Физиологическая фантазия Елистратова Лола
– Какие же у вас прекрасные волосы, – сказала парикмахерша, расчесывая белокурую Танину гриву. – Другие часами добиваются таких локонов: завивают, химию делают. А вам Бог дал.
Таня улыбалась.
– И здоровые такие, крепкие, – продолжала парикмахерша. – Неужели ни разу не красили?
– Нет, ни разу.
– Надо же, первый раз в жизни такое вижу. Как это вам удалось сохраниться в таком первозданном состоянии? Неужели не хотелось попробовать чего-нибудь новенького?
– Ну что мне, в брюнетку, что ли, перекрашиваться?
– Зачем в брюнетку? Можно попробовать медно-рыжий.
– И я стану похожа на Фаусту Петровну? Парикмахерша была знакома с Фаустой Петровной; именно доктор и дала Тане ее телефон.
– Ну, Фауста Петровна… – сказала мастер неопределенно. – Как можно стать на нее похожей?
На этом разговор и исчерпал себя. Подстриженная Таня вышла из парикмахерской, гордо потряхивая стильно уложенными кудряшками, и направилась к троллейбусной остановке. Неожиданно обретенное богатство в форме лишних трехсот долларов в месяц провоцировало, конечно, еще на одно такси, но Таня стоически села в троллейбус, который какие-то развязные подростки нагло перегородили велосипедами. Но сегодня ее не разозлили ни подростки, ни велосипеды; она безотчетно радовалась солнечному свету, и громаде Московского Университета, вальяжно выплывавшей из-за деревьев, и гудящим вокруг стройкам. Вот сколько всего строится, хорошо, какой красивый современный город, и я в нем живу, это прекрасно, я так счастлива, я влюблена, и лето, и солнце.
Таня сошла у метро «Университет» и тут же, у первого попавшегося ларька, накупила себе гору чулок с кружевными резинками. Ну и что, что дорогие, но ведь это необходимо: она теперь взрослая женщина, и у нее есть любовник, и все по-настоящему – ну, почти по-настоящему…
Уйти от такого сверкающего дня в душное метро и тащиться бог знает сколько времени до «Чертановской» Тане, конечно, не захотелось. Она махнула рукой на расходы – ладно уж, чего там, снявши голову, по волосам не плачут, – и остановила старый пыльный «Жигуленок».
– Здравствуйте. Северное Чертаново, – сказала она, нагибаясь к открытому окну.
Садитесь, – печально ответил пожилой водитель. У него было интеллигентное лицо и круглые очки; он был бы даже похож на Марка, только лет через тридцать, причем если бы все тридцать лет Марка держали в темном чулане и вымачивали в хлорке.
В машине играла музыка.
«Вот какая будет следующая песня, так у меня с Марком и получится», – загадала Таня, как девочка-подросток.
К сожалению, следующую песню Адриано Челентано запел на итальянском языке. Таня вздохнула и сказала водителю:
– Вот бы узнать, о чем эта песня.
– А я вам переведу, – вдруг ответил он. – Челентано поет: «Мы иногда ангелы, а иногда черти в этом мире, который не знает угрызений совести».
– А дальше? Дальше?
– «В глубине души мы с тобой сообщники, так дай мне улететь туда»…
– Туда? – переспросила Таня, на секунду задумавшись, но сразу отвлеклась, потому что Челентано вдруг запел припев по-русски:
– Я тебя люблю, я жить без тебя не могу…
«Вот и ответ на гадание», – обрадовалась Таня. Потом вспомнила про шофера и спросила:
– Неужели вы знаете итальянский язык?
– Да, – ответил он грустно, – я когда-то закончил факультет иностранных языков, а теперь вот бомблю на старой машине. Сами знаете, какие теперь времена. Работы нет.
– А я думала, сейчас, наоборот, везде нужны переводчики, – удивилась Таня.
– Может, и нужны, – вздохнул он, – но только такие, вроде вас. С длинными ногами и длинными ресницами.
Таня пожала плечами.
«Я тебя люблю», – заливался Челентано.
С неба снова обрушился проливной светлый ливень. Дурные мысли и страхи последних дней размывало дождем, искристым блеском заполнявшим воздух. Чувства скакали и танцевали в этой солнечной взвеси, как в водяной болтушке, которую Таня готовила по прописям Фаусты Петровны. В открытое окно машины пахло горячим мокрым асфальтом, летом и бензином, и влюбиться было счастьем.
Таня была влюблена и счастлива.
Мы иногда ангелы, иногда черти, а миру вокруг неведомы угрызения совести. В глубине души мы сообщники, так отпусти меня.
Дай мне улететь туда.
Когда вечером Марк пришел на ужин, Таня радостно сообщила ему:
– А я теперь живу здесь!
Молодой человек удивленно поднял брови.
– Фауста Петровна предложила мне переехать к ней, и я отказалась от своей квартиры.
– Ну, я не знаю… – сказал он, но в его голосе особой радости не слышалось.
– Да ладно, не бойся, – произнесла Фауста, выходя из гостиной. – Я вам мешать не собираюсь.
– А я и не боюсь.
– Храбрый…
Поели.
Обстановка за ужином была все же чуть-чуть напряженная, хоть Марк и развлекал дам своими обычными байками про волков.
– Волк – очень полезный зверь. Если его правый глаз засолить и привязать к руке, он снимет лихорадку. – Порошок из волчьей головы излечивает зубную боль.
А Фауста разливала коньяк со своей особой улыбкой для разливания коньяка: мол, вам «Hennessy» или «Otard», а то, что я задумала, не знает никто и, может быть, даже я сама, хотя я сама, возможно, и знаю…
– А если голову старого волка подвесить над входной дверью, она сохранит дом от ворожбы и отравы.
После ужина посидели немного в гостиной. Разговор не клеился. Фауста все больше смотрела в окно, Марк настороженно поглядывал то на нее, то на Таню. А Таня плавала в сладких мечтах: жизнь представлялась ей светлой и безоблачной.
Девушка и думать забыла об окружавших ее страхах, словно и не было ни разодранных трупов, ни мрачных деревьев на берегу озера. Она прожила сегодня такой длинный, пронизанный летним солнцем день, что ей не хотелось возвращаться назад. Хотелось думать о той милой, уютной жизни, которая наступит теперь. Тане нравилось перебирать подробности этой будущей жизни; она играла в воображаемое домашнее хозяйство, как раньше играла в кукол. Когда они будут жить вместе с Марком… Правда, о том, как и где они будут жить вместе с Марком, Таня себя не спрашивала, мысли ее полоскались в беззаботной ирреальности, не желая касаться того странного симбиоза, который ожидал их при жизни втроем в квартире Фаусты…
В общем, когда Таня будет жить вместе с Марком, все изменится, и вкус существования станет иным: полным, ярким, плавным. Жизнь потечет не спеша, замкнутая в сферической полости счастья, без темных повалов в глухие страшные дыры и без истерических порывов вверх, туда, туда-а, в неизвестную и чистую даль, где зло отделяется от добра, как яичный белок от желтка. Жизнь будет ровна и уютна в красоте обыденности, и самый банальный жест каждого дня будет пронизан значительностью и звучностью.
Таня будет ходить за покупками, со вкусом выбирать сизо-лилово-бурые баклажаны и складывать их в плетеную корзинку. Будет ухаживать за своей белокурой красотой. Будет холить свое восхитительное тело, и тереть его жесткими щетками, и носить его в баню, и парить в раскаленной парилке, обливать ледяной водой, натирать медом, и глиной, и водорослями. Добротная и прочная красота обыденности одержит верх над косной стихией хаоса, жизнь можно будет отполировать бархоткой до блеска, словно овальные выпуклые ногти. Даже любовь потеряет надрывную мелодраматичность, желание перестанет лихорадить: ни насилия, ни погони, ни взламывания дверей, только густой плотный шелк взаимной привязанности. По вечерам они будут пить чай под шелковым абажуром с бахромой, а чай Таня будет заваривать из душистых трав, которые пахнут вольным ветром, южнорусскими лугами и Крымом. А Марк все рассказывал Фаусте о волках.
– Если взять шкуру молодого волка, – говорил он, – вырезать из нее подвязки для чулок и написать на них своей кровью магические слова «abumaleth cados», то в таких подвязках на скачках можно обойти самых быстрых лошадей из самых лучших конюшен.
– Abumaleth cados, – зачем-то повторяла доктор, а Тане на позитивной волне отношения к миру были неприятны и эти непонятные, ненужные слова, и весь их разговор. Что, поговорить, что ли, больше не о чем, кроме как о волках и оборотнях?
– А ребенок-то спать хочет, – проявила неожиданную заботу Фауста Петровна, взглянув на молчаливую Таню.
Та принужденно улыбнулась.
– Ну хорошо, – подчеркнуто быстро согласился Марк. – Тогда я пошел?
– Да нет уж, – очень медленно произнесла доктор, – оставайся.
Марк смутился, но возражать не стал.
– Спокойной ночи, Фауста Петровна, – сказала Таня, вставая с дивана. Взяла Марка за руку и повела в отведенную ей комнату рядом с гардеробной.
– Спокойной ночи, – ответила доктор, глядя им в спину остановившимися глазами.
Этой ночью все опять повторилось сначала. Пыхтящий, обливающийся потом Марк, смятые, изжеванные простыни, Таня, зажимающая себе обеими руками рот, чтобы не кричать – и опять ничего, никакого результата. Дверь в эротический рай не хотела открываться; красивая жизнь не складывалась, вылезая наружу неэстетичными физиологическими углами. Тошнотворные запахи, торчащие отовсюду волосы, капли пота, выпуклости, впадины – и все как-то криво-накосо, ничего друг к другу не подходит, колет, жмет, натирает, вызывает отвращение.
– Но ведь нужно как-то это преодолеть, – шепотом убеждал Марк. – Вот увидишь, дальше будет совсем по-другому.
Но представить, что дальше будет по-другому, невозможно, невыносимо тошнит от запаха плоти и от липкой спермы, и хочется только одного: скорее выбраться из этого потного, мокрого хлюпанья, которое неизвестно почему называют красивыми словами «добиться», «соединиться», «взойти на ложе». Какое там «соединиться»! А люди этого ищут, добиваются, даже идут на преступления, но зачем – того не понять из-за двери железной девственности, когда находишься с той, другой ее стороны.
Таня почти завидовала Фаусте Петровне, оставшейся в гостиной в строгом, чистом одиночестве. Наверно, сидит и смотрит вдаль, а на душе у нее светло и печально, и дух ее устремляется к концу земель, вслед за паломниками, которым она вылечила ноги.
А Фауста действительно сидела перед стеклянной стеной и неотрывно смотрела, но не вдаль, а вниз, в гущу деревьев, в которой шевелилось что-то темное и бесформенное. Прекрасная доктор впервые сидела перед окном как старая женщина: урчащий мягкий кот на коленях и тихая жалобная музыка старинного романса на стихи Пушкина:
- Цветы последние милей
- Роскошных первенцев полей.
- Они унылые мечтанья
- Живее пробуждают в нас,
- Так иногда разлуки час
- Милее сладкого свиданья.
И не светлая печаль, а тоска грызла сердце доктора. Так вот она какая, последняя любовь. Последняя, неразделенная – а, казалось бы, ей должен сопутствовать ясный свет мудрости, грустная улыбка понимания и всепрощения. Но нет, подлые животные страсти не хотят отхлынуть, лезут наверх, корежат ровную поверхность безобразными горбами и шишками, выделяются какой-то белой густой мутью. Только начнешь мечтать о покое, о чистых, как неизвестно откуда валится опять эта лихорадка, и мутит голову, колет в груди, и скручивает живот, словно судорогой. А чем старше становишься, тем уродливее делаются эти физиологические вздрагивания. И тело сдает: там болит, там ноет, и ни на что нет сил, только проклятая лихорадка гоняет по телу жар – вверх-вниз.
Да и в душе уже не остается сил для этой последней, невкушенной любви. И хочу его видеть, и не хочу, и не могу не видеть, ищу его каждую минуту – не нахожу, ласкаю в мыслях, целую взасос, обнимаю: в мыслях легко, нигде не болит, нигде не давит и не воняет, словно ты чистый, но у чистых не бывает таких мыслей, они отделили ночь от дня и землю от моря. А ты корчись здесь, среди безнадежного завывания ветра и колыхания больших деревьев у озера, где бродит похотливый и жестокий зверь. Бродит, ставит одну за другой на влажную от дождя глину прямые мощные лапы: шлюмф-шлюмф, царапает асфальт длинными когтями. Вот она, вот она, последняя любовь: хочу его видеть и не хочу, хочу и не получу, и даже не из-за той, другой, а просто сил больше нет подойти и взять то, что хочется.
- – Они унылые мечтанья
- Живее пробуждают в нас, –
тихонько напевала Фауста Петровна, слушая, как возятся и тяжело дышат те двое за стеной. И вот ведь, стараются, выбиваются из сил, надеются выстроить жизнь, в которой не будет ни зверей, ни воды, ни темных бесформенных деревьев. Надеются положить гладкий асфальт дневного бытия на вязкий черный кисель, на ухабы и дыры бездонного хлюпающего хаоса.
- – Так иногда разлуки час
- Милее сладкого свиданья.
Они надеются, что у них что-нибудь получится.
Но, по крайней мере, то, чего они добивались в ту ночь, у них так и не получилось.
Глава одиннадцатая
КАРЦАНГ
С тех пор как Таня поселилась у Фаусты Петровны, прошла неделя, и за эту неделю девушка уже не раз пожалела, что легкомысленно отказалась от своей квартиры.
Нехорошо было жить в зеркальном пентхаусе. Невесело. В стеклах вспыхивали подозрительные блики, за закрытыми дверьми раздавались скрипы, шарканье, а бывало, и сдавленные стоны. В сумеречный час, когда за окнами начинал бушевать ветер, а по косогору тянулись в сторону леса сломленные усталостью паломники, в хрустальном дворце могли произойти не слишком приятные встречи.
Конечно, новостью эти встречи не были. Тане и раньше случалось видеть звероподобную старуху в декольте и рогатом чепце. И нет бы ей поберечься, не совать свой нос куда не просят! Ведь доктор говорила ей, говорила на следующий же день после переезда, в первый раз оставляя ее одну в квартире:
– Делай что хочешь, Таня, только не ходи без меня в гардеробную.
А потом добавила, уже от входной двери:
– И еще поменьше крутись перед зеркалами, очень тебе советую.
«Не смотрись в зеркала, моя девочка, не смотрись в зеркала».
И что же сделала Таня? Конечно, тут же побежала в гардеробную, поглядеть, что там есть интересного.
Зажгла свет в овальной комнате без окон, состоящей из сплошных зеркальных дверей стенных шкафов. Ничего; чистота, как обычно, стерильная, ни пылинки. Все вещи аккуратнейшим образом разложены по местам.
Таня пожала плечами: вот, дескать, глупости. Потом погляделась в зеркало и охнула. Вместо белокурой кареглазой красавицы из стекла смотрело зверское, темное, морщинистое лицо. Топорщились хрящеватые уши, подпиравшие гобеленовый чепец с брошкой, черные кладбищенские тени обрамляли злобные глазки. Чудище плотоядно улыбалось и помахивало Марковой сумочкой. В другой руке страхолюдина держала банку из-под бензол-бензоата, откуда торчала красная свиная колбаска.
– Уйди, уйди, – заверещала Таня и замахала на отражение обеими руками.
Но старуха только мерзко осклабилась в ответ и высунула из зеркала большую фигу с грязными ногтями. А потом с непристойным хихиканьем махнула длинным подолом и засунула банку с колбаской себе под юбку.
Тогда Таня оглушительно завизжала и выбежала из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Вылетела в гостиную и шлепнулась в кресло, под гравюрой с Марковым зверем.
На шум из спальни вылез живоглотик: принюхался, повел наглой мордой и презрительно фыркнул на Таню.
Больше, конечно, девушка в проклятую гардеробную не ходила. Но привидение не отставало: мелькало то здесь, то там, лезло из зеркал, строило похабные рожи. Один раз, путаясь в словах и запинаясь, Таня даже пожаловалась на старуху Фаусте, но та только махнула рукой с раздражением:
– А-а-а!
А потом крикнула с нажимом в голосе:
– Дура!
Таня не поняла, кто из них дура: сама Таня или старуха. Когда же попыталась выяснить хоть что-нибудь, услышала только:
– Говорила тебе, не смотрись в зеркала. Когда женщина ухаживает за своей красотой, все то темное и страшное, чему она не дает вылезти наружу, копится в зеркале ее гардеробной. Мои как бы не существующие морщины, прыщи и жировые складки запечатлены там, на теневой стороне. И твои, кстати, тоже: и настоящие, и будущие. Говорила же, не глядись подолгу в зеркало, увидишь свое настоящее отражение.
– Но разве мы с ней похожи? – начала было возражать Таня, но Фауста не дала ей закончить. Развернулась и ушла, оборвав девушку на полуслове.
Да и по ночам было несладко. Марк не хотел оставаться в доме Фаусты до утра, уезжал к себе: с утра ему рано вставать – то в библиотеку, то лекции читать. Таня дулась, обижалась, но когда Марк чего-то не хотел, его было не уговорить, не улестить никакими способами. Танины мечты о красивой совместной жизни сразу полиняли и раскрошились. Осталась только бесконечная боль, с которой так ничего и нельзя было поделать: несмотря на все Марковы старания дело не продвигалось, и молодой человек, кажется, стал уставать от своей героической роли.
– Ну почему ты не лишилась девственности до меня? – спрашивал он с тоской.
На такой минорной ноте Марк и уходил, и зареванная Таня оставалась одна. Расправляла простыни, забивалась в пахнущую Марком постель и пыталась уснуть.
Поначалу это даже получалось, дремота быстро опускалась на Таню, но уже через час-полтора она мгновенно просыпалась, как от укола, от чьего-то присутствия в комнате. Это присутствие давило на грудь, сжимало горло, словно липкие паучьи лапы заползали к ней внутрь и исподволь щупали сердце, кишки и матку. Таня хрипела, брыкалась, но все напрасно: невидимая паутина оплетала ее, лезла в рот, забивала уши. И Танино тело постепенно обмякало от страха, только в голове отчаянно бился фиолетовый фитилек духа, просил отпустить, но и его подминал под себя безжалостный монстр.
«Я умираю», – думала девушка, и в этот момент объятие разжималось, из глотки вынимали душащий шланг, из желудка исчезали похотливые паучьи пальцы, по-хозяйски ласкавшие его изнутри. Непонятный процесс изменения, начавшийся с появлением Марка в хрустальной квартире, шел, развивался, раскрывался во всю мощь.
Быстрая тень пересекала комнату – кто это был? старуха? оборотень? – и исчезала в стекле, и в этот момент Таня начинала орать как резаная. На вопли прибегала Фауста Петровна – всегда причесанная, в красивом халате, казалось, что она никогда не спит. Доктор не сердилась, доктор добрая, успокаивала Таню, гладила по голове.
– Ничего, моя девочка, скоро все пройдет, моя девочка, уже совсем скоро все пройдет.
А Таня слушала и не верила, что пройдет. Наоборот, ей казалось, что каждую ночь морок только усиливается. Но она разучилась отделять добро от зла: временами ощущение паучьих пальцев, с вожделением трогающих ее молодую печень и почки, стало доставлять ей тягостное, мучительное удовольствие. Таня скользила в водовороте затягивающего ее омута, со слепой покорностью ожидая кровавого взрыва, который с каждым днем становился все ближе и неизбежнее.
Однажды вместо исчезающей в зеркале тени она увидела необъяснимый комок слизи в углу комнаты.
Комок шевелился – еле-еле, как отвратительная скользкая медуза или жирный плавник хищной рыбы. И смотрел на Таню, следил за ней.
– Ма-а-ма! – истерически закричала Таня.
И Фауста Петровна опять прибежала, распахнула дверь – но комка уже не было.
А через несколько ночей комок, который теперь непрерывно шевелился в комнате, подбираясь все ближе и ближе к Таниной кровати, превратился в призрачного зверя. Что-то вроде дымчатой черно-бурой лисы, которая лихорадочно блестела в темноте глазами и скалила на Таню хищные мелкие зубы. А может, это уже Жеводанский зверь…
И, не успев додумать, Таня опять завопила пронзительно:
– Ма-а-ма…
Фауста Петровна опять гладила, успокаивала: ничего, скоро все закончится, моя девочка. И глупо лыбилась ушастая старуха с приплюснутым, как у дебила, носом. Лыбилась, лезла из зеркала, а доктор только махала на нее рукой с досадой:
– Уйди, дура! Уйди, кому сказала.
Пришел даже живоглотик. Обнюхал Танины ноги и – в первый раз в жизни – почти дружелюбно потерся об нее. Вспрыгнул к ней на кровать и развалился лапами кверху: вот он я, можете почесать мне брюшко.
Но их сочувствие нисколько не утешало Таню. Стоило ей только вспомнить дымчатую морду зверя, как она опять начинала дрожать. Страшным ей казался даже не сам зверь, не его зубы и когти, нет. Хуже всего было то, что Тане казалось, что это не более чем звериная шкура, под которой как раз и спрятано самое ужасное: призрачно-серое, шевелящееся, тускло отсвечивающее нечто, мохнатый комок из живой агрессивной слизи, который вот-вот бросится на бьющуюся, как в эпилепсии, Таню и окончательно залепит ей нос, уши и глаза.
Помимо страха девушку иногда мучило необъяснимое чувство вины. Но долго она на этих мыслях не задерживалась: огромность и чудовищность совершающегося в ней изменения захватила ее целиком. Далее Марк интересовал ее все меньше и меньше – она не могла поделиться своей тайной с этим рациональным и здравомыслящим человеком, он бы просто поднял ее на смех. Он изучал теорию, расчленял зверя аналитически, за компьютером, и это занятие не мешало ему иметь прекрасный аппетит как за столом, так и в постели.
Внешне Таня словно охладела к возлюбленному. Марк, наверное, чувствовал это и потихоньку начал отдаляться. Иногда стал уходить сразу после ужина.
Но по прошествии двух недель Фауста, безмолвно наблюдавшая разыгрывающуюся драму, взбунтовалась. Наверное, по каким-то одной ей ведомым причинам, такое положение дел ее не устраивало. Она поймала за руку собиравшегося улизнуть после кофе Марка и спросила строго:
– Так, объясни-ка мне, пожалуйста. Ты все ходишь к нам, ходишь… Ты жениться вообще собираешься, или как?
– Я… ну… – сказал Марк. Его лицо приобрело такое же глупое выражение, которое бывает у всех мужчин, когда они слышат этот вопрос.
– Короче, женишься или нет? – еще раз спросила она.
И тут Марк понял, что с Фаустой Петровной не очень-то поспоришь.
– Буду, – ответил он.
– Вот это другое дело, – удовлетворенно произнесла доктор. – Значит так, сегодня ночевать остаешься здесь.
Возражения насчет библиотеки и встречи с профессором Фауста даже слушать не стала.
– Сто лет эта библиотека без тебя стояла, еще пару дней простоит, ничего с ней не случится, – заявила она железным тоном.
Марк остался ночевать в доме Фаусты, и они с Таней прекрасно выспались. Чудища не появлялись, слизь больше не каталась по углам. Выйдя наутро из комнаты, молодые люди улыбались и с благодарностью смотрели на доктора. Такая благородная женщина, столько для них сделала.
Фауста приготовила на завтрак белоснежный пышный омлет из десяти яиц и открыла бутылку шампанского. Они чокнулись хрустальными фужерами за помолвку, и доктор сказала:
– Заявление пойдете подавать сегодня же.
– Мне честно надо к профессору, – заныл Марк. – Но я ненадолго, только туда и обратно. А потом сразу пойдем.
– Ну хорошо, сходи, – смилостивилась Фауста.
– Я как закончу, сразу позвоню, – крикнул Марк от входной двери и побежал в институт, счастливый и довольный в соответствии с необъяснимой мужской логикой.
Но Тане не удавалось почувствовать себя счастливой. Несмотря на то, что все ее мечты сбылись и даже мучившая последние дни слабость исчезла – Таня давно не была так хороша и свежа, как сегодня, – она испытывала странное ощущение.
Есть такие медицинские зажимы – карцанги. Перед операцией, чтобы не нарушить чистоту инструментов, их закрывают стерильной салфеткой и скрепляют ее со всех сторон тонкими зажимами.
Тане казалось, что она уже прикрыта салфеткой и запечатана со всех сторон острыми карцангами.
Через пару часов Марк закончил разговор с профессором и набрал номер телефона квартиры Фаусты. Он ждал гудок за гудком, но к телефону никто не подходил.
Когда наконец он собрался отключиться, трубку на том конце все же взяли.
– Алло, – сказал скрипучий, надтреснутый голос. Казалось, что говорит старая обезьяна.
– Позовите, пожалуйста, Таню, – попросил Марк.
– Кого-кого? – переспросила обезьяна с глупым хихиканьем.
– Таню.
– Здесь больше нет Тани.
– Простите, а вы кто? – поинтересовался Марк с недоумением.
Существо помолчало и спросило опять с запинкой:
– Кого вам?
– Вот глупая старуха! – закричал молодой человек. – Мне Таню Трошину, мою невесту. Где она?
На том конце провода раздалось что-то вроде блеяния, а потом надорванный, звериный голос произнес:
- – Там за речкой тихоструйной
- Есть высокая гора,
- В ней глубокая нора;
- В той норе, во тьме печальной,
- Гроб качается хрустальный
- На цепях между столбов.
- Не видать ничьих следов
- Вкруг того пустого места;
- В том гробу твоя невеста.
И в трубке раздались короткие гудки.
Буквально через полчаса перепуганный Марк уже трезвонил в дверь квартиры Фаусты. Открыли почти сразу: с порога ему улыбалась свежая, цветущая Таня.
– Маркуша, – мяукнула она и с наслаждением повисла у него на шее.
Он подхватил девушку, прижал к себе, потом поставил на пол и с тревогой заглянул ей в лицо.
– Что здесь случилось, Таня?
– Ничего, – рассмеялась она, целуя его в ухо. – Мы еще посидели с Фаустой Петровной, а потом она уехала по делам. Я в квартире одна.
– Я звонил… Там какая-то старуха ответила по телефону. Несла полный бред.
– Да не туда попал, наверное. Мало ли на свете сумасшедших.
– И правда. Я даже как-то не подумал. Как услышал это, почему-то так испугался…
– Перестань, – сказала Таня, не переставая целовать его. – Зачем омрачать такой чудный день? Ведь сегодня наш день.
Девушка так и льнула к Марку, обвивалась вокруг него лианой. Прежняя подростковая угловатость, скованность, робость, глухое сопротивление тела, приводившее Марка в отчаяние, – все это исчезло, словно по мановению волшебной палочки.
«Неужели это новость о женитьбе на нее так подействовала? – с изумлением подумал он. – Вот ведь, право, женщины, никогда не знаешь, чего от них ждать. Кто бы мог себе представить, что известие о законном браке способно пробудить в них чувственность?»
Прижимавшееся к нему тело было живым и горячим; из него фонтаном била красно-оранжевая сексуальная энергия. Марк никогда раньше не замечал, какой же красавицей была его невеста. Такая стройная, ладная, длиннющие ноги, кудрявые пепельные волосы, а уж глаза – самые удивительные глаза на свете: глубокие, карие, горящие угрюмым темным огнем. Подумать только, что еще вчера он считал, что их отношения начинают себя исчерпывать.
– Как же я испугался, – повторил он, обнимая ее. – Как ребенок, ей-богу. Глупость какая-то полная.
– Марк…
Она прижималась к нему все лихорадочнее; лицо стало отсутствующим, глаза закатывались под веки. Дрожь возбуждения быстро передалась и Марку. Его руки заскользили по красному шелковому платью.
– Какое красивое платье, – сказал он. – Я его еще ни разу не видел.
– Сними его с меня, – попросила она.
– Таня, ну не здесь же! Не на пороге! Вдруг Фауста Петровна придет?
– Нет, – капризничала она, – я хочу именно здесь. На пороге.
– Тебе же будет неудобно. Так будет еще больнее.
– А я хочу, – настаивала она, стаскивая с себя платье.
Он хотел было сказать «ладно», но даже не сказал, с такой страстью его швырнуло к ней, и, даже не успев сообразить, что делает, он полностью воткнулся в нее, вошел как нож в размягченное масло.
Таня сказала «ах!» – даже не крикнула, а сказала, словно для порядка, – и на ковер вытекла тонкая струйка крови.
– Тебе не больно? Да, не больно? – спрашивал он в полном восторге, стараясь заглянуть ей в глаза, но ее лицо было спрятано за перепутавшимися длинными волосами. И оттуда, из-за волос он услышал:
– Еще…
Они еле успели в ЗАГС до закрытия. Заполнили положенные вопросники. Такие чистые, примерные анкетки: возраст жениха – двадцать пять, возраст невесты – двадцать, количество предыдущих браков – ноль. По дороге домой обсуждали, стоит ли устраивать настоящий свадебный прием и куда девать родственников, которые приедут из Крыма.
Еще обсуждали, какое купить Тане платье и нужна ли фата.
Вернувшись в квартиру, они открыли еще одну бутылку шампанского и выпили за будущее счастье.
Из спальни Фаусты заголосил зверечек – Таня сбегала, накормила его, погладила по плюшевой спинке.
Зверечек довольно урчал.
Ждали доктора ужинать, но она задерживалась. В конце концов, молодые перекусили без нее и отправились спать: очень уж они сегодня устали.
А рано утром их разбудил сумасшедший шум, и крики, и непрерывные звонки в дверь.
Открыв, Таня узнала, что на берегу озера, под большими деревьями найден разодранный труп Фаусты Петровны.
Неизвестный зверь похитил у доктора тело, и дух, и душу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сон, вызванный полетом пчелы
вокруг граната, за секунду
до пробуждения
Глава первая
ЭФФЕКТ ОККЛЮЗИИ
Со времени смерти Фаусты Петровны прошло три года.
Следствие тянулось долго, месяцев девять, и в конце концов было остановлено за отсутствием улик. Правда, капитан Сергеев еще долго наведывался в зеркальный пентхаус: все никак не мог поверить, что придется уйти ни с чем. Поначалу Таня вежливо терпела его визиты, даже угощала чаем. Но потом он так ей надоел, что один раз она смешала для него в баре ярко-красный обжигающий коктейль («Кровавая Мэри», – сказала она с улыбкой, протягивая стакан довольному следователю), и, отведав этого напитка, капитан больше не возвращался. Трудно сказать, что с ним стало: Тане его дальнейшая судьба была безразлична, ее очень раздражали его постоянные визиты и расспросы.
Хотя расспрашивать, честно говоря, было о чем. Например, безусловно странным казалось то, что буквально за два дня до смерти Фауста составила и легализовала у нотариуса завещание, по которому все ее имущество и сбережения доставались Тане. Понятно, что этот факт не мог не вызывать подозрений у следствия.
Еще более странной оказалась приписка к завещанию. Единственным условием, которое Фауста ставила Тане для вступления во владение имуществом, была смена имени. Таня должна была отказаться от своего и официально принять имя Фауста.
Разумеется, Таня исполнила последнюю волю покойной, хотя это почему-то неприятно поразило Марка. Он даже предлагал не брать наследство, лишь бы этого не делать. Но Таня – то есть, по-новому, Фауста – только недоуменно пожала плечами: право же, Марк, ты просто глупый мальчик, кто же отказывается от такого богатства из-за пустяков? Да и потом, ей будет даже приятно носить имя Фаусты Петровны, безвременно погибшей в день их помолвки: она была для нее второй матерью, учителем, образцом для подражания, короче, Таня даже хочет, да-да, просто мечтает, чтобы ее называли Фаустой. Это настоящая честь. А если бы Фауста Петровна не попросила об этом в завещании, она бы сделала это и сама, по доброй воле. Вот так.
Правда, Марка эти разговоры ни в чем не убедили, но делать было нечего. С поразительной легкостью и быстротой все окружающие забыли о настоящем Танином имени и стали звать ее Фаустой. Причем совершенно с тем же почтением, что и раньше к доктору. Уж какие там: «А вы кто? Как ваши инициалы?»! Нет, боже упаси!
– Здравствуйте, Фауста Петровна, – говорил мойщик окон, который по-прежнему являлся раз в неделю.
– Здравствуйте, доктор, – лепетали зеркальнолицые клиентки, которые продолжали аккуратно являться на прием. Новая Фауста ухаживала за их кожей с теми же бесстрастностью и эффективностью, что и старая, – хоть и без ассистентки, – и клиенткам было этого достаточно. Они словно не хотели замечать, что доктор помолодела на тридцать лет и, если хорошенько разобраться, даже еще не окончила медицинский институт. Впрочем, кому придет в голову спрашивать диплом у человека, чьи руки творят чудеса с вашей кожей? Да и взгляд у доктора тоже не располагал к подобным вопросам: невозмутимый и недобрый, не отражающий света. Непрозрачные карие глаза, которые знают все о разглаживании морщин, о механизме смены молодости старостью и о возвращении назад.
Марка эта ситуация крайне раздражала. Он говорил, что это абсурд, не хотел смириться и называл жену только Таней. Более того, он требовал, чтобы и все остальные в его присутствии обращались к ней так же. Доктор вздыхала и с улыбкой объясняла растерянным домработницам:
– Ну, что поделаешь! У моего мужа причуды. Знаете, он ведь ученый, историк. А все ученые в быту очень капризны.
– Да, ваш муж – большой оригинал, Фауста Петровна, – поспешно соглашались домработницы.
– Дуры! – в сердцах орал Марк и выскакивал за дверь.
– Ну не сердись, Маркуша, – с неизменной нежностью говорила Фауста и шла вслед за ним. И продолжала убеждать его там, за дверью: – Почему ты из-за этого раздражаешься? Это ведь такой пустяк!
– Я не знаю, Таня, пойми… Не знаю, но мне это кажется невыносимым. Слышишь, Таня?
Читать бесплатно другие книги:
