревора или письмо от Флоры, но мне все равно нравилось рассматривать стопку конвертов. При этом я пыталась угадать, от кого пришли письма. У Розы, маминой сестры, почерк красивый, но небрежный. У дяди Тревора все буквы сливаются, и он часто ставит кляксы. Флора сушит каждое слово промокашкой, так что я могу себе представить, что ее руки сплошь покрыты чернильными пятнами. Почерк Сьюки я узнала сразу, он у нее особый. Она не отправляла нам писем. Было бы смешно, если бы она это делала, живя на расстоянии десяти улиц от нас. Как я сейчас вспоминаю, однажды мы все-таки получили от нее открытку, это было во время ее медового месяца, и это было только один раз.
Письмо Дугласу пришло примерно через неделю после того, как мы в последний раз видели мою сестру, за неделю до того, как родители всерьез обеспокоились ее отсутствием. Я удивилась, что никто не обратил внимания на ее почерк, и когда после обеда Дуглас не забрал это письмо и, так и не взяв его, отправился в кино, меня разобрало жуткое любопытство.
Я тушила яблоки на завтрак и, чтобы пощупать письмо, была вынуждена бросить ложку на стол. Похоже, внутри был лишь сложенный пополам или даже вчетверо листок бумаги. Я снова взяла ложку и принялась помешивать яблоки. Держа во второй руке конверт, посмотрела его на свет, но так ничего и не увидела. И все потому, что он был плотно заклеен для прочности полосками клейкой бумаги. «Бумага – оружие на войне. Экономь каждый листок». Я хорошо помнила этот лозунг, хотя война закончилась и оружие для нее больше не требовалось. Я собралась бросить письмо обратно на стол, но по какой-то причине повернулась к кастрюле с яблоками и, не думая, поднесла уголок конверта к струйке пара. Яблоки на огне запекались, издавая пряный аромат, а я стояла неподвижно, глядя, как под действием пара бумага сморщивается от влаги. Мое лицо было мокрым, оттого что я стояла у плиты. Скоро потной стала и моя рука, в которой я держала письмо. Край у клапана конверта начал понемногу отходить, и я мизинцем отодрала его еще дальше. Через минуту клапан приоткрылся наполовину. И вот в эту минуту в кухню вошел отец.
Я не слышала его шаги на лестнице. Испугавшись, я бросила письмо в кастрюлю и вновь принялась помешивать яблоки. Отец открыл дверь и что-то бросил в мусорное ведро. Приток холодного воздуха заставил меня съежиться. Отец снял со стула мамину шаль и набросил ее мне на плечи.
– Наверное, уже можно снимать с плиты, – заметил он, похлопав по рукоятке кастрюли.
Я тупо кивнула, моля бога, чтобы он только не заглянул внутрь. Немного постояв, отец вернулся в гостиную; я же, облегченно вздохнув, на ватных ногах прислонилась к плите и ложкой вытащила письмо. Оно превратилось в ком мокрой бумаги, так что открыть конверт, не повредив само послание, вряд ли удастся. Расправив его, я положила конверт между двух газетных листов и сунула на верхнюю полку духовки. Мне оставалось лишь надеяться, что чернила не слишком растеклись на тушеные яблоки и завтра утром никто ничего не заметит.
Дуглас вернулся домой, когда я мыла кастрюлю. Мама зашла в кухню пожелать спокойной ночи и спросила его, как прошел вечер. Рассказывая о фильме, который он только что видел, Дуглас был, как всегда, уклончив.
– Ну, это был такой фильм, где… э-э-э… все одеты как на бал. Ничего особенного.
– Он, случаем, называется не «Жестокая леди»? – поинтересовалась я и даже повернулась к нему, чтобы проследить за его реакцией. С моих рук капало мыло.
– Да, да, верно.
– Так его ведь больше не крутят в кинотеатрах.
Не вынимая рук из карманов, он недоуменно посмотрел на меня.
– Тогда, значит, это был другой фильм. Наверное, я ошибся.
Его обиженная поза заставила меня вспомнить самый первый раз, когда он смутился, потому что я застукала его на прозвищах. Мне даже слегка стыдно стало. Вода капала с моих рук на тапочки. Почему я всегда так жестоко обходилась с Дугласом? Вряд ли я делала это сознательно. Тогда я чуть не проговорилась ему про письмо, но вовремя решила, что если признаюсь, что пыталась прочитать то, что было адресовано ему, то еще больше испорчу Дугласу настроение.
Глава 10
Я ненавижу это место и вряд ли приду сюда еще раз. Ненавижу запах книг, неприятный, затхлый. Сама я никогда не беру здесь книги. Часто бывает так, что ты открываешь книгу, а от страниц пахнет табачным дымом или там застряли хлебные крошки или следы какой-то другой еды. Да и признаться, сейчас я не читаю, так что это вряд ли имеет значение.
– Мама, прошу тебя, говори тише, – говорит Хелен. – Ты ведь сама сюда напросилась.
Хелен слегка отстраняется, и я, шаря в кармане, подхожу к столу. Не могу понять, зачем я попросила привести меня сюда, у меня есть извещение библиотеки на полоске бумаги, но оно обращено к Элизабет, а не ко мне. Сидящий за столом мужчина убирает с глаз челку, и меня на миг охватывает панический страх. Меня пугает его испытующий взгляд, пугают тысячи книг на полках. Если бы я даже знала, что мне нужно, как бы я могла это найти?
– Я ищу кое-что, – сообщаю я библиотекарю. – Просто не могу вспомнить, знаете ли…
– Книгу?
Я отвечаю, что да, должно быть, книгу, и он уточняет, какую именно, но я не знаю. Он спрашивает о том, художественная она ли нет.
– Нет, нет, никаких художеств, – отвечаю я. – Это чистая правда, только мне никто не верит.
Лоб библиотекаря собирается складками, и он прикрывает морщины, приглаживая челку.
– Что это за история? – спрашивает он. – Может, тогда я смогу помочь вам в поисках.
– Это история Элизабет, – отвечаю я.
– Элизабет? Это что, такое название книги?
Я наблюдаю за тем, как библиотекарь необычайно гибкими пальцами набирает что-то на клавиатуре компьютера.
– С этим названием кое-что есть в разделе детективной литературы, – сообщает он и указывает в сторону полок, где стоят детективы.
Хелен просматривает какие-то газеты, и поэтому я иду к книжным полкам одна. Здесь не так много книг, как было раньше. Сейчас здесь почти все пространство занимают компьютеры. Они кажутся мне очень яркими и притягательными. Я несколько раз пыталась освоить компьютер, но поняла, что никогда не научусь на нем работать. На ребре полки написано слово «детективы». На ней длинный ряд книг, на обложках которых изображены кости или капающая кровь. В основном эти обложки темные, с яркими, светящимися буквами. В них есть что-то зловещее, пугающее, и я вряд ли решилась бы войти в мир этих книг, но я все-таки беру одну из них и читаю аннотацию. Она о женщине, сбежавшей от серийного убийцы. Ставлю книгу обратно на полку. Рядом с ней еще четыре книги в светлых обложках. Действие в них происходит в России и связано с какими-то тайнами. Нет, это явно не для меня. В моей жизни и без них хватает тайн.
Хелен тихо подходит сзади и тоже рассматривает обложки.
– Нет, эти я даже в руки не возьму, – признаюсь я. Хелен просит меня говорить тише и даже оглядывается по сторонам, но в зале практически никого нет. – Раньше мы засушивали между книжных страниц цветы, – добавляю я. – Мы со Сьюки, когда я была маленькой.
Мы пробовали составлять из них картинки, но нам это никогда не удавалось. Много лет спустя я находила их между страниц купленного отцом собрания сочинений миссис Радклиф [3]: сплющенные и засохшие незабудки, цветы чистотела, лютики или фиалки. Мы также засушивали травинки и лепестки клевера.
– Знаешь, Хелен, когда она в последний раз пришла к нам на ужин, я помню, что подарила ей заколку для волос, и она положила ее в книгу в твердой обложке и сильно сжала. Заколка хрустнула, и все ее зубчики сломались и вылетели. Она сказала: «Очень красивая вещь, спасибо, дорогая» – и, прежде чем выйти за дверь, поцеловала меня. У меня на лбу остался след помады.
Мне кажется, что все именно так и было. Хелен так не считает, но сейчас не хочет со мной спорить. Мне же нужна книга, иначе зачем мы здесь находимся?
Но мне ничего не нравится, и мы направляемся к двери. По пути к выходу проходим мимо стола. У мужчины странные гибкие пальцы, и когда он смотрит на меня, то поправляет челку. Его пальцы сами похожи на челку, вернее, бахрому на торшере персикового цвета. Какое-то мгновение мне кажется, что я сейчас увижу книжные полки, часы и пустые цветочные горшки, поставленные на стол, но это всего лишь тележка для книг. «Тайны Удольфского замка» нужно поставить обратно на полку. Я беру с тележки том и взвешиваю его в руках, затем прикасаюсь к обложке и легко встряхиваю, думая, что из книги должно что-то вылететь. Корешок книги издает скрип.
– Эй, послушайте! – окликает меня сидящий за столом мужчина. – Что вы делаете? Так нельзя обращаться с книгами!
– Извините, – бормочу я и роняю книгу на стол. – Я всего лишь должна была проверить.
С этими словами я выхожу на улицу. Хелен идет следом за мной.
– Мы идем домой? – спрашиваю я.
Она не отвечает, и это, похоже, означает, что мы направляемся именно туда, но она просто не хочет ничего говорить. Я, прищурившись, смотрю на дочь, но не могу понять, делает ли она какой-то жест. Не могу этого понять, потому что солнце светит прямо в глаза. Ее силуэт очерчен светом. Он какой-то округлый, этот силуэт. Как будто его вырезали по лекалу или же вынули из формы для выпекания тартинок с джемом. Хелен шагает немного впереди, и я пытаюсь ее догнать.
Я закрываю один глаз и продолжаю идти. Мне нужно лишь следить за тенью Хелен, шагающей впереди. Нужно лишь сосредоточиться на ней и не беспокоиться по поводу того, куда я иду. Не беспокоиться о людях, машинах или солнце, а просто сосредоточиться на тени Хелен. Я не должна упускать ее. Она приведет меня к Сьюки.
– Мама! Подожди!
Я оборачиваюсь и вижу, что солнечный свет падает моей дочери в лицо. Как она оказалась позади меня? Она что, всегда была такой сморщенной? Замечаю те места, где веснушки сливаются с морщинками в уголках рта. Хелен слишком много времени проводит под открытым небом, и это плохо для кожи, это сильно ее старит. Сколько же ей лет? Я должна это знать.
– За кем ты идешь следом? – спрашивает она.
Я на мгновение задумываюсь, пытаясь вникнуть в смысл ее слов.
– За Дугласом, – отвечаю я. – Я шла следом за Дугласом.
Именно его тень, упавшая на живую изгородь из кустов ежевики, подсказала мне, что он рано пришел домой. Через мгновение я услышала, как скрипнула дверь кладовой. До моего слуха донесся скрежет ложки по стеклу. Я проснулась и, прежде чем тень нашего жильца снова упала на изгородь, оделась, не желая упустить возможность проследить за ним, когда он вновь шагнет за порог. Я несколько недель болела и провела это время в постели, думая обо всем, прокручивая в голове разные мысли. Я была уверена, что он что-то замышляет. Не зря же он рылся в чемодане Сьюки и разговаривал с сумасшедшей женщиной в парке. Теперь, когда в доме начала исчезать еда, я решила выяснить, кто это делает. Стараясь держаться вплотную к стене, как лента, намотанная на катушку, я неслышно увязалась за ним следом.
Мне с трудом верилось, что я наконец выбралась из постели. Я чувствовала, что ноги не слушаются меня. В уличном воздухе крепко пахло хвоей, а глаза слепило солнце. Идти вперед было нелегко, как если бы в лицо мне дул сильный ветер. Я так привыкла к полутемной комнате с занавешенными окнами, что солнечный свет был подобен горсти песка, брошенного в глаза.
Шагавший впереди Дуглас казался мне размытым силуэтом. Я сосредоточила внимание на его фигуре и не пыталась понять, где нахожусь. И только когда он свернул на улицу, где стоял дом моей сестры, его синяя тень упала на меня и я смогла хорошенько оглядеться по сторонам. Лишь тогда я поняла, куда мы идем. Прижимаясь к стене, я последовала за ним по переулку к дому Фрэнка. При этом я старалась держаться как можно дальше от живой изгороди, опасаясь, что там может прятаться сумасшедшая.
Перед тем как свернуть во двор, я, тяжело дыша, остановилась и, прижавшись спиной к стене, надавила мыском туфли на толстый ковер листьев, покрывавших землю. Эта отметка, придуманная мною, придала мне мужества, и я, не отрывая щеки от кирпичной стены, осторожно посмотрела одним глазом на край здания. Солнце тотчас снова ослепило меня, и я немного высунулась за угол, моля небеса, чтобы Дуглас меня не заметил. Но двор был пуст. Там лишь, как обычно, стоял старый фургон, и я решила отдохнуть. Привалилась к нему – и тотчас почувствовала, как в тени расслабляются мышцы лица.
Мои лопатки касались нагретого солнцем металлического бока фургона. Услышав какой-то шорох внутри машины, я застыла на месте. Звук был такой, будто кто-то скрипнул по полу подошвой. Страх заставил меня броситься бегом. Я была уже в середине двора, когда дверцы открылись и наружу вылез Дуглас.
– Что? Что ты там делал? – спросила я, чувствуя, как у меня кружится голова. Чему удивляться, ведь я впервые вышла на улицу после того, как из-за болезни несколько недель провела в постели.
– Мод, – Дуглас попытался спиной закрыть дверь фургона. – Как ты здесь?..
Пройдя по мощенному булыжником двору, я посмотрела мимо него, пытаясь разглядеть что-то среди сломанной мебели, чайных коробок и пыльных простыней, сваленных кучей рядом с деревянными подпорками. Внутри фургона пахло сухой травой или обрезками веток, на полу рассыпаны крошки.
Читать бесплатно другие книги:
