Соль земли Марков Георгий
– И вот представьте себе: здесь, на этой скамейке, в эти часы раздумья, мне как-то яснее видится это «без начала и без конца»… Порой мне кажется, что я уже преодолел барьер ограниченности и начинаю видеть космос как нечто целое, нераздельное и вечное…
Великанов неожиданно рассмеялся.
– Не подумайте, Максим Матвеич, что я помешался. Просто любопытно об этом иногда думать. Не правда ли? А чаще всего, сидя здесь, я ни о чём не думаю, гоню из головы всякие мысли. Просто дышу, слушаю, гляжу – вон как тот жучок взбирается вам на плечо.
Великанов согнул пальцы, прицелился и щелчком сбил жучка.
– Это для него всё равно что для человека полёт в космос! – опять рассмеялся Великанов.
И тут Максим решил, что наступил момент начинать разговор, ради которого он приехал к старому учёному.
3
– И всё-таки, и всё-таки, – шутливо начал он, – я хочу поговорить с вами о делах. Вы уж извините меня, но так получается…
– Догадываюсь, Максим Матвеич.
– А сердитесь или нет? Только скажите прямо, Захар Николаевич. – Глаза Максима смотрели с беспокойством и тревогой.
– Прямо?! Скажу! Обязательно скажу! Вы знаете, Максим Матвеич, если бы вы не пришли ко мне, то я пришёл бы к вам сам. Да, да! И в самые ближайшие дни… Но, как говорится, когда Магомет не идёт к горе, то гора сама движется к Магомету…
– Не будем, Захар Николаевич, вдаваться в детали: кто Магомет и кто гора. Я думаю так: мы оба Магометы, а гора – это жизнь, которая наподобие сфинкса полна загадок и тайн.
Они смеялись, острили, но оба понимали, что впереди у них такой разговор, от которого многое зависит не только в их жизни, а в жизни всей Высокоярской области.
– А что, Захар Николаевич, известна вам последняя телеграмма моей сестры? – не уклоняясь больше от главной темы, спросил Максим.
– Как же, читал!
– И?..
– Тут, Максим Матвеич, нельзя не вернуться к истории вопроса.
– Это ещё интереснее. – Максим так и замер в ожидании того, что скажет дальше учёный, но старик замолчал.
Прошла минута-другая, он молчал, словно забыв, что взял на себя обязательство «вернуться к истории вопроса».
– Вы Краюхина знаете? – вдруг спросил Великанов.
«Вот в чём суть вопроса», – про себя усмехнулся Максим.
– Не знаком. Видел его один раз на бюро Притаёжного райкома. Впечатление произвёл благоприятное.
– Благоприятное? Я был очарован этим юношей, хотя всегда держался с ним строже, чем надо. Потом он стал мне ненавистен. Были ли к этому основания? Были! И остались! Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я знаю, что вам ближе версия моей дочери и вашей сестры: старик Великанов выжил из ума, отверг Краюхина, пригрел бездарность и так далее, и тому подобное…
– Позвольте мне дослушать вас и пока не возражать, – вставил Максим.
Но Великанов словно не слышал его слов. Он раскраснелся, глаза его вспыхивали из-под пенсне горячим задором, и он говорил торопясь, словно опасался, что его могут не дослушать или прервать.
– Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.
«Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всём откровенно. Хорошо, вовремя я пришёл!» – думал Максим.
– Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был ещё пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моём горизонте Краюхина. В своё время я был увлечён Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлёкся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.
И вот в пору моего увлечения другими проблемами, – как я вижу теперь, не самыми первостепенными, – выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу ещё и другое: он вошёл в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.
Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным всё или почти всё, но он знал это в пересказе других.
– Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чём-то, то не от вас же! – сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.
– Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а всё-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. – Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.
«Даже простых истин не усвоил…» Какие слова! Конечно же, он самокритичен», – проносилось в уме Максима.
– Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в пароде. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повёл себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всём должна быть мера. Исчезает мера – исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы – и какие месяцы! – чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелёгким путём прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!
Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:
– Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.
– Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.
– Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.
– Нелёгкое это дело.
– Очень тяжёлое.
Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:
– Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.
Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.
– Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.
– Да, да! Эту вашу мысль я не понял.
– Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.
– Но он поднял интерес к Улуюлью!
– Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.
– Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. – Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: «Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем».
Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:
– Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…
– На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.
– Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.
– Какая же, Захар Николаевич?
В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, «двоило». Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.
– А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.
Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:
– Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!
Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.
Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.
– Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.
Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передёрнул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, по кустам и остановился на какой-то далёкой точке.
– Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулёзности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый учёный не что иное, как осёл, упрямый осёл! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашёл мимоходом брошенный намёк. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу своё заключение по письму Краюхина.
– Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.
– Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.
– А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?
– Самым серьёзным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.
– А Заболотная тайга?
– Тоже. Плюс Кедровая гряда.
– Но это же почти всё правобережье среднего течения Таёжной!
– Совершенно верно.
– Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли всё это экспедиции вашего института?
И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:
– Пойдёмте, Максим Матвеич, в дом.
Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шёл торопливо и до самого дома не проронил ни звука.
У Максима шевельнулась тревожная мысль: «Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?»
Только в прихожей Великанов снова заговорил:
– Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.
Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. «Видимо, в самом деле я желанный гость», – отметил про себя Максим.
– Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.
Максим сел на диван и оказался напротив учёного.
– Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.
– А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!
– Я всё-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.
– Благодарю вас!
Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: «Что же, он забыл о моём вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня». Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошёл к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.
– Проклятая старость! Всё забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.
Он сел на прежнее место и довольно долго теребил листы записной книжки, испытывая колебание в душе и не решаясь говорить.
Максим делал вид, что занят только едой.
– Вот вы спросили: под силу ли всё это экспедиции института? – наконец заговорил Великанов. – Специалисты в составе экспедиции отличные. Но не в них только дело, Максим Матвеич! Надо изменить программу экспедиции. Усилить её геологическую часть. Дальше. Людей необходимо прибавить. И серьёзно прибавить: раза в два, в три.
– Каких именно специальностей?
– Главным образом рабочих и техников.
– Ещё что необходимо, по-вашему, Захар Николаевич?
– Надо оснастить по-настоящему экспедицию: дать радиостанции в штаб экспедиции и во все отряды. – Великанов заколебался, в нерешительности посматривая то в свою записную книжку, то на Максима.
– Что же ещё нужно, Захар Николаевич, чтобы дело двинулось быстро и в широком масштабе? – с нетерпением спросил Максим. – Причём исходите не только из возможностей вашего института, а учитывайте возможности области, – поспешил добавить Максим.
– О, это будет другой разговор! – воскликнул Великанов, и вся его нерешительность мгновенно исчезла. – Экспедиции нужно дать переносные электростанции, малую механизацию, автомобильный транспорт, глиссер. Хорошо бы иметь самолёт. Кроме того, потребуется гораздо больше взрывчатки и всякого полевого инструмента. Само собой разумеется, раз больше будет людей – возрастёт спрос на продовольствие и спецодежду.
– Очевидно, экспедиция будет работать и в зимних условиях? – спросил Максим, когда Великанов захлопнул свою книжечку.
– Это сложно, конечно, но совершенно неизбежно. На своём горьком опыте знаю, что когда откладываешь, то многое теряешь.
– Даже забываешь в дневниках собственные выводы и начинаешь спорить с самим собой, – с лукавством в глазах, но с подчёркнуто добродушными нотками в голосе сказал Максим.
– Да, да… – помрачнел Великанов, опустив голову и не глядя на гостя.
Максим понял, что в душе учёного, пережившего глубокое заблуждение, ещё не настолько всё улеглось, чтобы он мог отзываться на шутки.
– Как я вижу, Захар Николаевич, вы много уже думали о новых условиях работы экспедиции, – торопливо заговорил Максим, чувствуя неудобство за неверный ход. – Скажите, как вы думаете провести в жизнь свои соображения?
– Да ведь в том и дело! Как? – вскочив со стула, широко взмахнул руками Великанов. – Конечно, институт не пустое место. Мы многое ещё в состоянии сделать, но далеко не всё… Далеко не всё… – задумчиво повторил Великанов и, схватив себя за подбородок, прошёлся по кабинету. Но, вспомнив, что за столом сидит гость, он быстро сел на прежнее место, опустил плечи, согнул спину и стал вдруг стареньким-стареньким.
«Даже не верится, что у него дочь ещё молодая девушка», – пронеслось в уме Максима.
– А что, если пойти таким путём, Захар Николаевич? – сказал Максим твёрдым голосом, стараясь этим подчеркнуть, что он ничего не навязывает. – Вы немедленно выступаете в печати со статьёй, в которой высказываете свой обновлённый взгляд на Улуюлье. Это раз. Второе: в срочном порядке вы пишете записку в обком партии и в облисполком. В записке, естественно, вы ставите все практические вопросы работы экспедиции…
Великанов слушал Максима с опущенной головой. Максим видел лишь верхнюю часть его худого лица, полузакрытые глаза под стёклами пенсне, седую голову с взъерошенными, поредевшими на макушке волосами. Каким-то неуловимым чутьём Максим понял, что Великанов не принимает его советов, и поспешил умолкнуть.
– Да… конечно… – наконец произнёс Великанов. – Вот вы говорите – статья. А что статья? Неудобно-с! Весь учёный совет помнит, как Великанов громил поборников немедленного изучения Улуюлья. И вдруг статья! О чём? О наисрочнейшем изучении Улуюлья…
Профессор был сильно взволнован. Дыхание его стало шумным, прерывистым, и он помолчал, чтобы успокоиться.
– Вы говорите, записка в обком. А кто в обкоме не знает, что характеристика Улуюлья, защищаемая мной на учёном совете, снимала проблему этого края на ряд лет?! Я помню одну статейку в нашей газете за подписью Быстрова. Мне говорили, что это точка зрения обкома. Эта статья бросала вызов учёным области, и прежде всего институту и мне… Вот и посудите: как я буду выглядеть?.. И самое главное: имею ли я право после всего этого выступать один? Правда, я рос при старом режиме, но всё-таки я советский учёный. И мне надо выйти на коллектив товарищей, разобраться, что же произошло со мной…
Пока Великанов рассуждал вслух и больше для себя, чем для Максима, тот с напряжением думал о своём. Ему стало совершенно ясно, что, хотя профессор многое переоценил в своём сознании, ему трудно сразу занять твёрдую позицию. Максим великолепно видел, откуда проистекали противоречия, теснившие душу Великанова. Улуюльская проблема как фокус вбирала в себя самые различные стороны бытия учёного: собственный престиж, гордость, честь, верность науке, отношения с дочерью, Краюхиным, Бенедиктиным, Водомеровым, наконец, с ним, с Максимом, – всё-всё сплеталось незримыми нитями в этом тугом и сложном узле. Но и другое понял в эти минуты Максим: без Великанова, без его энергичного вмешательства быстро и решительно двинуть улуюльскую проблему вперёд не удастся.
4
В своих размышлениях о собственной работе в обкоме, о своей роли на новом поприще Максим отводил большое место тому, что он называл сам для себя тактикой действия. Общая линия партии, которую он не просто признавал, но и ощущал как направление и своей личной жизни, как дело, без которого бессмысленно существование, складывалось, по его представлению, из поступков и действий тысяч и миллионов коммунистов. И чем глубже, чем определённое воплощался в каждом поступке смысл общей политики тем точнее, по его убеждению, поступал коммунист. Вот поэтому вопросу о том, как поступить, какую проявить тактику в действии, чтобы с наибольшей целесообразностью выразить в этом действии смысл и дух общей борьбы, Максим придавал первостатейное значение. Это значение он распространял не только на себя, но и на других, на всех единомышленников поголовно – и на тех, с кем он сталкивался в практической работе, и на тех, кого воспринимал умозрительно, теоретически, как партию, как массу, сплочённую воедино. И сейчас вопрос о том, как же лучше поступить, с каждой минутой беседы с Великановым всё сильнее и сильнее занимал Максима. В том, что предлагал учёный, было много подкупающего. В самом деле, как бы это эффектно выглядело, если бы пожилой профессор, заслуженный специалист, несмотря на своё самолюбие и вопреки установившемуся мнению о нём как о диктаторе в своём институте, решился бы на публичную самокритику! Вероятно, этот поступок большого учёного вызвал бы не столько восторг всех его многочисленных противников, сколько развязал бы, так сказать, здоровые силы. Всё это принесло бы несомненную пользу. Но Максим задавал себе и другой вопрос: а что могла это принести самому профессору? Публичная самокритика потребовала бы от него большой затраты душевных сил. Ведь даже всё то, что говорил сегодня Великанов ему с глазу на глаз, далось старику нелегко. Тут таилась ещё одна опасность: неизбежно поколебался бы престиж учёного, рухнула бы вера в непоколебимость характера этого человека, в его жёсткую целеустремлённость. Могло случиться и так, что к серьёзному научному разговору примазались бы людишки со своими спекулятивными целями. Ещё немало их – скорых и ловких на слово, далёких от истинной науки, в совершенстве овладевших лишь демагогическими приёмами, умением наводить тень на плетень, – обитало в учебных заведениях и научно-исследовательских институтах.
В конечном итоге всё это привело бы к потере времени, а, по представлению Максима, время в улуюльском деле измерялось не днями, а часами. Нет, нет, намерения старого учёного не сулили никакой выгоды!
– Давайте, Захар Николаевич, выпьем за тех, кто сегодня в Улуюлье! Выпьем за Соню, за мою жену и за сестру, наконец, за этого, как вы говорите, сумасброда Краюхина, человека, безусловно, отчаянного, – за всех тех, кто вместе с ними, кто помогает им!
Максим, говоря это, долил коньяком рюмку Великанова, а свою наполнил заново.
– За их здоровье и успехи! – горячо отозвался Великанов и на этот раз выпил свой коньяк залпом, даже с какой-то удалью.
«О, да он, видно, когда-то умел лихо выпить!» – отметил про себя Максим.
– А теперь, Захар Николаевич, хочется мне сказать вам несколько откровенных, дружеских слов, – помолчав, заговорил Максим, глядя своими серыми пристальными глазами в глаза Великанова. – Очень прошу вас, не поступайте так, как вы намереваетесь…
– То есть как? – Великанов не ожидал таких слов от Максима и от удивления чуть привстал.
– Не выносите пока на обсуждение коллектива свои размышления. Сегодня ваш единоличный авторитет, ваше уменье быть властным окажут на дело более сильное влияние. А дальше будь что будет! Поживём – увидим!
И Максим убедительными соображениями обосновал свой совет.
Вначале на лице Великанова отразилось недоверие. При всей своей симпатии к Максиму, появившейся с первой встречи в лесу, он считал, что Строгов из числа тех людей, которые возводят в святыню каждую партийную догму. Теперь же он убеждался, что неподвижными догмы бывают только у бюрократов или у дураков. Всё, что говорил Максим, казалось ему всё более и более убедительным. Конечно же, надо беречь время и силы во имя главной цели! О своих заблуждениях не поздно поведать миру и потом. Кстати, заблуждения эти останутся преодолёнными, и говорить о них будет проще… А теперь за дело, за работу! Ничего не скажешь, этот обкомовский представитель хитёр, как змий! Уж если ему, Великанову, не станут колоть глаза, что он оступился, отнесутся к нему с прежним доверием, то и он в долгу не останется! Он ещё сумеет показать кое-кому из своих недоброжелателей, как надо работать настоящему учёному!
Максим, разумеется, не мог знать, о чём думает Великанов, но по тому, как у профессора сдвигались брови, как он теребил свои всклокоченные баки, как он вскидывал на гостя близорукие глаза, полные то любопытства, то удивления, то беспокойства, то растерянности, Максим чувствовал, что Великанов не рассчитывал на такой поворот их беседы.
В сознании Максима жили слова, которыми он пользовался только в случаях крайней необходимости. Он строго берёг такие слова, как «партия», «коммунист», «Ленин», «родина», произнося их только в особых случаях. Он делал это не специально, без усилий – у него это строгое отношение к слову большого смысла было в натуре. Его внутренне коробило, когда тот или иной докладчик, а то и просто собеседник бросался этими дорогими словами. Но сейчас, под конец важной беседы с Великановым, Максим почувствовал, что наступил момент, когда эти слова могут своим огромным весом поддержать всё то, в чём ему необходимо было убедить Великанова.
– Вы помните, Захар Николаевич, с каким изумлённым восторгом писал о Сибири Владимир Ильич? Он писал, что на её просторах разместились бы десятки цивилизованных европейских государств… Он осуждал патриархальщину и дикость, которые царизм веками сохранял здесь, но я убеждён, что Ленин предвидел на десятилетия вперёд. Вы представляете, какой крупный шаг сделает наша Родина, если поднять Улуюлье?.. От вас зависит, Захар Николаевич, скоро ли это произойдёт. От вас!
Великанов встал и, схватив себя привычным жестом за подбородок, прошёлся по кабинету.
– Ну, Максим Матвеич, задали же вы мне задачу, – остановившись у письменного стола, произнёс он. Потом снова прошёлся по просторной комнате стремительной, не по-стариковски быстрой походкой. – То, что вы сказали, Максим Матвеич, – Великанов опустился на стул, – честно говоря, приходило и мне в голову. Вот, думалось, пойду в обком и прямо заявлю: за прежнее виноват, а быть в стороне дольше не могу. Чувствую, что Улуюлью не обойтись без меня… Да ведь вот духу не хватило, пока со стороны не подтолкнули…
– Как это хорошо, Захар Николаевич, что вы так думали! – воскликнул Максим, крепко пожимая руку Великанова.
Перейдя от маленького круглого столика к письменному столу, они до глубокой ночи работали над проектом записки, адресованной в обком партии, о реорганизации Улуюльской экспедиции и об усилении научно-исследовательской работы в северных районах области.
Глава тринадцатая
1
Максим отчётливо сознавал, что осуществить предложения профессора Великанова будет не просто. Ни институт, ни облисполком не располагали какими-либо свободными средствами, которые можно было бы немедленно вложить в Улуюлье. Нельзя было особенно рассчитывать и на помощь центра. Просить дополнительные ассигнования в конце хозяйственного года – это означало идти на риск. В центре могли не только отказать в средствах, но и строго напомнить, что все государственные фонды, как финансовые, так и материальные, распределяются заблаговременно. Правда, Максим по опыту знал, что центр на хорошее дело не откажет дать средства, по при условии, если возможности области будут максимально использованы. Поэтому-то Максим упорно и тщательно в течение трёх дней работал над изысканием этих ресурсов.
Подготавливая записку Великанова для обсуждения на бюро обкома, Максим решил сопроводить её проектом постановления: «О мерах усиления научно-исследовательской работы в Улуюлье». Строгов предлагал перегруппировать фонды самого института. Ему казалось целесообразным свернуть другие полевые исследовательские работы и все средства направить Улуюльской комплексной экспедиции. Кроме того, часть дополнительных средств мог выделить облисполком из своего резерва.
Максим предусматривал также оказание помощи Улуюльской экспедиции трестами и областными организациями. Так, например, управление лесного хозяйства располагало звеном лёгких самолётов, выполнявших сторожевую противопожарную службу. Если бы один из самолётов прикрепить к Улуюльской экспедиции, то он попутно обслуживал бы экспедицию воздушной связью. Возле Мареевки можно было легко найти аэродром. К реке Большой примыкала чистая поляна. Были случаи, когда здесь удачно садились и взлетали тяжёлые санитарные самолёты. Катер и моторную лодку Максим предполагал получить через трест «Высокоярсклес», который содержал свой небольшой мелкотоннажный флот. Катер и лодку не нужно было гнать из областного центра, они имелись у леспромхоза «Горный» и находились на стоянке в верховьях Таёжной, по соседству с отрядами экспедиции. По намётке Максима грузовики для экспедиции должно было выделить областное дорожное управление, которое ещё год тому назад развернуло работы по реконструкции тракта Высокоярск – Притаёжное – Мареевка.
Большую помощь Улуюльской экспедиции согласился оказать штаб военного округа. На его складах трофейного имущества были пригодные для эксплуатации автомобили, траншеекопатели и бульдозеры, походные электростанции, радиоустановки, армейские палатки и самое разнообразное сапёрное имущество. Таким образом, экспедицию можно было оснастить по-современному в самое короткое время.
Руководители, с которыми Максим вёл переговоры, понимали, какое значение будут иметь результаты работы экспедиции для Высокоярской области, и без нажима соглашались оказать ей содействие. Правда, Максим предполагал, что на бюро обкома могут появиться и противники того плана, который он готовил. В облисполкоме поговаривали, что область не обязана заниматься экспедициями, что это дело министерств, что область должна только поставить вопрос перед центром, и многое другое в таком же духе.
Но дня за два до обсуждения на бюро обкома вопроса об Улуюлье произошло одно крайне важное событие: в Высокоярск прилетел уполномоченный Центрального Комитета партии Андрей Зотов. Основная цель его приезда была в том, чтобы ознакомиться с реальными возможностями в развитии производительных сил области.
Максим при первой же встрече с Зотовым показал ему предложения профессора Великанова и проект постановления бюро обкома по вопросам изучения Улуюлья. Зотов пожелал принять участие в заседании бюро обкома, а после этого решил выехать в районы Улуюльского края.
2
Остановка в Притаёжном была на несколько часов. Зотов и Максим поговорили с Артёмом в его кабинете в райкоме и поехали в Мареевку.
Зотов торопил Максима.
– Давай скорее двигаться в глубь Улуюлья, – повторил он несколько раз. Когда он говорил это, худощавое лицо его делалось неподкупно серьёзным, а глаза за стёклами очков выражали крайнее беспокойство.
Максим чувствовал, что Зотов чем-то встревожен. Чем же? Уж не предстоящей ли встречей с Мариной?
Догадка Максима была правильной. Чем меньше времени оставалось до встречи с Мариной, тем сильнее становилось волнение Зотова. Временами он надолго замолкал, скованный одной мыслью – о предстоящей встрече с ней. Прошло столько лет, а в душе было всё, как прежде: так же сладко и тревожно млело сердце, а из тайников памяти всплывал её живой облик.
«Что же это со мной делается? Прошли годы. Мы стали другие. Отчего же вдруг старое нахлынуло, с такой силой? И зачем всё это?» – размышлял Зотов, удивляясь силе своего чувства.
Ещё в Высокоярске, бродя вечерами по улицам и думая о причинах своего возбуждения, Зотов пытался объяснить это только «ароматом юности», как говорил он Максиму.
Действительно, в Высокоярске много было зданий, улиц, площадей, при виде которых воспоминания о юности поднимались целым роем. «Тут каждый камень, Андрюша, хранит твои следы», – со смехом говорил Максим Зотову.
Но дни проходили за днями, Зотов обошёл весь город и раз, и два, и три, а сердце не переставало смутно вещать о каких-то новых встречах и волнениях. О каких же?
«Марина… она!» – признался сам себе Зотов и с той минуты жил, отсчитывая дни и часы, то радуясь чему-то неясной беспокоящей радостью, то испытывая острую горечь от своих же собственных ожиданий и мимолётных, не осознанных надежд на счастье.
3
Трое суток Марина жила в состоянии лихорадочного возбуждения, сменявшегося апатией. Это началось с того незабываемого часа, когда в штаб экспедиции с телеграммой в руках вошёл почтарь Тимоша.
Директор института Водомеров, знавший по себе, как важно подготовиться к приезду большого начальства, телеграфировал в страшной спешке: «Сегодня автомобилем районы Улуюлья выехал представитель ЦК профессор Зотов тчк Его сопровождает из обкома товарищ Строгов тчк Они намерены самым тщательным образом проверить работу возглавляемой вами экспедиции тчк. Примите меры наведению порядка».
В первое мгновение Марина уловила только одно: едет Максим. «Ой, как это хорошо! Посоветуюсь о делах… Неужели он к Настеньке на Синее озеро не съездит? Сообщить бы ей как-нибудь», – пронеслось в мыслях Марины. И только несколько секунд спустя она подумала: «Подожди, ведь ещё кто-то едет». Она перечитала телеграмму, и вдруг сердце её застучало такими сильными ударами, что они отозвались в ушах. «Представитель ЦК профессор Зотов?.. Неужели Андрей? Нет, не он… Мало ли Зотовых!» Она успокоилась и, кинув взгляд снова на телеграмму, лежавшую на столе, улыбнулась: «Примите меры наведению порядка». В этой фразе, как в зеркале, отразился характер директора Водомерова, привыкшего, надо не надо, распоряжаться подчинёнными, до трепета бояться начальства, тупо верить в силу «исходящего циркуляра».
– «Примите меры наведению порядка»! – вслух произнесла Марина, открыла стол и принялась перекладывать бумаги. Усмешка не сходила с её губ. «Пожалуй, пошлю ему телеграмму: «Уважаемый Илья Петрович, порядок наведён, бумажки подшиты, что касается отрядов экспедиции, то они шлют вам пожелания доброго здоровья».
Но всё это была шутка, не более. Ответ Марина посылать не собиралась. В этом просто но было никакой надобности.
– Спасибо, Тимоша, что доставили телеграмму. Писать ничего не буду, – сказала она, видя, что Тимоша медлит с уходом.
Когда Марина осталась в штабе одна, взор её невольно опять заскользил по телеграмме. «А вдруг с Максимом едет именно Андрей Зотов?» – подумала она. От её спокойствия не осталось и помина. Она встала из-за стола, мысленно рассуждая: «Ну конечно же, это едет Андрей Зотов. Профессор, вместе с Максимом, старые друзья… Только вот при чём тут ЦК?.. А что ж, Андрюша умница, он и в ЦК и в правительстве лишним не будет!.. Он! Именно его послали к нам!» Марина уже совершенно не сомневалась, что профессор Зотов – это Андрей Зотов. И от сознания того, что ей предстоит встреча с Андреем, её охватили и страх, и стыд, и радость. Она почти бегом кинулась на свою половину дома, вытащила из-под кровати чемодан и, раскрыв его, принялась перекладывать платья. «Андрюша любил, когда я надевала всё белое», – проносилось в её голове. О том, что после их встреч протекли годы, она не думала. Чуть позже она сидела перед зеркалом, примеряя к своим аккуратным розовым ушкам белые клипсы с круглыми искусственными жемчужинами в серебряной оправе. Их подарила Анастасия Фёдоровна, когда Марине исполнилось тридцать лет. Анастасия Фёдоровна любила делать подарки и умела придавать им какое-то особенное значение. Передавая Марине довольно дешёвенькое украшение, она сказала ей:
– Видишь, Мариша, какие они беленькие и блестящие. Надевай их, когда тебе захочется понравиться людям!
Марина примерила клипсы и осталась довольна. Они в самом деле словно освежали её милое смуглое лицо, уставшее, озабоченное, строгое, но, может быть, поэтому-то и неотразимо привлекательное. Потом она вытащила из коробочки связку таких же белых бус, примерила их. И вдруг, приглядевшись к морщинкам, предательски пересекавшим лоб и сеточкой обозначившимся под глазами, она подумала о себе с сердитым добродушием: «Баба ты, баба! Надо дело делать, а она безделушками увлеклась».
Всё это происходило рано утром.
День, как обычно, прошёл в хлопотах. Дважды она побывала в исполкоме Совета и в правлении колхоза. Вчера по телеграфу поступил приказ об увеличении количества рабочих в отрядах почти в три раза. Надо было срочно набирать людей, а их и без того не хватало в сёлах Притаёжного района. Председатель сельсовета Севастьянов и председатель колхоза Изотов, боевые сельские коммунисты, понимавшие всё великое значение экспедиции для их родного края, долго сидели вместе с Мариной, ещё и ещё раз прикидывая, откуда можно высвободить рабочие руки.
Перед вечером Марина позвонила по телефону в Притаёжное. Сообщив Артёму о новом указании насчёт набора рабочих в экспедиции, она спросила брата, знает ли он о приезде Максима. Артём ответил:
– Как же, знаю! Максюша звонил мне из Высокоярска. Говорят, что он с Андреем Зотовым едет. Андрюша теперь большой чин, в Госплане крупными делами заворачивает и в ЦК, видать, вес имеет. Поджидай, Мариша, важных гостей. Вот-вот нагрянут. Максюша сказал, что у нас они останавливаться не будут. Зотов с нетерпением рвётся в Улуюлье! Я тебе тогда, при встрече, не сказал, чтобы ты не волновалась раньше времени.
«Ах, Артём, Артём, лучше бы он не говорил этой фразы: «Зотов с нетерпением рвётся в Улуюлье!» Сердце Марины сжалось от боли. «К тебе он рвётся!» – подсказало ей сознание. «Ну, зачем, зачем он едет? Прошло столько лет. Всё прошлое невозвратно и только может причинить муку!..»
Марина брела с почты медленно, тяжело. Так ходят люди с непосильной поклажей. Придя к себе, она легла на кровать, подумав: «Ну, пусть приезжает, встречу, доложу обо всём, как полагается по службе». Ей показался смешным и, более того, недостойным утренний порыв, когда она, как влюблённая девушка, кинулась к зеркалу, начала перебирать платья. К чему всё это? Неужели ей не ясно, что её личное счастье не сложилось? Ведь знает она это твёрдо и убеждена, что исправить ничего теперь невозможно.
Марина решила никак не готовить себя к встрече с Зотовым: ни духовно, ни внешне. Пусть он увидит её – уже изрядно потрёпанную жизнью, постаревшую, одетую простовато, с некоторым пренебрежением к себе, которое довольно часто встречается у одиноких пожилых женщин, уже не испытывающих желания нравиться. И говорить она с ним будет тоном сухого деляги, занятого только работой, только наукой, которой она принесла в жертву лучшее, что имеет человек, – молодость.
Весь вечер она пролежала в состоянии тупой апатии, уверенная, что вот наконец обрела спокойствие и ясность, которые её уже не покинут.
Утром она встала, оделась в домашнее ситцевое платье, а сверху надела коричневый рабочий халат. На ноги она натянула грубые, жёсткие ботинки. Причёсываясь, ни разу не взглянула в зеркало и уложила волосы на ощупь.
Едва она вышла на улицу, её встретил председатель сельсовета Севастьянов.
– Вы что, Марина Матвеевна, в отряды уезжаете? – присматриваясь к ней, спросил он.
– Почему вы так думаете? – изумилась Марина.
– Какая-то вы сегодня не такая, – замялся Севастьянов. – Ну, сказать короче, не нарядная… – не кривя душой, простодушно закончил он.
– Хотела с утра пораньше выехать в поле, надо мне в гербарий кое-какие мареевские растения собрать, да вот, пожалуй, отложу, другие дела подоспели. А вы в район сегодня по собираетесь? – Марина поспешила перевести разговор на другую тему.
– Пока терпит, уж если что, так в начале той недели, – ответил Севастьянов и пошёл в сельсовет.
Марина вернулась к себе в штаб.
В тот день к ней нахлынули посетители с самыми разными нуждами: председатель правления сельпо, предлагающий свои услуги по перевозке грузов в город, директор школы, приходивший посоветоваться об организации школьного краеведческого музея, заведующий клубом, упросивший её выступить на полевом стане с беседой о достижениях советской биологии, и много других лиц, знакомых ей по Мареевке. И все обращали внимание на её внешность. В Мареевке привыкли видеть Марину аккуратно одетой, подтянутой и всегда какой-то праздничной.
Уборщица штаба Поля, тридцатипятилетняя женщина, оставшаяся незамужней не столько из-за отсутствия женихов, сколько по причине того, что «у неё не всё дома», с глуповатой наивностью передала однажды Марине, что о ней говорили в Мареевке.
– Уж так вас любят в Мареевке, Марина Матвеевна, страх подумать! – сорочьей скороговоркой частила Поля. – Наши-то бабы-халды и те про вас худого слова придумать не могут. Всегда вы чистенькая, опрятная, промытая. И уж что на себя ни наденете, ну, прямо всё поёт на вас. Одно слово – куколка магазинная!
Сегодня Поля долго не уходила из штаба, таращила бесцветные глаза на Марину, дожидаясь, когда она снимет давно не стиранный халат. Поля тогда бросилась бы через огороды на ферму, чтобы расписать дояркам про диковинное платье своей начальницы. Не беда, если б платье оказалось уже известным Поле. Тут бы выручила фантазия!
Девушки-доярки внимательно присматривались к платьям Марины, и уже кое-кто из них щеголял в Мареевке в нарядах, «как у профессорши».
До полудня Марина работала увлечённо, не замечая на себе косых взглядов недоумевающих посетителей. Но после обеда вдруг в душе её образовалась какая-то трещинка. Ей снова стало не по себе. Сидя за своим столом, она чутко прислушивалась к каждому шуму, врывавшемуся с улицы в открытое окно. «Ой, едут, едут!» – с испугом и радостью думала она, заслышав рокот автомобильного мотора. Она то и дело поворачивалась к окну и смотрела вдоль улицы. Словно назло ей, в этот день через Мареевку прошло с десяток грузовиков. Райпотребсоюз, пользуясь ведренной погодой, спешил завезти товары в низовья Таёжной, где у него были расположены базы, снабжавшие охотников и рыбаков.
Однако ни днём ни вечером Максим и Зотов не приехали. Марина не ложилась до полуночи, теперь уже прислушиваясь буквально к каждому шороху. Всё, что происходило с ней в истёкший день, вдруг обернулось к ней какой-то другой стороной. «Нет, дорогая моя, – рассуждала она сама с собой, – от собственного сердца не уйдёшь. Если б он тебе безразличен был, не мотало бы тебя из стороны в сторону. А нестираный халат, причёска, сбитая набок, – это всё чудачество… Подожди, жизнь покажет, она рассудит. Осталось недолго тебе терзаться. Может случиться так, что не увидишь ты в его глазах даже искорки прежних чувств. Оно и лучше…»
Но было бы это в самом деле лучше, Марина не знала. Как только она представила себе, что Зотов к ней равнодушен, ей стало нестерпимо больно. Она приложила к глазам платок и долго лежала, не имея сил шевельнуться.
На солнцевсходе Поля прибежала убирать штаб. Марина была уже на ногах. Одетая в белое платье, с белыми бусами на шее, с белыми клипсами в ушах, в белых туфлях на высоких каблуках, посвежевшая после отдыха, она показалась Поле цветком, который вдруг, как только ударил первый луч солнца, распустил свои благоухающие лепестки. Поля ахнула от восхищения, кинула тряпку у порога, поставила ведро за дверь и, прыгая, как коза, через изгороди, помчалась к дояркам на ферму.
4
Не доезжая километров пятнадцать до Мареевки, обкомовский шофёр, знавший всю область вдоль и поперёк, спросил Максима:
– Видите, Максим Матвеич, просеку в лесу?
– Вижу, конечно. А что?
– Отсюда начинаются земли Мареевского колхоза.
– Вот оно что! На их земле по масштабам Центральной России можно два района разместить. Правда, Андрюша? – обратился он к Зотову.
– Да, да… – рассеянно подтвердил Зотов и, втянув голову в плечи, замолчал.
Максим попробовал начать ещё какой-то разговор, но тот больше не произнёс ни одного слова. «Волнуется», – про себя отметил Максим.
Когда машина въехала в Мареевку и, разгоняя копошащихся на дороге кур и вздымая за собой непроглядный столб пыли, помчалась по её главной улице, Максим сказал шофёру:
– Меня высадишь возле правления колхоза, а Андрея Калистратовича подвезёшь к штабу экспедиции. Знаешь, где он помещается?
– Уж как-нибудь найду, Максим Матвеич. Мареевка пока ещё не Москва, – засмеялся шофёр.
Вскоре Максим вышел из машины.
– Ты поезжай, Андрюша. Я скоро приду, попробую председателя колхоза найти, – сказал Максим Зотову, продолжавшему сидеть молча.
Машина покатилась дальше, а Максим направился в правление колхоза. По правде сказать, встреча с председателем могла бы состояться и позже. Срочной необходимости в этом не было. Другое чувство руководило Максимом: ему не хотелось быть при встрече Зотова с Мариной. Он понимал, что, как ни близки ему Андрей и Марина, им будет проще и лучше, если они после долголетней разлуки встретятся без него.
И вот машина подкатила к штабу. Зотов не спеша вылез из неё, снял светлый макинтош, стряхнул с него пыль и, перебросив через руку, пошёл по дощатому тротуару. Сердце его колотилось сильными и резкими толчками. В раскрытое окно он увидел что-то белое, стремительно промелькнувшее, как птица. «Она», – подсказало ему сердце, и он почувствовал, что руки его стали влажными.
Стараясь всё делать не спеша, чтобы казаться спокойным, он медленно открыл дверь, медленно переступил порог. В полутёмной комнате в нескольких шагах от него стояла Марина, вся в белом с ног до головы. Что-то невыразимо страдальческое на миг исказило её смуглое лицо. В этот миг она показалась ему далёкой-далёкой и совсем-совсем чужой. «Нет, она уже…» – но он не успел додумать до конца. Этот страшный миг окончился раньше, чем он успел оценить его. Марина шагнула вперёд, губы её дрогнули, глаза расширились, и он услышал её голос. И вдруг она показалась ему такой же, какой была тогда, ну, в точности такой же, как в юности.
Читать бесплатно другие книги:
