Третья империя Юрьев Михаил
Вероятно, таково отражение глубинного мироощущения русских (по крайней мере, одной из его сторон) — трагического, не верящего в истинное счастье в этом мире, погрязшем во зле, считающего страдания и боль торной дорогой к высотам духа.
Не очень верят русские и в художественное изображение справедливости: например, все они очень веселились, когда я рассказывал им о нашем известном фильме «Возвращение домой», обладателе шести Оскаров, где главную героиню, кастильскую баронессу-крестоносца, играет знаменитая Дженифер Кастро. «В те времена в Кастилии, как и в любом другом месте, женщину дальше кухни никто бы не выпустил, — со смехом говорили мне. — Не было и не могло быть женщин-рыцарей, нравится вам это или нет». — «Но это же несправедливо, — говорил я, — разве женщины второсортные люди? Ведь и у вас женщины на равных служат в опричниках». — «Да, несправедливо, — отвечали мне, — но так было — неприятие несправедливости не повод закрывать на нее глаза». А в одном русском фильме, который я смотрел, был персонаж — подросток, лишенный судьбой почти всего: некрасивый, неумный, неприятный, из неблагополучной семьи, с физическим дефектом, — который из зависти и зложелательства делал подлости своим одноклассникам, заканчивающиеся убийством. «Как же так, — чуть не плакал я, — если у него все плохо, притом не по его вине, почему он выведен еще и мерзким душой, это же несправедливо!» — «Потому что бывает и такое, — отвечали мне. — Не в любой хижине живет добро, как и не в любом дворце зло. Жизнь вообще несправедлива, и значительную часть этой несправедливости нельзя изжить никаким социальным прогрессом». Если вам так тяжела несправедливость жизни, то вам нечего делать в этом мире, кроме как страдать и ждать смерти, услышал я от одного русского, причем сказал он мне это не без симпатии. Наверное, так оно и есть, но об этом не хочется думать — а русским хочется, и, когда прочтешь много их книг и посмотришь много фильмов и спектаклей, такое их отличие от наших книг, фильмов и спектаклей очень чувствуется.
5. Государственная поддержка
Государственная политика в сфере поддержки искусства в России основана по большей части на тех же принципах, что и поддержка фундаментальной науки, о чем речь шла выше, — то есть главной задачей считается то, чтобы ни государственные чиновники, ни маститые коллеги по цеху не определяли, кто более хороший и перспективный художник (писатель, музыкант и т.д.) и соответственно более достоин государственной поддержки.
Так же как в науке, здесь существуют государственные общества, только их четыре, а не два: РОИзИА (Российское Общество Изобразительных Искусств и Архитектуры), РИМО (Российское Имперское Музыкальное Общество), РОЛС (Российское Общество Литературы и Словесности) и РИОКТ (Российское Имперское Общество Кинематографии и Театра). Как и два научных общества — ИОФИ и РОГН, — эти общества не имеют полномочий, как-либо связанных с содержательной частью соответствующего творчества; их функции сугубо хозяйственно-организационные. Поэтому в них нет художественных советов, а руководящие должности запрещено занимать лицам, самим подвизающимся в творческих профессиях (управляют обществами управляющие компании, в основном частные). Общества выдают стипендии творческим работникам и обеспечивают функционирование так называемых творческих комбинатов — художественных и скульптурных мастерских, студий звукозаписи и т.п. Кроме того, они занимаются организацией необходимых для творчества взаимодействий стипендиатов друг с другом и с публикой — выставок, творческих конференций и т.п. Естественно, бюджетные средства на техническую поддержку творческих стипендиатов (то есть помимо собственно стипендий) выделяются только для индивидуальных видов творчества — на краски, холсты и кисти для художников, камень и металл для скульпторов, инструменты и процессинговые компьютеры для музыкантов и т.п. Никто не будет выделять деньги режиссеру на съемку фильма или архитектору на постройку здания только ради его творческой поддержки, поскольку такого не выдержал бы ни один бюджет. Но режиссер или архитектор, получающие творческую стипендию, имеют возможность не спеша продумать и подготовить свою концепцию для инвесторов, не думая о том, как прожить и прокормить семью в это время.
В результате творческие работники таких профессий, как писатели или сценаристы, которым не требуется для своего творчества ничего, кроме разума и души, имеют стипендию на жизнь, то есть получают от государства самое ценное — свободное время. А художники, скульпторы, музыканты получают в дополнение к этому еще и те устройства и материалы, без которых они не могут работать. Стипендии — не гранты, они выдаются не под какой-либо конкретный проект, а под человека; иными словами, решение о выдаче принимается на основе того, что человек сделал, а не того, что он собирается сделать на эту стипендию.
Размер стипендии — 1200 рублей в месяц, и выдается она обычно на пять лет. Решение о ее выдаче принимают соответствующие творческие советы (художественные, музыкальные и т.п.), в которые входят искусствоведы — работники музеев, консерваторий и библиотек; преподаватели художественных институтов и университетов; люди из околохудожественной коммерции — менеджеры киностудий, издательств, архитектурных компаний, компаний звукозаписи; журналисты, пишущие на эти темы; и представители Имперского агентства искусств. Единственно, кого стараются не включать в эти советы, — самих творческих работников, особенно маститых. Здесь российская власть исходит из той печальной жизненной мудрости, что обычно один мастер скажет хорошее о другом только назло третьему (разумеется, так бывает не всегда, но власть обязана перестраховываться, хотя бы ради соискателей стипендий). Все творческие советы — государственные, за участие в них платятся бюджетные деньги. В содержательную часть их деятельности государство не вмешивается, но ответственность за добросовестность и отсутствие конфликта интересов в свих решениях их члены несут.
Работа советов абсолютно гласная, все протоколы и даже видеозаписи всех заседаний вывешиваются в Сети — это жесткое требование имперского агентства. Причем на сетевом форуме каждого совета можно как аргументированно пожаловаться на отказ (для соискателя или его болельщиков), так и сообщить нечто, свидетельствующее о необъективности тех или иных членов совета (для прочих доброжелателей). Есть и пожизненные, точнее, бессрочные стипендии — они чуть больше, 1400 рублей в месяц, и выдаются любому подавшему заявление из числа получивших степень мастера (она называется по профессии — мастер-художник, мастер-поэт и т.д.); степень мастера присуждается специализированными советами, примерно так же, как ученые степени.
Важной проблемой является право собственности на созданные стипендиатами произведения (в искусстве в отличие от фундаментальной науки любое произведение является потенциально коммерческим) — тем более что из-за вышеописанных особенностей российской налоговой системы покупать искусство там принято, и принято весьма широко. Единолично распоряжаться созданными в период получения стипендии произведениями имеет право сам автор, но половина денег от их реализации должна быть перечислена государству. Оно не жадничает и не планирует их как заработок, а установило такой порядок просто из соображений справедливости. Это выражается в том, что деньги не зачисляются в общий бюджет страны, а поступают в бюджет соответствующего общества. Кроме того, такой порядок оказывает дисциплинирующее действие — творческий работник, уже ставший знаменитым и материально преуспевающим, в силу этого правила обычно предпочитает написать заявление об отказе от стипендии, даже если речь идет о бессрочной стипендии мастера искусств, чтобы не отдавать половину заработков. В результате больше денег достается еще не прославившимся творческим работникам, которым они нужнее.
Независимо от стипендиальной и технической поддержки работников искусств через общества есть отдельная программа поддержки кинематографа. Считается, что рыночный подход не позволяет снять многие высокохудожественные фильмы, которые стали бы национальным достоянием. Если честно, я не понял, в чем тут смысл и чем кинематограф так уж отличается от других искусств — не строит же государство здания специально для поощрения архитектуры, потому что рынок, дескать, не даст дорогу шедеврам. Скорее всего, здесь просто сказывается пережиток тех времен, когда надо было поддерживать отечественные ленты в противовес импортным по идеологическим причинам. И действительно, так называемая полная поддержка кинематографа — когда государство выступает инвестором и владельцем картины — является одной из самых скандальных сфер жизни в Империи: постоянно идет поток взаимных обвинений, тяжб, разбирательств. Иначе и не может быть — никаких хотя бы частично объективных критериев того, кому давать деньги, не существует и существовать не может. Соответствующая комиссия при имперском агентстве только подливает масла в огонь: не желая упреков в предвзятости, она старается дать деньги тем картинам, которые, скорее всего, будут иметь успешный прокат (например, известных режиссеров или с захватывающим сюжетом) — а их-то как раз поддерживать и незачем. Правда, эта система еще цветочки, как говорят русские, по сравнению с тем, что было раньше: тогда по закону государство вносило часть, например половину, бюджета, а другую половину вносил частный инвестор. В реальности бюджет по сговору с чиновником или без такового завышали вдвое, снимали фильм исключительно на деньги государства и получали половину прав на него непонятно за что.
Я совершенно уверен — и по анализу материалов российской прессы, и по результатам разговоров с разными людьми, — что система полной поддержки в кинематографе будет закрыта. Вопреки ей система ограниченной поддержки является весьма жизнеспособной. Эта система имеет чисто идеологические цели и заключается в том, что государство готово платить определенные деньги создателям любого фильма или книги за то, что там будет иметь место пропаганда (по-нашему, просто промоушн) определенных ценностей. Например, Имперское управление воспитания может объявить, что готово заплатить столько-то, если в фильме будет показана вызывающая сильные положительные эмоции многодетная семья — а о чем будет фильм, совершенно не важно, лишь бы тематика и жанр не были бы несовместимыми с этим. Или Имперская национально-демографическая служба может предложить деньги за положительных персонажей определенной национальности — если в стране или в какой-то ее части нарастает неприязнь к этой национальности, которую служба хочет погасить. В сущности, система ограниченной поддержки — то же самое, что у нас называется product placement (когда в сюжете фильма появляется рекламируемый продукт), то есть разновидность непрямой рекламы — только в данном случае не товаров или услуг, а идей. Такой подход широко используется русскими в идеологической работе (в наших терминах — в работе с общественным мнением).
Рассказ о российском искусстве будет неполным, если не упомянуть о существующей там цензуре, или, официально, об Имперской службе цензорского надзора. Несмотря на вызывающе прямолинейное название, это совсем не то, что понимается под цензурой обычно и что имело место в России и в Первой, и во Второй Империях. До публикации создателям любого произведения не надо получать никакого разрешения и не надо посылать его в цензорский надзор даже с чисто ознакомительными целями. Цензорский надзор ведет мониторинг только уже ставших публичными произведений на предмет наличия там нарушений закона. В этом он ничем не отличается от наших полицейских отделов по борьбе с пороком, которые отслеживают порнографию и тому подобное, или отделов по охране государственных тайн Министерства обороны и ФБР. Я уже отмечал ранее в ряде глав, что именно нельзя публиковать в России, помимо того, что запрещено и у нас: это материалы гомосексуального характера, даже и без элементов порнографии; психоделические и зомбирующие материалы; антирелигиозные материалы (по отношению к традиционным религиям), в том числе сатанизм; материалы, поносящие и оскорбляющие Россию в целом как державу; материалы, оскорбительные по отношению к русскому народу (у нас запрещены оскорбления только народов-меньшинств); материалы, искажающие историческую истину. Последнее не означает, что в художественном произведении на историческую тему не может быть вымысла: это ведь не документально-научное исследование. Но российский закон выделяет ситуации, когда вымысел таков, что он вызывает у читателя или зрителя представление о некоем историческом временном отрезке или событии, существенно отличающееся от реальности. В этом случае в начале книги, фильма или спектакля должно быть достаточно ярко и заметно анонсировано, что это произведение основано на вымысле в отношении того-то и того-то и что на самом деле все было не так. На практике это выглядит следующим образом: когда в начале 2014 года Россия отмечала 25-летие окончания афганской войны и шел ретроспективный показ фильмов на эту тему, показывался в том числе созданный в 2005 году фильм «Девятая рота», на мой взгляд весьма неплохой. Так вот, служба цензорского надзора обязала в заставке дать тридцатисекундную врезку, продублированную текстом и голосом диктора: «Центральный эпизод этого фильма основан на вымысле. Девятая рота существовала и действительно приняла бой с многократно превосходящим противником, но никто про нее не забыл и не оставил без подкреплений — помощь пришла, как только это стало возможно, и потому многие бойцы из этой роты спаслись» (в фильме про ведущую бой роту забыли в горячке вывода войск из страны, и она вся погибла). Я спросил у Карла Вайгеля, заместителя начальника службы цензорского надзора: «Зачем это нужно — ведь это всего лишь художественный фильм?» — «А как вы отнесетесь, господин душ Сантуш, — ответил мне Вайгель, — если во «всего лишь художественном фильме» у вас на родине будет показана очевидная и несправедливая ложь про вашего великого деда, явно ущемляющая его память и честь?» — «Я подам иск в суд на создателей картины, — ответил я, — и мне не надо для этого вмешательства никаких государственных органов». — «Все верно, господин душ Сантуш, — сказал Вайгель. — Но если оскорблен не человек, а страна — кто вступится за ее честь?» При этом следует отметить, что служба цензорского надзора обычно не перегибает палку в такого рода деятельности: другой фильм 2005 года, только о войне 1941–1945 годов, «Штрафбат», который показывался на ретроспективе 2045 года в честь 100-летия Победы, также содержал весьма большие искажения истории. Но владельцы прав убедили службу в том, что они не носят принципиального характера и создающееся в результате просмотра впечатление является ложным лишь в частных и непринципиальных моментах.
6. Премии
Нельзя не коснуться здесь такого вопроса, как порядок присуждения разного рода премий (литературных, кинематографических, музыкальных и пр.) в России, поскольку он весьма своеобразен. Частным лицам и организациям там не разрешено свободно учреждать никаких творческих премий. Это связано с тем, что во времена Второй Империи, в Смутное время и в Период Восстановления — до самых реформ Гавриила Великого, закрывших страну, — всевозможные западные премии, присуждаемые тем или иным российским творческим работникам, по факту являлись мощнейшим идеологическим инструментом. Проявлялось это не столько в том, что они давались за произведения, прямо критикующие российские власти (хотя это тоже бывало сплошь и рядом), а в гораздо более тонких моментах. Обычное произведение, написанное в более-менее традиционной манере, русским по национальности и, главное, по мироощущению автором, а уж тем более православным, не имело никаких шансов ни на одну из многочисленных западных премий. Их можно было получить только за что-то такое, что либо формой, либо содержанием (лучше и тем и другим) размывало все традиционные русские ценности, а желательно — оплевывало их и издевалось над ними. Весьма приветствовалось восхваление ценностей западных (или так называемых общечеловеческих, что одно и то же), а еще лучше — создание ощущения их абсолютной безальтернативности. Также весьма повышал шансы факт принадлежности автора к любым меньшинствам — национальным, религиозным, сексуальным. Превознесение меньшинств было тогда (да и сейчас осталось) совершенно открытым лозунгом западной культуры, так что обвинения в двойных стандартах отметались, хотя они явно имели место. Притом значительная часть этих премий, как впоследствии было документально подтверждено, распределялась под патронажем западных спецслужб, в первую очередь американских и английских, а многие ими и оплачивались. Казалось бы, ну и пусть западные премии дают кому хотят, а российские граждане и корпорации учредят свои и будут выдавать их совсем за другое — но нельзя забывать, что это было время, когда материальные возможности России и Запада были несоизмеримы. Да и учрежденные россиянами премии мало отличались от западных — с пятой колонной Запада в России в те времена все было нормально. Русские хорошо запомнили ту ситуацию, а по их поговорке «Обжегшись на молоке, дуют на воду» это и предопределило нынешний порядок.
Но ныне учреждать и присуждать в России творческие премии не имеют права не только зарубежные лица, но и частные российские. Запрет для зарубежных лиц абсолютный, исключений в нем не предусмотрено. Более того, учреждать и выдавать любые премии россиянам у себя в стране может, разумеется, кто угодно, но россияне по закону не имеют права их получать. Если российский гражданин не откажется официально от присужденной ему за границей премии, то в тюрьму его никто, конечно, не посадит, но его объявят вне закона, то есть лишат гражданских прав (см. раздел «Наказания» главы «Правоохранительная система»). Если же он совершит это, находясь за границей, и откажется возвращаться при получении повестки, его лишат гражданства. Что же касается второго запрета, то он не абсолютен: премию вы учредить и выдавать, строго говоря, можете без всяких препятствий, но вы будете нести ответственность за ее объективность. Это не значит, что вы должны будете заранее с кем-то ее согласовывать — превентивный подход вообще чужд российскому законодательству, — но если потом против вас будет подан иск о заведомо необъективном характере вашей премии, он вполне может быть выигран, и тогда у вас возникнут большие проблемы.
Заведомую необъективность российский закон понимает так: вы можете быть, например, хоть атеистом — это идет вразрез с российскими ценностями, но не запрещено законом, — и потому вы можете учредить и присуждать литературную премию воинствующе-атеистическим произведениям: если там не будет оскорбления религии, то пожалуйста. Но будьте добры честно и прямо назвать свою премию премией за лучшие атеистические произведения, а не за произведения вообще, чтобы ни у кого не создалось ложного впечатления, что признанное лучшим якобы по сугубо художественным достоинствам произведение совершенно случайно оказалось атеистическим. Вы можете присуждать свою премию представителям любых новомодных течений — но будьте любезны обозначить, что ваша премия для них и только для них. А если ваша премия обозначена как премия за лучший роман вообще, то извольте не иметь априорных предвзятых позиций — под таковыми в России понимается ориентация не на господствующие представления, а на те или иные меньшинства. В этом смысле русский закон, который разрешает ориентироваться не обязательно на большинство и его представления, но в этом случае требует недвусмысленно это указывать, соответствует духу прецедентного определения американского Верховного суда: «Не может считаться обманом то, о чем недвусмысленно было объявлено заранее».
Как же так, удивитесь вы, как можно мне диктовать, кому мне присуждать премию: это же мои деньги, и я делаю с ними что хочу! Все верно, но здесь опять вступает в действие русская концепция публичности: непублично вы можете делать что угодно. Если вы позвоните автору и скажете ему, что вам, дескать, понравилось его произведение и вы хотите дать ему такую-то сумму, то это никак законом не возбраняется и вообще не регламентируется. Но если вы делаете из этого публичное шоу, то вы не вполне вольны делать что вам угодно, хотя деньги и ваши, — так же, как мужчина не имеет права на людях размахивать своим детородным органом, хотя тот, безусловно, принадлежит ему. Кстати, точно такие же ограничения касаются и премий научных: учредитель таковой либо принимает ответственность объективного рассмотрения и присуждения, либо должен указывать нишевый характер своей премии. Под нишевым характером подразумевается следующее: премия присуждается только определенному контингенту (например, ученым только определенной национальности) либо только адептам определенного научного течения или школы.
Невзирая на эти ограничения, учрежденных частными лицами и корпорациями творческих премий достаточно много: наиболее крупные из них — Ивановская по науке вообще, Вайнберговская по физике, Алиевская по технике, Дитриховская по литературе и Юсуповская по всем искусствам. У большинства народов есть также свои национальные премии.
Государственных премий две: первая — Имперская, она выдается каждый год по одной премии в двенадцати номинациях: в четырех номинациях фундаментальных наук (науки о материи, науки о веществах и материалах, науки о жизни, науки о планетах), в четырех номинациях прикладных наук (новые устройства, новые технологии, новые живые организмы и медицина, градостроение) и в четырех номинациях искусств (литература, изобразительное искусство и архитектура, музыка, кино и театр). Вторая, самая престижная в Империи, — Гавриловская, она выдается раз в три года по две премии за науки и по две за искусства, без предварительной рубрикации — то есть обе премии по науке могут быть присуждены, например, физикам, а обе по искусству — художникам. Имперская составляет один миллион рублей, а Гавриловская — пять миллионов. К Нобелевской премии, являвшейся самой престижной в мире до 2020 года, русские имели большие претензии за необъективность, и потому она была ими закрыта: как вы знаете, она была передана нашей Федерации (и денежные активы Нобелевского фонда, и бренд) и ныне присуждается и вручается в Нью-Йорке.
7. Спорт
Первое, что бросается в глаза в российском спорте, — большинство наиболее зрелищных видов являются специфичными для России: больше их нигде нет. Это не случайность — после провозглашения Конституцией 2013 года принципа автономности и взятия курса на изоляцию страны от внешних влияний служба социальной инженерии специально разрабатывала новые зрелищные виды спорта, в первую очередь игровые, а потом занималась их пропагандой. Описывать их я не буду, поскольку это долго, но отмечу, что сама по себе эта ситуация не уникальна. До создания нашей Федерации в наших северных штатах, тогдашних США, из четырех наиболее популярных спортивных игр в две (американский футбол и бейсбол) играли практически только там, а в еще две (баскетбол и хоккей) хотя и играли в других странах, но вторично — родились они именно в Северной Америке.
С теми видами спорта, которые были в России настолько популярны, что надежды вытеснить их новыми не было, служба социальной инженерии поступила иначе: их правила были изменены так, что игра вроде бы осталась прежней, а картина ее сильно изменилась. Например, в футболе это выглядело следующим образом: были увеличены почти на треть длина и ширина поля; увеличено до двенадцати число игроков; изменены правила офсайда; угловой при уходе мяча за линию ворот в пределах штрафной стал подаваться с угла штрафной; и т.п. В результате, когда я смотрел российский футбол, я одновременно узнавал и не узнавал свою любимую игру. Как следствие, международные соревнования и чемпионаты с участием России практически невозможны, даже без прямого их запрета, — в этом изначально и состоял замысел. «А в чем смысл этого?» — спросил я у Владимира Симонова, ответственного сотрудника службы социального обустройства (так теперь называется служба социальной инженерии). «В том, что спорт, особенно популярные спортивные игры, к началу двадцать первого века превратился в ритуальную сублимацию для населения, — ответил он. — Возьмите для примера массовый психоз, который совершенно сознательно нагнетался перед каждым чемпионатом мира по футболу. Это был один из элементов зомбирования масс, использовавшийся вместе со многим другим для того, чтобы лишить людей пассионарности и вообще жизненного «драйва», во избежание всяческого рода бунтов, революций и войн. Особенно нужно это было в отношении жителей не самых больших стран — у них появлялась иллюзия того, что они стоят с большими странами вроде как на одной доске. А нам все это не надо: мы не хотим, чтобы наш народ переживал, если мы проиграем вам по футболу — какая нам разница, если мы выиграли у вас войну? И также мы не хотим особо радоваться выигрышу, точно по той же причине».
Так что в России проводятся только внутренние соревнования и чемпионаты между клубами, и в клубах нет зарубежных игроков — им не выдают разрешения на работу. Россия не участвует даже в Олимпийских играх — правда, там есть свои Олимпийские игры, и они считаются в Империи настоящими, потому что проводятся в Олимпии, как в древности, и только по существовавшим еще в античной Греции видам спорта. Кстати, есть еще одна причина, по которой спортсмены из России вряд ли могли бы выступать на международных соревнованиях: там не запрещен допинг. Это вполне естественно, ведь там даже большинство наркотиков разрешены; впрочем, в ряде видов спорта, особенно в легкой и тяжелой атлетике, есть отдельные федерации для тех, кто хочет выступать без допинга (добровольные, естественно). Вообще в России весьма распространена ситуация, когда по одному виду спорта есть несколько федераций — это приветствуется как антимонопольное действие. Если же федерация одна, то она считается монополией со всеми вытекающими последствиями — Антимонопольная служба жестко контролирует ее, имеет своего представителя в ее высшем органе и не допускает никакого самодурства, как и ущемления интересов не входящих в федерацию спортсменов и клубов.
Очень необычны в России единоборства. Надо сказать, что любые единоборства здесь очень популярны — это касается и восточных единоборств типа карате или дзюдо, и европейских типа бокса или вольной борьбы, и национальных российских вроде самбо или других, разработанных уже службой социальной инженерии. Те из них, которые имеют в своем арсенале удары, проводятся по полностью контактной схеме, притом даже в боксе нет перчаток, а кулаки лишь обмотаны эластичным ремнем (есть и федерации, проводящие эти соревнования по бесконтактной или сильно защищенной схеме, но популярностью у населения такие соревнования не пользуется). Поэтому спортивные бои в Империи — весьма кровавое зрелище. Смертные исходы поединков относительно редки в силу развитой медицины (хотя бывают), но тяжелые травмы достаточно часты.
Бои без правил, столь распространенные у нас, правда в качестве шоу, а не формализованного спорта, в России не прижились — видимо, отсутствие правил и регламентации не близко национальному характеру русских.
Еще более кровавыми являются сверхпопулярные гладиаторские бои: это поединки на боевом холодном оружии, как правило (но не всегда), в броне — более или менее так, как это происходило в Древнем Риме или средневековой рыцарской Европе. Естественно, в отличие от Римской империи в Российской все участники делают это совершенно добровольно, по своему свободному выбору — мысль о том, что публику будут веселить смертельным поединком осужденные преступники, была бы омерзительной для православных русских. Гладиаторские поединки бывают очень многих типов, с разным оружием и броней, пешие и конные, а также одиночные, парные и групповые — но в отличие от боев без правил это именно спорт.
Хочу сказать вам, дорогие соотечественники, что, когда сталкиваются два конных поединщика в полных доспехах и одного из них, проткнутого копьем, уносят с дыркой в теле диаметром с молодое дерево, — это сильное зрелище. Не все русские его любят, но все относятся достаточно спокойно — и это говорит об их обществе больше, чем многое другое.
Гладиаторы зарабатывают много и часто относятся к довольно богатым людям, потому что фильмы с записями боев весьма востребованы — как и тотализатор, от которого они обычно имеют отчисления. В меньшей степени сказанное относится к единоборствам без оружия и к спортивным играм. В целом спортсмены в России зарабатывают гораздо меньше наших, как, впрочем, и актеры, музыканты и т.д., — это связано с фактическим отсутствием рекламы, о котором речь шла выше. Как именно это связано? Во-первых, спортсмены не могут сниматься в рекламе товаров и услуг, а во-вторых, в России невозможно с помощью зомбирующей рекламы создавать из спорта несуразный ажиотаж, как это имеет место у нас.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Помните, дорогие соотечественники, то место из Евангелия, где Иисус спрашивает Своих учеников об Иоанне Крестителе: «Итак, чту же смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую? Человека ли, одетого в мягкие одежды? Пророка ли?» Так же и я подумал, прочтя все мной написанное: чту же я увидел в России? Я описал для вас все более или менее значимые аспекты российской государственной и общественной жизни, их сходство с нашей американской жизнью и отличия от нее и даже постарался, где смог, отыскать истоки нынешней России в ее прошлом; но вопрос, а что же такое современная Россия в целом, тем не менее остается. Каков интегральный, обобщающий смысл всего их уклада, скрывающийся за частными его проявлениями? Каков смысл существования их цивилизации и какова цель ее развития? От ответов на эти вопросы зависит наше отношение к России — считать ли нам ее потенциальным врагом, пока не проявляющим активности, но выжидающим удобный момент для нападения; или потенциальным другом, не лезущим в объятия, но готовым помочь в трудную минуту; или же соседом, чья хата с краю и который ни поможет, ни нападет, потому что ему нет до нас никакого дела. Ниже я попробую показать, уже не вдаваясь в частности, каково в России истинное содержание основных категорий современной жизни.
1. Демократия
Сами русские слово «демократия» не любят, и это неудивительно, если вспомнить, что во имя этого слова творили наши предки времен мировой гегемонии США. Поэтому русские демонстративно подчеркивают, что их страна демократией не является. Но давайте задумаемся, а насколько это так на самом деле: не в смысле историко-философского анализа строя — это я уже делал в главе «Государственное устройство», — а в том смысле, который вкладывает в понятие «демократия» обычная публика.
С академической точки зрения демократия — это комплекс политических и правовых институтов, обеспечивающих личные и политические права и свободы граждан, учет интересов любых групп населения, включая меньшинства, и возможность граждан участвовать в политическом процессе в том или ином виде. Но социологические опросы однозначно показывают, что, когда американцев просят из признаков демократии выбрать несколько самых значимых в порядке важности, на первом месте никогда не оказывается ни всеобщее избирательное право, ни разделение властей (это то, что обеспечивает вышесказанное и чем наше государственное устройство отличается от российского). На первые места наши соотечественники стабильно ставят защищенность гражданина от произвола, равенство всех перед законом и открытость государственных решений перед обществом. Собственно, и наши школьные учебники прямо говорят, что главное — гражданские права и свободы, а политические права есть не более чем гарантия их существования. Единственный политический атрибут демократии, высоко ставящийся в опросах, — это разделение властей. Давайте же попробуем проанализировать российскую действительность с этих позиций.
Разве россияне не равны перед законом? Вы скажете, что там есть сословия, причем сословная принадлежность является абсолютно формализованной и официальной, как и национальная и религиозная. Ну и что? Разве в судебной тяжбе опричник имеет какие-то преимущества перед земцем или православный русский — перед католиком-итальянцем; или, может быть, их свидетельство считается более весомым? Что, опричник имеет право безнаказанно нанести ущерб или оскорбление земцу, как средневековый лорд простолюдину? Ну а сексуальные меньшинства, скажете вы, — они-то уж точно дискриминированы и, значит, не равны перед законом с традиционно ориентированным большинством? Нет, отвечу я, они поражены в ряде прав — а это совсем иное; у нас тоже есть категории, априори пораженные в некоторых правах, — несовершеннолетние, например, или лица с неснятой судимостью. Ну, это совсем другое, скажете вы: но давайте подумаем, а собственно, почему другое? Не потому ли, что у судимого есть вариант — отказаться от прежней криминальной жизни и спокойно дождаться снятия судимости и, таким образом, полноправия? Ну а гомосексуалист в России, отказавшись от своей ориентации, разве не получит полноправия столь же автоматически? Притом если публика у нас к судимым относится все же плохо, то вот к умственно отсталым, как к герою недавнего римейка старинного фильма «Человек дождя», относятся явно с симпатией — но при этом в ряде прав их все равно ограничивают, для безопасности окружающих и их же собственной. Так вот, русские также считают сексуальные меньшинства просто неполноценными — ну а для неполноценных какое равноправие? Аналогия с физическим истреблением увечных в Германии времен Гитлера, которую мои коллеги пытались провести на семинаре в нашем университете, здесь совершенно неуместна — калеки и инвалиды как раз считаются в Империи вполне полноценными, как и недалекие умом (среди православных святых полно юродивых): неполноценность для русских в первую очередь характеристика души, а не тела или ума. Да и вообще понятие равноправия, когда о нем задумываешься, оказывается далеко не столь однозначным, как на первый взгляд: если вас не возьмут в армию, потому что у вас нет нужных физических данных, или в университет, потому что нет нужных интеллектуальных данных, или в модели, потому что нет нужных внешних данных, — это нарушение равноправия или нет? Нет, ответит, скорее всего, большинство людей, просто вы не сможете делать эту работу без соответствующих данных так, как это приемлемо для общества, а не для вас самого. Так чем от этого отличается положение, в котором сексуальные меньшинства в Российской Империи не могут работать учителями и вообще с детьми — ведь работать так, как это считает приемлемым российское общество, они просто не в состоянии? То, что апология запрета именно такова, видно из следующего нашумевшего эпизода: мужчина-гомосексуалист работал учителем почти двадцать лет, и о его ориентации никто не подозревал; и даже задним числом следствие не смогло найти никаких проявлений этого. Так вот, суд и постановил, что если его ориентация на работе никак не проявляется, то закон о запрете на профессии к нему и не относится. А по защищенности перед законом и процессуально сексуальные меньшинства равны всем остальным: полиция не может отказаться вступиться за них или делать это неохотно, а суд не может не принять от них иск или быть предвзятым — ведь независимо ни от чего это люди, и к тому же граждане Империи. Так что сказать, что в России отсутствует равенство граждан перед законом или что оно меньше, чем у нас, никак нельзя. А вот то обстоятельство, что совершивший преступление богатый человек там не может выйти сухим из воды или отделаться легким испугом за счет найма лучших адвокатов (потому что есть технодопросы), заставляет признать, что на самом деле равенство граждан перед законом осуществляется там с большей полнотой.
Ну а если обратиться к вопросу произвола: разве россияне в Империи защищены от произвола меньше, чем американцы в Федерации? Процессуальные законы там примерно такие же, как у нас, и так же жестко исполняются; а от ошибок и злоупотреблений защищают технодопросы, особенно во время публичного судебного процесса, — я бы сказал, что это гарантия покруче всех наших. Уход виновного от ответственности в России затруднен, но возможен (если его просто не найдут) — но вот представить наказание невинного при системе технодопросов я никак не могу. Гражданин или организация так же могут подать в суд на правительство страны или на конкретный орган государственного либо земского управления, как у нас, — тем более что земские суды, где рассматриваются гражданские дела, никоим образом не входят в имперскую властную вертикаль и вообще не имеют никакого отношения к имперской (по-нашему, федеральной) власти. И нет ни малейших оснований утверждать, что шансы выиграть там подобный процесс меньше, — например, еще в 2007 году несколько ассоциаций виноторговцев подали иск на правительство о компенсации убытков за то, что оно не напечатало вовремя акцизные марки нового образца; и казна по решению суда выплатила два миллиарда рублей компенсаций (210 миллиардов в тогдашних рублях).
В российскую правовую систему встроены многочисленные механизмы, именно защищающие человека от произвола: так, там возрожден древний институт «слова и дела» — тот, кто произнесет вслух эти слова, автоматически считается под особой защитой имперской власти. Любой ее представитель, услышавший эти слова, хоть даже рядовой сотрудник экономического или социального министерства, обязан под страхом уголовного наказания уединиться с произнесшим их, выслушать его под протокол и незамедлительно донести это до компетентных инстанций. Изначально эта система возникла (и в XVII веке, и заново в XXI) как способ быстрого донесения информации, важной для государственной безопасности, — о заговорах, бунтах и т.д. Но в наше время Империя считает, что серьезное ущемление личных прав гражданина по сговору должностных лиц — а иначе оно произойти просто не может — равносильно по степени опасности для государства мятежу. Потому что если чиновник знает, что он может безнаказанно нарушать одни законы и порядки Империи, то дальше он непременно начнет нарушать и другие. Поэтому если, например, при обходе тюрьмы (СИЗО или каторги) надзирающим прокурором кто-то из заключенных выкрикнет «Слово и дело!», он будет немедленно вывезен им из тюрьмы и допрошен; и если заключенный сам попросит технодопрос и окажется невиновен, то его не просто освободят — реакция властей действительно будет равнозначна раскрытию попытки государственного переворота, не меньше. Российская государственная машина безжалостна — но она безжалостна в равной степени и к «своим». Империя не терпит от своих граждан отступлений от установленных ею порядков, но она не терпит этого и от своих функционеров. «Велено сажать — сажайте, велено выпускать — выпускайте» — в этой на первый взгляд архаичной и бездушной формуле заложено русское представление об отсутствии произвола властей: император далеко и высоко, а вот у мелкого начальника могут быть и счеты с вами, и другие интересы, далекие от законных и общегосударственных, и потому пусть он лучше не имеет особой воли в своих решениях. Пусть будет в страхе перед имперским начальством, и пусть существуют специальные механизмы для обеспечения этого — дыба ли, как 400 лет назад, или безболезненный пятиминутный технодопрос, как сейчас. Так что и по отсутствию произвола властей я не могу по справедливости выставить Российской Империи двойку.
Ну а как же право на самосуд, спросите вы; полицейский, который имеет законное право застрелить на месте не оказывающего сопротивления человека, пусть и совершившего тяжкое преступление, — это ли не произвол? Ну, во-первых, дорогие соотечественники, есть жесткая статистика — за год случаев убийства преступника полицейским в Империи на 17% меньше, чем в нашей Федерации, хотя там это разрешено даже и не в порядке обороны. И я вам объясню, почему это так, — никакой мистики тут нет. Российский закон разрешает полицейскому застрелить не оказывающего сопротивления человека лишь тогда, когда он на его глазах совершил особо тяжкое преступление — жестокое (простое не годится!) убийство или теракт. А это вообще не частый случай, и совершить такое на глазах полицейского может лишь полностью «отмороженный», по русскому выражению, человек. Более того, отсутствие уголовной ответственности вовсе не означает отсутствия дисциплинарной: вряд ли ваше начальство будет в восторге от того, что вы застрелили выжившего террориста, которого уже не допросишь, а следовательно, и не выявишь сообщников. Но главное, что при малейшем сомнении полицейский никогда не будет этого делать, ведь ему в любом случае предстоит пройти технодопрос — и по факту события, и просто плановый ежегодный: от него ничего не скроешь.
Вообще это страшная по силе воздействия вещь — ежегодный технодопрос для должностных лиц: знание, что ни малейшего нарушения скрыть невозможно, не может не перевернуть всю систему принятия человеком индивидуальных решений. Здесь можно провести аналогию с ранними христианами, для которых существование всевидящего Бога было абсолютной реальностью: известно, что и угрозой смерти их невозможно было заставить нарушить Божьи заповеди — ад страшнее. Конечно, земной страх — не страх Божий, но в этом весь смысл государственной философии русских: Царствие Божие на Земле строить грех, да и невозможно, но надо уподобить ему земную жизнь, насколько это получится. А то, что земное подражание всегда будет ущербным и часто смешным, — что ж, это всего лишь последствие ущербности человеческой природы.
Итак, мы разобрали ситуацию в Империи с равенством людей перед законом и с защищенностью их от произвола. Ну а как с третьим пунктом, открытостью государственных решений? Возможно, вам покажется крамолой то, что я скажу, но с этим в России дела обстоят не хуже, а лучше, чем у нас. Там подобная открытость называется «гласностью» и является требованием Конституции. Она обязывает власть действовать совершенно открыто, так, чтобы каждый мог быть в курсе не только принятых решений, но и хода их подготовки в реальном времени — в том числе и для того, чтобы внести свои предложения, если возникнет такое желание. Естественно, есть вопросы, которые, наоборот, закон требует рассматривать в полностью секретном режиме, — но такие вопросы довольно детально регламентированы, так что произвольно относить что-нибудь к секретам не разрешается. Уровень открытости виден хотя бы из порядка проведения государственных аукционов — закон обязывает разрешать участникам снимать весь ход аукциона на веб-камеры и транслировать в Сети. Ну а про порядок внесения предложений гражданами во власть, как и про общенациональные дискуссии, достаточно подробно написано в главе «Культура».
Получается парадоксальная вещь: там, где есть реальная демократия с выборами власти и политическими свободами граждан, как у нас, гласности и открытости меньше, чем в авторитарной Империи! На самом деле, если вдуматься, это совершенно естественно: при реальной зависимости власти от общественного мнения, как в демократиях, весьма часто у нее возникает потребность скрыть что-то от этого самого мнения во избежание проблем для себя. А там, где власть от народа не зависит, у нее нет никаких причин держать что-либо от него в тайне — проблем ей он создать все равно не может. В древних царствах никому и в голову не приходило скрывать что-либо из своих действий от подданных.
Вообще путь западной цивилизации к демократии со всеобщим избирательным правом не в последнюю очередь предопределялся распространением знаний и образованности: чем более средний человек становился образованным и интеллектуально развитым, тем более естественным казалось предоставление ему права выбора. В русской же цивилизации на уровне архетипических представлений право принятия решения за других должно быть не у самого умного или компетентного, а у самого достойного. Это следствие и религиозной традиции Первой Империи, и, как ни странно, технократии Второй Империи: ведь для технократа мозги являются товаром, который покупается путем найма экспертов, которые в самом процессе принятия решений не участвуют. Поэтому там рост образованности людей воспринимается как императив для включения их не в процесс принятия решений, а всего лишь в процесс обсуждения. Командовать современным обществом, состоящим в основном из достаточно развитых людей, ничего не объясняя и никого не убеждая, совершенно неправильно — этот тезис был высказан главным идеологом России времен Владимира Восстановителя еще в 2006 году и с тех пор не менялся. Поэтому все надо делать открыто, обсуждая и советуясь, давая всем гражданам высказаться и никого заранее не отметая, — именно это есть идейная основа конституционного принципа гласности. Но позволять им принимать путем выборов судьбоносные для страны решения только по той причине, что они граждане, нет никаких оснований.
Вот и получается, что по тем критериям демократии, которые стоят на первом месте в академическом определении, ее в России нет, а по тем, которые ставят на первое место наши граждане в опросах, — есть. Если же говорить жестче, то в России нет тех элементов демократии, которые нужны политикам и политологам, — но тех, которые важны простым людям, там даже больше, чем у нас.
2. Разделение властей
Рассмотрим теперь вопрос о разделении властей. Нам трудно поверить, что где-то его может не быть: даже в Халифате есть законодательное собрание, маджлис (причем двухпалатное), хотя и не вполне независимое от халифа и духовенства. Тем не менее факт, что в Российской Империи его нет вовсе, это даже записано в Конституции («Государственная власть в Империи едина и не может быть разделена на независимые ветви»). Русские не признают разделения властей не только потому, что считают его контрпродуктивным в плане эффективности и ослабляющим государство, но и потому, что считают его следствием неправильного государственного устройства. Как сказано в Ветхом Завете, «когда страна отступит от Закона, много в ней будет разных начальников». Русские считают разделение властей изобретением западной цивилизации, призванным специально ослабить государство, которое, по их взглядам, всегда хоть как-то представляет интересы народа, ради владычества частных элит. Какое еще объяснение с позиций здравого смысла, не понимают они, может иметь наличие одновременно и президента, и парламента, избранных одним и тем же народом по одному избирательному праву? Не такой же ли это абсурд, как избрать одновременно двух или трех президентов? Если вы сознательно хотите ослабления власти и разделяете ее именно для этого, так и надо говорить — но нам это не близко. Вы боитесь узурпации власти, говорят они нам, — правильно боитесь, в стране, где власть не сакральна и держится лишь на общественном договоре обывателей (точнее, их предков), этому, конечно, можно помешать только ослаблением власти и всяким юридическим крючкотворством. У нас же это регулируется совсем другими, не правовыми, механизмами.
Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что гигантская разница между нами и Российской Империей является таковой только с позиции классической теории либерализма. С позиции же достаточно общепринятой ныне теории множественных инстанций власти (в разработку которой, кстати, внес в начале века большой вклад русский мыслитель Рифат Шайхутдинов) все представляется несколько иначе. Напомню тем из вас, дорогие соотечественники, кто не очень интересуется социологией и политологией, что по этой теории в обществе сосуществует множество инстанций власти, и государство есть не более чем одна из этих инстанций. Другими инстанциями являются Церковь, бизнес, СМИ и т.д., чьими эксклюзивными ресурсами являются соответственно Божье благоволение, богатство, информационные потоки и т.д. — а у государства в качестве такового ресурса выступает соответственно государственная власть. По этой теории первичным для увеличения степени свободы человека считается разделение власти разных типов между разными инстанциями, а разделение власти одного типа (например, государственной), внутри одной инстанции, является вторичным. Так вот, в Российской Империи не признают разделения лишь государственной власти — другие инстанции власти существуют, сильны и в своих сферах абсолютно полномочны; государство их ни в малейшей степени не подминает. Это относится к Православной церкви (как и к равилитскому исламу, иудаизму и буддизму), к бизнесу, к культуре, к судебной системе, к земской власти, к национальной власти — имперская власть никоим образом не лезет туда, считая эти области вообще не относящимися к сфере государственной власти. Но человек в повседневной и профессиональной жизни сталкивается в основном именно с ними, и их независимость дает ему достаточно свободы. То есть жесткое и суровое имперское руководство России не собирается делиться с кем-либо своей властью, так же как разделять ее внутри себя, — но оно четко очертило те сферы общественной жизни страны, на которые его власть распространяется и за пределы которых оно не лезет. Российскому правительству никогда даже в голову не придет устанавливать правила игры для бизнеса, не говоря уж о том, чтобы вмешиваться в назначения митрополитов (хотя от этого многое зависит) или присуждение престижных культурных или научных премий.
Так что имперская власть России — это не аналог нашей федеральной власти. Если наша федеральная власть отличается от власти общины или штата иерархическим уровнем территориальной применимости (то есть распространяется она на всю страну или же на один штат), то имперская власть России отличается отраслевой применимостью. Например, большая часть общероссийских законов в области экономики является земскими, а не имперскими, поскольку имперская власть считает это не своим делом. Таким образом, власть в России авторитарна, но тоталитарной ее назвать никак нельзя.
Что же касается механизмов контроля за конкретными решениями имперской власти, то они в России иные, не связанные с разделением властей (см. главу «Правоохранительная система»). А контроль за соответствием крупных решений, например базовых законов, общепринятым в стране ценностям осуществляют общество и особенно Православная церковь — она абсолютно независима от Империи и организационно, и материально, и духовно и совершенно не боится обличать ее, если есть за что. Так что вопрос об отсутствии или наличии разделения властей в России есть скорее вопрос терминологии, чем существа дела.
3. Свобода
Свобода и равенство являются краеугольным камнем нашей, да и вообще западной цивилизации, наследниками которой мы являемся. Со времени Французской революции и провозглашения независимости САСШ, то есть, иными словами, со времени наступления эпохи модерна, без них нельзя представить себе нашу цивилизацию, и по ним и споров-то особых не бывает. (Есть еще третье понятие, братство, но оно в практическом плане ничего конкретного не означает.)
У нас принято считать, что в Российской Империи со свободой дела обстоят плохо — не настолько, как в Халифате, но плохо. Так ли это на самом деле? Чтобы ответить на этот вопрос, надо четко представлять, что есть свобода для обычного человека, хотя бы нашего соотечественника (так же, как мы рассмотрели это для демократии). На эту тему проведены подробные исследования, и они дают совершенно четкую картину: для подавляющего большинства наших соотечественников свобода политическая — свобода выбирать власть и совершать соответствующие действия (митинги, шествия и т.п.) — занимает очень невысокое место в приоритетах. Наиболее существенны для граждан оказываются, если помочь им разобраться и сформулировать, следующие свободы, на которые они ни при каких обстоятельствах не потерпят покушения со стороны государства: выбора места жительства; выбора семейного положения и супруга; выбора профессии и вообще образа жизни; приобретения и использования частной собственности; открытия дела и вообще любого заработка; получения информации; путешествий по стране и за рубеж. К этому можно также добавить свободу частного высказывания любых мнений, свободу вероисповедания и свободу подачи любого иска в суд. Близко к понятию свободы примыкает понятие неприкосновенности — здесь на первые места граждане ставят неприкосновенность жизни и здоровья, свободы, чести и достоинства, собственности и жилища, семьи, личных привычек. То есть для всего населения, за исключением политических активистов, свобода не есть политическое понятие — это в первую очередь синоним прав человека, притом тоже в основном не политических. Давайте же посмотрим, как обстоят дела со свободой в Империи с этой позиции.
В прошлом, как известно, в России со свободой было плохо: еще 200 лет назад существовало рабство, притом в отличие от нашего рабства оно охватывало не одну расовую группу, а большинство населения. Еще 150 лет назад были официально дискриминированы инаковерующие, а еще 70 лет назад — вообще любые верующие. Семьдесят же лет назад было запрещено любое частное предпринимательство, а также и владение имуществом, кроме как в небольших размерах для личного потребления. А свободы выбора места жительства внутри страны, путешествий за рубеж, получения информации, расходящейся с официозом, в России не было вообще никогда до 90-х годов прошлого века. А как обстоит с этим сейчас? Оказывается, что ровно так, как у нас: живи где хочешь и с кем хочешь, работай где и кем хочешь. Верь как хочешь и путешествуй куда хочешь. Зарабатывай как и сколько хочешь и имей любую собственность (вполне неприкосновенную). Свободно читай тонны материалов, критических и даже ругательных по отношению к власти и строю, если хочешь — пиши их сам и обсуждай с кем угодно (у степени поношения есть, конечно, предел — но я бы не сказал, что он сильно отличен от нашего).
Как же так, скажете вы, ведь ты же сам писал, что многое запрещено для публичного высказывания, то есть человек этого не имеет права ни сам написать, ни у других прочесть? Нет, отвечу я, все эти законы накладывают не большие ограничения на свободу информации, чем наши законы и требования политкорректности, — не совпадающие, но в целом не большие. К тому же возможность публичных высказываний, в отличие от непубличных, относится уже к сфере политики, а не частной жизни — а свобод политических в России нет, они этого и не отрицают. И я этого не отрицаю, а всего лишь пытаюсь провести мысль о том, что вряд ли это существенно для основной части населения — а для тех, для кого это существенно, всегда есть вариант пойти в опричники и приобрести все те политические права, которые вообще имеются у кого-либо в России. Сами русские — и власть, и народ — считают главной своей свободой именно это — возможность выбора сословия и, таким образом, жизненного пути в главном смысле этого слова.
Еще более однозначно, со свойственной воину прямолинейностью, высказался про свободу император Михаил III: «Каждому от рождения Богом дана свобода — быть достойным человеком или дерьмом, и никто не может отобрать ее у вас, даже если расшибется в лепешку. Какая же еще свобода вам нужна?» А у нас, к сожалению, свобода выбора пути зачастую сводится к свободе выбора экстравагантной прически или сетевого прозвища или же к свободе выбора того, в какой из нескольких фирм работать, хотя на деле они ничем не отличаются.
А в том, что действительно существенно для людей, свободы в России не меньше, а, наоборот, больше. Там есть свобода употребления наркотиков (не всех, но большинства) и их приобретения, свобода занятия проституцией, свобода самообороны без искусственно установленных пределов, свобода мести и дуэлей. Там вы можете ехать по автотрассе с такой скоростью, какую развивает ваш автомобиль, а не ползти со скоростью 65 миль в час, как у нас. Там вы можете снять проститутку, не боясь увольнения с работы, и дать по морде своему обидчику, не боясь суда и тюрьмы. Там вы можете пойти на настоящие гладиаторские бои, а у нас вы без разговоров получите пять лет только за просмотр их записей. Там вы можете иметь и носить огнестрельное оружие, как у нас когда-то давно, и совершенно легально отомстить убийце своего близкого человека. Там вы можете жить и работать, не боясь идиотских судебных исков в свой адрес за надуманные сексуальные домогательства или якобы причиненный моральный ущерб. Там вы как работодатель можете вполне легально не брать на работу гомосексуалистов или инородцев — но так же можете не брать натуралов и русских, если таковы ваши предпочтения. Там вы можете открыто высказывать свое мнение о ком и о чем угодно, если это не носит заведомо оскорбительного характера, без оглядки на удушающие требования политкорректности, как у нас. Там намного свободнее профессиональная жизнь, потому что во всех сферах — научной, юридической, медицинской, образовательной и т.д. — нет мафиозных иерархических структур вроде академий, ассоциаций и т.д., имеющих монопольную власть в своей области (это прямо запрещено Конституцией). Там, в конце концов, супермаркеты открыты круглые сутки, и вы всегда можете туда зайти — не то что у нас, где по закону нельзя торговать вечером и в выходные под вздорным предлогом создания равных условий для малых магазинов.
Не хочу, дорогие соотечественники, чтобы у вас создавалась сусальная картина, но на бытовом уровне жизнь в Империи действительно гораздо свободнее — это чувствуется сразу. Другое дело, что многие свободы не относятся к меньшинствам разного рода — сексуальным, религиозным, национальным, идеологическим, — для которых жизнь в России вроде бы существенно менее свободна, чем у нас. Их не сажают в тюрьму и в действительности не особо дискриминируют по закону (национальные меньшинства вообще не дискриминируют), но они явно не чувствуют себя столь комфортно, как у нас. Русские и не спорят с этим, но отвечают, что у них зато гораздо комфортнее большинству (правильнее говорить не о большинстве, а о мейнстриме, потому что, например, православные и особенно этнические русские еще недавно составляли отнюдь не большинство). «У вас действительно любой негр, которого и негром-то называть запрещено, может публично сказать, что белые свиньи сосут из его братьев соки, — сказал мне один русский, — а у нас нет — и в этом смысле негру у вас, конечно, живется свободнее. Но у вас белый вынужден это терпеть, а у нас нет — так что белому хуже у вас, а разве он в меньшей степени человек и гражданин? Белый у вас не может назвать негра «ниггером», и это правильно — но негр-то может совершенно безнаказанно называть белого «беложопым»! Чем дискриминация большинства лучше дискриминации меньшинства? У нас тоже еще несколько десятилетий назад оскорблять и дискриминировать нельзя было никого, кроме русских и православных, — с нас этого довольно! Теперь у нас закон и обычай ставят большинство и меньшинство на одну доску — а вам это, по сравнению с привычным для вас превознесением меньшинств, кажется их дискриминацией». То есть мы с вами, дорогие соотечественники, считаем что в Империи свободы меньше — а россияне искренне считают, что у них-то как раз все истинно свободны.
Но есть еще один аспект, дорогие соотечественники: известно и из личного опыта каждого, и из социологических исследований, что наиболее важна свобода для тех, кто не отождествляет и не хочет отождествлять себя с социумом и другими людьми. Тем, кто живет по принципу «дайте мне заниматься моими делами, а я не буду лезть в ваши», свобода важнее всего — без нее они не способны реализовать свой жизненный принцип. Не возьмусь утверждать, какова у нас доля людей такого склада, но именно они создали Америку, и Северную и Южную: ими были все пионеры новых земель. И именно их тяга к свободе вызывает наибольшее понимание и симпатию: одно дело — политический или общественный активист, которому свобода нужна для вмешательства в вашу жизнь (если называть вещи своими именами), а другое — человек, не трогающий вас и лишь желающий защитить от вмешательства свою жизнь. Так вот, вы, по-видимому, уже поняли, что для таких в России почти рай: живи как хочешь, занимайся своим делом как хочешь (или не занимайся) и делай все это хоть один, хоть вместе с единомышленниками. Вы можете поселиться вне общины и вообще не иметь над собой местного самоуправления, а можете написать заявление о желании перейти в статус «вне закона» и не платить государству никаких налогов. В чужой монастырь со своим уставом не лезь, гласит старинная русская пословица. Так вот, если вы никуда не лезете в России, вас никто никогда и не тронет (в отличие от нас): там даже дискриминируемые меньшинства никогда не почувствуют этой дискриминации, если не будут лезть в социум со своими представлениями, для него чуждыми.
4. Равенство
Русские также совсем иначе, чем мы, воспринимают равенство — другую базовую ценность модерна. Русские не считают, что люди могут быть равными в нашем понимании. Это не относится к равенству перед законом, о чем я уже писал, — там все обстоит достаточно сходно с нами. И не относится к равенству перед Богом — в храме Божьем все братья и сестры, от императора до бомжа, притом не только в теории, но и на практике (и на Суде Божьем, наверное, тоже). Но равенство как универсальная ценность — это нечто большее, ведь люди не проводят основную часть жизни в судах и церквях. Равенство — это общественное представление, в соответствии с которым ни один человек не больше и не меньше любого другого человека, причем не в потенциале, а в актуальности. А как же может быть иначе, удивитесь вы? А иначе — это российское представление о неформальной иерархизированности общества, в соответствии с которым все люди выстроены по ранжиру своего возраста, положения, заслуг и т.п. По тому, в конце концов, насколько его или ее уважают соседи. Как говорил Малюта Скуратов, правая рука царя Ивана Грозного, «одно дело — человек рядовой, иное дело — начальный». Здесь тоже имелся в виду не разный статус перед царевым судом — тот, как известно, не щадил никого, — а просто разное восприятие.
В России совершенно по-разному будут восприняты одни и те же слова, в зависимости от того, кто их сказал; разный вес, в зависимости от человека, может иметь мнение, оценка, требование. Сейчас там совершенно невозможна ситуация, которая имела место еще в 90-х годах прошлого века, когда Борис Проклятый набрал правительство из молодых и ничем себя до того не проявивших людей (которые в результате и наломали дров). Невозможно, чтобы молодой, даже если и модный, журналист пренебрежительно написал бы о крупном, заслуженном человеке. Все это является закономерным проявлением того факта, что Россия совершила довольно значительный регресс от модерна и тем более постмодерна к обществу традиционного типа — совершила, кстати, совершенно осознанно. Как и все элементы традиционного общества, иерархизированность тормозит прогресс в России: предложение молодого и пока не состоявшегося в профессиональном и общественном качестве человека вряд ли будет воспринято, даже если оно разумное, а он сам вряд ли будет приглашен для его осуществления (мои русские собеседники, в общем, соглашались с таким выводом). Пронизанность общественной жизни разнообразными иерархиями есть вещь сугубо неформальная, и в действительности у любого человека есть возможность в них не участвовать. Вы можете написать книгу или музыку, которую все будут покупать, или сделать изобретение, которое будет работать, — вам никто в этом не будет специально мешать, и в принципе вы можете в этом случае начхать на мнение коллег по цеху. Но русские в массе своей считают, что вы этим сами лишите себя значительной части жизненного комфорта, которую не заменит индивидуальный успех, — чувства «вписанности» в некие иерархии, как и вообще в социум. Это не позиция государства, то есть власти, а позиция общества — государство как раз, наоборот, склонно воспринимать людей, мнения и предложения, невзирая на лица, как это имеет место при общенациональных дискуссиях (я писал об этом в главе «Культура»). Но не надо заблуждаться — власть одинаково относится ко всем в первую очередь потому, что в ее представлении отличие любого земца от опричника (в худшую, естественно, сторону) столь велико, что отличия земцев между собой теряются на этом фоне. А сами русские никоим образом не считают людей равными иначе чем перед Богом и законом; единственное равенство, которое они признают и которым крайне дорожат, даже больше, чем мы, — это равенство возможностей.
Более высокий статус, чем у остальных, может возникнуть у человека только и исключительно по его заслугам и достижениям — так считают русские, и это практически не оспаривается в обществе. Ты не можешь получить высокий статус по праву рождения и не можешь передать его по наследству. Преимущества, связанные с происхождением, русские не любят очень сильно (мне даже кажется, что именно они привели к революции 1917 года, а не имущественное неравенство: дворян тогда — и во время, и после революции — ненавидели гораздо сильнее купцов). Поэтому, например, любые наследственные титулы в России не только официально не существуют, но и запрещены к публичному объявлению. Там, где не применим закон, в дело вступают обычаи: так, отпрыски богатых семей также весьма нелюбимы в Империи (их называют мажорами), хотя что тут может сделать закон — деньги не титул, их не отменишь.
Нелюбовь эта выражается в том, что в школах, институтах и на работе к ним относятся более, а не менее требовательно (я бы даже сказал, более неприязненно), чем к остальным. Помощь родителей в карьере считается мерзостью, а такое, чтобы отпрыск делал карьеру в той же области, в которой добились больших успехов и занимают высокие позиции его родственники, невозможно и представить — на него ополчатся все. Это не считается несправедливым: если у тебя отец известный режиссер, то ты вовсе от этого не ущербен — только карьеру делай в темпоральной физике или в нефтяном бизнесе, а не в кино. Таково проявление существующего в третьем сословии (в иных — тем более) представления о примате собственного успеха как противоположности успешного рождения. Только тот, кто добился многого сам, тем более против жизненных обстоятельств, может считаться кузнецом судьбы, а не щепкой, плывущей по ее течению, — а это для земского сословия культ.
То же со вступлением в брак: если в обществе сказать вслух, что такой-то молодой человек хорошо выбрал себе невесту, потому что она из занимающей высокое положение семьи, повиснет неловкое молчание: такие высказывания считаются неприличными. Конечно, браков по расчету более чем достаточно и в России (правда, доминирующая тенденция в общественном мнении их не одобряет), но считается, что уж если выбираешь пару по деньгам, то уж лучше по его (или ее) деньгам, чем по деньгам его (или ее) родителей: последнее презрительно называют «выбрал(а) на племя».
В целом для русских принципиально важно, чтобы в жизни не было ничего такого, чего в принципе не могли бы достигнуть их дети; а уж достигнут или нет — зависит от них самих и от воли Божьей.
Но надо четко понимать, что то неравенство людей, о котором здесь говорилось, относится в российской жизни исключительно к общественной сфере в широком смысле этого слова. В личном общении заносчивость и снобизм не приняты — они, конечно же, широко распространены, но общественными представлениями осуждаются. Будь вы хоть создатель стратегического щита, хоть основатель огромной корпорации, вы можете соответственно вести себя с коллегами по работе или соседями по общинному собранию — но не с племянником или домработницей, а тем более с незнакомым человеком. Но даже и в общении с коллегами ваше положение должно проявляться в содержательной части дискуссий, а не в манере держаться. Держаться следует со всеми одинаково, потому что если вы заслуженнее других, то это не значит, что вы лучше. Известный или богатый человек, обращающийся к обычным людям «эй, любезнейший» и считающий их за быдло, мерзок для большинства русских и однозначно ими осуждается. Общественный идеал большого человека в России — чтобы не знающие, кто он, никогда бы и не догадались об этом по манере его поведения; то есть «он великий, но простой». И это естественно для православной страны — ведь сам Христос мыл ноги Своим ученикам.
На самом деле все отношение русских к равенству и неравенству, в обоих ипостасях (и по рождению, и по положению), имеет, если посмотреть глубже, также чисто религиозное происхождение. Неравенство людей проистекает из разных даров Святого Духа, о чем говорил еще апостол Павел. В этом смысле считать всех равными означало бы идти против промысла Божьего. Но еще более идти против него — считать даром Святого Духа происхождение человека. Не следует забывать, что сами апостолы, кроме разве что упомянутого святого Павла, были из бедных и не знатных семей. В иудаизме, до разрушения Храма и выселения евреев, по Моисееву закону священниками могли быть люди только из одного определенного рода — нет нужды говорить о том, что это категорически не совместимо с христианством. Поэтому те, кто стоит за аристократию или даже монархию как крайние проявления конституированного неравенства по рождению, должны бы задаться естественным вопросом: а почему тогда ограничиваться светской властью, почему не выбирать новым патриархом ближайшего родственника предыдущего? В общем, все представления об особых дарах свыше по рождению есть для русских не более чем вариации кальвинистской ереси о предопределении — то есть мерзость.
5. Права человека
С тем, как русские воспринимают антиномию «равенство — неравенство», связано и своеобразие их представлений о правах человека. Мысль о том, что все люди могут иметь одинаковые права, кажется им странной: как писал в переписке с Иваном Грозным его оппонент князь Курбский, «не сравнять крутые горы с пригорками». Конечно, есть набор прав, которыми обладают все в одинаковой степени с момента рождения, но этот набор не велик. Парадигма российского государственного и общественного устройства, выкристаллизовавшаяся в результате конституционной реформы 2013 года, гласит: есть природные права, проистекающие у любого человека просто из того, что он человек; к ним относится, например, право на неприкосновенность жизни и имущества. Эти права есть не только у граждан, а у любого человеческого существа, находящегося — даже незаконно! — в России. Есть гражданские права, которые есть у всех граждан России, но только у них, проистекающие из того, что вы часть российского этноса; к ним относится, например, право на свободный выбор места жительства или рода деятельности (иностранцы, в том числе иммигранты до получения гражданства, ими не обладают).
И природные, и гражданские права даны от Бога. А есть остальные права, которые не проистекают из вашей принадлежности к биологическому виду или генеалогическому древу, не даны вам Богом — но их можно заслужить. Или купить, если угоднее такая формулировка (но средством платежа далеко не всегда будут деньги). Есть ли у любого из вас право, спрашивает русский школьный учебник по истории, войти в совет директоров автомобильной корпорации «ОАО «Каштан»? Нет, потому что по закону для этого вы должны быть владельцем не менее 1% акций, а вы им не являетесь. Но с другой стороны, никто не мешает вам купить их, а если у вас нет для этого денег, то заработать их. В русской философской терминологии это пример так называемого отдельного права, которое надо купить или приобрести каким-либо иным образом — а равенство граждан понимается как то, что право приобрести это отдельное право у всех одинаковое. Так вот право управлять государством, в частности право избирать и быть избранным на высшие государственные должности, есть, по Гавриилу Великому и другим творцам Конституции 2013 года, право отдельное, а не гражданское, и его надо заслужить, притом не деньгами. Собственно, слово «опричники» отсюда и взялось — «опрично» на старорусском языке означает отдельно. Община, в которой живут люди, продолжает тот же учебник, не является чем-то большим, чем сумма ее жителей, в ней нет ничего сакрального. Поэтому сам факт того, что вы один из этих жителей, есть достаточное основание для вашего участия в самоуправлении этой общины, и потому право это — гражданское. Государство же есть нечто гораздо большее, чем сумма живущих в нем на данный момент людей, — хотя бы потому, что есть прошлые и будущие поколения. Государство, в отличие от общины, есть не территория и не население, а идея. Соответственно факт того, что вы житель государства, не достаточен для права управлять им — поэтому это право отдельное; чтобы его получить, надо принадлежать не к населению, а к идее. В этом и есть центральное ядро концепции опричнины, а вместе с ней всей философии государства, поскольку это ее краеугольный камень.
Таким образом, устанавливается взаимозависимость прав и обязанностей — по умолчанию предполагается, что первых без вторых не бывает (как, впрочем, и вторых без первых). Право участия в государственном управлении принадлежит членам служилого сословия не в качестве награды за прошлую службу и заслуги (тогда бы оно оставалось у опричников, добровольно покинувших свое сословие, а это не так), а потому, что они добровольно приняли на себя и продолжают нести обязанности по службе этому государству. Я формулирую в привычных нам терминах, но сами опричники вообще считают это не правами, предоставленными в обмен на принятие обязанностей, а продолжением самих обязанностей: они обязаны голосовать на выборах императора, потому что на них держится Империя. И так же все права людей, не только опричников, имеют параллельный и неотделимый от них набор обязанностей.
Отражением природных прав служат природные обязанности, связанные с уважением законов государства, — за их несоблюдение вас могут лишить природного права на свободу и даже на жизнь. Отражением гражданских прав являются гражданские обязанности, в частности такие, как уплата налогов, — как я писал в разделе «Наказания» главы «Правоохранительная система», за их несоблюдение вас не посадят, но лишат гражданских прав. А отдельным правам соответствуют отдельные обязанности, притом не обязательно те, которыми эти права приобретаются, — рассмотрим это на примере свободы слова. (Русские не используют такое выражение, они говорят о праве на то, чтобы тебя слушали; сама по себе свобода слова, то есть возможность говорить, даже когда тебя не слушают, в основном принадлежит, в их представлении, обитателям сумасшедшего дома.) Так вот, праву быть услышанным соответствует обязанность разделять духовные и нравственные представления и нормы России — определяемые не по мнению большинства, а предсуществующие в России и делающие ее тем, что она есть, а не чем-то иным. Поэтому когда журналистам, публично превозносящим педерастию или русофобию, не позволяют и далее продолжать журналистскую карьеру, то это даже не наказание — просто, не приняв обязанностей разделять соответствующие ценности, они не получают и прав быть услышанными. Казалось бы, обязанности есть и у нас, и за их нарушение наказывают — но у нас они существуют совершенно обособленно от прав: права правами, а обязанности обязанностями. Поэтому у нас есть Декларация прав человека, но что-то я никогда не слышал о декларации обязанностей. То есть обязанности у меня есть, и меня могут наказать, если я их не выполню, но права мои от этого никак не изменятся. А у русских это две стороны одной медали, не отделимые друг от друга.
Другое отличие русских представлений о правах людей от наших, еще более базовое, — концепция прав коллективов. Все люди входят в некие коллективы — в семью, общину, нацию, религию и народ в целом. Каждый коллектив состоит из какого-то количества людей, но, по русским представлениям, непременно имеет интересы, несводимые к сумме интересов членов. Это проявление известного философского принципа: целое всегда есть нечто большее, чем сумма частей (как образно писал Киплинг, «корабль — больше, чем команда»). Так вот, в России считают, что есть права человека, а есть права семьи, права народа, права страны; и если они приходят в противоречие с правами индивидуума, последние как минимум не имеют априорного приоритета (вообще-то даже наоборот, общественное благо считается в России выше личного). Как и почти во всем, здесь речь идет в первую очередь не о юридических принципах, а о многообразных общественных механизмах. Если мужчина поставил свои личные интересы выше интересов своей семьи и бросил беременную жену с тремя детьми — что ж, это его право; имеется в виду право в нашем смысле, то есть возможность, — права в русских терминах, в смысле морального обоснования, у него нет. Но тогда у других появляется право не здороваться с ним, не брать его на работу, не давать ему кредиты: если тебе наплевать на всех вместе с их представлениями о допустимом и запретном, то и не иди к ним ни за чем — живи себе один в глуши и делай там что хочешь. Любой из наших соотечественников скажет, что при чем тут права человека — это же не о них, а о мерах общественного воздействия! Но русские понимают права именно так — для них права не только и не столько юридическое, сколько мировоззренческое понятие. То же самое относится к правам народов, проживающих в Империи, и всего российского народа — и в первую очередь к их праву на продолжение самобытного существования.
6. Государство
Русское представление о государстве отличается от аналогичного нашего еще сильнее, чем представления о демократии, свободе, равенстве и правах человека. Это тем более странно, что зримые проявления государственной власти в повседневной жизни современной России, как и ее принципиальное устройство, достаточно схожи с нашими (в отличие от их Второй Империи, где все было устроено полностью по-другому). Различается, притом радикально, именно базовое представление о том, что есть государство и для чего оно существует, в чем его цель и смысл. Речь не о том, что государство организует общежитие людей — с этим согласны все и в Американской Федерации, и в Российской Империи, — а о том, зачем и почему оно это делает.
У нас считается общим местом то положение, что государство является порождением нации (или, говоря иначе, населения) и обслуживает ее. Одни могут утверждать, что население просто нанимает государственную власть, и ее повестка не может выходить за рамки «договора найма»; другие — что народ нанимает власть в том числе и для формулирования повестки, и она таким образом может и должна ставить задачи, не воспринимаемые населением как актуальные, и убеждать его в необходимости непопулярных решений. Но при этом для всех самоочевидно, что государственная власть является порождением гражданского общества — в отличие от древних царств, где первичной была страна, якобы отданная Богом или богами данному роду, а подданному населению не более чем дозволялось жить в этой стране. В этом, собственно, и разница между гражданами и подданными.
В нашей Федерации для всех аксиома, что целью государственной власти является увеличение качества жизни (точнее, всемерное способствование этому), которую мы понимаем в первую очередь как определенный уровень богатства и свободы, а также безопасности.
Не так у русских. Для них государство вовсе не порождение нации — скорее нация есть детище государства. И государство в их представлении вовсе не существует для народа — оно дано Богом и потому сакрально и существует, если называть вещи своими именами, ради самого своего существования. В отличие от древних царств, о которых говорилось выше, русское государство обязано заботиться о народе — но это нисколько не делает его слугой народа: не в большей степени, во всяком случае, чем обязанность пасти овец делает пастуха их слугой.
Задача сделать жизнь людей зажиточнее вообще не стоит в Империи в качестве основной, хотя в былые времена власти ее артикулировали именно так — еще в Период Восстановления, и даже во Второй Империи (начиная с правителя Никиты Чуднуго, который правил после Иосифа Великого). Уже давно она является одной из вспомогательных, сугубо инструментальных задач, диктуемых идеологией, — чтобы не возникало ощущения, что в других странах живут лучше и что здесь, таким образом, жизнь несколько ущербна. Вместе с тем никто не мешает росту жизненного уровня, власти создают для этого все условия, например, низкой налоговой нагрузкой и бесплатным кредитом — но самоцелью это, в отличие от нашей страны, здесь не является. Тем более не является самоцелью забота о том, чтобы граждане жили свободнее — в России на это смотрят не как на процесс, а как на состояние: они считают, что поскольку их государственное и общественное устройство искусственно «сконструировано» относительно недавно, при Гаврииле Великом, то все свободы, которые они считают нужными, там и так присутствуют. Основной же задачей власти в России можно считать правильность устройства государства и всей жизни, в смысле ее соответствия Христовым заповедям и в определенной части русским представлениям о земной справедливости, и всемерное укрепление могущества этого «правильного» государства.
Интересно, в чем именно, по главенствующим ныне в России представлениям, состоит религиозный смысл существования государства. Долгое время считалось, что он состоит в таком устройстве жизни, которое отвечает коллективной стратегии спасения; об этом писалось даже в святоотеческой литературе. Но ныне такой взгляд не слишком востребован, и понятно почему: для спасения предпочтительнее всего ситуация гонения на христиан, потому что именно гонения позволяют отделить зерна от плевел. Сравните количество святых, которыми пополнилась русская Церковь при преследовании веры Красной Империей, с таковым в мирных и благолепных XVIII или XIX веках, когда держава была православной, — оно несоизмеримо. Так что, если бы государство озаботилось исключительно тем, чтобы побольше его граждан обрели спасение и жизнь вечную, его руководители должны бы были пожертвовать своим собственным спасением и начать травить всех христиан львами, как Диоклетиан, или распинать священников на царских вратах, как большевики. Земное горе бы приумножилось, но спаслось бы гораздо больше людей, чем при спокойной жизни с ее мирскими соблазнами и суетой.
На самом же деле главных смыслов существования государства у русских два: первый — устроить жизнь так, чтобы свидетельствовать ею перед Спасителем, что жива и не прейдет соборная вера в Него в земле русской. Вот почему нельзя сделать того, о чем я полувсерьез написал выше, — многие спасутся, но свидетельства не будет. «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» — вопрошал Господь — русские уверены, что это не про них. По крайней мере свою миссию они видят именно в том, чтобы, вернувшись, Он увидел на их земле веру Христову не поколебленной. И не просто веру отдельных праведников, которые никогда не переведутся, потому что человек наделен свободной волей, а соборное построение общей жизни, отражающее Его веру и заповеди.
Второй же смысл российского государства состоит в том, чтобы не дать всему миру скатиться в абсолютное зло — в царство Антихриста. Русские не знают, смогут ли они спасти от него весь мир, но полны решимости не дать взвиться знамени с тремя шестерками на своей земле. Для этого государство должно быть сильным — и физически, в смысле военной мощи и социальной стабильности, и духовно, в смысле силы веры и правильности устройства. И именно в этом главная русская апология сильного государства как самоцели. Конечно, важно и коллективное спасение, просто оно не есть главная задача государства в православном смысле; но несомненно, участвовать в общем богоугодном деле в своей православной державе — не худший способ прожить жизнь перед Господом.
Эта весьма странная, на наш взгляд, ситуация — когда государство даже в теории не считает своей главной целью сделать так, чтобы люди жили лучше, — имеет корни в том, что русская цивилизация вовсе не основана на гуманизме в отличие от нашей. Это не означает, естественно, что она какая-то человеконенавистническая, но она не рассматривает человека как цель и мерило всего и не считает человеческую жизнь главной ценностью. Таковыми для них являются ценности духовные — вера, любовь и справедливость. Мы тоже их разделяем, но нам весьма непривычно, когда они стоят несоизмеримо выше земных человеческих ценностей. Кстати, такое отношение не есть изобретение нынешней Третьей Российской Империи: так было в России всегда, и если в какие-то периоды гуманизм и провозглашался краеугольным камнем, то надолго это не удерживалось (последний такой период имел место в последнем десятилетии прошлого — первом десятилетии нынешнего века). Это и есть точка расхождения восточной и западной христианских цивилизаций — когда начиная с Ренессанса и Реформации на Западе начал завоевывать позиции гуманизм, а на Востоке — нет. А до того, века до пятнадцатого-шестнадцатого, особой разницы между ними не было, хотя раскол Церкви на католическую и православную оформился в XI веке, а реально произошел даже раньше.
Именно отсутствие гуманизма имеют в виду русские, когда говорят о гораздо большей духовности своей цивилизации по сравнению с западной, а теперь с нашей: не то, что мы не признаем духовные ценности — мы их, конечно, признаем, и русские это понимают, — а то, что мы не ставим их выше человеческой жизни. А для русских духовные ценности имеют абсолютный примат над всем земным, и человеческая жизнь не исключение: эта шкала установлена самим Иисусом Христом, отдавшим свою человеческую жизнь за духовные ценности, да и то не для себя, а для других.
Потому что человек — существо несовершенное, несущее на себе печать первородного греха. Для русских это не богословский тезис, а конкретная истина, приложимая к реальной жизни. Это не значит, что люди неисправимы — каждый может спастись (с Божьей помощью, но она непременно придет к ищущим Его), — но все мы начинаем жизнь с плохой стартовой позиции. Ее можно изменить, но для этого надо быть праведником, а праведников меньше всего заботит сохранность своей жизни, а тем более плотские радости. А остальные — те, кого это заботит, — тоже не то чтобы очень плохи, но не представляют собой объекта для восхищения. Таковым являются только высоты духа, а они как раз обычно сопровождают именно лишения и даже смерть, а не сытое преуспевание, хотя это не обязательное правило. Поэтому никаких здравых оснований для помещения человека в центр системы ценностей нет — такова основа философии русских, в том числе государственной.
На это хочется возразить, что человек создан по образу и подобию Божьему, и Христос именно поэтому заповедал любить людей; и я неоднократно приводил этот аргумент своим русским собеседникам. «Образ и подобие Божье — это не тело, потому что Бог Отец бестелесен, а дух. Да, дух есть в любом, даже самом ужасном человеке, — не сговариваясь отвечали собеседники. — Но этот образ — всего лишь искорка, из которой может разгореться пламя, а может и не разгореться: это зависит от свободной воли каждого. Поэтому любить каждого человека за Образ внутри него — это любить то потенциальное, что есть в нем, а не его актуальное состояние. Если перед вами маньяк-убийца, то образ Божий есть и внутри него, под толстым покровом бесовщины, но что с того — отпускать его на дальнейшие подвиги, что ли? Поэтому и его можно и нужно пожалеть за то, что он сделал из своего Образа, и дать ему исповедаться и покаяться перед смертью, отдав его на Божий суд, то есть позаботиться, насколько возможно, о его душе. А потом его следует с чистой совестью расстрелять, потому что тело его с чего жалеть?» — «Но Спаситель заповедал Симону Петру «паси агнцев Моих», — не сдавался я. Мне отвечали по-разному, но самый лучший ответ я получил не в очной беседе, а почерпнул из Сети. Там было вывешено интервью начальника Имперского управления безопасности Алевтины Ицхаковой (с ней я однажды встречался, о чем написано в главе «Сословная структура»), которая, судя по прессе, будет следующим императором, если до 2060 года не примут закон о переводе выборов императора на принцип жребия. В этом интервью были следующие слова: «Я не люблю людей — большинство из них любить не за что, — но я сделаю для них все, что надо, а если понадобится, отдам и жизнь». А ведь Спаситель называл добрым пастырем не того, кто любит овец, а того, кто готов положить за них жизнь. Получается, что российские носители государственной власти — добрые и достойные пастыри, несмотря на кажущуюся мизантропию. Откуда же берется эта готовность к самопожертвованию за людей (искренность которой не вызывает у меня сомнений), если их не любишь и им не служишь? А оттуда — в российском цивилизационном коде заложено ощущение гораздо более высокой ответственности перед теми, кто зависит от тебя, чем перед теми, от кого зависишь ты.
Понятно, что при таком отношении к людям высшей формой государства будет считаться империя. Она защищает людей и обеспечивает справедливые и достойные условия их существования — она может даже считать это своей неотъемлемой функцией, — но никогда не будет видеть в этом главную цель и смысл своего существования: таковой является исполнение Господней воли. Государство, особенно империя, считают русские (других типов государства они для себя не признают), важно само по себе, тем, что оно просто есть, потому что без него нет национальной самоидентификации и вообще ничего — это как тело без мыслей и памяти. Нельзя сказать, что государству не нужны люди, но и нельзя сказать, что государства без людей нет — ведь оно есть идея, существующая сама по себе всегда, пока есть ее носители. Так в церкви нужны прихожане, но если их нет, службы все равно будут проводиться, пока есть священник, — ибо у богослужения есть высокий сакральный смысл, несводимый к удовлетворению духовных потребностей паствы. Кроме того, в антиномии «государство—люди» обычно имеются в виду только люди, живущие на данный момент, — а как быть с теми, кто жил в прежние времена и уже умер, и с теми, кто еще не родился? Если государство — это акционерное общество, как любят говорить у нас, то логика жестко подводит к тому, что тогда собрание акционеров может принять решение о ликвидации общества путем его продажи другому обществу или слияния с ним. Замечательно, пусть так, говорят русские, только как в этом случае вы предполагаете спросить мнение мертвых? А если вы верите только в плоть и мертвых для вас не существует, тогда с вами не о чем разговаривать. Поэтому при выборе «государство или люди» ответ для русских очевиден, и потому никакая цена, в том числе человеческая жизнь, не слишком высока за сохранение могучего государства. И потому лоббизм разнообразных групп влияния, естественный для нас и вообще для любой демократии, для русских есть мерзость. Как же, ведь это преступное вторжение низкого земного в сферу сакрального — как менялы в Храме.
Здесь кроется и русский ответ на вопрос о том, какая нация достойна образовать империю: та, которая ради сохранения своего государства не остановится ни перед чем. Так поступили русские в 1941 году, теряя миллионы людей и гигантские куски своей территории, но не сдаваясь — и этим оплатив не только саму победу, но и право через 70 лет создать нынешнюю Империю, самую большую в истории человечества. А можно было сдаться, во всяком случае тогда, когда ситуация выглядела безнадежной, как это сделали в 1940 году французы, и избежать материальных и людских потерь (французам даже и независимость-то через четыре года вернулась, правда не своими стараниями). Но все имеет свою цену — и пришлось французам в 2020 году стать объектом, а не субъектом имперской экспансии.
Более того, даже те нации, которые готовы драться за свою независимость, но не за свое величие и не готовы идти своим путем, не заслуживают стать империей и даже сохранить эту самую независимость от империи. Вот, например, англичане до 2020 года десятилетиями влачили жалкое, на взгляд русских, существование сытой, но второразрядной страны, не имеющей никакой самостоятельности в мире, хотя могли бы претендовать на большее и по своей славной истории, и по экономической мощи, по крайней мере потенциальной. Сами русские могли бы так же расслабиться, когда в первом десятилетии нашего века они преодолели последствия второго Смутного времени и стали резко прибавлять в зажиточности и безопасности своего существования. Даже признание со стороны сильных мира сего уже стало возвращаться к ним — как же, еще в 2006 году они были очередным председателем «Большой восьмерки» (тогдашняя регулярная встреча восьми индустриально развитых стран, претендующая на решение мировых проблем, нечто типа нынешнего Всемирного форума пяти держав на острове Святой Елены). И был большой соблазн успокоиться на этом, удовлетвориться местом «одного из равных», отказаться от своего особого пути и какого-либо особого величия — а взамен получить признание своего равенства среди остальных, пусть сначала и сквозь зубы и без восторга. Тогда в России появился звучный лозунг, точно выражающий суть этого соблазна: «Хотим место в совете директоров планеты». Но русские нашли в себе силы отказаться от судьбы второй Англии, отбросить чужие пути и вернуться на свой: продолжая ту же аналогию, отказаться от акций планеты вместе с местом в совете директоров и добиться выделения своей доли в натуре. И то, что такая внутренняя решимость возникла у них не тогда, когда терять нечего, а напротив, когда дела пошли довольно неплохо и явно обещали стать еще лучше, и есть для русских одна из главных апологий существования их Третьей Империи.
Такое отношение к государству отличает русских от нас гораздо сильнее, чем представления о свободе, равенстве и демократии — точнее, разница в этих представлениях сама в большой степени есть производное от различного отношения к идее государства. И не надо думать, дорогие соотечественники, что это какой-то сугубо академический или политический вопрос: разница между гуманистическим и религиозно-метафизическим взглядом на жизнь существует на очень глубинном, невербальном уровне психики человека и пронизывает все его мировосприятие.
7. Власть
У русских абсолютно другое представление как об источнике власти, так и о ее смысле (эти два аспекта на самом деле тесно взаимосвязаны), чем у нас. Мы представляем себе власть как способ обеспечить наиболее разумную, по текущим представлениям, жизнь страны, приносящую максимальные достаток и свободу ее жителям, а значит, отвечающий их интересам (потому что какие еще интересы могут у них быть, помимо этих, — разве что никак не относящиеся к общественной сфере). Таким образом, демократический принцип, как и республиканская организация нашей власти, прямо проистекают из наших представлений о ее сути. Вот феодальный правитель, скажем, считал сутью своей власти максимальное обеспечение и возвеличение своего рода — и поэтому просто не понял бы, для чего ему демократия. Для русских же существование сильного русского православного государства, построенного на Божьих заповедях, есть самоцель, ценность которой не может быть обоснована в силу ее самоочевидности — так же как мы не сможем вразумительно объяснить, почему мы считаем, что в стране должно быть хорошо для ее населения, а не, наоборот, плохо. Поэтому демократические и республиканские принципы столь же чужды для русских, сколь естественны для нас: у нас стратегически интересы граждан всегда соответствуют интересам государства (хотя на тактических временных отрезках большинство может этого и не понимать), а у русских они чаще будут противоречить, чем совпадать. Поэтому ответственность власти в первую очередь перед народом русская политическая мысль считает для государства смерти подобной.
Квинтэссенция сказанного такова: в нашей цивилизации граждане — это и есть держава, а в российской государство и народ — это две совершенно разные вещи. Именно поэтому, а не в силу какого-то варварства или врожденной склонности к авторитаризму интересы граждан вовсе не являются приоритетными для российской власти, хотя они, безусловно, учитываются и по возможности удовлетворяются (не звери же!) — но всегда не как главная цель.
Гавриил Великий сказал об этом так: «Нам-то какое дело до того, богато или бедно живут люди — как хотят, так пусть и живут. Но справедливое устройство жизни, в том числе забота о том, чтобы никто не умирал с голоду, — это да, это наш долг перед Богом. А какой у них материальный достаток, сколько они купят костюмов или колбасы — это их личное дело, мы же не душим их поборами или запретами». Ясно, что при таком понимании сути власти демократии в нашем представлении у русских просто не должно быть — ведь иначе избиратели будут думать о своих интересах, а не о державе (у нас, повторюсь, это по существу одно и то же). Как образно сказал мне в беседе Валит (в крещении Валентин) Маганов, премьер России в 2036–2043 годах, а ныне начальник Имперского управления воспитания: «Мы, опричники, произносим в первом обете, что мы овчарки стада, принадлежащего Пастырю. Несуразно, чтобы вожака нашей стаи избирало стадо». В этом смысле даже те политические права и свободы, которые в России население все-таки имеет, даны ему правящим служилым сословием не по принципу естественного или божественного права и не под давлением снизу, а исключительно по «инструментальным» мотивам: например, это было сочтено полезным для эффективности управления страной либо для большей стабильности ее функционирования. Или даже просто решили, что от чего-то люди будут более довольны, а страшного в этом ничего не будет — почему бы так и не сделать. Как говорят русские, «сердце не камень, кровь не вода»; к сути власти это отношения не имеет.
Но кроме источника и сути, есть еще механизмы власти — и они у русских, несмотря на внешнее сходство структур, фундаментально отличаются от наших. Речь, собственно, о том, как власти добиться того, чтобы ее слушались, не саботировали ее решений и, наконец, не свергли ее в один прекрасный день. Всегда и везде, с родоплеменных еще времен, это достигалось комбинацией двух факторов, принуждения и убеждения — угрозы применения силы, с одной стороны, и общепринятым представлением, что иначе никак нельзя, — с другой.
Но соотношение этих факторов сильно различалось в разные времена. В эпоху премодерна, до Нового времени, удельный вес принуждения был велик, а в части убеждения основную роль играла освященность порядка вещей религией и традиция. В эпоху модерна значимость военной силы снизилась, а в увеличившем свой вес убеждении религия и традиция в значительной степени уступили место «упорядочиванию» общества через механизмы социума и права. В наше время постмодерна (я говорю здесь о нашей американской цивилизации) еще более снизилось значение силы — зачем она, если интересы власти и населения не расходятся и расходиться не могут. В части же убеждения, в первую очередь для нейтрализации маргинальных проявлений, на первое место вышла «стандартизация» населения через создание единообразной модели жизни, единых представлений и даже социально-политического языка (так как то, что нельзя выразить словами, суть непредставимо и, значит, неосуществимо).
Из этого краткого обзора истории важно извлечь не только вектор неуклонного снижения роли силы в механизме власти, но и то обстоятельство, что даже в старину она не была определяющей. И то и другое связано с тем, что проводники силы, солдаты, — не роботы, они сами часть общества и легко могут повернуть оружие против правителей, сколько ни давай им преторианских привилегий.
Не так в России: даже свойственное модерну социальное упорядочивание они считают грехом (по крайней мере если власть делает это специально), а постмодерновое стремление сделать общество в своей сути единообразным — так и вовсе предвестием приближающегося Антихриста. (Концепция социальной инженерии, которой занимается Имперская служба социального обустройства, есть нечто иное — это не более чем создание и распространение социальных обычаев, мод и представлений, а не политических установок: внедрение последних, например любви к режиму, прямо запрещено.) В России главным механизмом власти, гораздо более значимым даже, чем в древние времена, является сила. Русские могут себе это позволить, поскольку имеют свой, особый проводник силы — сословие опричников, которое и есть власть и в котором власть поэтому уверена как в себе (извиняюсь за невольный каламбур).
Большинство населения в России, как в любой нормальной стране, одобряет власть и общие принципы устройства государства и потому не собирается бунтовать — но власть на это не рассчитывает. Рассчитывает она только на свою силу и всегда готова к ее применению. Мне даже кажется, что подспудно, влекомые тягой своего сословного мировосприятия, опричники об этом втайне мечтают. Так ли это, не знаю, но то, что они не будут колебаться ни секунды, прежде чем утопить любой бунт в крови гражданского населения, есть непреложный факт — не потому что они бездушные звери, а потому что они не часть общества.
Впрочем, у этой зачарованности силой есть свое достоинство: раз власть делает упор на подавлении любого бунта, а не на его предотвращении, то она значительно меньше должна думать о недопущении и подавлении любого инакомыслия — и действительно, российская власть допускает в стране огромный (по нашим меркам даже излишний) уровень плюрализма мнений.
Но самое удивительное видится мне в том, что, несмотря на свое негативное и даже презрительное отношение к словам «демократия» и «республика», несмотря на свою элитарную в нашем представлении сословность, русские называют свою систему власти «народовластием» (это записано и в Конституции) и искренне ее таковой считают.
Я долго разбирался, прежде чем понял, что это действительно не лицемерие. Дело в том, что само слово «власть» во всех наших с вами трех языках (power или poder, authority или autoridad) происходит от таких корней, как «сила» или «авторитет», явно относящихся к сфере управления — которое для нас и есть власть. Не так у русских: слово «власть» происходит от «владеть», то есть иметь в собственности (на малороссийском диалекте русского это слово так и звучит — «влада»). Традиционное обращение к царям было «владей нами и всей землей русской». То есть правитель — это правитель, а владелец — это владелец; и опричное сословие считается правителем России, а ее владельцем — весь народ, причем ныне живущие являются еще и как бы полномочными представителями прошлых поколений. Кстати, и опричники воспринимают себя точно так же: наиболее распространенные у них метафорические самоназвания — «пастухи» и «дозор». Но ведь и пастух не владеет стадом, и дозор землею. И это не абстракция: если в силовых вопросах опричников менее всего интересует голос народа (во всяком случае, в качестве решающего), то в социально-экономических вопросах, и особенно в вопросах общенародной собственности, они зачастую не считают себя вправе самостоятельно принимать решения. Например, по имперскому закону 2025 года приватизация любого государственного предприятия (с 2033-го — вообще любого государственного имущества) стоимостью более десяти тонн золота невозможна без согласия Палаты Народов Земской Думы, а более ста тонн — без решения общероссийского веча (по-нашему, референдума). Причем вече принимает решение по вышеописанному мною соборному принципу, то есть 75 процентами голосов. А обязательность решения веча для передачи на любых условиях даже самого незначительного куска территории другому государству прямо записано в Конституции, и все договоры такого рода в 2020–2022 годах, предшествовавшие учреждению упорядоченного мира, Гавриил Великий подписал только после решения веча.
На самом деле имперская власть объявляет вече гораздо чаще, по многим социально-экономическим вопросам (но только по ним); и хотя она по Конституции делать этого не обязана и соответственно имеет право все подобные вопросы (кроме земской компетенции) решать сама, она этим правом не злоупотребляет. Нам может показаться странным, что по вопросу приватизации средних размеров предприятия нужно спрашивать мнение народа, а по вопросам войны и мира — нет, но это вполне соответствует древнему русскому архетипу: война — дело княжеское, в ней он волен, тем более что воевать и умирать будет дружина, а не народ. А вот в вопросе соляной торговли или пушного промысла, а тем более межевания земли решает мир.
8. Справедливость
Я не могу сказать, что представления русских о справедливости радикально отличаются от наших, но они определенно отличаются от тех, которые были ранее свойственны им же самим. Ожесточенные разногласия по поводу того, что справедливо, а что нет, всегда имели у русских место — но в силу их общего мировоззрения лишь по поводу общественной жизни, а не индивидуальной. Они лишь задавались вопросом «Стоит ли всеобщее счастье слезинки невинно замученного ребенка?» — но никогда не думали о том, стоит ли этого индивидуальное счастье. Ответ на второй вопрос был для них очевиден: счастье в этом случае невозможно. А вот первый вопрос, точнее выбор положительного на него ответа, принес им немало крови — от эсеровского и красного террора до сталинских репрессий. Ничего удивительного — для русского национального мироощущения весьма характерно желание добыть другим счастье любой ценой, часто — увы! — приводящее совсем к обратному. Ведь соблазн совершить зло ради других, особенно если при этом жертвуешь и собой, есть самый тяжкий искус, который дьявол подбрасывает людям. Но не меньший соблазн — совершать зло (или оправдывать его совершение) ради крепости веры и величия державы. Поэтому здесь крайности смыкаются: еще в начале нашего века многие русские, придерживающиеся вполне православных и консервативных взглядов, одобряли сталинские репрессии против невинных людей (кроме разве что репрессий в отношении духовенства) — причем не менее искренне, чем убежденные коммунисты. Как же, ведь это делалось ради усиления русской державы — значит, делалось правильно.
И те и другие представления существуют в российском обществе и поныне, только теперь они не столь важны, поскольку политических прав у российского общества нет. В реальности у желающих облагодетельствовать народ против его воли нет даже и нелегальных возможностей влиять на политику — хотел бы я посмотреть на подпольные организации, хоть эсеровского или большевистского, хоть «дем-российского» типа в современной России! Здесь им будет противостоять не расслабленная царская и не импотентная деморализованная позднесоветская, а безжалостная и решительная опричная политическая полиция — любая подпольная террористическая организация едва ли просуществует в Империи хотя бы месяц. А для самой опричнины вопрос о том, оправдывает ли цель средства, совершенно неактуален в силу полной его очевидности — разумеется, нет.
Дело в том, что целью для опричников, как я уже писал, является государство; но государство не как надстройка над нацией, а как свидетельство перед Сыном Божьим, что живы заветы Его. Ведь вернувшемуся Сыну не предъявишь ни победы над врагами, ни порядок в стране, ни процветание народа, если не смог сохранить Его заветы; как сказал Он Сам: «Какая польза человеку, если и весь мир приобретет, а душе своей повредит». Поэтому мощь державы ценой совершения несправедливости для опричников даже не соблазн — такая держава им просто не нужна: власть ради власти их не интересует, а народное счастье интересует еще менее. Зло, конечно, можно победить злом (как правило, еще большим), но вряд ли это зачтет за победу тот единственный Судия, Чей приговор для опричников важен.
Так опричники, а значит, сама Империя понимают справедливость: древнеримская максима «пусть лучше рухнет весь мир, чем нарушится справедливость» для них не абстракция, а конкретное руководство к действию: не зря же они — Третий Рим!
Опричники не чистоплюи и, будучи воинами и правителями, прекрасно сознают, что бывают в жизни страны ситуации, когда без жертв не обойтись, но они не верят в то, что из этих ситуаций нельзя выйти, не измарав свою честь и совесть. И будь они у власти в стране в сталинские времена, они, вполне возможно, тоже увидели бы, что не обойтись стране без массового полурабского труда, — но тогда они бы постановили, что работают на рытье каналов и постройке железных дорог все по очереди. Если бы они увидели, как увидел Иосиф Великий, что страна нуждается в устрашении, они не стали бы прятать голову в песок — но при этом никогда бы не избрали путь наказания заведомо невиновных, оправдывая его варварской истиной «бей своих — чужие бояться будут». Вместо этого они бы казнили только реально виновных и провели бы другие акции устрашения, но прилюдно и таким образом, чтобы весь народ остолбенел от ужаса. Опричники понимают, что бывают в жизни страны ситуации, когда приходится уничтожать и невинных — например, если возникнет смертельная эпидемия, от которой нет лечения, а очаги надо локализовать. Но они никогда не пойдут на подобные меры, если есть другой выход, и именно так относятся к сталинским репрессиям.
Только следуя этим принципам, считают опричники, можно построить государство, достойное гордости им, государство, которое стоит защищать любой ценой. И это не теория, а самая что ни на есть практика: стремясь быть справедливыми, опричники не объявили чрезвычайного положения и не начали массовых репрессий даже в тяжелый момент мятежа 2037 года — хотя активистов расстреливали, а бунтующие толпы без колебаний рассеивали пулеметным огнем. Также во время третьей кавказской войны опричники отказались от обстрелов сел, зачисток и фильтрационных лагерей, но при занятии населенных пунктов в обязательном порядке подвергали полевому технодопросу всех жителей (на глазах у односельчан) и признавшихся в пытках или убийствах русских пленных — будь то женщины, старики или дети — расстреливали на месте. А при подавлении восстания палестинцев на острове Израиль (до выселения арабов из Империи в 2023 году) они запретили применявшийся ранее евреями снос домов и поселений мятежников — семья не отвечает за своего главу, — но при бросании камней в русские патрули огонь на поражение открывался даже по подросткам: никто не смеет поднять руку на Империю! Даже когда решался вопрос, какие реликвии отдать Римско-католической церкви при ее исходе — первостепенный вопрос для православной державы! — Империя постановила: оставляется лишь то, что в то или иное время было украдено или отнято католиками у любой из православных церквей. Только так будет справедливо, и никак иначе. А все иное противоречит чести рыцарей без страха и упрека, каковыми и являются, без всякого преувеличения, русские опричники.
Такое понимание справедливости (как абсолютного императива) радикально отличает опричников от правых русских консерваторов. Те одобряют не только репрессии и убийства невиновных во Второй Империи, но и существовавшие в Первой Империи рабство (и считают ошибкой его отмену), закрепленность крестьянина за общиной, наследственную сословную дискриминацию и прочие проявления крайней несвободы, оправдывая их всевозможной псевдоправославной и мистической чушью. Нет нужды говорить, что консерваторы являются идейно столь же чуждыми и даже враждебными Империи, как и либералы, хотя и с обратной стороны.
Позиция Империи, носителем которой являются опричники, очень проста: Царство Христа не от мира сего, и потому никакое государственное устройство не может быть благословлено Богом. Тем более не избрана Богом никакая династия, как был избран род царя Давида — так бывало лишь в ветхозаветные времена и с воплощением Бога-Слова закончилось. Все же династии новозаветного времени основаны либо теми, кто лучше владел мечом и командовал другими меченосцами, как Рюрик, либо теми, кто лучше умел интриговать, как Романовы. И если они сами или иные из их потомков и были весьма достойными правителями и людьми, это никак не меняет источник происхождения династии. Все это, конечно, от Бога, как вообще все в тварном мире, но лишь в том смысле, в котором от Бога и огонь с небес, сжегший Содом и Гоморру. Так что сказать, что какой-то царский род от Бога, едва ли означает сделать ему комплимент — он может быть послан Богом и как наказание стране и народу. Государства вообще не от Бога, но это вовсе не значит, что они противны Его промыслу, — просто Бог создал людей, а государства создали и создают наделенные свободной волей люди, по своему усмотрению. И по тому, какое государство создаст народ, Бог будет судить его, потому что в этом проявляется соборная часть человеческой души; если оно правильное, это приблизит спасение для всех поколений этого народа. Объявлять же какой-то конкретный государственный порядок Божьим, а тем более делать из этого культ и объявлять запретным его изменение есть полная глупость, и к Первой Российской Империи это относится в полной мере. Опричники даже и потенциальное покушение на созданную ими самими Третью Российскую Империю вовсе не сочтут Богоборчеством, при том что она создана, по их представлениям, с помощью самого архангела Гавриила. Но они полны решимости отстоять ее своими человеческими силами, и своими же силами они не дадут свершиться в ней несправедливости.
Казалось бы, такое трепетное отношение к справедливости не вполне соответствует православным представлениям — «милость выше суда, а любовь выше справедливости»; но опричники, как и вообще большинство русских, считают это относящимся лишь к личной жизни, а не к общественной. Такое различие в подходах к сферам личного и общественного хорошо выражено в словах святителя Филарета, митрополита московского, об отношении к врагам: «Своих врагов прощайте, врагов отечества убивайте, врагов веры ненавидьте». Сфера личных и коллективных отношений между людьми должна строиться на любви, а сфера государственной политики — на справедливости, что вполне соответствует старому народному архетипу, выраженному в появившейся еще с XV века формуле (про государство): «Не так Бог любит веру, как правду (то есть справедливость)». Носителем веры опричники видят Церковь и духовенство, а носителем справедливости — державу и себя. Поэтому в отношении к другим людям справедливость заменяет им любовь, насколько это возможно. Это не идеал для истинных христиан — ну так опричники и не первое сословие, а всего лишь второе, как они сами любят говорить. Так что общий дух российского государства (не страны, а именно государственной машины, если ее рассматривать отдельно), несмотря на наличие в нем христианских ценностей, — это и в немалой степени суровый дух дохристианских времен: ветхозаветных царей, римских консулов и варяжских конунгов.
9. Цивилизационное место
Россия — безусловно — является отдельной цивилизацией — в нашем современном упорядоченном мире каждая из пяти стран является отдельным государством-цивилизацией. Но еще полвека назад, а уж тем более ранее это было совершенно не очевидно — споры о том, является ли Россия отдельной цивилизацией или частью цивилизации западной, велись и в России, и на Западе с конца XVII века до очень недавнего времени (с перерывом разве что на 73 года Второй Империи). Поэтому даже те мыслители, которые еще в эпоху разобщенности предвидели, что мир в будущем разобьется на небольшое количество государств-цивилизаций, как правило, не видели среди них Россию — ее видели либо частью Европы под эгидой Евросоюза, либо вообще в составе Китая или исламской сверхдержавы.
Тем не менее, поглядев на российскую жизнь, я не склонен смеяться над этими спорами — напротив, я хорошо их понимаю. Как же так, спросите вы, ведь ты столько объяснял нам про отличия русских от нас в самых базовых вопросах? Да, все так — но только различия эти все какие-то не слишком радикальные. Если считать нашу страну обществом модерна (точнее, постмодерна — классический модерн имеет место в Поднебесной), то его реальным антагонистом, полной противоположностью почти во всем является традиционное религиозное общество: в нашем мире это вовсе не Россия, а Халифат. Там отрицание западных ценностей и установление традиционных проведено абсолютно последовательно, и там действительно все устроено наоборот по сравнению с нами. Прелюбодеев там казнят, а «неверных собак» обращают в рабство. Если бы в России было так же, это не вызывало бы у нашей публики никакого интереса — во всяком случае, не несло бы в себе никакой загадки: когда все знаки плюс меняются на минус, это чуждо, но полностью понятно. А в Империи отрицание западных ценностей, как и вообще регрессное движение к традиционному обществу, весьма половинчато — это видно во всем. Русские формализовали особый статус православия, провозгласили Россию конституционно православной страной — но не объединили Церковь с государством, не объявили симфонию, как это было у них же с древности до 1917 года. Поэтому там нет обязательности вероисповедания и разрешены иные религии в отличие от Халифата. Русские закрепили особый статус и особую роль в Империи русского этноса, но не ввели никаких элементов нацизма, как и принудительной ассимиляции, — хотя в древних традиционных обществах это было в порядке вещей. Да и вообще Империя ныне не вполне русская, а скорее русско-немецкая. Далее, русские отменили демократию и ввели авторитарное правление императора, но сохранили его выборность. Ликвидировали представительскую и законодательную власть в лице парламента, но в значительной степени воссоздали ее в виде земской власти и Земской Думы. Ввели сословность, но не дали ей стать наследственной. Поразили в правах ряд меньшинств, таких как гомосексуалисты или некоторые сектанты, но ограничились запретом на профессии и мерами общественного воздействия вместо естественного для традиционных обществ насильственного наказания. Запретили публичные высказывания против страны и религии, но не распространили запрет на критику действий власти. Ограничили сверхкрупные состояния, но никак не посягали на средние и крупные, как и вообще на свободу предпринимательства. И так во всем — прочтя книгу, вы можете сами продолжить этот список.
Такая позиция появилась не вдруг — еще в середине 10-х годов нашего века, когда в России только начало выкристаллизовываться понимание необходимости возврата к ценностям традиционного российского общества, доминировали другие взгляды, о чем уже говорилось выше. Их носители, русские консерваторы, будучи продолжателями одного из основных российских философских течений XIX века (наиболее ярким представителем которого был К. Леонтьев), отрицали всякий социальный прогресс — и эволюционный, и революционный — и считали российскую самодержавную монархию Романовых почти идеалом общественного устройства. Как ни странно, им был весьма симпатичен Иосиф Великий; если бы он в свое время сделал самодержавие государственной религией СССР (что отнюдь не является невообразимым), то в их понимании это было бы довольно близко к идеалу — Леонтьеву такой вариант виделся как явление «социалистического Константина».
Легко понять, что если бы возобладала эта консервативная линия, то все состоящие из двух частей антиномии, перечисленные в предыдущем абзаце (что сделали — чего не сделали), были бы решены в духе вторых частей. Но тот путь, по которому пошло развитие России, иной — в нем, невзирая на известный фундаментализм, есть место общественному прогрессу со всеми вытекающими последствиями.
Однако путь этот нельзя назвать компромиссом между левым либерализмом и правым консерватизмом — между столь дальними крайностями компромиссов не бывает. Да и Гавриил Великий, как и вся созданная им государственная элита, совсем не был склонен к компромиссам. Скорее можно говорить о том, что сам консерватизм оказался как идейное течение не однозначен; и то, что составляет ныне философскую базу устройства Российской Империи, я бы назвал левым консерватизмом — как бы странно это ни звучало.
Что же тут плохого, спросите вы, разве золотая середина не предпочтительнее крайностей (во всяком случае, таких, как в Халифате)? Плохого ничего, но цивилизационные установки — вещь специфическая: в них устойчивыми являются только крайности, а промежуточные состояния имеют тенденцию соскальзывать к полюсам. Это хорошо видно на примере той же России периода Второй Империи: с 1917-го до второй половины 50-х годов ХХ века там имела место установка на полное отрицание личного материального благосостояния. Царила почти полная уравниловка, и если бы тогда сказать, что, дескать, в капиталистических странах люди живут материально лучше, то большинство искренне ответило бы: ну и что? Разве это важно? У нас зато — то-то и то-то хорошо, а у них — то-то и то-то плохо. И такой настрой делал систему очень стабильной, потому что самая прочная защита от критики — когда ее признают, но вовсе не считают критикой. А со второй половины 50-х годов Никита Чуднуй зачем-то провозгласил главной целью государственной политики всемерное улучшение материального благосостояния советских людей. Наверняка многие обрадовались, но весьма скоро стал смущать умы следующий вопрос: если главное — благосостояние, тогда зачем нам система, которая по этому параметру явно уступает западным странам? А до того, при Иосифе Великом, так вопрос стоять не мог, благосостояние не считалось приоритетом — а если что-то имеет сугубо третьестепенное значение, то какая разница, что где-то оно лучше. И именно названный стратегический поворот при Никите Чуднум, а не что-то иное предопределил начало заката Второй Империи и ее последующую трансформацию обратно в капиталистическую страну.
В этом смысле Третья Российская Империя как цивилизация явно недотягивает до Второй по своей дистинктивности, то есть по степени отличия в базовых представлениях от иных цивилизаций. Та была совсем иным миром по сравнению с Западом — а эта все-таки является его версией, хотя и достаточно радикальной (продвинутой или ухудшенной — зависит от точки зрения). Интересно, что большинство моих собеседников в России вынуждены были соглашаться с таким взглядом, хотя и не сразу, а согласятся ли наши соотечественники — покажет время.
Что в первую очередь я имею в виду? Мы являемся двумя хотя и разными, но христианскими цивилизациями — и потому наше отличие друг от друга не может быть таким радикальным, как отличие от исламского Халифата или языческой Красной Империи. Но если Империя является версией западной цивилизации, то это значит, исходя из изложенного выше, что одна из версий является первичной, а вторая — ее производной и неизбежно раньше или позже скатится к первичной, то есть вернется к своим истокам.
Все время, что я был в России и приглядывался к ней, меня не покидало чувство, что дело обстоит именно так. Но какая из наших двух цивилизаций первична, а какая является отходом от исходной идеи? Искать ответ в прошлом непродуктивно: он будет разным в зависимости от того, к насколько давнему прошлому мы обратимся, и не факт, что самое давнее прошлое важнее. Не слишком продуктивна и апелляция к исходной христианской идее: западная Церковь выводит из нее гуманизм, а восточная из нее же — его отрицание. Мне представляется, что более конструктивным, хотя тоже не очевидным подходом будет оценка, насколько эти две цивилизации будут устойчивы к возможным будущим угрозам и катаклизмам, которые может готовить нам день завтрашний. Даже не потому, что нечто исходное и первичное наверняка окажется устойчивее, чем его версии, а потому, что при серьезном кризисе менее устойчивый вариант неизбежно скатится к более устойчивому.
Не берусь делать однозначных предсказаний, тем более что никто не знает, о каких кризисах может идти речь, но российская цивилизация, особенно в ее нынешнем виде, произвела на меня впечатление обладающей большой жизнеспособностью и огромным запасом прочности. Я имею в виду не только ее способность к мобилизационным усилиям — это для России традиционно, — но и то, что их система в лихую годину испытаний явно обеспечит высокую государственную и социальную стабильность. То есть она не пойдет вразнос, добавляя к исходной угрозе самокатализирующийся распад, от которого империи обычно и рушатся: таких проявлений будет не много, в силу общего российского настроя на консенсус («соборность»), а те, что случатся, будут быстро и безжалостно раздавлены — потому что есть кому это сделать. В государственном организме Империи опричнина играет роль скелета — она не велика в сравнении с основной массой граждан, но сообщает государству жесткость. Наше же общество весьма однородно, несмотря на наличие различных групп, и это придает ему большую динамичность — но лишает его жесткости. И если критерий устойчивости в критической ситуации для решения нашего вопроса верен, то весьма вероятно, что первичной из наших двух цивилизаций, а значит, той, которая переживет вторую, является цивилизация русская.
Так что если вернуться к вопросу, с которого я начал это заключение — чего нам ждать от России, — то надо сказать следующее. Империя нам не друг и не враг, ей нет до нас особого дела, как и до остальных, так что в минуту серьезной опасности нам не надо ждать от нее ни ножа в спину, ни руки помощи. Но не исключено, что на самом деле нас ждет объединение, причем не завоевание или какое-либо иное подчинение, а истинное цивилизационное слияние как результат эволюции: в конце концов, мало кто усомнится в том, что мы происходим из одного истока. Впрочем, будущее не дано знать никому.
Перед тем как закончить свой труд, не могу не поделиться еще одним ощущением. Я читал немало разных фантастических романов, где речь шла о том, как в будущем всех людей при рождении станут подвергать определенному хирургическому или ментальному воздействию для устранения у них любых агрессивных проявлений, — это весьма распространенный сюжет. И во всех этих романах совершенно справедливо утверждается, что в этом случае становятся общественно запретными и даже внутренне невозможными для человека любые риск и опасность, во всяком случае без жизненной на то необходимости, — они действительно являются обратной стороной агрессивности. Так вот, побывав в Империи, я неожиданно почувствовал, что у нас в Федерации это будущее уже наступило.
Посмотрите на наших спортсменов: у нас почти во всех видах спорта обязательны всякого рода защитные приспособления для предотвращения травм, а в России даже в боксе нет перчаток — кулаки обматываются только эластичным ремнем, а голова не защищается вовсе. У нас в любом спортивном поединке-единоборстве судья мгновенно остановит бой, если один из участников «поплыл», а в Империи они будут биться до полной отключки одного из соперников. Конечно, при нынешнем состоянии регенеративной и вообще восстановительной медицины почти любая травма будет быстро вылечена — но ведь это же очень больно и выглядит крайне жестоко со стороны! Русских это, однако, совершенно не смущает. Еще бы, ведь там весьма популярны гладиаторские бои (у нас запрещенные под страхом тюрьмы), с настоящим холодным оружием, которое нередко наносит травмы, несовместимые с жизнью даже при нынешнем уровне медицины.
То же и в быту: например, у нас во всех автомобилях встроены ограничители скорости и резкости поворота и торможения, а также автоматическое принудительное переключение на компьютерное управление в опасных ситуациях. А у русских не только этого нет (не в смысле что не изобретено, а закон этого не требует), но и вообще скорость движения на трассах не ограничена. Поэтому, кстати, там даже езда в пьяном состоянии не запрещена — но наказание за ДТП в пьяном виде намного более жесткое (у нас обязательный индикатор алкоголя физически не даст вам завести машину). Считается, что угроза наказания за ДТП, не говоря уж о страхе своих и чужих травм, есть достаточный ограничитель для ответственных людей — а безответственных не удержишь и угрозой наказания за превышение скорости или пьяную езду. И носить огнестрельное оружие — и пускать его в ход при любом нападении — у них также разрешено — у нас это запрещено с 10-х годов, да и последние лет тридцать до этого было разрешено не везде и с большими оговорками.
То есть русские по сравнению с нами куда меньше боятся крови и смерти — и своей, и чужой: абстрактно вроде бы боятся (своей, во всяком случае), а вот судя по их поведению — нет. Также они не слишком боятся обидеть друг друга — в общении они гораздо прямолинейнее нас. Я думаю, что именно в этом причины отсутствия у них понятий политкорректности. И то, что у них в сущности разрешена месть (закон прямо этого не декларирует, но уголовной ответственности за адекватную месть нет — см. раздел «Преступления» главы «Правоохранительная система»), укладывается в ту же закономерность.
Все это, если посмотреть в корень, несомненно, является проявлениями большей агрессивности. Считается, что это признак более молодой и витальной цивилизации (потому что агрессивность — увы! — главный признак витальности), хотя они не моложе, а гораздо старше нас — им около одиннадцати веков, а нам только три. (Даже если считать нашу историю вместе с европейским Западом, то нам все равно те же одиннадцать-двенадцать веков, что и им.) Но большая витальность их цивилизации ощущается во всем — что весьма странно, потому что, по общепринятой ныне теории их же соотечественника Льва Гумилева, на двенадцатом веке своего существования этнос должен находиться в стадии упадка. Такое ощущение, что у них как у народа открылось второе дыхание (это на самом деле чувствовалось еще в 1917 году, хотя им уже и тогда было под тысячу лет) — но что такое второе дыхание в отношении цивилизации, никто не знает, потому что теория о таком не говорит. Хорошо это или плохо, сказать не просто: более старые цивилизации обеспечивают более спокойную, комфортную жизнь и более терпимые и мягкие отношения между людьми.
Но если называть вещи своими именами, то комфорт старой цивилизации — это спокойствие и мягкость кастрированного животного: вроде все в нем нормально, и оно куда приятнее в общении, но назвать его полноценным трудно. К сожалению, а может быть и к счастью, наше общество очень смахивает на кастрированное — я осознал это, только когда пожил в Российской Империи. Конечно, такое общество приобретает те же положительные характеристики, что и кастрированное животное, — агрессивность населения снижена, а значит, снижена вероятность войн и революций, как и индивидуальных антиобщественных проявлений. Но, как и в случае с животными, все имеет свою цену — вместе с агрессивностью уходит жизненная сила нации. В Российской же Империи агрессивность достаточно высока, что, естественно, снижает комфортность жизни и создает свои проблемы, но жизненная сила там велика. Поэтому Бог знает, больше у нее достоинств или недостатков и что ей суждено в будущем — но кастрированной ее не назовет никто.
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Уважаемые читатели! На этот раз я обращаюсь не к вымышленным соотечественникам Алвареду душ Сантуша, а обычным российским читателям. Книга, которую вы прочли, — не прогноз, а утопия, то есть положительный образ будущего. Иными словами, я вовсе не утверждаю, что все будет именно так, — я лишь показываю, что может быть и так и что это хорошо. В утопии важнее всего ее реалистичность, то есть чтобы описываемая действительность была жизнеспособной и внутренне не противоречивой. Чтобы можно было примерить ее на себя и решить — хотелось бы вам жить в этой действительности или нет. На это лишь и стоит обращать внимание.
Все, что написано в этой книге, на мой взгляд, — лучшее будущее, которое может быть у нашей страны. Потому что в этом будущем государство, став могущественным и великим, не лезет в личную жизнь отдельного гражданина, ценит уникальность каждого народа и не мешает проявлению уникальных качеств любого человека. В этом будущем ценится верность государству, но одновременно ценятся предприимчивость и профессионализм. В этом будущем установлена настоящая свобода и истинное равенство. Здесь невинный не может быть осужден и наказан, а виновный не может избежать ответственности, особенно если он представитель власти. Здесь абсолютизировано настоящее свободное предпринимательство (беспроцентным кредитом, налоговой системой, созданием равных условий), которое не сводится к ростовщичеству или паразитизму. Здесь в армии служат исключительно по желанию, но при этом только служивые люди имеют политические права и олицетворяют имперскую власть. Здесь есть сословия, но они полностью открыты, как и вообще все общественные группы.
Эта грядущая страна самодостаточна, она не зависит от мнений и желаний других стран, потому что заставила их считаться с собой. Строй этой страны — как бы сама она его ни называла — классическая демократия, нашедшая выражение в эффективном местном самоуправлении. Здесь нет приказного единомыслия, но нет и грызни за власть. Империя — хранитель, она существует сама для себя и следит лишь за безопасностью, справедливостью и общим развитием страны, в первую очередь за его соответствием ее изначальным целям. Жизнь в этой стране осмысленна — прожив ее правильно, легче предстать на Суде перед Создателем.
Что же касается предположений, как сложится история на самом деле, то будущего не знает никто. Так что все может произойти иначе, чем написано в этой книге, но при этом в целом правильно и хорошо — к одной цели зачастую ведет множество разных путей. И тем не менее в некоторых вещах я уверен.
Наше государство, безусловно, вскоре сменит свой базовый тип — нынешнее состояние, промежуточное между либеральным государством (концепция «ночного сторожа») и целеполагающим государством-империей, не жизнеспособно и не устраивает никого. Оно существует лишь потому, что от первого типа мы уже ушли, а до второго еще не дошли, но непременно дойдем — сначала в делах, а потом и на словах. Потому что либеральное государство — это, по базовым представлениям нашего народа, вообще не государство, а просто территория, управляемая различными вождями или институтами (или самоуправляемая жителями, что ничем не лучше). Чтобы некое географическое пространство называть государством, этого не достаточно.
В том или ином виде нашей стране придется восстанавливать, а вернее, создавать служилое сословие, как бы оно ни называлось — опричниками, дворянством, членами партии или как-нибудь еще. И должно это служилое сословие быть создано на основе мотиваций, лежащих в сфере духа: на идеях служения, верности и чести. Тогда можно уже не бояться самого понятия «сословность» — в этом случае в нем нет ничего страшного, особенно если сословия окажутся полностью открытыми. Если же новое служилое сословие будет построено на обычных материальных стимулах или, не дай Бог, станет формально или хотя бы де-факто наследственным, то это непременно приведет страну к новой катастрофе — так, как это произошло в 1917 и в 1991 годах.
Вообще, чтобы бросить цивилизационный вызов остальному миру, мы обязательно должны будем решить эпохальную задачу разделения богатства и власти, которую никому пока так и не удалось в полной мере решить: кто решит ее, тот станет мировым лидером. И существующее уже сегодня желание общества «равноудалить» олигархов (иными словами, отнять власть у носителей богатства), как и желание покончить с коррупцией (отнять богатство у представителей власти) — суть неосознанное стремление решить именно эту задачу. Скорее всего, эти тенденции получат развитие.
Мы обязательно уйдем от всеобщего равного избирательного права, потому что в современном обществе оно не работает — не только у нас, но и нигде, просто этого еще до конца не осознали. Наверное, параллельно будет происходить отмирание парламентаризма — по-видимому, эти два процесса неотделимы, как две стороны одной медали. Дальше — переход к той или иной системе «выборного царя».
Мы непременно ступим на путь, ведущий к большей автономии страны, к уменьшению ее зависимости от окружающего мира во всем — даже если этот путь и не заведет так далеко, как описано в книге.
Так же неизбежно возрождение и усиление в нашей стране национализма — и русского, и других российских народов. Это совершенно естественная тенденция, и она имеет место уже сейчас. Либо власть оседлает ее и направит в цивилизованное русло, либо национализм будет принимать все более экстремистские и разрушительные для страны формы — задавить силой столь глубинные тенденции невозможно.
То же касается и ряда элементов государственного устройства — усиления автократичности управления, снижения роли регионального звена и усиления местного: эти процессы начались уже вчера.
Очевидно, что задачу увеличения рождаемости, которую все уже осознали как основополагающую, нельзя решить исключительно социально-экономическими способами, без изменений общественной системы ценностей, в том числе в сфере сексуальных установок. И государству еще предстоит овладеть навыками влияния на подобные сферы, потому что это понадобится ему не только для решения демографических задач.
Так же очевидно, что нам придется радикально менять систему образования и науки, как и многое другое, причем без восторженного следования чужому опыту — хотя бы потому, что чужие достижения в этих сферах следует признать не слишком впечатляющими.
То же относится к конкретным историческим событиям, которые произойдут или не произойдут в нашей стране в недалеком будущем: в чем-то возможен широкий спектр вариантов, а в чем-то особо сомневаться не приходится. Преемник Путина может зваться не Гавриилом Соколовым и прийти к власти не в 2012-м а в 2008-м или в еще каком-нибудь году — но это будет великий человек, не уступающий по масштабу своей личности нашему нынешнему президенту. Потому что ближайшее десятилетие будет судьбоносным для России, и посредственная личность во главе страны, даже при условии личной честности, не сможет соответствовать вызову времени. А когда возникает объективная потребность в великом лидере, он всегда появляется. Одни скажут, что таков промысел Божий, другие — что таковы законы истории.
Разбирательство со всеми олигархами, особенно ельцинской волны, равно как и массовая чистка госаппарата на предмет ликвидации коррупционных связей, хотя бы наиболее одиозных, — неизбежны: я не могу себе представить, чтобы в течение нескольких ближайших лет этого не случилось, независимо от того, кто будет находиться у власти. А следом за этим непременно произойдет — раньше или позже — полная ревизия крупных капиталов, созданных с конца 80-х по начало 2000-х годов, — те кто полагают, что страна и народ смирятся с ними, совсем не понимают Россию. Очень крупные состояния, откровенно украденные у страны, вовсе не обязательно будут просто реквизированы, но какие-то решения по ним, безусловно, будут приняты.
Вне всякого сомнения будет изменен экономический курс государства — при однозначном сохранении рынка и частной собственности закончится либеральное безумство: этот поворот уже начинается, и, если бы не некоторые чисто субъективные факторы в руководстве нашей страны, он бы уже произошел. Приоритетным станет развитие отечественного бизнеса, в первую очередь реального сектора, путем государственного стимулирования инвестиций, экспорта и особенно имортозамещения. И также не вызывает сомнений возврат к масштабным общенациональным экономическим проектам, осуществляемым государством: ведь все в стране, что сегодня приносит большие деньги, без единого исключения, возникло в результате осуществления таких проектов во времена СССР.
Произойдет и охлаждение, а затем и обострение отношений с Западом — оно, собственно, уже началось: после нашего полного самоуничижения перед ним, имевшего место еще недавно, ему крайне сложно принять что-либо иное. Да и в нашем обществе произошло уже осознание того, что на протяжении сотен лет мы не видели от западных государств (в отличие от отдельных западных людей) ничего, кроме плохого. Дойдет ли дело до прямой войны с Западом, я не знаю, но до последней черты перед ней, я уверен, дойдет — а там уж как Бог даст. Переходу этого обострения в новую фазу с высокой вероятностью будут способствовать те или иные события на постсоветском пространстве, хотя это совершенно не обязательно будет гражданская война на Украине. Потому что очевидно — в качестве главной национальной задачи уже в ближайшее время властью будет осознана и озвучена задача возвращения, в том или ином виде, потерянных нами в 1991 году собственных территорий. Это будет принято и обществом: все сейчас поняли, хотя для этого нам потребовалось потерять полстраны, что многовековая доминанта России по увеличению своей территории на запад и на юг — не великодержавные «понты», а жизненная необходимость. Очевидно и то, что Запад никогда добром на это не согласится — но не всю же жизнь строить свою стратегию в угоду Западу: сегодня не ельцинское время, а завтра оно будет другим и подавно.
Тесный союз России с Германией неизбежен — это с очевидностью весьма выгодно обеим сторонам, что понимал еще Бисмарк, и именно поэтому рано или поздно такой союз оформится. Англо-американская цивилизация сумела дважды помешать созданию русско-германского союза, соответственно перед Первой и перед Второй мировыми войнами, но третий раз у них вряд ли это получится: очень долго морочить голову целому народу невозможно.
Также нет особых сомнений в том, что когда Америка ослабнет и ее влияние на остальной мир резко снизится (не «если», а именно «когда»), то Европа, с Евросоюзом или без, не сможет сохранить свой суверенитет. Окажется она в сфере влияния России (или российско-германского союза), как написано в книге, или, например, в сфере интересов исламского мира — Бог весть; но ясно, что грезы о Евросоюзе как об одном из будущих основных мировых игроков совершенно анекдотичны, хотя и широко распространены.
Практически неизбежно и объединение всего или почти всего исламского мира в одну державу, причем именно под религиозными лозунгами. И так же неизбежно в том или ином виде объединение Восточной и Юго-Восточной Азии и Австралии под гегемонией или, по крайней мере, доминированием Китая. Катализатором и того и другого процесса станет резкое ослабление Америки — так же как и исчезновение Европы как самостоятельной силы.
Вообще то, что в недалеком будущем произойдет радикальное укрупнение стран и с карты мира исчезнут «державы» размером с не самый большой район Москвы, более или менее очевидно, хотя происходить это может очень по-разному.
Наконец, я не утверждаю, что произойдут именно те войны, которые описаны в книге, с участием России и без. Но то, что относительно мирный период мировой истории второй половины ХХ века заканчивается и XXI век будет веком войн, притом самых что ни на есть «горячих», является для меня — увы! — практически бесспорным.