Смертное Камлание Басов Николай

# 9.

Вечер все тянулся и тянулся. Это было очень трудное ожидание, Рыжов даже пробовал отвлечься. Хорошо бы сидеть, думал он, в своем кабинете. Если уж приходится так нелепо ждать, было бы проще, если бы он взял документы какие-нибудь. У него на столе полно заявлений о том, что и где происходит, вдруг это имеет отношение к «Темным папкам», вот эту бы работу и следовало сейчас ему делать… Но приходилось бесцельно лежать, тупо глядя в потолок.

Когда-то по молодости он вообще не умел ждать, а вот сейчас, кажется, стал приучаться. Хорошо бы, не слишком крепко. А то бывает, привыкнет человек вот так бесцельно ждать, и потом что-то важное в себе теряет. Он видел такое, замечал в тюремных контролерах, в охранниках, которые очень долго, почти всю жизнь, должны ждать чего-то, что никогда, как правило, не наступало… Эти люди ему не нравились.

Звонок раздался, когда у него стали слипаться глаза. Все же, он устал от внутреннего, сдерживаемого напряжения, но раздался звонок… Наконец-то, почти обрадовался Рыжов.

Голос в трубке звучал глуховато и очень непривычно. Кажется, певцы называют этот тембр «низким горлом», еще так бывает у тех, кто чуть иначе слышит все звуки, или вообще привык к тишине, такой, какой в городе никогда не бывает.

– Вы, как я понимаю, торопитесь, – сказал человек на том конце провода. – Тогда предлагаю сделать так. Одевайтесь, и приходите в садик перед главным входом в Петропавловкую крепость.

– Хорошо. Но как вы меня узнаете? – спросил Рыжов. Может, в самом деле, наполовину спал, а может, за время ожидания немного «размагнитился», вот и не мог сразу собраться.

– Поверьте, это будет нетруно, – отозвался неведомый собеседник, и в трубке щелкнуло.

А Рыжов принялся одеваться и потихоньку, словно кто-нибудь мог подслушать его мысли, стал обдумывать – проверялись ли звонки в его номер или нет? Гостиничный коммутатор делал это вполне возможным, а его статус, да еще если Сабуров сделал соответствующее распоряжение, делали это еще более вероятным. Но все же… Нет, в это верить не хотелось.

Но вера верой, а по дороге от Исакия к Невскому, и потом, когда он решил перейти по Дворцовому мосту на другую сторону, он не раз и не два проверился. Тщательно проверился, внимательно. Но ничего не обнаружил, кажется, слежки все же не было.

И еще Рыжов был очень доволен тем, что с ним не оказалось Смехового, сейчас это было очень хорошо, даже здорово… Если, разумеется, это не была дьявольски тонкой, умной, рассчетливой игрой, где его, Рыжова, очень точно подставляли. Но рассчитывать на это – значило вообще ничего не сделать, хотя он должен был… Должен.

Он отыскал обычную парковую лавочку шагах в ста от входа в крепость, и уселся, кутаясь в свое пальто. Вот ведь какая петрушка, для Москвы этого пальто вполне хватало, там оно грело, и даже казалось надежным. Но в промозглом воздухе Ленинграда оно словно бы стало тоньше, и надеяться на него было почему-то нельзя.

Рыжов сидел долго, и смотрел на великолепный Зимний, на Ростральные колоны, и на Неву. Зима уже, собственно, наступила, но река еще чернела, словно длинный и широкий клинок, допустим, черной шпаги. Около гранитных набережных с обеих сторон река уже побелела, там образовался лед, но в центре оставалась вода. Интересно, думал Рыжов отвлеченно, а навигация разве еще не закончилась? Зачем эта… дорога из чистой воды? Или ее пробивают специально очень мощными пароходами?

Незнакомый, высокий человек оказался рядом, словно вырос из-под земли. Рыжов даже поморщился, и тому, как появился этот человек, и тому, как он об этом подумал. Тривиально как-то все выходило, хотя в том, что должно было произойти, по надеждам самого Рыжова, ничего тривиального не намечалось.

Незнакомец сел рядом, спокойно так устроился. Был он худым, даже тощим, и помимо высокого роста отличался темной кожей, она даже в неверном свете неблизких и несильных фонарей показалась какой-то обугленной. Но видно это стало только когда он уселся очень близко, почти оперся о рыжовское плечо.

Молча осмотрелся, слишком явно, но все же при неярком свете этого можно было не заметить. Рыжов тоже осматривался, пока сидел и ждал. Людей поблизости не было, то есть, кто-то бродил на расстоянии чуть не сотни метров, но в такую погоду особенно и не погуляешь. Да и поздновато уже было для пустых прогулок.

Место, он это сразу заметил, было выбрано неплохое. И обзор был, и возможность разойтись в разные стороны, и даже не очень они сейчас заметны были, потому что оказались в островке неосвещенного пространства. Все фонари освещали что-то другое, а они вдвоем зависли как бы за световым занавесом, есть такая штука, и весьма действенная по мнению тех, кто понимает.

– Я не решился вас просить по телефону, чтобы вы проверились. И как?

– Да, догадался, – отозвался Рыжов. Оказывается, у него замерзли губы.

Незнакомец решил взять инициативу на себя, собственно, она ему изначально должна была принадлежать. А в такой ситуации лучшая тактика – не торопиться. Обходиться самыми необходимыми словами. И молчать, тогда внимание не рассеивается, сосредоточенность легче удерживать.

Мужчина снял вдруг шапку, провел по волосам, словно и он нуждался в некотором обычном для себя ритуале для успокоенности. Или наоборот, он сосредотачивался.

– Даже не знаю, как начать… – Он чуть нервно усмехнулся. – Вот вы верите им, верите, что они путешествуют в мир духов?

– Они добиваются очень неплохих результатов, – осторожно признал Рыжов. По его мнению, это выражало согласие, но не слишком явное.

– Они ходят в миры, где нам нет места, – сказал своим глуховатым голосом собеседник Рыжова. – Где нет места для рацио вообще и в частности.

– Вы лучше скажите, как вы узнали, что расследуемое мной действие, камлание на смерть, было проведено.

– Камлание на смерть – не самое верное определение этого… действия, как вы говорите. Конечно, теперь умрет именно тот человек, которого выбрали. Иногда заставляют сделать что-то, что принесет смерть другому.

– Да, я знаю… Понимаю. – Рыжов решил, что не всю инициативу в разговоре следует отдавать чужаку. Он был умнее, чем Рыжов вначале заподозрил, или просто хорошо воспитан. Хотя, в таком разговоре воспитание – дело десятое. – Ват… – он едва не проговорился, а ведь обещал не называть его фамилию. Хотя в данном случае это, скорее всего, значения не имело. Но обещание следовало выполнять, хотя бы формально. – Наш общий друг рассказал, что это возможно. К сожалению, у меня мало информации о шаманизме. И оказалось очень мало времени, чтобы это достойно проверить.

– Зря вы в это не поверили. Это возможно… – И вдруг незнакомец понял, что Рыжов во все это верит, что он потому, может быть, и оказался послан на это дело, что допускает такую возможность. И тон разговора сразу изменился. – Кстати, скорее всего, если что-то из этого… эксперимента выйдет, эту практику попытаются исследовать. Поэтому шаманов пока не очень-то прессуют… там, где они оказались.

– Да, – согласился Рыжов, – скорее всего, эту практику попробуют расширить.

– Тоже зря, – сказал незнакомец едва слышно. – Ничего у них не выйдет. Чтобы понимать, что происходит, нужно в это верить. Нужно подходить не с тупыми ножницами марксизма, когда следует отрезать все, что не укладывается в… единственно правильное учение, а наоборот, исследовать и проверять еще точнее, еще глубже. К тому же, они разучились верить.

Это были уже почти антигосударственные разговоры. И мнения. И мысли.

– Кто они? – почти вскинулся Рыжов. Помимо прочего, это могла быть и провокация. – Я ведь тоже – из «них», как вы понимаете. И собираюсь, если что-то прояснится, все произошедшее зафиксировать…

– Вы этого не сделаете, если вам дорога жизнь, – спокойно отзвался мужчина. – Не забывайте, все сильные шаманы сейчас под их контролем.

Рыжов задумался. Похоже, словечко «зря» – из любымых для его ночного собеседника… А он так надеялся на этот разговор, и теперь вполне может ничего толкового не узнать, ни к чему не приблизиться. Ситуация могла развиваться как угодно, слишком она была некрепкой, шаткой, неопределенной.

– Но если действие было проведено, и их контролируют, значит… Измена?

– Приказ, – отозвался человек с темной кожей. – Ведь измена – такая редкая штука, что лучше эту версию не рассматривать. – Он снова попытался усмехнуться. – Особенно, у нас. И особенно сейчас. Когда все везде только и талдычат что о заговорах против… великих идей и людей, которые им служат.

– Вы человек с хорошим образованием, возможно, с университетским… Вы сами в возможность того, что делают шаманы, верите?

– Да. Как вы сами признаете, они добиваются удивительных результатов. Они учитывают очень странные силы… Причем, успешно. И еще, они верят, знают, что все не так просто, как будто вынырнуло ниоткуда, в силу какой-то эволюции… Сама теория эволюционирования, по-моему, ничего не объясняет, только отводит главные вопросы на более дальний горизонт. Но не отвечает на них… И еще, они любят лес, море, природу. И исходя из этого делают то,.. что умеют. С ними надо побольше общаться, тогда, когда видишь их, без предрассудков, без заранее сформированного негатива, начинаешь их лучше понимать. И доверять им. И оказывается, что тотемизм – не пустые суеверия.

– Чем вы заниметесь? – не удержался Рыжов. – Что заставило вас верить в них? Вы так говорите, словно… будто сами не русский.

– Если бы я не был чистым русаком, по крайней мере, в четырех поколениях, которые знаю, я бы, наверное, стал шаманом. – Они посидели молча. Все было не так, как хотел Рыжов. Но чего еще он ожидал? Незнакомец вдруг продолжил: – Я прошел священную болезнь, как они считают, и дождался знака. Это был странный знак, но они его признали, сказали – очень сильный. И я даже отыскал человека, который мог бы стать моим учителем в этом… ремесле. Но бубен я не взял.

Рыжов не помнил откуда, но знал, что выражение «взять бубен» и означало на языке северян стать шаманом.

– Почему?

– Не хотел лечить людей, понимаете, всех людей… Им, служителям духа, проще, они видят людей иначе, чем я. Людей на севере вообще очень немного по нашим меркам, там каждая жизнь – драгоценность, и потому они способны лечить всех подряд, без раздумий и с огромным зарядом самопожертвования. А я так не могу. Я буду выбирать, думать, высчитывать, делать другие ошибки… В общем, это неправильно, из меня толкового шамана не получится. – Незнакомец опять усмехнулся. – Интеллект, черт бы его побрал, не пустит. Или образование, или… Нет, все-таки, позитивистский вариант интеллекта.

– Чем вы все-таки занимаетесь? – опять спросил Рыжов.

– Я занимался многим. И затратил на это немало времени. А сейчас, – он опять улыбнулся, – я просто смотрю, как на них воздействует мир духов. И как они на него воздействуют. Если вам станет легче, я готов признать себя наблюдателем того, что они делают.

Рыжов понял, что неловким вопросом о личности своего собеседника, он многое испортил, даже Смеховой, кажется, не мог бы испортить больше. И он сомневался, что успеет исправить ситуацию за оставшееся, вероятно, очень малое время. Поэтому он решил, что пора спросить то, ради чего он, собственно, тут оказался.

– Вы не ответили на мой первый вопрос. Как вы узнали, чем можете подтвердить, что камлание на смерть было проведено?

– Они узнали, что это было, – пожал плечами мужчина. – Это несложно. Ведь они,.. Как бы это сказать, они… ходят в одно и то же место. В пространство, куда допущены только они. И там есть очень много маркеров, меток того, кто тут был и что делал. Они читают работу других хороших шаманов так же легко, как вы видите следы на снегу. Такое объяснение для вас, офицера-позитивиста, подходит?

– Вы так об этом говорите, словно они какие-то особые люди, которым позволено быть… почти сверхлюдьми.

– Нет, конечно, я не хотел, чтобы у вас сложилось такое впечатление. – Мужчина подумал, снова снял шапку, несмотря на морось с легкой снежной крупой, потер голову. – По сути, они ходят в разные пространства, многие узнают лишь ближнее к нам измерение, дальше не идут. Но есть и такие, кто… Впрочем, это неважно. Думайте вот как – они не могли не узнать о том, что и кем было сделано. Мне сказали, он все проделал очень точно, и грамотно, с их точки зрения, и согласно их этики.

– У них же нет морали, – отозвался Рыжов. – Мне… наш общий друг говорил.

– Морали нет в нашем понимании, но этика есть, без этого невозможно никакое сообщество, даже такое, о котором вы ничего не знаете, – кажется, он готов был улыбаться чаще, чем Рыжов мог вынести.

– Значит, вы подтверждаете, что камлание было.

– Уже подтвердил.

Да, разговор идет по кругу. И теперь он, Рыжов должен владеть инициативой, должен направлять этот, с позволения сказать, обмен мнениями. И сведеньями.

– И целью… является… товарищ Сталин? – тихо спросил Рыжов. Не мог не спросить об этом.

– Я бы не торопился с именованием… цели.

– Но что же мне делать теперь, с этим знанием?

– Вы не единственный, кто это знает. И все же… Ничего не происходит, вам не кажется? – Он так и не надел шапку, просто закинул лицо так, чтобы посмотреть в небо над собой. И лишь сейчас Рыжов понял, что у него сильно болит голова. – Вам нужно ждать.

– Чего?

– Вы поймете. Скоро что-то произойдет.

– Я не могу просто ждать, у меня приказ… Который, помимо прочего, подразумевает ответные действия. Разумеется на нейтрализацию этого камлания.

– Вы уткнулись в такую страшную и странную для вас… тему, что запросто могли ничего толком и не узнать. Если вам необходимы отговорки, поезжайте снова в Петрозаводск. Там местные упоят вас до белой горячки, это будет алиби, хотя бы внешнее, не так ли?

– Вы так много знаете? – Рыжов не ожидал, что незнакомец и это знает.

– Нет, не так много, как вы полагаете. Но знаю то, о чем вы и не догадываетесь.

– Например?

И тут Рыжов подумал, что этого человека довольно легко будет отыскать. Собственно, он об этом подумал сразу, как только мужчина сел рядышком с ним. Но отогнал эту мысль, она могла продиктовать неправильное поведение, неправильные слова. То есть, тогда, в начале разговора, для нее было рано. Зато сейчас, кажется, она была в самый раз.

А раз так, он стал рисовать портрет этого человека – внешность, манеры, образование, одежда… Чтобы, расспросив о нем у знающих людей, которым это положено знать по должности, получить фамилию, адрес, профессию, и чем черт не шутит, возможно, даже предысторию. У таких вот людей, как правило, предыстория имелась, и порой такая, что дух захватывало.

– С вами все будет хорошо, – вдруг сказал незнакомец. – Как мне сказали очень продвинутые… шаманы, вы хороший человек. И если не наделаете серьезных ошибок, смерть ваша лежит далеко впереди. Так далеко, что вы и не подозреваете об этом.

– Ошибки?.. Разве исполнение своих служебных обязанностей, это ошибка?

– Иногда неправильное их исполнение, или исполнение кому-то во вред, да, ошибка. Но я почему-то думаю, вы все сделаете правильно. И не пытайтесь меня искать. Это, возможно, будет одной из таких ошибок. Тем более, что остановить уже ничего нельзя. Помните, нужно просто ждать.

Он поднялся на ноги. Постоял, снова осматрелся, на этот раз не слишком явно. Хотя и не так, чтобы в нем заподозрить опытного конспиратора.

– Мудрые говорят, то, что должно произойти, произойдет. Тот, кто должен умереть, умрет. И есть точка, после которой никто, слышите, никто уже ничего не в силах что-либо изменить. По некоторым признакам, эта точка пройдена. Так уж вышло, это не нам решать. А раз так, то лучше не вмешиваться.

– Вы… знаете будущее?

Рыжов хотел задать этот вопрос с насмешкой. Но вышло не так, он спросил чуть ли не с интересом, и еще, пожалуй, с уважением, какое в нем вообще вызывал каждый информированный человек. Но какой ценной информацией мог обладать его ночной собеседник? И все же, все же…

Он видел много странного за время работы в проекте «Темных папок», встречал такие необычные штуки, которые простыми совпадениями не объяснялись. И привык, как видно, к тому, что если определенного типа люди говорят, что они что-то знают, значит, скорее всего, они действительно знают.

– Как бы я иначе решался на такие слова?

– Что же произойдет?

– Скоро, очень скоро будут аресты, смерти многих хороших, полезных, невиновных людей. Но этого тоже не избежать.

– Как вы можете так говорить? Вы, образованный и сильный человек, много знающий…

– Вот из-за того, что много знаю, поверьте, я так и говорю. К тому же, в долговременной перспективе это ничего не изменит. Потому что… Мы все-равно вернемся. Не вы или я конкретно, но мы, понимаете?

Рыжов тоже поднялся. Он не знал, стоит ли пожимать руку этому… антисоветчику. Но вышло все иначе. Незнакомец вдруг стал копаться в карманах, в одном, в другом. Было видно, что он досадует на себя, и что он только сейчас придумал то, что решил сделать.

– Знаете, вы вот что… – Наконец, он достал из внутреннего кармана пиджака под пальто, какой-то хитро сплетенный шнурок из сыромятной кожи. – Вы, когда на вас очень крепко насядут, или станете чего-то чрезмерно бояться, или захотите остаться невидимым для врагов, вы развяжите вот этот узелок. – Он посмотрел на свою кожанную косичку, и видно было, что она для него представляет большую ценность, но он все же решил с ней расстаться. – Вы только дождитесь настоящей угрозы, чтобы… Не попусту истратить амулет.

– Что, просто развязать, никаких молитв при этом произносить не обязательно?

Но шутка получилась грубой. Рыжов и сам вдруг смутился. Незнакомец, кажется, посмотрел на это его смущение чуть ли не с удовольствием. Потом еще раз протянул руку с узелком, и шершавая даже на морозе, нескладная увязочка перешла из рук в руки.

Незнакомец не сводил теперь, когда она оказалась у Рыжова, с косички глаз. А потом чисто по-русски махнул рукой.

– А ладно, мне она вряд ли понадобиться, а вам… К тому же, она все-равно почти развязалась, а это значит, что все подходит к концу. Вернее, – он улыбнулся еще раз на прощанье, – не к концу, конечно, а к развязке… Скоро уже, скоро.

# 10.

Назад Рыжов решил прокатиться на трамвае, вот только он оказался каким-то древним, деревянным, с незакрываемыми дверями на задней площадке, так что можно было выскакивать на ходу. Рыжов даже не знал, что такие еще оставались в таком городе, как Ленинград. Но как оказалось, были, ходили, высекая вверху снопы фиолетовых, электрических искр.

А потом он обнаружил слежку. Просто сидел, посматривал против хода, и вдруг увидел эту машину. Она шла за ним, в этом он сразу уверился, стоило ему на нее, эту самую машину посмотреть. Фокусов было два, машина эта на широкой улице могла спокойно трамвай обогнать, и уйти дальше, по своему назначению, но этого почему-то не делала. Значит, ее назначение было как раз идти за ним. И второе, они особенно не скрывались. Шли уверенно, спокойно, ждали, вероятно, пока он выйдет из трамвая, где бы это не произошло, и тогда…

Рыжова водили и раньше, такое бывало на выездах, когда местные ограны пытались в силу тех или иных причин что-то скрывать. Или хотя бы оказать на него давление, чтобы он чего-то не узнал… На этот раз все было иначе. Его вели для того, чтобы арестовать, это тоже было ясно. Дело оказалось ему не по зубам, и влез, куда не следовало. А он решил, что все сделать хорошо…

Это было страшно, потому что он знал, что ни в чем не виноват, но также знал, что это ни капельки ему не поможет. Не могло помочь, даже то, что еще несколько дней назад он пил чай у товарища Сталина, и ему выдали это задание с самого верха… Глупо, конечно, глупо.

Возможно, размышлял он, этот тип, с которым он разговаривал, привел хвост. Но могло быть, что это все – плотно организованная подстава. Ведь многое с самого начала походило на подставу. И то, как его заставили добывать информацию, не официально, а… Да, как бы по касательной, без определенных, сформулированных давным-давно правил и установлений.

И даже то, как легко он избавился от Смехового, сбагрив его на частную, но такую неважную работу в Крестах… Если вдуматься, Сабуров сам помог ему избавиться от Смехового, подвел к такому вот решению, которое он, словно рыба при виде крючка с жирным червяком, и заглотил. Так все устроил, что теперь, пожалуй, и не отвертеться. И ради чего?.. Не мог пропьянствовать в Петразаводске подольше?.. Не мог более точно и четко отмечаться у всех местных оперов, чтобы потом хотя бы на следствии иметь, что сказать – мол, работал, выяснял, трепыхался согласно распоряжению…

И ведь чувствовал… Что следует лишь изображая работу, никуда не влипать, но вот не послушался внетреннего голоса, не принял во внимание опасений, которые грызли с самого начала. Хотя, что теперь вспоминать, как было?.. Нужно было придумывать, как сделать сейчас.

Впрочем, все это могло оказаться липой, что бы он не придумал – все будет туфтой. Ему не поверят, не примут во внимание, что он кадровый сотрудник ОГПУ, и просто делал свое дело… Потому что они тоже только и всего лишь сделают свое, должны сделать… Что же здесь готовиться, чего ждет темный тип с обугленной кожей?

Нет, так нельзя, можно дойти до полного паралича воли, до преждевременной сдачи своих позиций. Раз они за ним следят, значит, чего-то они не знают. Хотя, судя по тому, что они уже и не скрываются, его решения их уже не интересуют. Или они еще не вполне уверены, что знают, кто он, откуда, где находится… Главное, не знают, кто он?

Нет, не могут не знать, не могут… Или все же не знают? Тогда они просто смотрят, куда он их приведет. И уже со всем прибором, как иногда говорил Смеховой, возьмут… Нет, все же, следует уходить. Это его единственная возможность, при случае, делать круглые глаза и мычать, – знать не знаю, ведать не ведаю, что и где, как и почему?.. Страшно вот только, очень страшно, от этого мышление не вполне ясное, и воля слабеет.

Впрочем, уходить нужно в любом случае. Вот только как? Город он знает плохо, собственно, совсем не знает. А чтобы удрать от тех, из машины, нужно иметь не одну, а три-четыре трюка, и с проходными дворами-подъездами, и с перебеганием по чердакам в другой подъезд, и с представлением о маршрутах трамваев, хотя бы трамваев… Ничего этого нет. А что же у него есть?

В слабой еще, ранней метелице, трамвай вдруг стал поворачивать куда-то налево, на длинную улицу явного рабочего вида. Такие очень нескоро, но все же заканчиваются, как правило, конечной остановкой, кругом для трамвая, и долгой стоянкой пустой, слабо освещенной коробочки на колесах в безлюдном месте. Брать его, по-видимому, решили именно там.

В то же время, какой-то более многолюдный трамвай впереди стал вдруг сворачивать направо, в сторону Невы, и тоже не торопился, словно боялся поскользнуться на мокрых рельсах, хотя, скорее всего, неподалеку уже была остановка, и разгоняться было нелепо. У другого трамвая, как мельком заметил Рыжов, тоже была открытая задняя площадка… Итак, трамваи расходились.

Глупо все, неужели его маневр из машины-то не заметят, подумал он. Ведь они шли вдоль бровки тротуара, им все было отлично видно, хотя и место почти не освещалось… Если только на темень эту и рассчитывать?

Ан, нет, можно было рассчитывать, решил Рыжов, еще и на слова этого типа, хотя они прозвучали странно… Но сейчас все было глупо и странно, от начала до конца. Подрагивающими от спешки пальцами, он достал узелок, который ему передал его визави перед Петропавловкой, и развязал узелок. Что он шептал, он и сам впоследствии не помнил. Но шептал он вот что:

– Пусть они меня потеряют, пусть сбудется обещание… Обещание, что я буду для них не видим. Они не враги вообще-то, но сейчас враги, пусть я для них стану прозрачным, или как там тот человек сказал…

Он заметил еще сдержанно-удивленный взгляд кондукторши, которая тоже сидела неподалеку, на сиденье для нее отведенном. Рыжов стразу отвернулся, чтобы она не запомнила его лицо, так, на всякий случай. И все-таки развязал узелок.

Кожанная косичка вдруг распустилась просто и свободно, и сделалась простой мягкой метелочкой, словно только того и ждала, когда Рыжов ее развяжет и пару раз встряхнет в воздухе, словно градусник, когда нужно сбить ртутный столбик, и… Ничего не произошло, совершенно ничего.

Но идущий впереди трамвай уже завернул, и действительно, стал притормаживать, неподалеку от поворота, метрах в трехстах, Рыжов даже увидел какую-то фигуру, кому-то еще в этом городе нужно было попасть на тот трамвай. Он выскочил, и размахивая руками в воздухе чтобы не поскользнуться, и не упасть, рванулся вперед изо всех сил. Он бежал, не оглядываясь, и почти знал, что машина просто притормозит на пару секунд, а потом так же плавно, грозно, вернее, угрожающе и ровно, повернет за ним. Но когда он все-таки добежал до того трамвая, который уже хотел отправиться, лишь кондуктор почему-то обернулся и что-то крикнул вперед, водителю за рычагами, и двери все же остались открытыми, а сам трамвай не уехал, и он успел в него вспрыгнуть…

Так вот, когда он обернулся, оказавшись уже в новом трамвае, машина сзади так же спокойно и угрожающе, как он и предполагал, повернула вслед за прежним трамваем, из которого он только что выскочил, и где его уже не было.

Кто-то толкнул его под локоть. Он повернулся, едва заставив себя не ответить ударом на этот толчок. Просто от нервов, от страха… Или от ужаса, настоящего, едва ли не панического.

– Гражданин, платить-то надо-ть, – сказала низенький, в шинеле лентранса кондуктор.

Был он с козлиной бородкой, как Калинин, сутул и к тому же гнусавил, как этот Всесоюзный Староста.

Рыжов молча полез в карман за мелочью. Потом уселся на заднем сиденье, чтобы видеть, что творится сзади. А трамвай не спешил, просто ехал, постукивая на стрелках, и вдруг оказался на широких, относительно освещенных улицах. Людей стало больше, некие лихие молодцы, не вполне трезвая компания, закрыли Рыжову задний обзор, громко о чем-то переговариваясь и размахивая руками, чтобы почти по обезьяньи цепляться за висячие ремни с треугольными рукоятями на концах.

И тогда они стали переезжать мост. Рыжов вдруг заметил, что по-прежнему сжимает в кармане эту кожанную косичку. И не было для него ничего другого, что бы он мог вот так сжимать сейчас. Даже рукоять пистолета показалась бы мелкой соломинкой, а не надежным другом.

После моста компания сразу целиком высадилась. Ребята отправились куда-то еще, по своим делам. Рыжов даже не понял, кто они и куда хотели попасть, словно все эти молодые люди разговаривали на иноземном языке. Зато стал виден мост, по которому они только что пересекли Неву, изрядно широкую в этом месте. И на том конце этого моста вдруг появилась машина, все та же, черная, с темным лобовым стеклом, и на удивление неяркими фарами.

Только теперь машина летела вперед, словно за ней самой кто-то гнался. Она неслась, ее даже слегка заносила на повороте и на обгонах неторопливых позних телег, которых на проспекте этом вдруг стало довольно много, почти целый обоз тащился по заснеженной улице… Значит, обреченно подумал Рыжов, те, кто в ней сидит, кем бы они ни были, разобрались с тем трамваем, из которого он сбежал. И теперь наверстывают упущенное, и что им помешает?..

И вдруг что-то возникло меред машиной, а потом она стала тормозить. И мост, тот самый, по которому он, Рыжов в своем трамвайчике только что перебрался на другую, нужную ему сторону реки, стал расходиться. Потому что довольно далеко ниже по течению, километрах в трех, а то и больше, по той самой черной воде, оставшейся в цетре Невы, шел пароход. Здоровый, выкрашенный в совсем не праздничный, а в рабочий серо-коричневый цвет. Пароходу нужно пройти под мостом, и его разводили. Что может быть проще?

Машина свернула к парапету, даже выскочила на тротуар. Из нее пулей вылетел кто-то и бросился в сторону, ясно, что эти типы прокололись, но кому-то пришла в голову идея позвонить, чтобы еще кто-то из тех, кто находился на этом берегу, если возможно, перехватил этот трамвай, перехватил Рыжова. Вот только он не собирался позволить перехватить себя.

Он вылез из трамвая и пошел по незнакомым, каким-то голым из-за отсутствия деревьев улочкам в сторону гостинницы. Даже пару раз останавливал случайных прохожих, спрашивал, как быстрее добраться до Исакия. Ему словоохотливо объясняли, и потому что настоящие питерцы действительно люди вежливые, и потому что дойти было возможно. Правда какой-то старичок посоветовал сесть на трамвай, но на сегодня трамваев с Рыжова было достаточно. Он шел в подсказанном направлении, и раздумывал, что теперь будет?

Если они знают, с кем имели дело, в гостинице, скорее всего, уже сидит Сабуров, с командой волкодавов. Или просто сидят волкодавы… Но если они не убеждены, что это он, тогда… Нет, все очень маловероятно. И все же следует доиграть свою часть партии до конца. Пусть это и не приведет ни к чему, и он сейчас, честно говоря, лишь отягощает свою вину, которой на само-то деле и нет как нет… Все-равно, он будет вести себя так, словно ничего не произошло.

И начальству, возможно, докладывать не будет. Если выберется изо всей этой каши, не станет докладывать… Нет, так решать нельзя, это следует обдумать, и когда у него голова будет посвежее, и когда он сам станет спокойней.

Гостиница стояла, как и пару-тройку часов назад, мирно, светло, обещая даже вкусный ужин в ресторане. Рыжов посмотрел на нее, и решил, что, как ни крути, а входить туда придется. Он пошел, пересек площадь, отчетливо понимая, что это, вполне может быть, его последние шаги на свободе. И скоро, уже через несколько минут для него начнется ад…

Вошел, дверь туговато хлопнула, в холле было тихо, портье, который трепался о чем-то с администратором, услужливо умолк, пока Рыжов получал свой ключ от номера, когда он направился к лестнице, стал так же лениво и необязательно продолжать разговор. Его голос гудел в фойе отдаваясь слабым эхом.

В номер он вошел без помех. И тут никого не было, его не ждали.

Он уселся в пальто в кресло, и откинулся назад. Только сейчас, когда вокруг было светло и тепло, когда за окном открывался замечательный вид на город, который чуть было не сожрал его самым ужасным и гнусным образом, он понял, до чего же был испуган. Впрочем, ничто еще не кончилось.

И он понял, что эту ночь без бутылки водки и очень плотной закуски не переживет. Просто не сможет. К счастью, как он заметил с площади в широкие окна, ресторан еще работал. И Рыжов поднял трубку телефона. Выходить он не собирался, лучше уж расстанется с любыми чаевыми официанту, но… останется тут. И попробует в одиночку пережить свой страх.

# 11.

Номер теперь казался Рыжову чем-то сходным с клеткой, он даже немного походил по нему, чтобы развеять это впечатление, но не помогло, стало еще хуже. Он продолжал бояться, комната ничуть в этом была не виновата, и было что-то еще… Нужно было думать, только это могло хоть как-то отвлечь его от того, что он переживал сейчас.

Потом в дверь постучали, Рыжов и сам не очень-то понял, что делает, лишь когда в его руке оказался пистолет, он сообразил, что бросился к своему портфелю, достал оружие, даже взвел боек, хотя… Ну, какое он мог оказать сопротивление тем, кто пришел за ним? Стук повторился, мягкий, учтивый, привычно-деликатный. Лишь тогда он вспомнил, что заказал ужин, и спрятав оружие за спиной что-то прокричал. Получилось нечленораздельно, но все же… Дверь отворилась, вошел официант, обычный и обыденный, как все их племя – с подносом на руке и салфеткой через локоть.

Нет, все же он был не обычным, пожалуй, староват для такой профессии. И он как-то очень уж недовольно смотрел на Рыжова, словно что-то хотел сказать, но не говорил, потому что… Вот этого Рыжов не знал, не понимал. Он только попробовал незаметно сунуть свой наган сзади за брюки, и оправил пиджак, чтобы его не было видно. Поднял подбородок в немом вопросе, официант понял это по-своему и стал объяснять:

– Нам, милостивый государь, не положено по номерам-то ужины разносить… Внизу работы полно, заняты все очень. – Он потоптался, видимо, это было еще не все, что он хотел сказать. – Я уж по старой памяти, еще когда до империалистической тут служил, решил вас уважить.

– Да, да, – согласился Рыжов, он не понимал, что проиходит. – Спасибо.

– В таких случаях, – продолжил официант, вдруг набычившись, – чистые господа чаевые-с давали, уж не обессудьте, если что-то не то говорю…

Рыжов дернулся, он вдруг понял, как его, командира красной армии и нынешнего сотрудника ОГПУ, оценивает этот официант – как «чисторого» господчика, из старых… Но делать нечего, он выволок из кармана измятую треху, на миг заколебался, а хватит ли? Но уловил жадный блеск в глазах почтенного служащего, и еще… Да, еше увидел бутылку водки на подносе, рядом с изрядного размера фужером. И протянул деньги.

– Поставьте вон там, на маленький столик.

Официант все исполнил, зачем-то еще включил свет в прихожей, постоял, и все-таки исчез. Рыжов запер дверь, тут же скинул пиджак, выволок револьвер, бросил его на кровать, ближе к портфелю, он мог еще ночью понадобиться, хотя, конечно, лучше бы не понадобился.

Сел в кресло и почти с радостью налил себе водки, выпил, посидел, ощущая, как алкоголь расходится по желудку, по жилам, как плавится его страх и ужас. Налил еще, снова выпил, на этот раз едва не поперхнулся, все же много оказалось водки для одного глотка в этом фужере, а Рыжов знал за собой такую особенность – никогда не был силен в выпивке, не успел привыкнуть на гражданской, а потом как-то не до того было, да и презирал он этот порок.

Ужин, все же, оказался очень хорошим, блинчики с селедочкой, как закуска, уха из какой-то мелкой, но такой приятной рыбешки, отличная каша со свинной вырезкой и что-то еще… Он даже и не понял, что именно, потому что внезапно все кончилось, он наелся, а водки осталось едва ли половина бутылки. Все-таки слишком резво он навалился на нее, не следовало так.

А потом он попробовал думать. Даже наган подтащил под себя, в прямом смысле уселся на него, хотя дверь и была закрыта, и если бы снова постучали, успел бы до него дотянуться. Самое обидное, когда жевал, когда уничтожал всю эту отличную снедь, страх отступил, зато когда попробовал пить дальше, страх вернулся. И водка, как выяснилось, не помогала. Вернее, что-то от нее внутри тупело, не было уже таким острым, режущим, но осознание страшной, смертельной и бесславной опасности не проходило.

Все же к утру водка кончилась. Рыжов слегка воспрял, когда заметил за окном первые признаки рассвета, привел себя в порядок, но это у него тоже не слишком получилось. Он оставался пьяным, как зюзя, даже мысль появилась, когда брился – и как же на это посмотрит кто-нибудь из начальства, когда его вызовут? То, что его решили не брать в номере, а вызвать куда-нибудь, чтобы там, именно там, в управлении каком-нибудь и забрать, он не сомневался…

И неожиданно для себя он вдруг разделся и лег спать. Спал долго, так долго, что и сам удивился. Всегда пробовал даже во сне понимать, сколько же времени, а тут… Уговаривал себя не просыпаться, спать дальше, словно это могло хоть в чем-то помочь, спасти его от чего-то, чего он и представлять себе не хотел. Он поднялся лишь когда снова стало смеркаться.

Как ни удивительно, похмелья почти не было. Во рту остался неприятный привкус, хотелось вымыться в бане, чтобы смыть с себя на редкость неприятную липкость на теле, но голова не болела. Он вымылся под теплой водой, вытерся с радостью, будто это действительно могло его очистить от ночного страха и последствий выпивки. В себя, однако, пришел когда уже стало совсем темно.

За окном мела ставшая привычной ленинградская пурга, не в меру сырая, тяжелая, и не скажешь, что осенняя, скорее зимняя, только все же от другой зимы, не московкой, и почему-то она казалась соленой, как ветер, который вчера вечером задул, когда он отправился на встречу… с темным незнакомцем.

А потом раздался стук в дверь, он открыл, почти равнодушно, хотя сознавал, что именно такой усталости и равнодушия ко всему, что может с ним произойти, скорее всего, от него и ждут те, кто… Но это оказались не хмурые, неразговорчивые люди, которые пришли за ним, а горничная. Она была молода, в косынке с узлом сзади, как в прежние годы носили красные косынки комсомолки, только у нее была не красная, а белая, как и передник. Она вытирала слезы, и что-то говорила, он даже не сразу понял, что именно.

– Кирова убили, Мироныча нашего, только сегодня… В Смольном убили.

Вот тогда Рыжов удивился по-настоящему, зачем ему это сказали? Так же молча, как и открыл дверь, он закрыл ее, сел в кресло, поковырял ставшие холодными и отвратительными даже на вид, блинчики, потряс зачем-то пустой бутылкой. Мыслей в голове не было никаких.

И все же следовало что-то делать. Он решился, еще разок выпил воды, пить все же хотелось, и позвонил Сабурову на Гороховую. Телефон-то он все же каким-то образом вспомнил. Трубку подняли сразу.

– Говорите, – прозвучало на том конце линии.

– Говорит следователь Рыжов из Москвы. Соедините меня с товарищем Сабуровым, мне нужно…

– Что? Кто говорит… Ах, да, понятно, вы из Москвы. – Голос оставался враждебно-резким, но в нем уже не было напора, который, возможно, лишь немногим отличался от прямой грубости. – Только вы ошиблись, товарищ следователь, я могу ответственно объяснить вам, что никакого товарища Сабурова тут нет, это уголовный розыск…

Рыжов настолько не ожидал такого оборота событий, что даже попытался было спорить немного. Но все-равно ничего не добился, ему раз за разом отвечали, что никакого Сабурова тут нет, и никогда не было, и он зря только тратит время на эти расспросы, и работать мешает… Рыжов, когда сообразил, что ничегошеньки не добьется, положил трубку. Посидел, бездумно глядя в окно. Там все оставалось по-прежнему, только темень немного разошлась, видимо, включили какие-то фонари поблизости.

И почему-то заодно с этим светом, он стал понимать, что все его контакты тут, в Ленинграде оборвались. Все же, он решился и снова набрал номер, который тоже почему-то помнил, который должен был связать его с товарищем Мураном, но… Его тоже не было. И снова ему говорили, что о нем никто ничего не знает. В конце-концов трубку там, куда он пытался дозвониться, взял кто-то из начальников, и он уже не стеснялся, рявкнул так, что даже мембрана завибрировала:

– Да что же вы, товарищ, пристали… У нас полно работы, а вы отрываете от дела… Нет у нас никакого Мурана, и перестаньте звонить, не то я вынужден буду принять меры!

Вот тогда Рыжов задумался уже серьезно. И отправился в гостиницу, где жил Смеховой. Так уж получалось, что даже этому человеку он был бы рад, хотя бы потому, что он мог подтвердить, что сам Рыжов не сошел с ума, не помешался, что были и Сабуров, и Мурандон, и что они занимались тут делом, а не просто отрывали кого-то для распросов…

И так оказалось, что Смехового тоже не было. Строгий сержант у входа суховато объяснил, что товарищ Смеховой уехал еще утром, и что не возвращался до сих пор, но если он появится… Дальше Рыжов не слушал.

Он поехал на Гороховою, благо, этот адрес и этот особняк каждый в городе знал. Кто-то, правда, ежился, объясняя дорогу заезжему москвичу, кто-то просто отходил… Но он все-равно добрался до нужного ему учреждения. Впустили его быстро и без излишней волокиты. Он обратился на входе к постовому, тот выслушал спутанные, не очень внятные объяснения Рыжова, вызвал провожатого и тот привел, наконец, его в какой-то кабинет. Тут было пусто, только стояли столы, да сбоку, у окна, поближе к теплой батарее расположились два стула. На один из них Рыжов и уселся.

А потом, совершенно неожиданно, и с немалым грохотом, шумом и волнением вошел какой-то странный человечек. Был он невысоким, полным, лысым и каким-то потным, даже лоснился от проступившей из его кожи влаги. И он все время кричал, складывалось впечатление, что он не может говорить нормально, а умеет только кричать, и грубить, и злиться…

– Вы понимаете, что вы вторглись в наши дела совершенно незаконно?! – орал он, размахивася перед Рыжовым кулачками. – Объясните, зачем вы здесь, и чем заняты?!

Рыжов заговорил, старательно модулируя голос под сдержанность и умеренность.

– Задание, которое я выполнял в вашем городе, имеет такую степень секретности, что вам я ничего объяснять не имею права. Но может быть, подчеркиваю – может быть, мое расследование как-то связано с тем, что произошло сегодня вечером. Вы понимаете, о чем я?

– Чего вы хотите? Только объясняйте без этих ваших экивоков!

И было видно, что этот лысый, хотя и в простом френче без знаков, а все же являлся тут какой-то шишкой, начальником, и привык не только орать по делу и без дела, но и требовал, чтобы его слушали.

– Вполне возможно, что от моего доклада в Москве будет зависеть общее отношение не только к тому, что я тут расследовал, но и к тому, что тут произошло. Поэтому, – Рыжов даже сделал паузу, чтобы подчеркнуть свои слова, – я хотел бы взглянуть на материалы расследования, которое вы, безусловно, уже ведете.

– Что? – казалось, сейчас этого низенького крикуна хватит удар. – Да это же… Это же контра!

– Поосторожнее с выражениями, – предупредил Рыжов. – Вам, как служителю закона, это особенно не к лицу.

– Ваши документы попрошу, – жестко потребовал толстяк.

Рыжов отдал свою крочку, толстяк посмотрел на нее, удивленно дернул бровями и молча куда-то ушел. А Рыжов снова уселся на стул перед широким подоконником, у теплой батареи, теперь ему приходилось ждать. Толстяк оставил на всякий случай в комнате охранника, вялого, усталого свыше меры, но с винтовкой. Самое смешное, что винтовка была кавалерийским карабином, и к нему был приставлен армейский штык. Как таким штыком драться, если сам карабин укорочен и облегчен, Рыжов не знал, да и не хотел знать.

Толстяк пропадал долго, кто-то в комнату заглядывал на минуту, потом быстро исчезал, Рыжов даже не оборачивался, он понимал, когда придут, выяснив его личность, он и сам это поймет.

Потом, наконец-то появился толстый крикун. На этот раз кричать он, впрочем, не решался, но все же иногда срывался на такой сердитый, такой визжащий тон, что становилось ясно – он пытается кричать, только шепотом, хотя это и выглядело странно. Но при нем была папочка с документами, ее он пока Рыжову не выдавал, он снова и снова говорил:

– Вы же понимаете, товарищ, что все это – происки мировой буржуазии. И нам, именно сейчас, когда мы понесли такую утрату, предстоит выяснить, кто стоял за этим… не будем даже называть этого отпетого негодяя, этого…

Когда он пошел объяснять про заговор мировой буржуазии, кажется, третий раз, Рыжов протянул руку и попросил спокойно:

– Материалы можно посмотреть?

– Что же, смотрите.

Документов было немного, да их и не могло быть много, с момента преступления прошло всего-то несколько часов, менее полусуток. И все же они были, и по ним вырисовывалась очень неприглядная, даже обидная какая-то картина, едва ли не бытовуха, едва ли не грязный адюльтер, из-за которого этот самый Николаев и вооружился, перехватил Сергея Мироновича в коридоре и застрелил, как незадачливый муж обычно стреляет в удачливого соперника… Того, что искал в этих документах Рыжов, не было и не могло быть.

Фигура самого Николаева была представлена довольно убого, посторонний человек, ну, почти посторонний… И вдруг – такие страсти, такие действия, что только очень сильной и волевой личности свойственны. Вот и все, больше ничего стоящего… Никакая не верхушка партии, как говорил Сталин, тут не могла быть под прицелом, единичный случай, если только…

Рыжов отвлекся от своих мыслей только когда толстяк, который, оказывается, терпеливо ждал, когда он прочитает бумаги, спросил его, снова едва не срываясь на крик:

– Прочитали? Тогда я попрошу с вас расписку об ознакомлении с материалами… Таков порядок.

Рыжов насписался, и ушел. Заехал в гостиницу, собрал вещи, расплатился, и поехал на вокзал. О Смеховом он вспомнил лишь когда уже расплачивался за билет, оставил ему записку, где приказывал возвращаться в Москву, не теряя времени.

И уже в поезде, куда залез, сломав, кажется, всю очередь, когда стал немного успокаиваться, посматривая на обычную вагонную жизнь, на пассажиров, стелющих постели, на проводника, обошедшего всех с билетной суетой и начинающего разносить чай, посматривая за стекло, на привычную уже темень, он стал думать сколько-нибудь спокойно.

И не о том, что с ним произошло, и как он во всей этой истории глупо метался от одного человека к другому, как терял время, и в общем-то, как неприглядно и неудачно вел свое расследование… А о том самом крикуне на Гороховой, который дал ему почитать материалы дела. И мысли эти были почти такими же кислыми, как перегар после водки, когда он очнулся в своем номере после ночной попойки и дневного сна.

Кричат только те люди, думал он, которые… Нет, с уверенностью у них, как правило, все в порядке. Их манеры вызваны причинами, которые одновременно сложнее и проще, чем простая неуверенность… Как и бывает в жизни.

Кричат они, потому что даже избрав себе сложную, на резкость неблагодарную профессию, если присмотреться, могут, в конечном результате, полученный от кого-то приказ не выполнить. А раз могут не выполнить, значит, говоря языком номенклатуры, нужно «толкать», чтобы самим выглядеть хоть сколько-нибудь полезными и при деле…

И что же это получается за социализм такой, думал он, без явного перехода от предыдущей мысли, но с очевидностью, которая ему самому была понятна до дна, до самой убедительной ясности, когда все время на взрослых и серьезных людей нужно кричать? Ведь Ленин говорил, что социализм победит потому, что у него более действенные стимулы к труду, следовательно, к производительности и послушанию, ведь послушание, подчинение – обратная сторона организованности, той же действенности структуры, эффективности в конце-то концов… Но ведь, не получается, если приходится кричать, не видно за этим криком этих самых выигрышей социализма во внутренних, имманентных его стимулах… Или наоборот, очень хорошо видно, что стимулы не работают.

Стоп, сказал себе Рыжов, так недалеко и до контреволюции. Но также он знал, что эту мелкую, частную идейку о том, что социализм может рухнуть из-за начальственного крика, и этим криком, собственно, разоблачается до прямой неэффективности, не забудет, она станет приходить к нему часто, и ничего поделать с этим он не мог.

Тогда он отправился спать, потому что ничего другого ему не оставалось. Все остальное должно было решиться только в Москве.

# 12.

Блюмкин бледнел все больше, пока Рыжов ему докладывал. В кабинете было еще несколько человек, но все они как-то странно себя вели, некоторые не поднимали голову, кто-то откровенно изображал, что скучает. Блюмкин, наконец, заговорил:

– Вы плохо работали в Ленинграде, товарищ Рыжов, не уверен, что теперь выводы по вашей… комиссии будут сколько-нибудь для вас благоприятны.

– У меня было очень мало времени, – отозвался Рыжов. Подумал, продолжать ли, и все же досказал: – И очень мало людей, Смеховой до сих пор в Ленинграде, продолжает работать с шаманами в Крестах.

– Тогда вы-то почему вернулись? – спросил кто-то из посторонних, но Рыжов даже не обернулся на этот вопрос.

Дураку было понятно, что все решает Блюмкин, что именно от его доклада товарищу Сталину зависит, что с ними со всеми, с «Темными папками» произойдет.