Физиологическая фантазия Елистратова Лола
– Глупый мальчик, – мурлыкала Фауста, и за дверью раздавался продолжительный звук поцелуя.
Домработницы переглядывались. Ну что тут скажешь! Хозяйкин муж! А у хозяйкиного мужа прав, пожалуй, не меньше, чем у хозяйкиного кота.
Между прочим, о коте: он перешел по наследству к новой Фаусте вместе с остальным имуществом, не выразив по этому поводу ни малейшего протеста. Он по-прежнему постоянно валялся на кровати, среди пуха и зеркал, мерзко выл, когда хотел есть, был любим и называем зверечком и живоглотиком.
Марка зверечек терпел. Собственно, выбора у него не было.
Приобретя наименование «муж», Марк приобрел и новые права, а именно: валяться, жрать за троих и жалобно выкликать к себе жену, когда становилось скучно. И странное дело: такой энергичный молодой мужчина, подающий надежды ученый, которого ожидала блестящая научная карьера, мгновенно распустился, погряз в комфортабельном быте, увяз в пухе белоснежной постели. С того самого дня, когда они с Фаустой – то есть с Таней – поженились, а это произошло довольно быстро, как только минул сороковой день по доктору. А может быть, и еще раньше, со дня помолвки и смерти той, старой Фаусты Петровны.
Не то чтобы его развратило неожиданное богатство, свалившееся в виде наследства Фаусты, нет. Дело было не в нем. Дело было даже не в том, что жена продолжала принимать клиентов и зарабатывать очень большие деньги, что, по сути дела, избавляло его от необходимости работать самому: писать статьи для гонораров и давать уроки. Он мог бы посвятить свою внезапно освободившуюся от материальных проблем жизнь углубленному научному труду, но ничего подобного не произошло. Как ни удивительно, любовь к жене и даже одно постоянное нахождение рядом с ней в квартире так утомляло Марка, что у него больше не оставалось сил ни на что.
Он спал по двенадцать часов подряд, но, просыпаясь, снова чувствовал себя усталым. Он забросил чтение и работу и вспоминал теперь о Жеводанском звере как о чем-то далеком, милом и ушедшем. Ни малейшего желания сесть за компьютер и строить таблицы для систематизации жертв или анализировать особенности изображения на гравюрах. Да ну их, эти гравюры! Зачем, если во всем теле такая томность, и в руках словно онемение, а веки так и закрываются сами собой? Вот только выкрикнуть в пространство: «Таня, у меня голова болит!» – и сразу прибежит заботливая жена, погладит по голове, помассирует лоб. Марк так любит, когда ему массируют голову; иногда он поднимает руки, и обнимает сидящую сзади женщину, и тянет ее к себе, и она охотно ложится рядом с ним, целует его, ворошит волосы. Эта женщина так свежа и хороша собой, от нее веет молодостью, и силой, и энергией. Правда, когда она встает и уходит, напевая, в приемную, на кровати остается лежать зацелованная развалина.
А сама доктор, в отличие от Марка, и не думала впадать ни в какую сонную кому. Она рано вставала и весь день была энергичной, бодрой, оживленной. Она успевала сделать сотни дел: принимала клиенток, готовила препараты, ухаживала за мужем и котом, ездила в город на красной сверкающей машине, которую недавно купила себе и держала в подземном гараже под домом. Марк даже ни разу не спустился в этот гараж.
Марк спал. А если не спал, то смотрел телевизор. Он больше не хотел ни писать, ни читать, ни заниматься наукой.
Зато он ел. Даже не ел, а жрал. Надо сказать, что Фауста кормила его исправно и регулярно: три раза в день, не считая чая five-o'clock, или, по-нашему, полдника, и легкого перекуса перед сном, чтобы «освежиться», как выражаются в Европе. Питался Марк с удовольствием: у Фаусты обнаружился настоящий кулинарный талант. Она составляла бесконечно разнообразные меню, находила диковинные ингредиенты и часами с увлечением возилась на кухне. Домработницы к приготовлению блюд для «мужа» не допускались.
– Маркуша, кушать, – мурлыкала она, закончив гастрономическое священнодействие, и муж покорно шел на откорм, смутно размышляя о том, как поразительно схожи между собой слова «Маркуша» и «кушать».
Особенно Фауста налегала на кухню Центральной Франции – тех самых гористых и труднодоступных мест, страшноватых западноевропейских джунглей, по которым когда-то рыскало кровожадное чудовище: не то волк, не то гиена, не то оборотень, словом, Жеводанский зверь. Пища была калорийная, плотная и тяжелая: жирная свинина, жирная утка, много требухи, головы, копыта, кишки, пахучие паштеты, чеснок, сало, неведомые ароматические травы и влажный, изнемогающий в развратной зеленой плесени сыр «рокфор». Марк открывал рот – и получал порцию утки, открывал рот – и за уткой следовал густой муслин нежнейшего картофельного пюре, замешанного на сливках и белом сыре.
– Это не пюре, – объясняла Фауста. – Это «алиго». Иногда она так забывалась, что даже могла добавить:
– У нас пюре готовят только так, с расплавленным сыром. Сыр надо вмешивать в картошку, вмешивать деревянной ложкой, – и делала энергичные круговые движения, словно водила воображаемой ложкой по давно не существующему деревенскому котлу. Но Марк не реагировал на ее странные оговорки. Он откусывал от огромного пирамидального пирога, жаренного на вертеле, как шашлык. Глотал истекающие маслом пирожки, которые благоухали анисом и апельсиновой корочкой. Ему было безразлично, что эти блюда происходят из легендарной области, куда он когда-то мечтал перенестись. Жеводанский зверь, конечно, еще посещал его сны: вдруг – раз! – и выплывет из тумана небытия разинутая зловонная пасть, из которой несет переваривающейся человечиной. Но явления Зверя не вызывали былого возбуждения; охотничий инстинкт в нем угас, он превратился из охотника в жертву. Надежда на то, что однажды Марк загонит Зверя в угол своей блестящей аналитической таблицы, докопается до настоящей разгадки, поднимется на пьедестал славы, потрясая поверженной звериной шкурой, постепенно растаяли. И даже хуже – сменилась страхом, потому что шансы на победу испарились, а Зверь остался. Марк потерял интеллектуальную нить своей игры, роль тореро на корриде; он больше не дразнил Зверя, не гонялся за ним по реальной Москве и по воображаемому Жеводану. Не ведущий, а ведомый, сонным кульком он сидел на кухонном стуле и пожирал яства Фаусты.
После ужина супруги обычно шли гулять в лес – Битцевский лесопарк, начинавшийся сразу за Северным Чертановым. Мило, просто, демократично: в кроссовках, в джинсах, доктор завязывала волосы на макушке в белокурый девчоночий хвост. Благополучная молодая пара спускалась к лесу понизу, по небольшим дорожкам, избегая высоких открытых мест, на которых свистел ветер. Свистел, выл, умолял, словно никак не мог поверить, что и в этот раз ничего не получилось: «Туда? Туда-а-а?» Но этот стон был слышен только на возвышенностях: на косогоре, на мосту, ведущем к метро, – но молодожены туда больше не ходили. Они прочно обосновались в нижнем царстве: тепло, сонно, немножко грязно, но вкусно, дорожка ведет понизу, деревья защищают от ветра, пахнет жарящимися пирожками, и мокрые шмотки теста с хлюпаньем падают в горячее масло – чавк-хлюп-чмок-шлюмф…
После прогулки следовал ритуальный перекус перед сном, а за ним – основательный, полноценный секс. Совершенно забыв о прежних, девических комплексах и блоках – словно их никогда и не было, доктор пользовала Марка с такой подробной обстоятельностью, что иногда он смутно думал, что и кормит она его, наверное, только для этого.
«Ведь там, у них, – невнятно размышлял он из-за стены оргазмов и сытости, – так откармливают уток. Запирают в клетку, чтобы утка не могла двигаться, вставляют в клюв воронку и сыплют через нее каждые два часа зерно, которым бедная утка давится. Печень у перекормленной утки достигает огромных размеров, и к Рождеству из нее готовят восхитительное лакомство: фуа-гра, паштет из утиной печени».
Марк автоматически говорил «там, у них», словно воспроизводил фразу Фаусты: «У нас пюре готовят только так». Он безропотно согласился с тем, что страна его юношеских грез и научных амбиций больше ему не принадлежит. Все это: скалы, каньоны, Зверь, ветер, вода – словно отошло Фаусте, оставив ему сон, пищу и любовь нижнего мира. Доктор даже занавесила плотными шторами стеклянную стену спальни, чтобы до Марковых ушей больше никогда не долетели истеричные, но бесполезные призывы туда-а, туда-а-а. Шторы не только отгораживали зеркальный пентхаус от ветра, прилетавшего из-за леса, от чистых, – они еще и скрывали от Марковых глаз паломников, которые по-прежнему ежедневно брели унылой цепочкой по косогору, направляясь к краю земель. Доктор считала, что молодому мужу вовсе ни к чему на них смотреть: они отвлекали его от мыслей о его основном предназначении. Поэтому она перестала приглашать их к себе и лечить им ноги. Ничего, как-нибудь добредут и так, а что стараться, что зря тратить силы, когда все равно в очередной раз ничего не получилось?
– Ах, эти чертовы чистые, – в сердцах сказала она однажды Марку, – ведь я им не нужна, и ничего им не нужно. Говорят, там, за краем земель, лежит бесконечное море, и волны накатывают на берег и перехлестывают через узкую полоску земли, на которой стоит церковь, похожая на крепость. И с другой стороны от этой церкви морские воды образуют длинную лагуну, поросшую тонкими травами, и тысячи розовых фламинго живут на этой лагуне. А вокруг на свободе пасутся табуны белоснежных лошадей с длинными гривами и стада черных быков с белыми рогами. Эти быки никогда не увидят красный плащ тореадора. От моря веет вечностью, и справедливостью, и прохладой, и чистые летают высоко над водой.
– Какие чистые, Таня? – сонно спросил Марк, целуя ее в шею.
– Да глупости все, не слушай меня, – ответила она, уперевшись глазами в зашторенное окно. – Кушай, Маркуша, кушай.
Казалось, что доктору никогда не надоест потреблять Маркову плоть. С бешеным аппетитом, свойственным молодости – ведь ее молодому телу только-только исполнилось двадцать три года, – она набрасывалась на него, и извивалась под ним, и кричала, и стонала, и кусалась. Кусалась больно, как будто при всей любви к мужу не могла простить ему что-то, что совершила во имя этой любви. Или что-то, чем она пожертвовала, заплатив за этого русоволосого мальчика в круглых очках несоразмерно высокую цену.
А уж теперь – что говорить, поздно, все поздно: аукцион закончен, ставки давно сделаны, отстучал молоток, и остается только упиться полученным сокровищем, да так, чтобы руку по локоть и все подушки на полу, чтобы не жалеть о содеянном и хотя бы понять, за что.
Марк исправно исполнял супружеские обязанности и вечером, и утром; правда, утро наступало для него довольно поздно, и для Фаусты это был уже день, но, впрочем, это все равно. И засыпал, и просыпался Марк в состоянии полного изнеможения, причем даже не физического – он был вполне здоров, бывал на свежем воздухе и прекрасно питался – а, скорее, бессознательно-психического. Казалось, что весь запас эмоциональной силы и энергии постепенно вытекает из него: ему было тошно открывать глаза по утрам, лень протянуть руку, чтобы взять со столика стакан воды, – Фауста обязала его пить минеральную воду по утрам, чтобы улучшить пищеварение. Неохота ни вставать, ни даже шевелиться; нет сил думать, нет сил говорить. Куда ушли эти силы, словно вода в песок, а песок даже не стал более влажным? Раньше казалось, что сил так много – безгранично, бесконечно много, хватит и на то, чтобы изловить Зверя, и на то, чтобы любить Таню, такую простую и милую девочку, которая слушает, широко раскрыв глаза, и на то, чтобы защитить ее. Но, оказывается, защищать ее нет необходимости…
Однажды Марк услышал, как доктор объясняла в приемной любознательной клиентке принцип действия горячей парафиновой маски.
– Теплый парафин, – говорила Фауста, – при наложении на кожу вызывает эффект окклюзии, или сдавливания. К коже перестает поступать воздух, и в результате определенных физиологических процессов морщины на лице разглаживаются.
– Надо же! – восхищалась клиентка. – Рецепт вечной молодости!
В тот момент Марк впервые подумал, что такой же эффект окклюзии происходит и с его жизнью. Доктор наложила толстый слой парафина на его тело, дух и душу, и к ним перестал поступать свободный воздух внешнего мира.
Глава вторая
МОРЩИНА ГОРДЕЦОВ
Когда со смерти старой Фаусты Петровны пошел четвертый год, Марк вдруг стал замечать, что его жена скучает.
Казавшееся невозможным осуществилось: доктор насытилась им. Наелась до изжоги, отвалилась от стола и заскучала.
Нет, она по-прежнему кормила его, но с гораздо меньшим пылом и охотой. Даже иногда поручала кормление мужа домработницам. Она стала часто уезжать в город на сверкающей красной машине и возвращалась поздно, иногда за полночь. Марк не знал, куда она ездит.
Страдал ли он? Нет, он даже не страдал. Марк так устал за эти три года, что ему хотелось одного: спать. И он спал, и спал, и спал, не вылезая из постели сутками, неделями. Домработницы приносили ему еду в кровать, на подносе, покрытом кружевной белой салфеткой, под серебряными крышками-колпаками.
А Марк спал и видел сны.
Однажды во сне ему явился берег моря. У кромки воды сидела Фауста в старинной мужской треуголке, а рядом с ней – пушистое животное с неяркими полосками на спине. Сцена была подернута дымкой тумана, фокус зрения все время сбивался, объектив прыгал, и Марк не мог понять из-за постоянной смены масштаба, какого размера было животное: то ли маленький домашний кот, то ли крупный хищник – волк или тигр. Логика сна позволяла ощутить только нечто плюшевое, полосатое и опасное.
Фауста поигрывала горстью плоских камешков. Мелкие волны учащенно накатывали на пустынный берег, на котором силуэты этих двоих выделялись как на абсурдной картине.
Потом доктор поморщилась, швырнула камни в море и сказала, передернув плечами под черной мантией:
– Мне скучно, бес.
– Что делать, Фауст? – отвечало животное нутряным, нездешним голосом. – Таков вам положен предел, его ж никто не преступает. Вся тварь разумная скучает: иной от лени, тот от дел.
Доктор недобро осклабилась и продолжила, словно передразнивая Зверя в том, что он еще только собирался сказать:
– Кто верит, кто утратил веру; тот насладиться не успел, тот насладился через меру, и всяк зевает да живёт?
Зверь потянулся – не то чтобы миролюбиво, это слово никак не вязалось с опасностью, исходившей от полосатого плюша, – нет, не миролюбиво, но, скажем так, бесстрастно. Потянулся и сказал:
– Скажи, когда ты не скучал? Желал ты славы – и добился, хотел влюбиться – и влюбился. Ты с жизни взял возможну дань, а был ли счастлив?
Пауза.
Фауста смотрит на море: вдаль, туда, туда-а.
Животное поднимается на передние лапы:
– А знаешь ли, философ мой, что думал ты в такое время, когда не думает никто? Сказать ли?
Фауста нервничает:
– Говори. Ну, что?
Над морем поднимается лицо Марка в окружении солнечных лучиков, словно в дешевом медальоне. Зверь тыкает в его сторону когтями:
– Ты думал: ангел мой послушный! Как жадно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной я грезы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной невинно предалась она…
– Что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной? – спросила доктор, сухими злыми глазами глядя на полинявшее изображение Марка, реющее над морем.
– На жертву прихоти моей гляжу, упившись наслажденьем, с неодолимым отвращеньем, – добавила она с раздражением.
И в этот момент, еще не проснувшись, Марк заплакал. Или ему снилось, что он плачет? Во сне он плакал и кричал, что этого не может быть, что он не верит в это. Что же это такое? Как это может быть? Она вырвала его из жизни, опустошила и, заскучав, бросила: так безрасчетный дуралей, вотще решась на злое дело, зарезав нищего в лесу, бранит ободранное тело.
Марк кричал это Фаусте, но она не поворачивалась к нему. Ни она, ни животное. Но он продолжал кричать, надсаживая горло, – долго, очень долго, целую вечность, – ив конце концов доктор услышала, нахмурилась, махнула пальцами на портрет над морем и приказала Зверю:
– Всё утопить.
И от страха Марк немедленно проснулся.
После этого сна что-то изменилось и в душе, и в жизни Марка, словно под пластилиновым хозяйским мужем, где-то в глубине, под толстой физиологической тиной, забрезжил тот, прежний молодой человек с симпатичным нимбиком над головой. Может быть, конечно, «забрезжил» и сильно сказано: через нынешнюю гущу расплывшейся Марковой личности забрезжить было сложно. Но иногда из этого древнего захоронения на поверхность стали доходить слабые сигналы, свидетельствующие о том, что покойник умер, но не до смерти.
Марк стал вставать с кровати. Подходил к окну, отдергивал штору и смотрел вниз.
Внизу по косогору шли измученные паломники с ракушками. Но, вопреки опасениям Фаусты насчет реакции мужа на паломников, они нисколько не занимали воображение Марка. Ему хотелось хотя бы разобраться, что происходит с ним самим. Куда уж там думать о паломниках, об их опухших ногах и о том, куда они идут! Потом Марк стал ходить из комнаты в комнату и интересоваться тем, что делает жена. Сначала Фауста автоматически умилилась, а потом стала раздражаться:
– Ты что-то ищешь?
– Нет, я просто хотел побыть с тобой.
– Милый, – сказала она, улыбнулась одними губами и поцеловала его в щеку. – Ты шершавый. Иди побрейся.
Распорядившись таким образом, Фауста вышла из кухни и направилась в лабораторию. Марк поплелся за ней.
– Я же сказала тебе, дорогой, – проговорила доктор с алюминиевой ноткой в голосе, – чтобы ты шел бриться.
– А ты меня любишь, Таня? – вдруг спросил он.
Фауста изумленно раскрыла глаза и уставилась на него. Марк хотел поймать ее прежний взгляд, из тех времен, когда она слушала его рассказы о Звере с широко раскрытыми от восхищения глазами, но не смог. Вроде и глаза были те же: непрозрачные, карие, с насмешливым прищуром. Но взгляд был другой.
– Таня?
– Да люблю я тебя, люблю, – сказала она. Длинное «блю-у» прозвучало из ее уст с отчетливым уксусным привкусом.
Она стояла около стола с пробирками в лаборатории и ждала, когда он уйдет.
– А знаешь, Таня, – брякнул он первое попавшееся, – мы очень давно не были на могиле у Фаусты Петровны. В середине августа три года было, а мы даже не сходили на кладбище.
– Ну и что? – процедила доктор.
– Ты же говорила, что очень ее любила. Некоторые даже называют тебя ее именем.
– Некоторые… – с издевкой повторила Фауста.
– Мы все-таки многим ей обязаны.
– Короче, святая Фауста, повелительница волков, съеденная одним из своих подопечных.
– Как ты можешь шутить на такую тему, Таня?
– Я не пойду на кладбище, – отрезала она. – Если хочешь, можешь идти один.
– Как один? – растерялся он. – Совсем один? Без тебя?
– Ты что, калека? Не можешь перемещаться самостоятельно?
– Ну хорошо, – отступил он. – Я пойду один.
– Вот и отлично, – сказала она и опять стала ждать, когда он выйдет из лаборатории.
Но он не уходил.
– Вообще-то, я другое хотел сказать тебе, – начал он.
Пауза.
– Мы так мало стали бывать вместе.
– Да?
– Давай поедем куда-нибудь вдвоем, а?
– Куда? – удивилась она.
– Да куда угодно. В Жеводан, например.
– Куда?!
– В Жеводан… Ну и вообще, в те места, где водился Зверь, которого я когда-то изучал, помнишь?
В ответ Фауста расхохоталась до слез. А отсмеявшись и утерев глаза, сказала неожиданно:
– Между прочим, ты привязался к этому Жеводану, а Зверь разгуливал по гораздо более обширным пространствам. Там есть, например, область, называемая Маргерида. Ничего, никаких ассоциаций у тебя не вызывает?
– Нет, – честно сказал Марк.
– Как тебя самого-то зовут? Вот и поедешь, считай, как на родину.
– Да мне все равно, – ответил Марк, который не желал вникать в мистическое соответствие своего имени и названия мест обитания Зверя. Он совсем о другом сейчас думал; Зверь его больше не интересовал. – Хоть в Жеводан, хоть в Маргериду эту. Только давай поедем куда-нибудь.
– Что ж тебя вечно несет в самые поганые места? – скептически спросила доктор. – Так и ищешь везде черта. Мало тебе, что в Чертанове живешь?
– А что, там такой же черт, как в Чертанове?
Доктор задумалась на минуту, а потом ответила:
– Можешь считать, что Северное Чертаново – это точное воспроизведение тех мест, где охотился зверечек. Только в миниатюре.
Но Марк давно утерял быстроту реакции, которая позволила бы ему понять подлинный смысл этого замечания.
– Так что, поехали? – повторил он упрямо.
– Ну посмотрим. Посиди с картой, поищи что-нибудь интересное…
– Да, но…
– А теперь иди бриться. Мне надо работать, а ты мне мешаешь.
При выходе из лаборатории Марк помнил только две фразы, прозвучавшие в этом запутанном разговоре. Самые простые: фразы-распоряжения. «Посмотри карту» и «сходи без меня на кладбище». За три года Марк привык реагировать на такие фразы полным подчинением.
Так же произошло и на этот раз.
Он вышел из дома с некоторой робостью. Он очень давно не ходил никуда один. Наверное, много месяцев. А может быть, и больше. Несколько лет. Неужели три года?
«Не может быть, – донесся слабый протест оттуда, изнутри, из-под вязкой физиологической тины. – Не может быть, что я проспал три года».
«Ну хорошо, пусть даже и так, – утешил себя Марк. – Три года – это еще не вся жизнь. В конце концов, мне нет еще и тридцати. Да и потом, я жив. Вот Фауста Петровна умерла, а я жив. И это главное».
Такая мысль, конечно, успокаивала, особенно при походе на кладбище. Но идти все равно было тяжело. Кладбище находилось далеко, за городом; надо было ехать на автобусах, брать билеты, толкаться в давке. Марк совершенно забыл, как это делается: все путал, постоянно терялся, переспрашивал дорогу. Сразу захотелось есть, пить и в туалет, но никаких удобств в окрестностях не наблюдалось. Потом одновременно заныли ноги и голова – как будто ему было не под тридцать, а под семьдесят.
Марк вылез из автобуса, измученный изжогой и одышкой. Он устал тащить свое тело от дома до кладбища: после трех лет обжорства тело стало тяжелым, неповоротливым и тупым, как тумбочка. Спереди отвис расслабленный бурдюк живота. На боках залегли глубокие жировые складки.
Марк не без труда нашел могилу Фаусты Петровны среди десятков рядов одинаковых надгробных плит. Перед могилой стояла зеленая скамеечка. Марк сел на нее и, подперев рукой начинающую лысеть голову, стал грустно смотреть на стандартный памятник.
Единственной нестандартной деталью на нем было отсутствие фотографии: в завещании Фауста упомянула и о том, что не желает, чтобы на ее надгробии была фотография. Но несмотря на это – а кто его знает, может быть, именно благодаря этому? – от памятника веяло чем-то милым, простым и теплым. Как ни странно, как раз эти черты полностью отсутствовали в характере покойницы при жизни. А теперь от могилы исходила нежность, почти обожание, словно душа умершей глядела на Марка широко раскрытыми от изумления глазами.
Он даже забыл о тяготах своего путешествия к ней. Ему стало хорошо: он сидел на зеленой лавочке и печально улыбался нежной усопшей. Он мог бы просидеть так еще очень долго, если бы не шумная компания, расположившаяся на лавке в соседней аллее. Молодые люди громко разговаривали и, кажется, пили пиво. Еще они включали современную музыку на разболтанном кассетном магнитофоне.
Сначала Марк был вынужден прослушать песню «О, маленькая девочка со взглядом волчицы!» А потом компания полностью перешла на репертуар Глюкозы.
«Ты запутался во мне, как муха в паутине, – верещала Глюкоза на все кладбище. И дальше: – Ты во мне, а я в тебе, как опий в наркомане…»
Когда началась песня: «Я буду вместо, вместо, вместо неё твоя невеста, честно, честное ё», Марк не выдержал и встал со скамейки.
Он шел к выходу, а в спину ему неслось: «Я буду вместо, вместо, вместо неё – твоя». И Марк искренне не понимал, кто должен стать вместо кого. И кто запутался в ком, как муха в паутине, и кто кого отравил, как опий наркомана.
А еще он не знал, кем была маленькая девочка со взглядом волчицы. Но мысли об этом были столь неприятны, что Марк насупился и сильно нахмурил лысеющий лоб. И между бровями у него обозначилась глубокая вертикальная складка – «морщина гордецов», как говорят косметологи.
Вернувшись домой, он приступил к выполнению второй части полученного задания: порылся в библиотеке Фаусты, достал толстый Мишленовский атлас с надписью «Франция» и погрузился в изучение карт. Жеводан и Маргериду он отыскал довольно быстро, а вместе с ними и соседний Аверон, и Обрак, и все другие области, объединенные в департамент «Ущелья Тарна». Испытывая давно забытое удовольствие, он водил пальцем по картам, прокладывая воображаемые маршруты.
Вот уже три года как Марк забросил исследования о Звере. А ведь тот обитал именно в этих местах! Умиляясь своему прежнему научному рвению, Марк вглядывался в карту: он не помнил почти ничего из этих географических названий. Три года физиологического существования и снов на левом боку начисто стерли их из его памяти.
Зато теперь он открывал их для себя с новым интересом: скоро начнется новая жизнь, и он поедет туда с женой, красавицей Таней. А что такого? Ездят же другие, например, в Милан или в Таиланд. Вот и они с Таней поедут путешествовать. У них много денег, они могут себе это позволить. А то сколько можно, в конце-то концов, безвылазно сидеть в Северном Чертанове? Вернее даже, не сидеть, а лежать в кровати.
Правда, чем больше Марк произносил про себя эти старые-новые географические названия, тем более странное чувство его охватывало. Как-то подозрительно они звучали: мягко говоря, не совсем по-французски. Вот замок Ганг, например. Как французский замок стал называться Ганг?
А дальше – деревня Святая Африка. И Святой Рим. И еще деревня Персия, а чуть дальше на юг вообще поселения Москва, Вифлеем и Лондон.
«Что это за бред? – думал Марк. – Откуда в глухой французской глубинке взялись столь экзотические названия, да еще в таком количестве? И почему раньше, читая эту карту, я ничего подобного не замечал?»
Он даже не поленился полезть в книжный шкаф за путеводителем, но нашел объяснение только для названия «Лондон». «Оно происходит от кельтского слова «lund» – «болото»», – кратко и без эмоций объяснялось в путеводителе.
Выходит, просто случайное совпадение.
Но как-то их слишком много.
«Наверно, раньше я их не замечал», – решил для себя Марк, – потому что думал только об истории со Зверем, а на все остальное просто не обращал внимания.
Он снова взялся за карту, но дальше дело пошло еще хуже. Перед глазами всплыла Пустыня святого Гильома и в ней – улица Край Света. За Пустыней и вовсе значилась долина Инфернет.
Увидев слово Инфернет, Марк даже рассмеялся, когда представил себе то количество каламбуров, которое можно было бы сейчас придумать по поводу Интернета. Но заниматься этим не стал: лень.
Отложив карту, он прикрыл глаза и повторил: Ганг, Африка, Рим, Москва, Лондон, пустыня, край света, Инфернет… Пресловутая Маргерида и окружающие ее области были так плотно утыканы названиями континентов и крупных метрополий, что казалось, что этот провинциальный департамент представляет собой миниатюрную модель универсума.
Кто-то сегодня ему уже говорил о модели мира в миниатюре. Наверное, Таня, кто же еще. Но что она говорила по этому поводу, и о какой модели мира шла речь, Марк не мог вспомнить, сколько ни силился. Пожалуй, надо еще раз у нее об этом спросить…
Но Тани снова не было дома: она уехала куда-то на красной машине. Обнаружив это, Марк нахмурился, и между бровями у него снова пролегла «морщина гордецов». Так, со сдвинутыми бровями и при зажженном свете он и заснул в кресле в ожидании жены, с развернутой картой на коленях.
Глава третья
МАСКА-ПОВЯЗКА
Марк проснулся только утром. Он лежал в кровати, в которой оказался неведомым ему образом, заботливо укрытый пуховым одеялом.
Он находился в спальне один: жены рядом не было.
Еще несколько дней назад Марк бы зевнул, потянулся и снова заснул, перевернувшись на другой бок. Но сейчас все изменилось: он вскочил, словно его стукнули кулаком в спину. А вскочив, второпях набросил махровый халат на обрюзгшее пухлое тело и побежал в коридор, шлепая тапками по паркету. Он успел вовремя: доктор уже собиралась уходить. Она стояла перед большим зеркалом в передней и подкрашивала губы красной помадой. На пальце у нее болтались ключи от машины.
– Привет, – сказала она, не отрывая взгляда от зеркала. – Ты что это так рано встал?
– Пол-одиннадцатого, – констатировал он, мельком взглянув на часы. Он сказал это так, словно сам удивился тому, что больше не понимает, рано это или поздно.
– Ну да, – без интереса согласилась Фауста.
– Ты куда?
– По делам.
«По каким делам?» – хотел спросить Марк, но вместо этого сказал:
– А может, вместе поедем?
– Ты хочешь ехать со мной за сырьем для косметических препаратов?
– Я? Ну да… почему бы и нет… Я хотел тебе рассказать… Вчера я нашел столько всего интересного на карте.
– Да что, другого времени не будет? – проговорила она, опять без малейшего интереса. – Завтра поговорим. Я сегодня очень занята.
– Ты что, уезжаешь на целый день?
– Да.
– А вечером?
– Я вернусь поздно, – отрезала Фауста и вышла на лестничную площадку.
– Что, очень поздно? – спросил он безнадежно, просовывая голову в дверь вслед за уходящей женой.
– Очень.
Она вошла в лифт, и двери за ней закрылись. Марк секунду простоял в нерешительности, а потом вдруг со всех ног бросился одеваться. Он натягивал джинсы и шнуровал ботинки с такой поспешностью, что у него заколотилось сердце и стало трудно дышать. Уже три года он не делал ничего в столь бешеном ритме.
Буквально через две минуты, уже одетый, он входил в лифт. Ему хотелось догнать Таню. А если не догнать, то хотя бы посмотреть, куда она идет. Марк не то чтобы собирался следить за ней – нет, подобные мысли вовсе не приходили ему в голову. Но после вчерашнего сна, оборвавшегося на короткой фразе «Всё утопить», им овладел страх, что он ей больше не нужен. И он наивно пытался снова сблизиться с ней, узнать ее, понять, чем она живет, куда ходит, пока он спит на левом боку.
Частично Маркова затея удалась: он увидел жену, удаляющуюся от дома по направлению ко входу в подземный гараж. Она легко шла по дорожке, уставленной с обеих сторон машинами, и забавлялась тем, что легким движением пальцев включала на них автомобильную сигнализацию. Когда доктор приближалась, замки на машинах щелкали, двери открывались, сирены начинали бешено гудеть. Северное Чертаново сотрясалось от жалобных воплей десятков автомобилей, а Фауста смеялась, откидывая назад темно-рыжую гриву: она уже давно перекрасила свои белокурые волосы в рыжий цвет.
Танцующей походкой молодая женщина шла по дорожке, оставляя за собой ряды открытых воющих машин. Она вовсе не собиралась их угонять. Но и о том, что после ее прохода угнать любую из них ничего не стоит, она тоже не думала. Просто шла мимо, насмешливая и безжалостная, как судьба.
Потом она свернула за угол, спустилась по лесенке в подземный гараж и сразу же исчезла из виду. Мучаясь от одышки, Марк побежал за ней, но, конечно, к тому моменту, как он достиг входа в гараж, доктор уже скрылась за железной дверью.
– Вы куда, мужчина? – окликнул его охранник, лежащий грудью на допотопного вида конторской книге.
– Здесь моя жена, – стал торопливо объяснять Марк. – Таня… Только что заходила. В красном платье.
– Какая еще Таня? – нахмурился дежурный.
Сделав над собой большое усилие, Марк все-таки выдавил ненавистное:
– Фауста Петровна…
– Ах, Фауста Петровна! – тут же улыбнулся охранник. А потом, с недоверием: – Вы что, ее муж?
– Да, я муж! – почти выкрикнул Марк. – Могу паспорт показать.
– Покажите.
Изучив штамп в паспорте, дежурный покачал головой, сказал: «Блин, это ж надо!» и нажал на кнопку. Железная дверь отворилась. Возмущенный Марк сунул паспорт в карман джинсов и прошел в гараж, больше не сказав грубияну ни слова.
Сначала пришлось долго спускаться по узкой железной лестнице. Пахло теплой сыростью; с потолка то и дело падали крупные капли, сочившиеся из влажной после дождя земли. Жители микрорайона не любили держать свои автомобили в этом подземном убежище. Говорили, что они там сгнивают за год: от влажности слишком сильная коррозия. Одна только Танина машина оставалась блестящей и сверкающей, как в витрине магазина. Почему, неизвестно. Может быть, ее косметические секреты распространялись и на транспортные средства? Трудно сказать.
Спустившись по лестнице, Марк попал в огромное, наводящее тоску помещение, выкрашенное в серо-зеленый цвет. Между безысходными линиями столбов стояли ряды машин. На бетонном полу – лужи, подернутые радужной пленкой бензина. Слабый неоновый свет. Некоторые лампы ритмично мигали, как подергивающееся глазное веко или сокращающееся сердце. Этот световой тик вызывал безотчетное чувство тревоги среди сырой, заплесневелой безграничности пейзажа.
Стояла такая тишина, что каждый шаг Марка отдавался глухим эхом по громаде бетонной конструкции.
Марк не знал, куда идти. Он просто брел наугад среди автомобильных рядов, надеясь вдруг увидеть ярко-красные всполохи: губы, платье, машину. Но доктор словно сквозь землю провалилась. Как ни велик был подземный гараж, занимающий все пространство под микрорайоном с населением в двадцать тысяч человек, Марк обошел его весь, но так и не нашел жену. Когда он уже начал отчаиваться, он увидел дверь, а за ней – еще одну лестницу, опять ведущую вниз.
«Может быть, этот гараж двухэтажный и она там, внизу?» – подумал он и стал спускаться.
На этот раз спуску не было конца. Марк потерял счет поворотам лестницы и ступеням. Постепенно он начал понимать, что такого нижнего этажа просто не может быть. Что эта лестница ведет куда-то совсем не туда.
Но настоящий страх одолел его только в тот момент, когда лестница неожиданно кончилась и перед ним открылась наклонная круглая шахта, уводящая еще глубже. Несколько минут Марк растерянно топтался у входа в тоннель, не понимая, что ему делать. Вернуться? Спускаться дальше? Звать на помощь?
А вокруг по-прежнему ни души. Ни звука, только тяжелые капли глухо падают на бетонный пол.
В ногах была слабость. От непривычно долгого спуска заныли колени.
«Я пропал», – сказал себе Марк и обреченно полез в шахту, согнувшись в три погибели. Он решил, что вернуться назад будет еще ужаснее, чем продолжать движение, пусть даже к центру земли.
Очень быстро наступила полная темнота. Марк спускался наощупь, держась за округлые мокрые стены. Сколько это продолжалось – сколько минут или сколько часов – сказать бы он не смог. Он уже почти привык к состоянию перебирания ногами и руками внутри заплесневелой трубы, словно теперь так будет всегда.
Но нет, в один прекрасный момент и туннель закончился. Марк вышел на ровную, утрамбованную площадку, окруженную перилами, и, еще не видя – глаза оставались зажмуренными от страха во время всего спуска, – почувствовал, что площадка нависает над чем-то огромным. Потом разлепил веки и громко охнул.
«О-о-о-о», – плотоядным эхом ответила лежащая у ног бездна.
Из пропасти торчали тысячи острых извилистых пик, то заточенных и тонких, то вдруг превращающихся в перекрученные столбы, похожие на стволы доисторических деревьев. Влажный камень как будто стекал по ним в глухую черную глубину.
Сверху тоже свисали витиеватые отростки, напоминающие в темноте то гриб ядерного взрыва, то ракушки, то перевернутый многоэтажный торт. Вдоль самой стены пропасти шла узкая дорожка, оснащенная перилами. Марк, у которого даже больше не было сил подумать «Где я?», уцепился за эти перила и опять пошел вниз.
И вот тогда – стоило ему только тронуться с места – пещера внезапно осветилась золотисто-розовым сиянием, и Марк застыл от открывшейся перед ним картины. Вокруг него, насколько хватало глаз, возвышался окаменевший лес. Пальмы и кипарисы, арабески, пирамиды с кристаллическими куполами, резные фрукты и кудрявые капустные головы с лицами монстров. В центре этого нагромождения царила многометровая колонна с точеными гранями.
«Сколько этажей уместилось бы в ней? – думал ослепленный Марк. – Двадцать? Тридцать? Сорок?»
Колонна-небоскреб, подсвеченная нарядным золотым сиянием, притягивала к себе. И Марк пошел через хлюпающие под ногами лужи, забыв о своем страхе.
Между тем стена пещеры, вдоль которой он спускался, представляла собой пугающее зрелище. Она была сплошь покрыта какими-то буграми и наростами, то рыже-коричневыми, то бордовыми, то темно-зелеными: теперь в ярком золотом свете их было четко видно. То округлые, то удлиненные, то сердцевидные, они могли быть и шершавыми, и полированно-гладкими на ощупь. Больше всего они были похожи на внутренние органы человека, изображение которых Марк видел в Танином анатомическом атласе.
Правильно: вот почки, вот селезенка, а это печень.
Преодолевая отвращение, Марк ткнул пальцем во влажную коричневую печень, и ему показалось, что упругое мясо камня мерзко колыхнулось от его прикосновения.
И тогда его осенило. Он полез в карман и извлек оттуда мобильный телефон со встроенным фотоаппаратом.
«Если изображения не будет, – подумал он, – значит, мне все это снилось».
И стал фотографировать все подряд. Отщелкал несколько сотен фотографий. Им владело такое возбуждение, что он совершенно забыл о страхе и усталости. Он продвигался все дальше и дальше по дорожке, ведущей вдоль стен пещеры: дорожка виляла, завихрялась кругами, вертелась вокруг величественной центральной колонны. Тишина в пропасти была настолько полной, что казалась похожей на органную музыку или непрерывно произносимый священный звук «ом», – но Марк не думал об этом. В течение нескольких часов он почти бежал вдоль перил: наклоняясь, прицеливаясь, подбирая кадры. Наверно, рано или поздно он бы просто упал и умер от переутомления, но в какой-то момент дорожка вдруг опять вильнула, и – свет погас, священная музыка стихла, чудовищные человеческие органы на стенах скрылись в темноте. Марк оказался перед дверью, за которой виднелась полоска дневного света.
Марк толкнул эту дверь и зажмурился от ослепительных солнечных лучей. Он стоял посреди стеклянного многоугольного здания, загроможденного мешками и брикетами.
Он узнал это здание: оно находилось на окраине Северного Чертанова, рядом с Битцевским лесопарком. В микрорайоне была проведена система вакуумного мусоропровода, который поставлял отходы на перерабатывающую подземную станцию. Вход на станцию осуществлялся именно через странное стеклянное строение, предназначение которого оставалось для Марка непонятным в течение долгого времени.
И вот теперь он стоял среди расфасованных отбросов, к которым попал прямехонько из невероятной пещеры, заполненной гипертрофированными человеческими органами.
Он не понимал ничего из того, что с ним произошло: ни как он оказался в пропасти, направляясь в обычный гараж, ни что это за пропасть, ни как его вынесло на эту индустриализованную помойку. В первые минуты после возвращения на землю он был не в состоянии думать. Постоял немного, пока глаза не привыкли к свету, и, пошатываясь, побрел на волю.
Читать бесплатно другие книги:
