Жена дитя Майн Рид Томас
Снаружи послышался скрип колес кареты на гравии.
Без опасности быть замеченным уезжающий гость не мог больше оставаться в таком обществе; вложив в руку Сабины полсоверена, он молча спустился по лестнице и так же молча сел в карету.
Слуга, принесший чемодан, захлопнул дверцу кареты, продолжая про себя дивиться такому несвоевременному отъезду.
– Неплохой джентльмен, – рассуждал он, подходя к лампе в прихожей и разглядывая полсоверена, которые были сунуты ему в руку.
А пока он делал это, джентльмен, о котором идет речь, тоже занимался разглядыванием, гораздо более интересным. Не успел экипаж выехать из парка – он еще двигался по извилистой подъездной дороге, – как его пассажир сунул руку в карман сюртука и извлек оттуда листок бумаги.
Маленький листок, оторванный от корешка блокнота. И надпись карандашом – всего несколько слов, написанных в спешке.
Свет восковых свеч позволял легко читать; с сердцем, сжимающимся от радости, Мейнард прочел:
«Папа очень рассердился; я знаю, что он никогда не разрешит мне снова с вами увидеться. Мне печально думать, что мы никогда больше не встретимся и что вы меня забудете. Я вас никогда не забуду – никогда!»
– А я вас, Бланш Вернон, – подумал Мейнард, складывая листок и снова пряча его в карман.
Не доезжая до станции, он снова его извлек и перечел; и снова прочел при свете подвешенной лампы, сидя в одиноком купе ночного поезда по пути в столицу.
Потом сложил листок аккуратней, положил в свой бумажник для карточек и сунул в нагрудный карман, поближе к сердцу; это было не первое полученное им любовное послание, но самое дорогое!
Глава LXI
Информатор
Исчезновение одного из шести десятков гостей могло пройти незамеченным; а если и было замечено, не нуждалось в объяснении – в английском «лучшем обществе».
Этим большой прием отличается от тихих обедов в деревенском доме.
Истинная вежливость давно избавила от необходимости продолжительных прощаний, с неловкими поклонами и рукопожатиями. Достаточно попрощаться с хозяином – а еще лучше с хозяйкой – и поклониться всем встречным на пути из гостиной.
Таково было правило, которого придерживались и под крышей сэра Джорджа Вернона; и внезапный отъезд капитана Мейнарда не вызвал бы никаких комментариев, если бы не одно-два необычных обстоятельства, его сопровождавших.
Он был чужим для общества сэра Джорджа – с необычным романтическим прошлым; а литературные лавры, недавно приобретенные и еще свежие на лбу, привлекали к нему повышенное внимание этого круга представителей высшего общества.
Но особенно странным казался способ его отъезда. Его видели танцующим с дочерью сэра Джорджа, потом он вместе с нею через оранжерею вышел в парк. И не вернулся.
Некоторые из танцующих, тоже вышедшие прохладиться, видели, как вынесли его чемодан; а звуки колес кареты свидетельствовали, что он уехал насовсем!
Ничего необычного в этом все же не было. Должно быть, он попрощался с хозяином снаружи – попрощался в соответствии с приличиями.
Однако этого никто не видел; и поскольку Мейнард несколько дней прожил в доме, его отъезд выглядел слегка бесцеремонно. И уж во всяком случае произошел он в необычное время.
Возможно, и на это не обратили бы внимания, если бы не еще одно обстоятельство: после его отъезда дочь баронета больше не появилась среди танцующих.
Ее не видели после вальса, во время которого их с партнером так внимательно разглядывали.
Конечно, она еще очень молода. От танца у нее могла закружиться голова, и она ушла немного отдохнуть.
Так думали те, кто обратил на это внимание.
Но таких было немного. Чаровницы с широких юбках больше думали о себе; старые девы спокойно играли в вист в другом помещении; и отсутствие Бланш Вернон никак не отразилось на общем веселье.
Но было замечено состояние ее отца, его задумчивость. Многие гости заметили, что весь остаток вечера сэр Джордж вел себя странно; его задумчивость бросалась в глаза. Даже блестящее воспитание не помогло ему скрыть впечатление от нанесенного удара!
Несмотря на все его усилия скрыть свое состояние, люди, близко знавшие его, поняли, что что-то случилось.
В результате ночное веселье кончилось раньше обычного; во всяком случае раньше, чем ожидали замерзшие кучера карет.
Соответственно и гости, остановившиеся в доме, раньше разошлись по своим комнатам.
Но сэр Джордж пошел не в спальню, а в библиотеку.
Он был не один. Его сопровождал Фрэнк Скадамор.
Он поступил так по просьбе дяди после того, как остальные пожелали спокойной ночи.
Тема разговора дяди и племянника станет ясна из нижеследующего.
– Фрэнк, – начал баронет, – я хочу, чтобы ты был со мной откровенен.
Произнес он это без желания поиграть словами (Слово «Фрэнк» по-английски означает «откровенный». – Прим. перев.): не такое у него было настроение.
– Относительно чего, дядя? – спросил Скадамор, выглядя слегка удивленным.
– Относительно того, что ты видел между Бланш и этим…человеком.
Слово «человек» было произнесено презрительно, почти с шипением.
– Что я видел?
– Да, что видел и слышал.
– Я рассказал вам, что видел и слышал. Вплоть до событий сегодняшнего вечера – час назад.
– Час назад? Ты имеешь в виду свидание под деревом?
– Нет, дядя, не это. Я видел кое-что еще.
– Но ведь капитан Мейнард сразу уехал!
– Да. Но прихватил с собой кое-что, чего ему не следовало брать.
– Прихватил с собой! О чем ты, племянник?
– Ваш почетный гость унес листок бумаги, на котором что-то написано.
– Кем написано?
– Моей кузиной Бланш.
– Когда и где?
– Ну, вероятно, когда он собирался. Полагаю, что Бланш написала это у себя в комнате. Она ведь ушла туда – вы видели.
Сэр Джордж выслушал это сообщение со всем хладнокровием, на какое был способен. Тем не менее мышцы на его лице дергались, щеки побледнели, чего не мог не заметить племянник.
– Продолжай, Фрэнк, – сказал сэр Джордж неуверенным голосом, – продолжай и рассказывай все. Откуда тебе это известно?
– По чистой случайности, – отвечал добровольный информатор. – Я вышел из гостиной, отдыхая между танцами. Как раз в это время капитан Мейнард уходил. С того места, где я стоял, видна была верхняя площадка лестницы. Он там разговаривал с Сабиной и, как мне показалось, очень конфиденциально. Я видел, как он что-то вложил ей в руку – монету, вероятно, – сразу после того как она сунула ему листок в карман. Я видел, что это листок бумаги, сложенный, как записка.
– Ты в этом уверен?
– Абсолютно уверен, дядя. Я тогда не сомневался в увиденном и сказал себе: «Эту записку написала моя кузина; она послала Сабину, чтобы передать ее». Я бы остановил его на лестнице и заставил отдать записку, но не хотел поднимать шум в доме. Вы знаете, что я бы его заставил!
Сэр Джордж не слышал этого хвастливого замечания. Он вообще перестал слушать племянника. Слишком был поглощен болезненными размышлениями – думал о странном поведении дочери.
– Бедная девочка! – печально про себя говорил он. – Бедный невинный ребенок! И это после всей моей заботы, после ревностной опеки, моего более чем необычного одиночества! О Боже! Подумать, что я впустил змею в свой дом, и она обернулась против меня и ужалила!
Чувства, испытываемые баронетом, не давали ему продолжать разговор; Скадамору было разрешено ложиться спать.
Глава LXII
Необщительные спутники
Поезд, в котором ехал Мейнард, остановился на станции Сайденхем, куда подходит линия от «Кристал паласа» (Огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построенный в 1851 году для «Великой выставки». – Прим. перев.).
Остановка не вырвала Мейнарда из задумчивости, в которую он погрузился – после неприятного происшестия.
Он только слышал за вагоном голоса, один их которых показался ему знакомым.
Выглянув, он увидел на платформе группу леди и джентльменов.
Место, где они находятся, свидетельствовало, что они побывали на выставке в «Кристал паласе», а некоторая излишняя говорливость – что после этого они пообедали в отеле «Сайденхем».
Они шли по платформе в поисках вагона первого класса на Лондон.
Их шестеро, и им требуется целое купе – на Лондон и Брайтон ведет узкоколейная дорога.
Но такого вагона в поезде не оказалось, и поэтому они не могут ехать вместе. Придется им разделиться.
– Какая досада! – воскликнул джентльмен, казавшийся предводителем. – Но, навейно, ничего не поделаешь! А, вот и купе всего с одним пассажиуом!
Говорящий показался у входа в купе, в котором сидел Мейнард – один и в углу.
– Есть места для пятеуых, – продолжал джентльмен. – Лучше сядем здесь, леди! Один из джентльменов должен поискать себе дуугое место.
Вначале вошли три леди – их было три.
Возникла проблема: кому их троих джентльменов придется расстаться с такими приятными спутницами – две из них молодые и хорошенькие.
– Я уйду, – вызвался один из джентльменов, самый молодой и наименее значительный.
Остальные двое с готовностью приняли его предложение, особенно тот, что придерживал дверь купе.
Он вежливо пропустил всех, чтобы сесть последним. Войдя в купе, он уже собрался это сделать, как вдруг ему в голову, очевидно, пришла новая мысль, заставившая изменить намерение.
– Ах, леди! – воскликнул он. – Надеюсь, вы извините меня, если я вас оставлю и пейейду в вагон для куйящих. Умиуаю от желания выкуйить сигауу.
Может быть, леди и сказали бы: «Курите здесь», но в купе находился незнакомец, поэтому они только ответили:
– Конечно, сэр.
И прежде чем они успели еще что-нибудь сказать, он исчез.
Прыгнул на платформу, как будто что-то его подгоняло.
Им это показалось странным – и немного невежливым.
– Мистер Свинтон – заядлый курильщик, – сказала старшая леди оправдывающим тоном.
Замечание было адресовано единственному оставшемуся с ними джентльмену.
– Да, я вижу это, – ответил тот слегка иронически.
Он разглядывал единственного пассажира, который, в шляпе и сюртуке, молча сидел в углу.
Несмотря на тусклый свет, он его узнал и был уверен, что Свинтон тоже узнал.
Потом взгляд его перешел на женщин; все они были раньше знакомы с этим пассажиром. Одна из них вздрогнула, узнав его.
Тем не менее все продолжали молчать, не было даже кивка в знак узнавания. Только мгновенное удивление, а за ним замешательство.
К счастью, лампа масляная, и в ее свете трудно было разглядеть выражение их лиц.
Так думала Джули Гирдвуд; так же считала и ее мать.
Корнелии было все равно. Ей ничего не нужно было скрывать.
Но Луису Лукасу молчание понравилось: теперь он отвечал за ситуацию.
Он сел напротив джентльмена, который стрелял в его ньюфаундленда!
Не очень приятное место: он сразу пересел на то, которое должен был занять Свинтон. Сделал он это под предлгом, что хочет быть поближе к миссис Гирдвуд.
Таким образом Мейнард остался без визави.
Мысли его тоже были странными. Да и как могло быть иначе? Рядом с ним, почти касаясь плечом, сидела женщина, которую он когда-то любил – или во всяком случае страстно ею восхищался.
Но это была однодневная страсть. Она прошла и теперь холодна и мертва. Было время, когда прикосновение этой округлой руки разгоняло кровь в его жилах. Теперь, когда она случайно касается его плеча, у него это вызывает не больше чувств, чем прикосновение к обломку статуи Праксителя!
Испытывает ли она то же самое?
Он не мог сказать, да ему и было все равно.
Если он и думал о ней, то с простой благодарностью. Он помнил свои догадки о том, кто послал ему в защиту звездно-полосатый флаг, – догадки, подкрепленные словами Бланш Вернон в разговоре в зарослях.
И только это заставило его мысленно сформулировать вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»
Он вспомнил все, что произошло между ними: ее холодное прощание на утесе, когда он спас их от прилива; почти презрительное обращение с ним на балу в Ньюпорте. Но он помнил и ее последние слова, когда она выходила из бального зала; и последний взгляд с балкона!
И слова и взгляд заставили его повторить вопрос: «Должен ли я заговорить с ней?»
Десять раз слова готовы были сорваться с его языка; и все время он сдерживался.
Было время, когда он заговорил бы, и завязался бы оживленный диалог. Хотя почтовый поезд со скоростью сорок миль в час достигенет Лондона через пятнадцать минут, Мейнарду казалось, что он никогда не придет на станцию.
Но наконец поезд остановился, и капитан Мейнард и его прежние знакомые не обменялись ни словом!
Казалось, все испытали облегчение, когда показалась платформа и появилась возможность избавиться от его общества.
Возможно, Джули была исключением. Она последней из своей группы выходила из купе; Мейнард, разумеется, еще оставался.
Она, казалось, задерживается в надежде , что он заговорит.
Ей хотелось сказать «жестокий»; но гордость остановила ее; и она, чтобы избежать унижения, быстро выпрыгнула из вагона.
Мейнард тоже едва не заговорил. И тоже сдержался из-за мысли – гордой, но не жестокой.
Он смотрел на платформу и видел, как они уходят. Видел, как к ним присоединились два джентльмена – один подошел украдкой, словно опасался, что его заметят.
Он знал, что это Свинтон; и понимал, почему тот избегает внимания.
Мейнарду было все равно; и он не завидовал его уверенности и обществу. Он только подумал:
– Странно, что в каждый неприятный момент моей жизни снова появляются эти люди из Ньюпорта– в Париже и теперь возле Лондона, когда я испытываю самое сильное горе!
Он продолжал раздумывать над этим совпадением, пока носильщик не усадил его вместе с багажом в кэб.
Не понимая причины его отвлеченности, этот служащий тем не менее был недоволен.
Сильно хлопнув дверцей, он напомнил пассажиру: тот не дал на чай!
Глава LXIII
«Это сладко – так сладко»
Сев в кэб, капитан Мейнард вместе со своим багажом благополучно прибыл на Портмен Сквер.
У него был с собой ключ, поэтому он зашел, не потревожив хозяйку.
Он снова оказался в своей квартире, постель приглашала лечь, но он не мог уснуть. Всю ночь метался он в постели и думал о Бланш Вернон.
Джули Гирдвуд заставила его отвлечься, но как только эта леди вышла из вагона, он перестал о ней думать.
Как только она исчезла на платформе, в воображении Мейнарда снова возникла дочь баронета, снова увидел он ее розовые щеки и золотые волосы.
Препятствия, возникшие между ними, неприятны, о них можно только сожалеть. Но, думая о них, Мейнард не чувствовал себя несчастным. Да и как могло быть иначе, если в ушах его еще звучала ее нежная речь; он снова достал листок и перечел при свете лампы, что на нем написано.
С болью прочел он: «Папа… никогда не разрешит мне снова с вами увидеться». Но это не мешает ему сохранить надежду.
Сейчас не средневековье; и Англия не страна монастырей, в которой все зависит от родительского согласия. Тем не менее власть отца может быть препятствием, и с ней следует считаться; да Мейнард и не думал иначе.
Между гордым баронетом и им самим препятствие, которое он, возможно, никогда не преодолеет, – социальная пропасть навсегда разделит их!
Есть ли способы преодолеть эту пропасть? Можно ли придумать такой способ?
Долгие часы эти мысли не давали ему уснуть; и он в конце концов уснул, так и не найдя выхода.
В то же самое время Бланш тоже не спала – и думала о том же.
Но были у нее и другие мысли и страхи. Ей еще предстояло встретиться с отцом!
Убежав к себе, она с того часа своего стыда не виделась с ним.
Но утром им придется встретиться – и, может быть, он потребует у нее признания.
Может показаться, что больше рассказывать не о чем. Но сама по себе необходимость успокаивать отца и повторять то, что уже было сказано, вызывала боль.
К тому же был еще один ее поступок – тайная записка. Она писала ее торопливо, уступив инстинкту любви, охваченная волнением страсти.
Теперь, в своей спокойной комнате, когда миновал приступ отчаянной храбрости, она сомневалась, правильно ли поступила.
Она не раскаивалась в сделанном, но опасалась последствий. Что если отец узнает и об этом? А если заподозрит и спросит ее?
Она знала, что должна будет сознаться. Она слишком молода и невинна, чтобы думать об обмане. Она только что совершила обман; но совсем другое дело сказать неправду. По сравнению с такой ложью даже напускная стыдливость кажется простительной.
Но отец не потерпит лжи, и она это знала. Он сердит из-за того, что уже знает, и ее проступок усилит его негодование, возможно, превратит его в бурю. Как ей это выдержать?
Она лежала в страхе и думала.
– Дорогая Сэбби, – сказала она наконец, – как ты думаешь, он подозревает?
Вопрос был адресован цветной служанке, которая лежала на диване в соседней прихожей. Молодая хзяйка попросила ее лечь там, чтобы иметь возможность поговорить и успокоиться.
– Что заподозрит? И кто должен заподозрить?
– Я говорю о записке, которую ты отдала ему. Мой отец.
– Ваш отец? Я ему не отдавала никакой записки. Вы не в своем уме, мисси Бланш!
– Нет, нет! Я говорю о листочке, которую ты отдала ему.
– О, масса Мейнар! Конечно, я ему отдала.
– И ты думаешь, вас никто не видел?
– Я об этом ничего не думаю. Конечно, никто не видел! Сэбби, она положила маленький листочек в карман джентльмена, в наружный карман, и он совсем скрылся из виду. Успокойтесь, мисси Бланш! Никто не видел этого. Нужно иметь глаза Аргуса, чтобы увидеть.
Такая крайняя уверенность говорила о том, что у Сабины есть сомнения.
И действительно, она заметила на себе взгляд, хотя это не был взгляд Аргуса. Эти глаза принадлежали кузену Бланш Скадамору.
Креолка подозревала, что он видел, как она передала записку, но постаралась сохранить свои подозрения при себе.
– Нет, мисси, дорогая, – продолжала она. – не беспокойте свою голову этим. Сэбби передала записку. Почему ваш отец должен что-то подозревать?
– Не знаю, – ответила девушка. – Но не могу справиться со страхом.
Она некоторое время лежала молча, словно о чем-то думала. Но думала она не о своих страхах.
– А что он тебе сказал, Сэбби? – спросила она наконец.
– Вы имеете в виду массу Мейнара?
– Да.
– Мало сказал. У него не было времени.
– Но он что-то сказал?
– О, да, – протянула Сэбби в поисках ответа. – Сказал: «Сэбби, добрая Сэбби. Передай мисси Бланш: что бы ни случилось, я ее люблю и буду любить».
Сочиняя эту страстную речь, креолка проявила природную хитрость, свойственную этому народу, и ловкость в владении языком.
Это была выдумка, к тому же банальная. Тем не менее она доставила девушке огромное удовольствие, чего и добивалась служанка.
К тому же это помогло Бланш уснуть. Вскоре, положив голову на подушу, белая наволочка которой почти скрылась под ее распущенными волосами, девушка погрузилась в сон.
Сон был приятный, хотя и неглубокий. Сэбби, сидя у постели и глядя на лицо хозяйки, видела, что той что-то снится.
Сон не мог быть дурным. Иначе почему бы полураскрытые губы произнесли:
– Теперь я знаю, что он меня любит. Это сладко – так сладко!
– Девочка влюблена по уши. Ни во сне, ни наяву не расстанется она с этой любовью – никогда!
С этим мудрым предсказанием креолка взяла свечу и неслышно вышла.
Глава LXIV
Трудное обещание
Каким бы легким и приятным ни был ее сон, Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.
Во сне перед ней было лицо, на которое ей так приятно смотреть. Проснувшись, она могла думать только о другом лице, которого приходится бояться, – о лице рассерженного отца.
Одевая ее, креолка заметила этот страх и попыталась приободрить девушку. Тщетно.
Девушка дрожала, спускаясь на завтрак.
Но пока бояться было нечего. В обществе гостей отца, собравшихся за столом, она в безопасности. Не хватало только Мейнарда.
Но никто не сказал об этом ни слова; а его отсутствие с лихвой восполнили новые гости, и среди них известный иностранный вельможа.
Под такой защитой Бланш приободрилась – она начала надеяться, что отец ничего не скажет о происшедшем.
Она была не настолько ребенком, чтобы надеяться, что он об этом забудет. И больше всего опасалась, что ее заставят исповедаться.
Час после завтрака она провела в лихорадочной деятельности. Смотрела, как уходят джентльмены с ружьями в руках, в сопровождении собак. Она надеялась, что отец пойдет с ними.
Но он не пошел; и она начала тревожиться еще больше, узнав, что он намерен остаться дома.
Сабина узнала об этом от его лакея.
И Бланш почти испытала облегчения, когда к ней подошел слуга и с поклоном сообщил, что сэр Джордж ждет ее в библиотеке.
При этом приглашении она побледнела. Не могла сдержать чувства, даже в присутствии слуги.
Но слуга больше ничего не объяснил; и, получив ее гордый кивок, удалилася, а она пошла за ним в направлении библиотеки.
Сердце ее упало, когда она вошла. Она увидела, что отец один, и судя по его серьезному виду поняла, что ей предстоит тяжелое испытание.
Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть гнев. Его не было. Не было даже строгости. Отец смотрел на нее печально.
И та же нотка печали прозвучала в его голосе, когда он обратился к ней.
– Садись, дитя мое, – были его первые слова. Он указал на диван.
Она послушно села, ничего не сказав в ответ.
Диван оказался очень кстати. Она чувствовала себя такой раздавленной, что не могла бы стоять.
Последовала тяжелая пауза, пока сэр Джордж не заговорил снова. Молчание и ему казалось тяжелым. Он боролься с болезненными мыслями.
– Дочь моя, – сказал он, делая усилие, чтобы подавить свои чувства. – я думаю, мне не нужно объяснять тебе, почему я тебя пригласил?
Отец помолчал, но не в ожидании ответа. Ответ был ему не нужен. Он только пытался выиграть время.