Шпион Тамерлана Посняков Андрей
– Руки вперед и не вздумай бежать, – сбрасывая чужой полушубок на снег, холодно приказал Раничев.
– Да я ведь и не знаю-то тебя, дяденька, – слезно заканючил Коржак. – Отпустил бы, а? А ежели что тебе и должен, так старец Мефодий за меня всяко вступится! – В последних словах молодого татя сквозила явная угроза.
– А старца Мефодия я… – Иван добавил парочку исключительных по цинизму и гнусности фраз, принятых в среде спившихся промышленных рабочих, люмпенизированных колхозников и девиантных российских подростков.
Коржак ахнул, не в силах сдержать ужас. Еще бы – этот сильный высокий мужик не только не боялся воровского старца, но еще и отзывался о нем так, что ясно было – не только не боится, но еще и не уважает. Не сработало на этот раз упоминание старца, странно, но не сработало. Бежать! Бежать как можно быстрее!
– Куда? – Раничев с силой заехал шестом по ногам попытавшемуся было убежать прохиндею.
– Ой, не погуби, дяденька, – взмолился тот. – Скажи только, что хоть от меня надо-то?
– Узнаешь, – ухмыльнулся Иван, доставая веревку. – Руки давай, тля!
Быстро связав татю руки, оглянулся на подбежавшего отрока:
– Точно – он?
– Он, он, – радостно закивал головой Иванко. – У, попался, подлюга!
– А, да вы ж скоморохи, – протянул Федька. – То-то я и смотрю – знакомцы. Напрасно вы на Мефодия тянете, ой, напрасно, ребята…
– Помолчи, тварь. – Раничев с силой пнул татя в бок. – А на старца твоего… – Он покосился на Иванку. – В общем, о нем я уже высказал, что думал. А ну гони обратно серебро, прощелыга!
– Какое серебро?
– Которые ты у вот этого отрока отобрал, гад ползучий!
– Не знаю никакого… Уй-уй-уй… – Коржак, причитая, схватился за уши. Раничев не очень-то любил, когда с ним разговаривали подобным тоном, ударил от души, даже и с большим удовольствием. Поинтересовался вкрадчиво:
– Еще хочешь?
Тать быстро замотал головой.
– А, не хочешь, – ухмыльнулся Иван. – Тогда возвращай деньги!
– Да серебришко-то ваше почти все у старца! – заголосил Федька. – Разве ж я мог бы по собственной воле?
Раничев задумчиво посмотрел в небо. Воспользовавшись этим, Коржак тут же поворотился к Иванке, зашептал зло:
– Зря ты ввязался в это дело, парень, ой, зря. Кабы не было б тебе хуже.
– Чего-чего он там гундосит? – лениво поинтересовался Раничев у Иванки.
– Угрожает, – со смехом отозвался тот.
– Угрожает? – Иван наклонился к тут же прикусившему язык татю. – Я вот ему сейчас поугрожаю. А впрочем… – Он обернулся к отроку: – Чего мы с ним будем возиться, Иванко? Серебришка нашего у него все равно уже нет. Давай-ка его в реку!
– Давай, дядько!
Подхватив Коржака под руки, Раничев с Иванкой быстро потащили его вниз.
– Ты второго-то хорошо связал, парень? – улучив момент, осведомился Иван у отрока.
– Да хорошо, – откликнулся тот. – Уж не развяжется.
– Вот и прекрасно. Ну давай этого получше вязать. Сейчас ноги свяжем, и на лед – шест есть – вытолкнем! Эй, как там тебя, молитвы знаешь?
– Ой, знаю, дяденька, – заверещал от страха Коржак. – И еще кое-что про тебя знаю… Поведаю без утайки, только отпусти.
– Обо мне чего-то знаешь? – деланно удивился Раничев. – Ну так я и сам о себе все, что надобно, ведаю. И что такого ты мне можешь порассказать?
– Много чего, дядько! Только пусть он отойдет. – Федька кивнул на отрока.
– Нет уж, тля, – покачал головою Иван. – Условия здесь диктую я. Или говоришь все, или – в реку. И учти – мне с тобой канителиться некогда. А ну, Иванко, давай сюда шест.
– Стойте, стойте! Согласен.
– Согласен, говоришь? Еще бы. А куда б ты делся?
Федька Коржак в страхе поведал Раничеву все: и о разбойном житье у Мефодия, и о серебришке, и об интересе, проявленном к скромной персоне скомороха со стороны возницы Федора.
– Федором, говоришь, зовут возницу? – переспросил Иван.
– Федором, – закивал тать. – Как и меня. А чьих он – не знаю.
– Хм… не знаешь? А возок у него какой?
– Богатый такой, с зеленоватым верхом… А еще старец скомороха вашего спрошал, Авдотия. Дескать, что там у вас за гусельник новый… Это он про тебя, дядько. Авдотию-то сказал, будто бы про тебя ватажник один по зиме спрашивал, Ефимко Гудок…
– Как? Как ты сказал? – Наклонившись, Раничев сильно тряхнул Федьку за шиворот.
– Ефимко Гудок, тоже скоморох, ватажник, – клацнул зубами Коржак. – Он тут по зиме ошивался… Где сейчас? Про то самолично не ведаю. Говорят, в Новгород подался.
Молодого татя Федьку Коржака, порасспросив хорошенько, пришлось отпустить. А что делать, не убивать же, хоть наверняка тот и заслужил смерть. Но убивать безоружных было противно духу Раничева, – как человек относительно цивилизованный, он был против подобных внесудебных расправ, странно, но в этом его поддержал и Иванко.
– Это ты правильно решил, дядько, – одобрительно закивал отрок. – Неужто кровь человечью проливать будем? Господа гневить нашего?
Посему и решили отпустить татей. Двух парней развязали сразу – готовые к лютой смерти, те пустились в бега, едва поверив в свободу, – а вот с Коржаком пришлось повозиться, слишком уж он был ушлым, чтобы отпускать его вот так, запросто. Потом мести не оберешься. Потому Раничев и привел его в избу, записал самолично грамотцу, якобы со слов, из которой яснее ясного выходило, что Федька Коржак давно уже выдал своего покровителя Мефодия со всеми потрохами. Потом написал еще одну такую же – копию, и, подумав, – третью. С такими прохиндеями, как Федька Коржак, ни одна предосторожность не выглядела лишней.
«С моих слов записано верно, мною прочитано», – вспомнив дружка-милиционера, добавил внизу Раничев, взглянул сумрачно на татя:
– Ты писать-то умеешь, тля?
Федька отрицательно качнул головою:
– Не сподобил Господь.
– Воровать да разбойничать зато сподобил, – нехорошо усмехнулся Ипатыч. – У, выродок!
– Так вот теперь соображай, Федя, – потер руки Иван. – Как думаешь, что с тобой воровской старец сделает, о грамотках этих прознав? Разбираться начнет али сразу на ножи поставит?
– Разбираться долго не будет. – Коржак хмуро посмотрел вокруг.
– Верно мыслишь, Шарапов! – одобрительно отозвался Иван. – Так что, ежели что худого с кем из наших сотворится… Понимаешь, к чему я?
– Дурак не поймет.
– Именно. Ну а раз понимаешь, тогда вот тебе еще дело. Серебришко-то возверни, не все, так часть хотя бы, не то им… – Раничев кивнул на сидевших вокруг стола приятелей, – обидно!
Когда Федька ушел, в избе воцарилось веселье.
– Здорово ты его, – громогласно кричал Селуян. – А ты, Авдотий, меньше языком болтай в корчме у Кузюма.
– Дак я думал, Ефиме…
– Думал он.
– Не ссорьтесь, – улыбнулся обоим Раничев. – Лучше налейте выпить. Чай, в путь мне завтра.
– Жалко прощаться с тобой, друже.
– Да, жалко, дядько Иван.
– Да не жалейте вы… Налили? Ну, вздрогнули.
За окном – близко-близко – вдруг залаял пес. Где-то совсем рядом послышался чей-то слабый крик или стон.
Авдотий поднялся:
– Пойду, гляну…
Он, не закрывая дверь, прошел в сени, выглянул с крыльца.
– Ну что там, друже?
– Девка какая-то… Да, и вправду девка… Ничего не говорит, только мычит что-то.
– Девка? – Переспросив, Иванко бросился наружу…
Они тут же и вернулись втроем – Авдотий Клешня, отрок и белобрысая зареванная девчонка – Анфиска, служанка боярыни Руфины. И что еще потребовалось той?
– Ну говори, зачем пришла, дева? – хмуро спросил Раничев. – Чего ревешь-то?
– Не может она говорить, Иване, – со вздохом ответил Авдотий. – Языка-то у нее нет! Вырезали, язык-то.
Иван похолодел. Как вырезали? Так, значит… Ну сучка! Ну Руфина… Это ж надо, додумалась, гуманистка хренова! Язык девке отрезать. Так, значит?
И словно бы померкло веселье, свет дрожащей свечи вдруг стал тусклым, и в воздухе повисла напряженная тишина. Лишь слышно было, как всхлипывала несчастная девчонка. Старик Ипатыч молча поставил перед ней миску с похлебкой.
Раничев смурно посмотрел вокруг и придвинул к себе чернила. Обмакнул гусиное перышко:
«Святому отче Киприану-митрополиту от доброжелателя поклон…»
– Вот тебе, зараза, – закончив писать, тихо промолвил он. – Пусть митрополит и не решится бросить тебя в поруб, уж слишком влиятельны родичи – Литвиновы, Кобылины, Остеевы, – но крылышки тебе подрежет изрядно. Хоть и подлость делаю – а поделом, нечего девкам языки резать! Хоть и служанка, а все ж живая душа.
Авдотий и Селуян с дедом Ипатычем, помолившись, полегли спать, скоморохи – на полатях, дед – у печи на широкой лавке. Там же рядом, на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, сидели Анфиска с Иванкой.
– Это ничего, что ты теперь говорить не будешь, – украдкой вытирая слезы, утешал девчонку отрок. – Я тебя и такой любить буду. Главное, жива, правда ведь, дядько Иване?
– Конечно, правда, тезка! – подняв голову, подмигнул им Раничев. Большую часть полученного от Руфины серебра он уже успел оставить деду. Тот, правда, поначалу не соглашался брать, да Иван шепнул, кивая на ребят: – Для них.
Ипатыч молча прибрал серебришко.
Подойдя ближе к подросткам, Раничев хотел сказать им что-то такое особенное, ласковое, поддержать хоть как-то… Как назло, не шли на ум никакие слова, и Иван просто обнял обоих.
– Не журитесь, мои хорошие, не журитесь, – тихо промолвил он. – Все еще у вас будет, все… Верно, Иванко?
– Верно, дядько.
– Ну вот. – Иван улыбнулся, только вот улыбка вышла какой-то ненастоящей, грустной, словно бы вымученной.
Тихо было на улице, лишь где-то в отдалении, за Неглинной, лаяли потревоженные чем-то псы, да урчал на печи рыжий котище. Раничев посмотрел в окно – светало, и…
Глава 11
Май—июнь 1397 г. Киев. Тост за императора
Не взял с собою рыцарь лишних слуг,
Как и в походах, ехал он сам-друг…
Джеффри Чосер«Кентерберийские рассказы»
…пора было спешить.
До Киева Иван добрался без особых приключений, спокойно. С людьми посланца Димитрия доехали до Верховских княжеств – вот уж путешествие было, едва не утонули в грязи! В Белеве скромный «конюший боярина Рыльского» – как всем представлялся Раничев – свалил по-тихому, не прощаясь, и, несмотря на распутицу, вскоре уже был в небольшом городке Карачаеве, на самой границе с Литвой. Ну а дальше – Брянск, Трубчевск и вот, наконец, Киев. Туда Иван попал с купцами – как раз дорожки подсохли – и шагал теперь по Подолу, намереваясь выполнить поручение боярыни Руфины. Хоть та, конечно, и та еще змея, да выбора особого не было – обещанное боярыней серебришко на сумму в пять рублей вряд ли бы Раничев смог заработать каким-либо другим способом, исключая разве что открытый разбой. Деньги были нужны для выкупа Евдокси… ну и на дорогу до Кафы.
Киев конца четырнадцатого века на Раничева особого впечатления не произвел. Много, слишком много было разрушено монголо-татарами во время знаменитого Батыева похода: церковь Спаса на Берестове, Ирининская, все городские ворота, сильно повреждены Софийский и Успенский соборы, Троицкая и Надвратная церкви, да много всего. Возрождался город постепенно, большей частью за счет торгово-ремесленных посадов – Подола, что раскинулся привольно у Почайны-реки, и Печерска да Копырева конца. Так называемая Гора с городом Владимира и городом Ярослава застраивалась неизмеримо медленнее – свой независимый статус Киевское княжество давно потеряло, развиваясь в составе Великой Литвы, управляясь поначалу принявшими вассальную присягу князьями, а потом и просто наместниками – Скиргайлой и вот сейчас Иваном Борисовичем Киевским. Однако все же отстраивался город, и вот снова закипела в нем жизнь, дома и храмы, правда, строились в основном деревянные, каменные – редко, но почти все – двухэтажные, крепкие, много появилось в Киеве и богатых купцов, и вельмож-литвинов, расцветали и монастыри, возрождались, словно Феникс из пепла: Кириловский, Печерский, Выдубецкий, Симеоновский на Копыревом конце. С 1385 года, с Кревской унии Польши и Литвы, все больше появляется в городе католических монахов, все настойчивее проникает римская вера, пока только тихой сапой, но тем не менее чувствовали уже православные люди – начинали чувствовать – свое приниженное положение в Великом княжестве Литовском, управляемом Витовтом. Брат Витовта Ягайло, причинивший ему немало зла, был королем Польши, пытавшейся стать главной силой союзного государства, низвести «литовские» – киевские, смоленские, белорусские – земли до положения простых воеводств, чему, конечно, сопротивлялись и жители, и Витовт, великий князь Литовский.
Вспоминая это, Раничев не спеша пробирался к торговой площади. Он шел по Подолу, мимо рубленных в обло изб… нет, лучше уж сказать – домов, красивых и просторных, мимо деревянных храмов, мимо цветущих садов и дурманящих зарослей сирени. Яркое солнце сияло в девственно синем небе, отражаясь в золоченых крестах церкви Святого Михаила. За церковью и начинался рынок. Слышно было, как, зазывая покупателей, кричали торговцы, как скрипели колеса возов, влекомых медлительными невозмутимыми волами, как в нежно-зеленой листве свиристели птицы.
Не заходя на торговую площадь, Иван спросил у прохожего Лиственичную улицу и, поблагодарив, направился к Почайне. Улицу нашел быстро, только оказалась она уж больно длинной, тянулась почти до самой пристани, а где пересекалась с Предместной – то Бог ведает да вот, наверное, играющие в пыли мальчишки.
– Отроки, к Предместной правильно иду?
– Прошел уже, дядько! Назад вертай.
– Прошел? – удивился Раничев. – Как же я корчму-то не заметил?
– Вона, церковную маковку видишь? – Один из пацанов показал куда-то назад грязным пальцем.
– Ну вижу.
– Вот туда и иди.
Пожав плечами, Иван повернул обратно. Сорвал по пути веточку, обмахивался – жарковато было, хоть и утро еще, а одежка-то, почитай, зимняя, в чем был в Москве, в том и уехал – епанча на собачьем меху, плотного сукна кафтанец. Тепло было, да вот теперь парился, расстегнул кафтан, распахнул епанчу, снял бы, в руки взяв, да, по местным понятиям, неприлично так шастать, вот и приходилось терпеть. Продать всю одежку, что ли? Да завести новую, деньжата, чай, будут. Если будут. А вдруг… Нет. Иван прогнал от себя нехорошие мысли. Потом немного подумал и решил, что уж в крайнем случае заработает и скоморошьим ремеслом, главное бы пристать к ватажке, ибо одному работать никто не даст, все места, как и везде, поделены заранее, а быть в роли Паниковского – непутевого сына лейтенанта Шмидта – что-то не очень хотелось.
Вот и корчма, вернее, постоялый двор – неприметный, окруженный невысоким плетнем и кустами цветущей сирени, сквозь которые хорошо просматривалась коновязь, открытый очаг под дощатым навесом и длинный сарай, крытый старой соломой, – по всей видимости, конюшня. Жилое помещение в полтора этажа располагалось в глубине двора и смотрелось не очень – маленькое какое-то, покосившееся, нижние венцы погнили и теперь явно требовали замены, то же касалось и крыши. Тем не менее во дворе было довольно людно – смеялись какие-то мужики в одних рубахах, въезжали в ворота груженные кожами возы, а вот проехал на коне какой-то купец, толстобрюхий, важный, в видавшем виды ездовом полукафтанце и охабне, небрежно накинутом на плечи. Охабень казался словно с чужого плеча, впрочем, всадника это, похоже, ничуть не волновало – чай, не князь, не боярин, обычный торговец средней руки, именно для таких и предназначался постоялый двор Селивона Натыки.
Следом за всадником зайдя в ворота, Раничев направился к дому. Обойдя коновязь, толкнул скрипучую дверь и спустился на несколько ступеней вниз, в полутьму. Огляделся, примечая узкие, тянувшиеся вдоль стен столы, подозвал служку:
– Хозяин, Селивон Натыка, здесь ли?
Служка – рыжий, довольно бестолковый на вид малый – шмыгнул носом:
– Нету хозяина, господине! На поутру уехал – работничков нанимать венцы заменить.
– Да, пора уж, – усмехнулся Иван. – А скоро ль возвернется?
– Обещался к обедне.
– К обедне, говоришь? – Раничев задумался. Можно было бы, конечно, зайти на рынок, продать, ежели получится, епанчу да прикупить что-нибудь более подходящее для лета, поудобнее, скажем «холодный» – без подкладки – кафтан или чугу. Можно бы было сходить, всяко управился бы к обедне. Только вот не хотелось что-то снова волочиться по жаре, и так употел – дальше некуда.
Иван решительно сбросил епанчу на лавку. Достал из калиты медяху:
– Попить чего-нибудь спроворь, паря.
Подхватив на лету монету, служка опрометью бросился куда-то и почти сразу явился с большой кружкой и глиняной миской с капустой и салом.
– Пирогов каких нет ли? – брезгливо отодвигая темную, дурно пахнущую капусту, осведомился Раничев.
– Еще не пекли, господине! – молодцевато выпятив грудь, отозвался слуга. – Разве что вчерашние остались.
– Тащи вчерашних, – махнул рукой Иван. – Чай, не успели еще зачерстветь.
Усевшись скромненько в уголке, отхлебнул из кружки. Напиток – хмельной квас – оказался хоть и изрядно кисловатым, но холодным, и Раничев выпил его с наслаждением.
– Еще принести? – поставив на стол блюдо с зачерствевшими пирогами, любезно осведомился служка.
– Неси уж кувшин, – хохотнул Иван. – А то так и будешь с кружками бегать.
Он внимательно обозревал помещение – длинные столы, потухший очаг, чадящие по углам свечи. В дальнем углу, под иконой, едва теплилась лампадка. Иван хотел перекреститься, да раздумал – икона была настолько засижена мухами, что не поймешь, кого изображала: то ли Николая Угодника, то ли святого Петра, а то ли вообще Джина Симмонса с высунутым от усердия языком. Ай-ай-ай, довели иконку-то. Нельзя так со святыми обращаться.
– Ты меня спрашивал? – неожиданно услыхал Иван прямо над ухом. Оторвав взгляд от иконы, обернулся. Перед ним стоял кряжистый мужик, лысый, с длинной узкой бородою и красными, чуть оттопыренными ушами, одетый в скромный темный кафтан безо всяких излишеств, типа украшенных самоцветами пуговиц или шелковых перевязок. Темные, близко посаженные глаза внимательно смотрели на гостя.
– Тебя, ежели ты Селивон Натыка. – Раничев поставил недопитую кружку на стол.
– Я Натыка, – кивнул мужик. – Чего хотел, господине?
Иван почесал затылок, огляделся:
– У вас продается славянский… тьфу ты, не то… Как же, блин? Ага… Поклон тебе земной от Пантелеймона-старца… вернее – от старца Пантелеймона.
Селивон вздрогнул, еще раз оглядел Ивана, потом чуть улыбнулся и тихо произнес:
– Храни, Господи, старца! Идем.
Хозяин и гость – резидент и агент – вышли на двор и, поднявшись по высокому крыльцу на верхний этаж, оказались в горнице, скромной по размерам, но довольно чистой и светлой. Вся мебель состояла из небольшого стола, креслица с лавкой да обитого позеленевшей медью сундука в углу. Странно, но в горнице было целых три двери, одна по центру – на входе, и две – в боковых стенах.
– Ну? – Селивон Натыка постучал пальцами по столу.
– Сейчас… – Раничев вытащил из-за пояса нож и уселся на лавку. Сняв левый сапог, быстро разрезал голенище и, вытащив сложенное в несколько раз письмо, протянул его Селивону.
Тот, едва взглянув на текст, вскинул глаза:
– А где же печать?
– Выкинул, – улыбнулся Иван. – От Москвы до Киева свет не ближний, всякое могло случиться.
Взгляд его, с любопытством скользнув по сундуку, пробежал по двери и замер: на столе вспыхнул вдруг круглый солнечный зайчик, маленький, размером чуть больше медного пула. В узком золотистом луче плавали пылинки. Все так привычно, обыденно…
Селивон убрал письмо в сундук, обернулся:
– Поживешь пока у меня.
– А деньги? – задал сакраментальный вопрос Иван. – Боярыня обещала изрядно.
– Получишь, сколько обещано, – успокоил корчмарь. – Только не сразу, чуток подождать надо.
– Хорошо, подожду, – покладисто согласился Раничев. – Только хорошо бы это… хоть малую часть сейчас получить, а то поиздержался в дороге.
Селивон задумчиво поскреб лысину.
– Ладно. – Он подошел к сундуку, нагнулся. Солнечный зайчик на столе пропал вдруг… нет, вот снова появился.
– На, забирай покамест. – Натыка вывалил на стол пригоршню монет, серебряных, но большей частью медных.
– Н-да-а, не густо, – разочарованно протянул Иван. – Однако спасибо и на этом. – Он быстро сгреб монеты в карман.
– Пошли, покажу светлицу.
Подойдя к двери – не той, в которую вошли, а к той, что была справа, – Селивон жестом пригласил гостя следовать за ним. Пройдя несколько расположенных анфиладою комнат – частью пустых, а в некоторых с Натыкой приветливо здоровались люди, по всей видимости, постояльцы, – они оказались в узкой каморке с небольшим столом и широкой лавкой, занимавшей почти всю площадь комнаты.
– Тут и живи, – гостеприимно улыбнулся Селивон. – Один, никто не мешает. Только заплати за три дня сразу – таков уж у меня порядок.
Пожав плечами – ну и жлоб! – Раничев отсчитал хозяину двора монеты, который тот только что ему дал.
Пошевелив губами, Селивон спрятал монеты в висевший на поясе, рядом с ключами, кошель из мягкой свиной кожи и, простившись, вышел.
Закрыв за ним дверь, Иван, не снимая сапог, развалился на лавке, обитой мягкой тканью.
– Однако первая часть задания исполнена, – прошептал он. – Осталась вторая, самая трудная – получить деньги. Хотя имеется еще и третья – отыскать отправляющийся в Крым караван. Чем и нужно немедля заняться! Пока еще этот жлоб-хозяин деньги отыщет.
Немного отдохнув, Иван, оставив епанчу в светлице – неохота было по жаре париться, – спустился во двор и, миновав распахнутые во всю ширь ворота – кто хочешь заходи, что хочешь, бери, – направился на торговую площадь. В калите на поясе приятно позвякивали монеты. Пусть и невелика сумма, но все же, все же…
Залитые ярким солнцем улицы пахли яблонями и сиренью. Почти каждую вторую усадьбу на Подоле окружали сады, небольшие – в полдесятка деревьев – и совсем огромные, тянувшиеся, казалось, до самой Почайны, а то и до Днепра. Раничев с наслаждением вдыхал пряный сладковатый запах, стараясь идти в тени высоких оград и деревьев, там, где они были. В синем небе не было ни одного облачка, даже самого маленького, и жгучие лучи солнца беспрепятственно падали вниз, на Подол и Копырев конец, на Щековицу и Замковую гору, на Детинец с грозно высившимися недавно отремонтированными стенами.
Выйдя на заполненную народом торговую площадь, Иван перво-наперво заглянул к торговцам тканями и портным, приценился. Сейчас-то уж не собирался ничего брать, а вот как получит от Селивона денежки, обязательно нужно будет себе «холодный» кафтанец справить. А пока же следовало отыскать нужных купцов – сурожцев, как их всех здесь называли. Сурож – Судак – Солдайя поселение и крепость в Крыму, торговая слава которой теперь заметно уступала генуэзской Кафе, недавно оправившейся от разграбления войсками Тимура. Но ведь раньше – столетиями! – именно сурожцы были самыми знаменитыми торговцами Крыма, имели они собственные дворы и во многих городах на Руси, в том числе – и в Киеве. С той поры, по старой памяти, всех крымских купцов называли теперь одинаково – «сурожане» или «сурожские гости», не важно, откуда те прибыли – из Солдайи или Кафы. Даже и своих купцов, активно торговавших с Крымом, тоже называли сурожцами. Вот их-то и старался отыскать Раничев.
– Сурожане? – переспросил торговец тканями, редкобородый, курносый, в ярко-зеленом кафтане. – Так они, почитай, во Львове все, в Киеве мало кто.
– Так что, совсем нету? – испугался Иван.
– Да есть. На Копыревом конце поспрошай, там их дворища стоят.
– На Копыревом конце… – млея от жары, протянул Иван. Выйдя с рынка, остановился у церкви, перекрестился и, плюнув, пошел к Почайне – дорогу спросил у прохожих.
По пути все чаще и чаще попадались отряды воинов. В блестевших на солнце кольчугах, в пластинчатых доспехах, колонтарях, а кто и в рыцарских латах, вполне по-европейскому. Ржали кони, довольно улыбались, потрясая копьями, воины, и девушки, черноокие киевские красавицы, опустив тяжелые бадейки с водою, приветственно махали руками. Заливисто свистели забравшиеся на деревья мальчишки, бежали вслед отряду, что-то кричали воинам. Отряды быстро умчались к Детинцу, оставив после себя пыль да взрыхленную копытами землю.
– Однако. – Раничев провел себе пальцем по лбу. – Теперь и в самом деле никак не обойтись без реки. Надеюсь, водица не очень холодная. Эй, парни, к Почайне верно иду?
– Верно, дядько!
Почайна, с обрывистыми, густо заросшими кустарником берегами, открылась внезапно, как только Иван поднялся на земляной вал. Вдалеке, справа, виден был Днепр, величаво-широкий, синий, за ним тянулись луга и дубовые рощи. Раничев с удовольствием огляделся вокруг – красота-то какая! Позади, за Подолом, круча Замковой горы с зеленеющими деревьями, впереди, внизу – блестящая лента реки, а над нею – безоблачное голубое небо.
Постояв немного, Иван сорвал с ближайшего куста ветку сирени, понюхал и решительно направился вниз. Найдя пологое место, чуть вдалеке от пристани, полной небольших судов и лодок, спустился к самой реке, выбирая, куда бы скинуть одежду.
– Я посторожу, дядько, – откуда ни возьмись, выскочил небольшого росточка пацан – щупленький, востроглазый, смуглый – в белой, расшитой красной нитью рубахе, босой – ноги в цыпках.
– Я у многих тут сторожу, – улыбнулся пацан. – Всего-то пуло. Вона туда складывай одежку.
– Пуло? Однако… – засомневался Раничев.
– Так украдут – куда как больше потеряешь! – Мальчишка засмеялся, показав щербатые зубы. – Да и голым по городу пробираться – тоже не велико удовольствие. Так что коли пришел искупаться, так плати, дядько, да плавай себе в спокойствии.
– А ты сам-то, часом, не сопрешь одежку-то? – вдруг засомневался Иван.
– Да что ты, право! – Пацан обиженно замахал руками. – Я Микитка Упряж, меня на Пристанях все знают. И вон – господа воины – и те услугами не побрезговали.
Парень кивнул на кусты, у самой реки, где были аккуратно развешаны кольчуги, поддоспешники и рыцарские, крытые темно-голубым бархатом панцири-бригантины.
– А вдруг кто посильнее тебя объявится? – не унимался Иван. – Украдут все воинское добро, что тогда заведешь?
– А это на что? – вконец обидевшись, пацан достал из-за пазухи свирель, похвастался. – Как свистну, вся пристань сбежится. Экий ты, право, неверующий, дядько.
– Ладно, уговорил, – скидывая кафтан, засмеялся Иван. – Держи свое пуло.
Поймав монету, мальчишка уселся на берегу, внимательно приглядывая за вещами.
У самого берега, за кустами ракиты, фыркая, купались какие-то мужики, видимо – воины. Вообще Киев, кажется, приобретал какой-то уж слишком милитаризованный оттенок. Ну черт с ними…
Усмехнувшись, Раничев сбросил в траву оставшуюся одежду и медленно пошел в воду. Сначала казалось – холодновата, потом ничего, привык. Нырнув, поплыл вдоль берега по течению, нащупав под ногами песок, встал, выбрался на берег, улегся на траве, подставив солнцу спину, зажмурился… Представилось вдруг: вот, откроет сейчас глаза – и окажется на угрюмовском пляже, куда любил заглядывать по выходным с хорошей компанией. Магнитола, шашлычок, пивко или что покрепче – ну не на самом виду, разумеется, а в стороне от обычной дислокации купающихся, за кусточками. Да и черт с ней, с компанией, хорошо было и одному заскочить после работы – окунуться с разбегу, поплавать, потом, выбравшись на берег, долго сохнуть на расстеленном полотенце, лениво потягивая пиво и созерцая сквозь затемненные очки прелести загорающих красавиц. Хорошо… Раничев потянулся и неожиданно услыхал с реки приглушенный крик. Что такое? Показалось или тонет кто-то? Приподнявшись, Иван бросил взгляд на воду – и в самом деле, чуть подальше от того местечка, где он так привольно наслаждался солнышком, под обрывом, где набиравшая скорость река крутила пенные воронки, барахтался какой-то человек – причем барахтался в одиночестве, все остальные купальщики, похоже, уже покинули импровизированный пляж. Раничев подбежал ближе – точно тонет али притворяется? Да нет, кажется, и в самом деле тонет. Видно было, как дернулись в последней попытке вырваться из холодных объятий пучины руки, и голова несчастного скрылась в водовороте. Больше не рассуждая, Иван бросился в воду, в два гребка добрался до тонущего и, улучив момент, схватил его за волосы, потянув к близкому берегу… Да, слава богу, берег был близко, иначе б, вполне возможно, незнакомец потянул бы Ивана на дно, не так уж и хорошо Раничев плавал, скорее барахтался, но тут вот вполне успешно прошло спасение. Может, потому что быстро? Миг – и Иван, с помощью юного бизнесмена Микитки, уже вытаскивал несостоявшегося утопленника на берег. Разложив на траве, взялся за руки, неумело попытался сделать искусственное дыхание…
– Отойди, дядько, – отстранил его отрок. – У меня, мыслю, ловчее выйдет, чай, не первый.
Пожав плечами, Иван отошел, присматриваясь, как ловко Микитка возвращает утопшего к жизни. Жертвой реки оказался молодой черноволосый парень, бледные щеки которого сейчас начинали уже розоветь. Да, в общем-то, он и не терял сознания надолго. Раскрыв глаза, очумело завращал головою – с волос и с короткой бородки полетели брызги.
– Благодарю, – усевшись, с неуловимым акцентом произнес он, посмотрев на Микитку.
– Не меня благодари, паря. – Усмехнувшись, отрок кивнул на Раничева: – Его вот. Кабы он тебя из реки не вытащил – до сих бы пор плавал.
– Благодарю, – еще раз вымолвил спасенный и снова закрутил головой. – А где мой… моя… мое платье?
– Цело, не думай, – засмеялся Микитка. – Сейчас ужо принесу. – Он быстро юркнул в кусты, куда пошел и Иван, – обсох уже, можно было б и одеваться, не знакомиться же голым!
Быстро натянув порты и рубаху, Раничев сунул ноги в сапоги и, набросив на плечи кафтан, счел свой внешний вид вполне приемлемым. Незнакомец чрезвычайно заинтересовал его, ну-ка – иностранец. Белокожий брюнет, явно с европеоидными чертами. Кто он? Грек, армянин, грузин? Все это очень близко к Крыму… А может, он и вовсе итальянец, купец или, скорей, приказчик из Сурожа или Кафы? Да, наверное, так и есть!
– Не ушиблись о камень, синьор? – выбравшись из кустов, учтиво поинтересовался Иван.
– Синьор? – обернувшись, переспросил спасенный и тут же засмеялся. – О, нет, не Италия. Алеман, дойчез…
– Ах немец, – разочарованно протянул Раничев. – Впрочем, давай-ка знакомиться… Я – Иван Козолуп, купец из Звенигорода.
– Ганс, – накидывая легкий плащ, представился незнакомец. – Ганс Майер… приказчик.
Небольшая заминка после имени не укрылась от внимания Ивана. Приказчик? Немецкий средневековый купец четко ассоциировался у него с могущественнейшим Ганзейским торговым союзом, и только с ним. Но какие интересы может иметь Ганза в Киеве? Понятно было бы – Новгород, Псков, Ревель. Но Киев? Это ведь не их торговый регион.
– Имею в Киеве небольшое торговое дело, – не дожидаясь дальнейших расспросов, поспешил сообщить немец. – Торгую селедкой, знаете ли…
Селедкой? Значит, точно – ганзеец.
– Ганза? – понимающе кивнув, переспросил Раничев.
– О, я, я, Ганза, – заулыбался спасенный. – Иван, я должен тебя угостить.
– Кто бы против? – Иван улыбнулся в ответ. – Найти б только хорошую корчму с приличной выпивкой.
Как оказалось, новый знакомец обретался в Киеве уже довольно давно – с зимы – и за это время успел узнать все злачные места, одно из которых и обещал показать немедля, называя вертеп «доброй корчмою».
– Ну добрая, так добрая, – пожал плечами Раничев. – Пошли, что ли?
Кинув юному сторожильщику одежки несколько монет, новоиспеченные приятели бодро направились на Подол. Скосив глаза, Иван приглядывался к немцу – смелое, не лишенное приятности лицо, гордо поднятый вверх подбородок, уверенная походка, плащ из тонкой дорогой ткани, правда, скромненькой темной расцветки, такой же темный кафтан, вернее, короткий и приталенный польский кунтуш, подпоясанный наборным поясом с привешенным к нему изрядной длины кинжалом… Не совсем характерный прикид для обычного ганзейского служащего. И как он ставил ноги, этот Ганс Майер, и не скажешь, что едва не сделался добычей русалок, – шествовал, словно бы по двору собственного замка, смотрел даже не на людей, а словно бы мимо. Маейр, говоришь? А может быть – фон Майер?
– Сколько сейчас дают за ласт соли, Ганс? – как бы между прочим поинтересовался Иван.
– Смотря где, – как-то уж очень нервно отозвался немец. – Где – марку, где полторы.
– В Новгороде, говорят, дешевле? – не отставал Раничев.
– Говорят, – согласно кивнул Майер. – Ты, знаешь, это вообще-то торговая тайна…
Читать бесплатно другие книги:
