Сыщица начала века Арсеньева Елена

– Сядьте поудобнее. Как можно удобнее! Ваша поза не должна вас стеснять. Закройте глаза.

Прислушайтесь к своему дыханию. Сделайте глубокий вдох… и глубокий выдох. Вы чувствуете, как воздух проникает в ваши легкие и распространяется по ним.

Вас охватывает слабость.

Все ваше тело наполняется теплом, тяжелеет, вы ощущаете свое дыхание. Вы спокойны. Вы совершенно спокойны. Вы готовы к исполнению своего желания.

А сейчас мы представим образ… Но прежде, чем мы начнем работать с ним, вы постараетесь определить для себя свое желание. Желание, за исполнением которого вы сюда пришли. То желание, которое живет в вашей душе, не давая вам покоя, подавляя все мысли и чувства, мешая вам быть счастливым.

Вы определили это желание? Не спешите. Не должно быть никаких сомнений, никаких неясностей.

А теперь представьте, что будет с вами, с вашими близкими, если оно исполнится. Сможете ли вы пережить это? Не начнете ли раскаиваться? Ведь обратной дороги не будет. Но пока вы еще можете отказаться от осуществления вашего желания.

Вы готовы продолжать? Вы уверены? Убеждены, что готовы идти дальше – к непременному исполнению заветной мечты? Вы по-прежнему собираетесь добиваться этого любой ценой?

Ну что ж… Если так, мы начинаем работать с образом, тем самым, который поможет вам. Который станет залогом исполнения вашего желания!

Этот образ – часы.

Нижний Новгород. Наши дни

«Хочу стать слабой женщиной. Слабой-преслабой. Чтоб ни у кого никаких сомнений. Хочу быть божьим одуванчиком, потому что слабее ничего невозможно себе представить. Только непременно – богатым одуванчиком: чтобы не на одну пенсию поскрипывать. Нет ничего унизительней, чем нищая старость! Да, хочу быть богатым одуванчиком. Чтобы денег хватало на хорошую еду, одежду, на дорогую косметику, чтоб всегда, как и сейчас, маникюр-педикюр, массажи-пассажи…

И еще я желаю, чтобы мне уже все надоело. Хочу, чтобы не жалко было умирать. Хочу «скупее стать в желаньях». Хочу…»

Хотеть не вредно. Особенно этого – «скупее стать в желаньях»! Только вот беда – пока не получается. Ну никак!

– Ты мне чуть пальцы не сломала, – сообщил мужской голос – такой довольный-довольный!..

Алена не без усилий попыталась вернуться на землю из того далека, в которое с преогромным удовольствием улетела:

– Что? Какие пальцы?

– Мои. – Он смешно выпятил подбородок, указывая на их сплетенные руки. – Ты, когда… ну… – Последовал быстрый чмок – этакий тактильный эвфемизм [1], потому что он отчаянно стеснялся слов про это. – Ты в мои пальцы так вцепилась, что чуть не сломала их.

А, ну да. Наверное. Алена смутно припомнила, как за что-то изо всех сил держалась, чтобы уж совсем не отлететь в дали невозвратные. Наверное, ему было больно, но какое это имеет значение, если ей было – с ума сойти как. Да и у него, такое впечатление, боль отнюдь не оказалась главенствующим ощущением.

– Я больше не буду, – небрежно обронила Алена, пытаясь высвободиться, но он не отпустил.

– Что ты! – проговорил поспешно и даже как бы с некоторым испугом. – Делай что хочешь. Можешь мне хоть шею сломать, только бы… только бы…

Тут он замялся, запнулся, потупил янтарные глаза, занавесив их стрельчатыми ресницами, и Алена благодарно поцеловала своего любовника во влажную от пота впадинку между плечом и шеей.

С любовником Алене повезло, что и говорить. Даже удивительно наблюдать такой талант в столь молодом существе. Впрочем, возраст тут никакой роли не играет. Это или есть у человека, или его нет. Другое дело, что по сравнению с ней, дамой постбальзаковского возраста, ее любовник и впрямь… довольно молод. И даже внешне они не слишком подходят друг другу. Алена – женщина стройная, но, что называется, фактурная, а ее сердешный друг изящен и субтилен. А уж если она на каблуках – а она всегда на каблуках, когда не в постели, – то и впрямь чувствует себя рядом с этим красавчиком натуральной педофилкой. Одна Аленина знакомая как-то раз весьма неодобрительно отозвалась о некой даме, питавшей слабость к молодым любовникам: «Первый был на пять лет моложе, этот – на десять, а следующего она, наверное, из колыбели украдет!»

Классно сказано! Классно, точно!.. И уничтожающе.

А впрочем, инициатива этих отношений на грани фола исходила столько же от Алены, сколько и от Алекса. Так что еще неизвестно, кто кого и откуда украл: то ли она его – из колыбели, то ли он ее – из… богадельни.

Ха-ха.

Алекс – это, понятно, имя любовника. Гораздо чаще, впрочем, Алена его называет со смесью восхищения и иронии – «бесподобный психолог». Работа у него такая: он психолог-консультант в Службе психологической поддержки – в просторечии, на «Телефоне доверия». Иногда Алекс с гордостью рассказывает, как натурально отговорил какого-нибудь вовсе уж отчаявшегося бедолагу от самоубийства. Совсем-де мужик перенес ногу через перила балкона, но тут его словно что-то ударило: взял да и набрал номер «Телефона доверия». И, на его счастье, на боевом посту оказался Алекс…

– Я его полтора часа убеждал! – с показной небрежностью говорит «бесподобный психолог».

Алена делает большие глаза, которые так и лучатся восторгом. Поскольку глаза у нее и сами по себе не маленькие, особых усилий в их увеличении прилагать не приходится. А вот с восторгом посложнее… Потому что с языка так и рвется ехидное: «Неужели ты не понимаешь, что, если человек хочет покончить с собой, он это сделает? А если перед тем, как прыгнуть с балкона, звонит на «Телефон доверия», значит, просто хочет поиграть в экстремалку! Ты потратил на этого идиота полтора часа, и для вас обоих это была игра: для него – в самоубийцу, для тебя – в спасителя человечества. А ведь телефон у вас не многоканальный. И неизвестно, сколько людей, которым и в самом деле нужна была твоя пресловутая психологическая поддержка, не смогли за это время до тебя дозвониться, – и неизвестно, до чего это их доведет в ближайшем будущем. А твой «самоубийца» небось собирался кидаться не с девятого и даже не с пятого, а всего лишь с первого этажа!»

Разумеется, Алена ничего такого не говорит. И продолжает удерживать на лице маску восхищения до тех пор, пока от нее действительно не ссыхается кожа – словно от маски «Голубая глина». Или «Белая» – кому что больше нравится.

Молчит Алена потому, что жизнь кое-чему научила даже эту вечную троечницу. И прежде всего по той причине, что мужчины – ну о-очень нежные цветы. Алена уже потеряла два года назад мужа именно потому, что вовремя не усвоила аксиому: женщина – всего лишь зеркало, в котором отражается мужчина. А вот Алена малость забылась. Возомнила о себе… все-таки писательница Дмитриева, не бог весть какая известная, не слишком популярная и скорее низко-, чем высокооплачиваемая, но все же детективщица, а не хухры-мухры! Михаил, который за десять лет безоблачного супружества привык, что у его жены заниженная самооценка, не перенес внезапного повышения оной и задиристых ноток, вдруг зазвучавших в Аленином голосе. Да она еще, на свою беду, увлеклась шейпингом и похудела килограммов на пятнадцать… Ну какому нормальному мужику это понравится? Красивая, худая, умная, самостоятельная, насмешливая жена – да на фиг она нужна?! Сила женщины – в ее слабости! Точно так же рассудил и Михаил Ярушкин, а поэтому однажды под Новый год он вышиб дно семейной лодки – и вышел вон.

Это событие едва не довело нашу писательницу до самоубийства, но заодно кое-чему и научило. Теперь она слушает своего юного мужчину с выражением всепоглощающего восторга на лице, а потому его объятия и сжимаются с каждой их встречей все крепче.

А впрочем, Алекс и в самом деле, без кавычек, – бесподобный психолог. Именно благодаря его профессиональным навыкам Алена довольно быстро реабилитировалась после краха своей семейной жизни – это раз; оказалась замешана в потрясающую интригу, распутать которую удалось именно потому, что Алекс работает на «Телефоне доверия», – это два; а пунктом три стало написание очередного забойного детектива [2].

Вообще надобно сказать, что писательница Дмитриева (Алена пишет под псевдонимом) – человек своеобразный. Достоянием литературной гласности она умудряется делать практически все события своей жизни – а заодно жизни своих друзей. Кому-то это нравится, кому-то нет. Во всяком случае, люди, которые знают, что рядом с каждым из трех телефонных аппаратов в квартире Алены Ярушкиной (Дмитриевой) лежат наготове блокнот и ручка, стали гораздо сдержанней как в житейских откровениях, так и в выражениях, потому что всякое нестандартное словцо тоже фиксируется этой всеядной особой.

Кстати, двоих или троих друзей-приятелей она уже потеряла. Как-то не в масть им было являться полуфабрикатом для литературы. Добро бы еще хоть для большой, а то, и сказать стыдно, для дамского детектива! Среди утонченной публики и не признаешься, словно в неприличной болезни.

В дополнение к моральной нечистоплотности (с физической как раз нормально, все-таки Дева по Зодиаку, от себя не убежишь!), всеядности и абсолютной беспринципности Алена – страшная транжира, оттого живет от гонорара к гонорару. Вдобавок она еще и патологически суеверна. Каждый день истово слушает гороскоп «На связи Зодиак» по любимому «Радио 7 на семи холмах» и потом целый час радуется или огорчается – в зависимости от того, что было напророчено. Спустя час предсказание ее уже не волнует, но не потому, что рассудок берет верх над предрассудками: просто-напросто Алена уже забывает, что там напророчили ей небесные светила. Итак, у нее еще и память короткая – поистине девичья… Кроме гороскопов, она верит гаданиям своей подружки Маши. Не далее как полгода назад Маша предсказала Алене появление некоего короля, с которым у нее начнутся стабильные отношения. Король в самом деле появился, и даже отношения начались, да еще как романтично: спасением жизни самой детективщицы! – но дальше начала дело так и не сдвинулось. Все уперлось в то же самое гипертрофированное мужское эго! «Король» по имени Владимир Долохов так и не смог пережить, что спасенная им красотка, в которой он страстно желал видеть всего лишь слабую женщину, влезла в его компьютер и украла оттуда секретные файлы, а потом еще и уничтожила ценнейшее доказательство преступления [3]. Уничтожила, что характерно, нечаянно, по своей женской дурости и патологической аккуратности, однако это не явилось в глазах частного сыщика Долохова смягчающим обстоятельством. В результате роман завершился, практически не начавшись, – одна-две приятные встречи совершенно не в счет. Ну что ж, Алена традиционно написала на эту тему новый детектив – и столь же традиционно утешилась в объятиях «бесподобного психолога». А впрочем, она усвоила очередной жизненный урок… вот и мечтает теперь стать божьим одуванчиком, потому что слабее оного просто невозможно ничего вообразить!

Но, как всегда, о чем бы она ни думала, чего бы ни желала, что бы ни делала, фоном непременно присутствуют мысли о новом детективе, до сдачи которого в издательство осталось минимум времени, а между тем конь там еще не валялся: строго говоря, ничего не написано и не придумано, кроме названия и главной героини: ею будет врач «Скорой помощи». Докторшу Алена назовет, наверное, Света – по имени своей новой знакомой, которая как раз и работает на «Скорой». Что именно установит с помощью своей логики милая и веселая докторша, Алена пока еще не представляла, но уповала на то, что добрая фея Жизнь непременно что-нибудь такое-этакое да подкинет, из чего проворный Аленин ум быстренько измыслит затейливую интригу – и…

Матушка Пресвятая Богородица! Да ведь Света сегодня дежурит! И они договорились, что Алена приедет к ней, чтобы помотаться со своим «прототипом» по вызовам! Набраться впечатлений и материала! Алена должна приехать к одиннадцати. А на часах уже почти десять! А «Скорая»-то в Ленинском районе! А туда еще пилить да пилить!

«Бесподобный психолог», уютно прикорнувший в объятиях своей подруги, отлетает в сторону вместе с одеялом. Небрежный, торопливый чмок в знак благодарности за доставленное удовольствие – и он остается один в постели, а из ванной уже доносится шум воды. И Алекс понимает, что ничего не изменилось: в жизни своей заполошной любовницы он по-прежнему на каком-то там предпоследнем месте – а лидирует, оставляя далеко позади и его, и вообще все в жизни Алены, неотразимый соперник по имени Новый Детектив!

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Только что вернулась. Тяжелый день. Хлопотный. А что выкинул сегодня господин товарищ прокурора Смольников!..

Никак не могу постигнуть сущность этого человека. Раньше, когда он еще не оставил работу судебного следователя (да, мы некоторое время были коллегами) и не перешел в прокуратуру, я думала: конечно, он очень умен, образован, беседовать с ним о посторонних вещах – сущее наслаждение. Но – именно о посторонних. Только не о службе, не о расследованиях. Стоило ему узнать о новом деле, как он становился мрачен, вид принимал такой, словно не только это дело, но и сама жизнь его чрезвычайно тяготят. Он во всем полагался на сыскных агентов, сам к расследованиям почти не прикасался и из всех решений выбирал всегда то, которое доставляло ему наименьшие хлопоты. Мне казалось, он сознательно жил, как Стива Облонский, про которого Толстой писал, что только отсутствие увлеченности своим делом охраняло Стиву от ошибок.

И вот Смольников ушел от нас в прокуратуру. У меня такое ощущение, что он об этом сожалеет, хотя новый пост куда выше и значительней для его карьеры. Почему я думаю, что он жалеет о прежней работе? Да потому, что им вдруг овладела страсть к расследованиям! Овладела с невероятной силой! Сегодня он тако-ое отчебучил, как выразилась бы моя няня Павла…

Началось с того, что рано утром на отмели Волги, вблизи откоса, был обнаружен сундук с трупом молодой женщины внутри. Она была красива при жизни: с густыми каштановыми волосами, которые сейчас, мокрые, казались почти черными, стройная, с прекрасными формами. На этом роскошном теле очень странно выглядела простая, застиранная холщовая рубаха. Более никакой одежды на трупе не было. Не оказалось ни серег (а между тем уши проколоты), ни колец, в том числе венчального, ни даже нательного креста. На первый взгляд не удалось отыскать и следов насильственной смерти: ни ударов, ни ран, ни борозд от удавки или пятен от пальцев на шее, какие бывают при удушении. Однако можно не сомневаться, что речь идет об убийстве: едва ли кому придет в голову прятать в сундук и бросать в реку труп человека, который умер по причинам естественным! Можно с уверенностью сказать, что вскрытие установит отравление, хотя по внешним признакам наш эксперт пока не обнаружил оного.

По вызову квартального надзирателя, к которому прибежал околоточный, сделавший страшную находку, прибыли: агент Рублев из сыскного, от судебных следователей – я, из прокуратуры – новый товарищ прокурора Смольников. Сперва он был, как обычно в начале всякого дела, желчен и молчалив, однако вдруг заинтересовался происшествием. Заметить сие можно было прежде всего потому, что он принялся то снимать, то надевать свой котелок. Он всегда ходит в странной формы головном уборе, более всего напоминающем шляпу Робеспьера на гравюрах.

– Во всяком случае, это не самоубийство, – изрек Смольников глубокомысленно. – Как вы полагаете, госпожа следователь?

«Госпожа следователь», то есть я, с превеликим трудом удержалась от неуместной усмешки. Что и говорить, насчет самоубийства – очень тонко подмечено! Залезть в сундук и в нем кинуться в Волгу – весьма оригинальный способ утопления!

Затем Смольников глубоко задумался, уставившись на реку. В сей пасмурный день Волга была похожа на огромного осетра, притихшего меж берегов.

Как раз в это время мимо нас шлепал по воде колесами пароход «Островский» почтово-пассажирского пароходства «Самолет», осуществлявшего сообщение между Нижним и Астраханью. И при виде «Островского» Смольников озаботился размышлениями: был ли ящик сброшен в воду неподалеку от берега или его принесло волнами издалека, например, с мимоидущего парохода? Для выяснения последнего обстоятельства он даже предпринял следственный опыт – несколько преувеличенную реконструкцию преступления.

Мы с Рублевым были в это время заняты разговором с какой-то женщиной (из простых), оказавшейся на берегу. Не обращая ни малейшего внимания ни на сундук, ни на присутствие полицейских чинов, она моталась туда-сюда, заглядывая во все кусты и протяжно выкликая:

– Жулька! Жулька! Куда ты подевалась, сукина дочь!

Я обратилась к женщине с некоторыми вопросами. Оказывается, особа сия, мещанка [4] Гаврилова Дарья Семеновна, вдова двадцати семи лет, проживавшая в Красном переулке, искала убежавшую собачонку, без которой тоскуют ее дети (дети Гавриловой, само собой разумеется, а не собачки!). Я тщательно скрывала, что судьба бродяжки Жульки меня волнует куда меньше, нежели загадочное появление на берегу ящика с его мрачным содержимым. Окольными путями попыталась выяснить, не видела ли Гаврилова чего-то необычного, не слышала ли чего. Однако она только головой качала в ответ на все мои расспросы да вдруг принималась заунывно взывать:

– Жулька! Жу-улька-а!

В конце концов я поняла, что приличными разговорами с этой глупой бабой ничего не добьешься, и препоручила ее заботам агента и квартального надзирателя, которые, надеюсь, заставят ее вспомнить не только о злополучной Жульке, но и обо всех событиях, свидетельницей которых сия Гаврилова была в обозримом прошедшем. Тут я заметила, что Смольников что-то затеял, и поспешила к нему. В это время он грузился в лодку вместе с двумя городовыми и тем самым сундуком, из коего недавно был вынут труп. К сожалению, речная полиция, даром что страшная находка была обнаружена на подведомственной ей территории, оказалась нынче нерасторопна и не позаботилась снабдить нас лодкою. Смольникову пришлось нанять лодочника из числа тех, что промышляют перевозом или прогулочными поездками. Теперь он поглядывал по сторонам с тоской, явно мечтая, чтобы кто-нибудь избавил его от пугающего груза и еще более пугающих пассажиров. Доброго человека, увы, не нашлось: я к отправлению лодки так и не поспела, а поэтому только с берега смогла наблюдать за тем следственным опытом, который затеял Смольников.

Признаться, я не поверила своим глазам! Изрядно удалившись от берега, товарищ прокурора велел городовому – живому городовому! – сесть в тот самый сундук (вернее, запихать себя в оный, ибо городовой оказался мужчина изрядной корпуленции), а затем сундук с его содержимым был сброшен в Волгу! Я едва не открыла всем присутствующим слабость своей дамской натуры: каким-то чудом удержалась от испуганного крика. А впрочем, могла бы и не стараться особенно: мой голос всяко был бы заглушен истерическим воплем Дарьи Гавриловой.

Как и следовало ожидать, сундук с его содержимым не замедлил пойти ко дну. Тут-то и выяснилось, за какой надобностью в лодку был взят второй городовой! Пока до смерти перепуганный лодочник удерживал свое утлое суденышко на плаву, сей городовой и сам Смольников спасали заключенного в сундуке человека. На счастье, и впрямь спасли, однако тяжеленный ящик набрался воды и затонул в десятке саженей от берега…

Когда лодка причалила к суше, выражение лиц всех четверых достойно было бы пера господина Каляки-Маляки, который так лихо рисует карикатурки, помещаемые в газете «Нижегородский листок». Уж не ведаю, кто скрывается под сим веселеньким псевдонимом, однако пером и карандашом он владеет мастерски, сюжеты выбирает преуморительные. Уверена, что, глядючи на карикатуру, изображавшую возвращение некоего товарища прокурора с его следственного опыта, весь город животики надорвал бы, как любит говорить моя няня Павла.

Лодочник выглядел словно человек, воротившийся с того света, хотя он-то подвергался лишь условному риску. Оба городовых были – хоть выжми (один тонул, другой спасал, и то, и другое – дела мокрые!), лица имели синие и громко клацали зубами, ибо местность наша далека от южных широт, а август нынче не задался и теплом не балует. От этого непрерывного движения челюстей вверх-вниз постороннему наблюдателю могло почудиться, что пред ним находятся два антропофага, принадлежащие к варварскому племени синеликих, которые мечтают пообедать оказавшимся поблизости бледнолицым. Роль сего бледнолицего с успехом исполнял Смольников, который и прежде-то не сиял особенным румянцем, а после случившегося и вовсе как-то полинял. При этом он чаще обыкновенного снимал и надевал свой le chapeau а la Robespierre [5] и старался не смотреть в мою сторону. Нет, мы все-таки обменялись взглядом, всего лишь одним, но успели при этом сказать друг другу очень многое! Мой взор был негодующим, а Смольникова – высокомерным.

«Сознаете ли вы, милостивый государь, – как бы выкрикнула я, – что несколько минут назад вы не только подвергли неоправданному риску человеческую жизнь, но и уничтожили ценнейшее вещественное доказательство? А вдруг в этом сундуке еще сохранились какие-то следы, могущие привести нас к разгадке преступления?»

«Успокойтесь, сударыня! – словно ответствовал Смольников. – Городовой находился на службе, а его служба, как и военная, сопряжена с постоянным риском. Что же касается утопления сундука, то едва ли в нем могли сыскаться хоть какие-то следы после того, как он полсуток или более простоял пусть и на отмели, однако беспрестанно захлестываемый волной! Поэтому поумерьте огонь ваших глаз, а то я решу, что вы ко мне неравнодушны!»

Я торопливо потупилась. Товарищ прокурора, безусловно, прав: и служба городовых предполагает ежеминутный риск, и доказательных следов в ящике уже вряд ли возможно было сыскать, и я к нему очень даже неравнодушна.

Буду откровенна: в описываемые минуты я его просто-таки ненавидела!

Нижний Новгород. Наши дни

Конечно, Алена не успела нажать кнопку сигнала, и маршрутка проскочила остановку «Улица Адмирала Нахимова» на полном ходу.

– Погодите, остановите! – панически завопила Алена, пробираясь из глубины изрядно набитого «пазика». – Остановите, пожалуйста!

Маршрутка неслась вперед.

– Ну, теперь уж на «Пролетарской» выйдете да вернетесь, – миролюбиво сказала какая-то необъятная тетка, настолько плотно перекрывшая собой проход, что протиснуться мимо было совершенно невозможно. Именно из-за этих телес, сделавших бы честь чемпиону мира по борьбе сумо, Алена и не успела добраться до двери вовремя. И она еще успокаивает ее, зараза!

С невероятной силой рванувшись, Алена выдернула себя из закупоренного теткой прохода и ринулась вперед, к водителю:

– Остановите, ну очень вас прошу!

Шофер на нее даже не оглянулся. Так и пилить бы ей до «Пролетарской», а потом возвращаться, увиливая от машин и трамваев (отчего-то переходов под мостом было не предусмотрено), и в конце концов безнадежно опоздать на встречу со Светой, но, на счастье, светофор вспыхнул красным – и, кажется, что-то дрогнуло в мозолистом водительском сердце. Дверца неожиданно распахнулась, растерявшаяся Алена на миг замешкалась, но тут же вылетела из маршрутки, словно пробка из бутылки, и по инерции понеслась вперед, негодующе пыхтя.

С тех пор как Алена рассталась со своими пятнадцатью лишними килограммами, а главное, оказалась вынуждена постоянно сдерживать свой здоровый аппетит, она с презрением и даже где-то с ненавистью относилась к толстухам, которые смирились со своими габаритами и умудряются извлекать из жизни максимум удовольствия, треская жиры, белки и углеводы в неограниченных количествах, с утра до вечера (и даже на ночь!). Шпикачки. Пельмени. Картофельное пюре и котлеты с подливой. Булочки с маком в шоколадной глазури. Эклеры и корзиночки. И обворожительные заварные пирожные с творогом, под детским и оттого еще более вкусным названием «Юмбрики»…

Кошмар. Две секунды на языке, два часа в желудке и два года на талии. Женщины не ведают, что творят!

Кто это сказал, что неведение – благо? Какой молодец, а! Ведь так оно и есть.

Во всяком случае, своей высокомерной неприязни наша писательница от толстух не скрывала и в качестве героини романа ни в коем случае не избрала бы ни одну из них. Однако жизнь, которая, как известно, любит во все вносить свои коррективы, сделала это в очередной раз. Света Львова, докторша из «Скорой», бесценный и словоохотливый консультант, если и не толстушка, то явно таскает на себе десятка полтора, а то и два лишних килограммов. Алена втихомолку мечтает, что когда-нибудь приведет свою новую подружку за ручку на шейпинг, но это потом, когда выкачает из нее всю нужную информацию и вдоволь наездится с ней по вызовам. Ведь женщины – натуры еще более непредсказуемые и неописуемые, чем мужчины, и при общении с ними дорога в ад вымощена благими намерениями еще прочнее! В ад разрыва дружбы, в ад зависти, переходящей порою в тайную или даже явную ненависть, в ад злобных сплетен, откровенной вражды, устройства мелких и крупных пакостей – ну и прочих радостей жизни, оценить которые способны только особи женского пола.

Сии особи, между прочим, тоже отличаются выдающимися талантами в данной области, но об этом в обществе так же не принято говорить, как о том способе, каким ты уклоняешься от налогов.

Подстанцию «Скорой помощи» Ленинского района, где работала Света Львова, построили не просто там, куда Макар телят не гонял (весь Ленинский район, если на то пошло, находится именно в этом местечке), но и замаскировали в глубине дворов. Алене до сих пор было жутко вспоминать, как искала ее неделю назад, когда шла сюда впервые.

Тогда уже смеркалось. Около гаражей гуляла пьяная компания, возле облезлой панельной пятиэтажки кого-то били смертным боем, а из кустов доносился кокетливый девичий визг и басистое сопенье:

– Ну Нинуль, ну давай, а то в штаны кончу!

Жизнь в Ленинском районе, короче, била ключом.

Алена весьма приблизительно представляла себе, куда идти: судя по описаниям, она уже трижды побывала на том месте, где обязана находиться станция «Скорой»! Надо было срочно спросить у кого-то дорогу, но не у Нинулика же неподатливого! А обращаться к алкашам или драчунам – смерти подобно.

Внезапно она завидела впереди одинокий силуэт. Человек издали выглядел очень прилично, и Алена ринулась к нему с воплем:

– Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы?..

Человек медленно обернулся и выставил вперед руку.

– Конечно, есть, – ласково сказал он, глядя на Алену и в то же время мимо нее, причем направо и налево попеременно. Что-то такое было у него с глазами, они совершенно не фокусировались на одном предмете… – Бери. И жгут возьми. У тебя что?

– Что? – ничегошеньки не поняв, переспросила она, уставившись на простертую к ней руку, в которой почему-то был зажат шприц.

– Ну, чем?.. – с той же дружеской интонацией начал незнакомец, еще настойчивей протягивая к ней руку, как вдруг…

– А ну, пошли отсюда, ширялы поганые! – заорал кто-то над Алениным ухом с такой яростью, что она шарахнулась назад и наткнулась спиной на что-то твердое, урчащее. Обернулась – и чуть не рухнула, обнаружив, что впритык к ней стоит белый «Фольксваген» с красной надписью «Реанимация», а из окон в два голоса кричат и в четыре кулака грозят какие-то донельзя сердитые мужики.

Как они умудрились подъехать, что Алена не слышала? На цыпочках, что ли, подкрался этот «Фольксваген», обутый в импортные мягкие тапочки-шины?!

От изумления и неожиданности она остолбенела, и в эту минуту незнакомец сунул ей шприц в руку, а сам дал деру в те самые кусты, где несколько минут назад стыдливо хихикала телка по прозванию Нинулик.

– Пошла вон отсюда, прошмандовка! – совсем уж дурным голосом заорал на Алену водитель «Реанимации», и из его глаз полыхнуло синим пламенем такой ненависти, что она даже не нашлась что ответить, а почему-то подняла руку с зажатым в ней шприцом и растерянно помахала ею. В следующую секунду «фолькс» слегка посунулся к ней левым боком – на самом деле слегка, самую чуточку, но этой чуточки вполне хватило, чтобы Алена покачнулась, потеряла равновесие и съехала в кювет, на дне которого собралось немало водички от вчерашнего, позавчерашнего и позапозавчерашнего дождя. Чудом удержалась и в воду не упала, но ноги промочила изрядно. А когда выбралась наконец, проклиная все на свете и чихая (простуда привязывалась к ней моментально и прочно, словно цыганка к доверчивому прохожему), то обнаружила, что искомая подстанция «Скорой» находится буквально за поворотом.

Как водится в романах, первым, кого увидела Алена, когда вошла в ворота, створка которых болталась на одной петле, был именно тот самый водила, столкнувший ее в кювет. Алена направилась к нему, желая поскорее сказать, что именно думает о нем и его непроходимой глупости, которая заставляет в нормальных, приличных, уважаемых, даже, можно сказать, знаменитых людях видеть отбросы человеческого общества, как вдруг мужичок порскнул в сторону, распахнул дверку какого-то сарая, и оттуда появилась лохматая рыжая собачища совершенно устрашающего вида.

– Рыжак, куси ее, куси, наркоманку проклятую! – завопил водила, и Алена поняла, что дядька вовсе сдвинулся.

Вышеназванный Рыжак смотрел на нее с сомнением. С одной стороны, не родилась еще на свет собака, которая решилась бы не то что укусить, но даже всерьез облаять Алену. Так уж рассудили звезды, когда определяли ей судьбу, и с их волей Рыжак спорить не отваживался. С другой стороны, пес отлично знал, кто его кормит и поит… После некоторой заминки, во время которой он отчаянно обмозговывал ситуацию, Рыжак принял соломоново решение. Он ретиво, с самым свирепым видом ринулся к Алене, однако лаять не лаял, кусать не кусал, а просто принялся подталкивать ее своей лобастой головой к воротам. При этом он изредка поглядывал на нее снизу вверх с выражением явно извиняющимся. Это было так неожиданно и смешно, что Алена, вообще очень быстро переходившая от одного настроения к другому (наверное, это свидетельствовало о ее психической неустойчивости, а может быть, просто-напросто о легком характере), остановилась и начала хохотать.

– Здрасьте, – сказал в это время кто-то за Алениной спиной. – Вы не меня ищете?

Она обернулась. Высокая толстушка смотрела на нее с невероятно жизнерадостным выражением лица. Она была румяная, смуглая, с пышными, вьющимися черными волосами, с прелестными, чуть заметными усиками над тугими, вишневыми, лукавыми губами, и глаза у нее тоже были лукавые, блестящие, опять же очень похожие на переспелые вишни, сбрызнутые дождем.

– Рыжая куртка, джинсы, волосы кудрявые, глаза серые, – смеясь, перечислила толстушка Аленины приметы. – Вы так себя по телефону описали. Вы – писательница Дмитриева, правда? А я Светлана Львова.

– Кто?! – возопил водила. – Она – писательница? Да она ширяла, наркоманка, только что кололась вон там, под кустами, я сам видел!

– Было дело, – подтвердил стройный и очень красивый темноглазый парень в белом халате, в эту минуту вышедший во двор из невзрачного приземистого здания, где, очевидно, и размещалась подстанция.

У него была чудная стрижка: волосы короткие, но сзади, на затылке, оставлена длинная прядь. Лицо его показалось Алене смутно знакомым. Ага, так ведь это он сидел в кабине «Фольксвагена» рядом с водилой!

– Ну и связи у тебя, доктор Львова! – насмешливо продолжал красавчик, закуривая.

Глаза доктора Львовой словно вцепились в Алену. Та растерянно моргнула, чувствуя себя чрезвычайно глупо. Ну в самом деле – анекдотическая ситуация!

Конечно, любой нормальный человек на месте Алены попытался бы объяснить, что налицо недоразумение. Но у нее вечно попадала вожжа под хвост, когда не надо. А потому, высокомерно задрав свой и без того вздернутый нос, она процедила сквозь зубы:

– Да что вы знаете о сути творческого процесса? За шесть лет у меня вышло тридцать романов. Думаете, так просто писать по пять книг в год без всякого допинга? Сами попробуйте, а потом осуждайте. К тому же я пишу детективы. А герои детективов – сами понимаете кто. В том числе и наркоманы. Должна же я знать процесс изнутри!

– Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда! – пробормотал, не вынимая сигареты изо рта, красивый доктор, потом вытащил ее – и оглушительно захохотал.

Ему вторила Света Львова.

Рыжак плюхнулся на землю, задрал ногу и принялся вылизываться, очень довольный тем, как сложилась ситуация. И только водитель Виктор Михайлович продолжал смотреть на Алену с отвращением.

Вскоре Света рассказала Алене, что его трудно за это осуждать. Два месяца назад у него покончил с собой любимый племянник – наркоман. Мечтал вылечиться, даже закодировался, но… Со времени его самоубийства чувства юмора у Виктора Михайловича Сурикова значительно поубавилось. Выезжать с ним к наркоманам – а такие вызовы были весьма часты – стало очень тяжело, не раз врачи с трудом удерживали его, чтобы не ворвался в квартиру и не набил пациенту, грубо выражаясь, морду. Ему делали внушения, выговоры, однако исправить Сурикова оказалось чуть ли не труднее, чем излечить кого-нибудь от наркотической зависимости. Пару раз, после особенно тяжелых ситуаций, ему даже грозили увольнением. Однако он был классный, безотказный водитель, который хотел ездить именно на «Скорой», никогда не ворчал, к врачам относился, словно к родным детям, на зарплату не жаловался, в общем, готов был работать практически даром, и поэтому ему многое прощалось.

На счастье, Суриков водил машину «Реанимация» (симпатяшка с «хвостиком» – доктор Денисов – был реаниматором), а «научный консультант» Света Львова работала на линейной «Скорой», где шофер был другой. К слову – линейная бригада выезжает на все вызовы подряд, а потом, в зависимости от надобности, вызывает токсикологов, кардиологов или реаниматоров. Ну а если специалисты заняты, линейная принимает удар на себя. Как это бывает, Алена не замедлила узнать.

Она только успела вбежать во двор подстанции и наскоро обняться с Рыжаком, который при каждой новой встрече не уставал радоваться тому, что ему официально разрешено выражать свой восторг при виде этой избранницы созвездия Гончих Псов, кое, как известно, покровительствует всем собакам во Вселенной (это такая же аксиома, как та, что все псы попадают в рай!). В это время на крыльце появился маленький кореец, который водил машину линейной «Скорой». Парня звали Пак, но, имя это, фамилия или прозвище, Алена никак не могла постигнуть. Отличался шофер вежливостью и молчаливостью. А когда вдруг что-то произносил, хотелось заглянуть ему за спину: не прячется ли там крошечная девочка, которая говорит этим тоненьким-претоненьким голоском?

Следом за водителем, придерживая накинутую на плечи куртку, вприпрыжку бежала Света, как всегда, румяная и жизнерадостная (такое ощущение, что она не на вызов спешит, а на свиданку!). В кильватере, заплетая ногу за ногу, тащился долговязый мужик лет двадцати с унылым и заспанным лицом. Чудилось, фельдшерский чемоданчик был чрезмерно тяжел для него, потому что парень то и дело перекидывал его из одной длинной, худой руки в другую.

– Привет. – Света помахала Алене. – Успела, ну молодец. Я уж думала, без тебя поедем. Или ты хочешь доктора Денисова? В смысле, хочешь ехать с ним?

Лукавые глаза Светы стали еще лукавей. Значит, не осталось незамеченным, как Алена приподнимает брови при виде доктора Денисова и поглядывает на него чуть сбоку, из-под ресниц… Да вот только нужна она ему, старая вешалка!

Ладно, не вешалка и не старая, но и не молодая, это точно.

Короче, с Денисовым все ясно.

– Конечно, я еду с тобой, ты что? – решительно сказала Алена. – А какой повод?

Вишневые Светины губы дрогнули в улыбке. Ишь ты, писательница уже усвоила кое-какие профессиональные выражения и вовсю щеголяет ими! «Повод» на языке врачей со «Скорой» – это причина вызова.

– А повод такой, что, видимо, инсульт, – сообщила Света, забираясь в кабину. – Давайте, ребята, живенько запрыгнули! Там дедуля по фамилии Маслаченко загибается, надо торопиться!

«Ребята» в лице Алены и унылого парня «запрыгнули» со всей возможной живостью. Алена-то показала себя с самой лучшей стороны, а вот парень забирался в салон так долго и с таким трудом, словно форсировал борт как минимум «КамАЗа». Алена в очередной раз порадовалась тому, какая она стала теперь, похудевши, подвижная, проворная и так здорово владеет своим телом. Не то что раньше!

Что характерно, она всю жизнь, даже и в юности, была девушка весьма, как бы это поделикатней выразиться, увесистая. Алена вспомнила, как давно, лет пятнадцать назад, в пору своей бурной журналистской юности, однажды пыталась забраться в кузов раздолбанного «ЗИЛа» и не смогла это сделать до тех пор, пока ее снизу не подтолкнул какой-то веселый мужик – точно так же голосовавший попуткам на автодороге Сеченово – Сергач. Жутко вспомнить, как она полувисела на борту, не в силах забросить повыше свою тяжелую попу! Ей было стыдно потом поглядеть на мужичка, однако самое смешное, что он-то воспринял ее неуклюжесть как поощрение (дескать, девка просто подставилась, чтоб ее лапнули) и полдороги лез к Алене с самыми недвусмысленными намерениями: сначала словно играючи, а потом всерьез, нахраписто, с побелевшими глазами. Давай, дескать, вот здесь, прямо в кузове! Здорово она тогда перепугалась, ничего не скажешь! Строго говоря, особенно оберегать Алене было нечего: с невинностью она к тому времени уже успела распроститься в каком-то строительном вагончике в жарком-прежарком дальневосточном августе (да, выпала у нее однажды такая экстремальная поездочка чуть ли не на край света!), под упоительный гул ветра в вершинах берез, ошалелый скрип убогого топчана и запаленное дыхание некоего электромонтажника-высотника (имени его, если честно, Алена теперь не помнила – Женя? Толя?.. Нет, Игорь, ну разумеется – Игорь!), обладателя самых несусветных на свете, обольстительных, черных, совершенно убийственных глаз. Все прочее у него тоже оказалось каким надо, от юношески-гладкой, смугло-мраморной груди до невероятно сильных ног и неутомимого того, что находилось между ними… и долго, долго потом этот самый верхолаз, бегавший по проводам своей ЛЭП с тем же неподражаемым изяществом, с каким Алан Торнсберг танцевал самбу, донимал Алену в эротических снах…

Короче, терять было вроде бы нечего, однако не в том дело! Уже тогда Алена знала, что всю жизнь будет сама выбирать себе мужчин и не потерпит ничего иного. И уж тем паче не допустит, чтобы какой-то там гегемон попользовался ее утонченностью (духовной!), интеллигентностью, изысканностью и другими лучшими качествами. Однако гегемон оказался из настырных – видимо, такие и делали революцию в семнадцатом году, не в силах смириться с тем, что богатые барыни нипочем не желают им принадлежать! Спаслась Алена только тем, что локтем вышибла стекло в кабину шофера и завопила дурным голосом. Водила по возрасту ей в отцы подходил, к тому же в кабине у него сидела бабуля, годившаяся Алене как минимум в прабабки. И эти два представителя старшего поколения на пару так отмутузили охамевшего гегемона (причем, как ни странно, физическому воздействию наиболее ретиво подвергала его именно бабуля, а словесной обработкой занимался водитель), что тот, видимо, навеки зарекся домогаться представительниц враждебного класса.

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Я всегда знала, что выбрала себе службу, которая мало кому может показаться радостной и легкой. При том при всем я считаю, что хорошо справляюсь с ней, а нервы у меня еще и покрепче, чем у любого мужчины. К примеру, я совершенно не падаю в обморок при виде мертвых. Однако, когда чуть ли не каждый день приходит известие о неопознанных трупах, даже и мне работа следователя начинает казаться несколько обременительной!

Сегодня поутру, когда я собиралась в присутствие, а Павла чистила мои ботинки, зазвонил телефонный аппарат. Надобно сказать, что совсем недавно по приказу градоначальника были телефонированы квартиры некоторых чинов прокуратуры, сыскного отделения и судебных следователей, в коем числе и моя. Меня очень радует сия техническая новация, однако Павлу она приводит в истинное содрогание. Заслышав трезвон, моя нянька начинает громко стучать зубами, переминается с ноги на ногу, закатывает очи с видом возведенной на костер христианской мученицы, под которой уже затлели дрова, поименно перебирает всех святых, а главное, роняет из рук все, что в эту минуту держит. Не могу описать, сколько посуды переколочено в нашем доме с тех пор, как на стенке прихожей воцарился пресловутый аппарат!

Между прочим, мне трудно осуждать Павлу… Я тоже нахожу нечто сверхъестественное в том, что звук человеческого голоса передается по проводам. И я, всегда считавшая себя просвещенной, лишенной каких бы то ни было суеверий женщиной, теперь втихомолку думаю: «Коли есть телефон, почему бы не быть черту?!» Честно говоря, я и сама иногда роняю вещи при звонке. Правда, не от страха, а от неожиданности. Так произошло и сейчас. Павла выронила щетку, которой наводила глянец на мой башмак. Сам башмак тоже выпал у нее из рук. В результате паркет в прихожей оказался выпачкан гуталином.

У меня же из рук вывалился портфель – и книжка, которую я туда засовывала. Собственно, книжек было несколько: тоненькие, в мягких обложках. Они веером разлетелись по полу. Я торопливо подхватила их и придирчиво осмотрела: не порвались ли? Дело в том, что книжки не мои. Вчера мне дал их Смольников.

Такой шаг он предпринял к примирению со мной. Наши отношения весьма охладели после того следственного опыта, который он устроил, едва не утопив безропотного городового. Но Смольников, надо сказать, относится к числу тех людей, которые не могут существовать, если не ощущают к себе всеобщей любви. Вряд ли он воспринимает меня как даму… то есть, к несчастью, во мне он видит именно женщину, а не дельного следователя, но я разумею – не воспринимает меня как женщину, достойную ухаживания, – и все же моя к нему явная неприязнь определенно мешает ему жить спокойно. Поэтому, зная о моем желании познакомиться с сочинениями некоего господина Конан Дойла, он и принес мне очередной выпуск «Приключений мистера Шерлока Хольмса». Это новеллы «Пестрая лента», «Серебряный», «Конец Чарлза Огастеса Милвертона». Я чрезвычайно много была наслышана о великом английском сыщике – преимущественно от самого Смольникова, который последние два или три месяца читает книжки английского сочинителя без отдыха, запоем, во всякое время дня и ночи, новые выпуски покупает немедленно и таскает их с собой. Он никому у нас в отделе проходу не дает, направо и налево расхваливая и самого Конан Дойла, и измышленного им героя. Стоило мне полюбопытствовать о качестве сей литературы, как Смольников выхватил из портфеля пять или шесть штук последних выпусков и щедрым жестом протянул мне. Я, разумеется, приняла эту трубку мира. Я могу сколько угодно продолжать считать Смольникова легкомысленным папильоном, однако мы работаем вместе, и наши личные отношения в интересах работы должны оставаться мирными.

Кстати, заодно о Шерлоке Хольмсе. Мне показалось, что детективные рассказы Конан Дойла ничуть не интереснее забытого французского романиста Габорио, а чудеса героя последнего – сыщика Лекока – не менее поразительны, чем подвиги Шерлока Хольмса. Однако Смольникову сказать об этом остерегаюсь. Боюсь, тогда мы опять поссоримся – и уж без примирения. Мою критику он сочтет оскорблением – и даже не себя лично, что было бы еще полбеды, а лучшего друга. Дело в том, что Смольников воспринимает господина Хольмса как лицо реальное и частенько предается мечтаниям о том, как поедет когда-нибудь в Лондон и нанесет визит дружбы в его квартиру на Бейкер-стрит. Восторги Смольникова разделяет письмоводитель прокуратуры Сергиенко, который, впрочем, и приохотил своего начальника к новеллам Конан Дойла. Такое впечатление, что Сергиенко вполне готов взять на себя роль доктора Уотсона при нашем нижегородском Хольмсе!

А впрочем, я отвлеклась. Вернусь к событиям дня.

Итак, зазвонил телефон, и после довольно громкого кваканья, которым обычно начинается всякий разговор, я услышала в трубке чей-то хриплый голос. Раньше, на заре развития телефонной связи, определить, кто говорит, не было никакой возможности: хорошо еще, если удавалось отличить мужчину от женщины. Однако прогресс не стоит на месте, и голоса в наших аппаратах сделались вполне членораздельны.

Оказалось, телефонировали со службы. Необходимо как можно скорей ехать на станцию: в одном из поездов обнаружен труп неизвестного. Сообщили, что брать извозчика мне надобности нет, потому что за мной заедет товарищ прокурора Смольников, за коим уже послали казенную пролетку. Меня предупредили, чтобы я вышла и ждала экипаж, но не во дворе, а на перекрестке: кучер новый, недавно нанятый, как бы не заблудился в наших Чернопрудных проулках!

Ну что ж – я ответила, что все поняла, обулась в ботинки, которые Павла тем временем дочистила, надела шляпку, взяла портфель, зонтик и отправилась на перекресток – караулить пролетку, размышляя о том, что Смольникову все-таки совершенно нестерпимо хочется помириться: вот даже заехать за мной предложил, хотя пролетка по рангу положена именно ему, чиновнику более высокого класса: мне обычно приходится нанимать городского извозчика…

К чему бы это? Не к дождю ли? Тем паче что погода нынче стоит премерзкая: моросит, пришлось открыть зонтик и задуматься о том, что не за горами осень. Скоро и Нижегородская ярмарка заявит о закрытии торга… В газетах все чаще встречаются объявления о продаже огромных партий товара с баснословными скидками. Разумеется, кому охота везти все это добро обратно!

Ждать пришлось недолго: вскоре зацокали по мостовой копыта. Высунувшись из пролетки, Смольников махал мне своим немыслимым шапо как ни в чем не бывало, словно и не пробегала между нами черная кошка. Однако обращенное ко мне румяное, с рыжими бровями и ресницами лицо кучера отнюдь не выражало ни приветливости, ни любезности, а одно только изумленное негодование. При виде этой физиономии, честно сознаюсь, я едва удержалась, чтобы не помянуть про себя врага рода человеческого – а ведь Павла всегда бранит меня за то, что я легко чертыхаюсь!

– Филя, наш новый возчик, – отрекомендовал его Смольников. – А это, брат Филя, гроза всех нижегородских преступников – первая в мире женщина-следователь Елизавета Васильевна Ковалевская!

Он начал представление в свойственном ему шутливом тоне, однако тотчас заметил, какими негодующими взглядами мы с вышеназванным Филей меряемся, – и сделал большие глаза:

– Да вы никак знакомы?

– Имели такое счастие, – сквозь зубы ответила я, забираясь в пролетку проворно и без посторонней помощи. Смольников знает, насколько я строга насчет посягновений на женское равноправие, потому с места не тронулся мне помочь, хотя, конечно, его душа, битком набитая предрассудками, и бунтовала. Филя тоже не подумал соскочить с козел и подсадить меня, хотя это входит в его служебные обязанности.

Я мрачно уставилась в широкую, обтянутую синим казенным суконцем спину кучера. Настроение сразу испортилось. Следовало бы, конечно, спросить Смольникова, что ему известно о том деле, по поводу которого мы едем на станцию, однако я не могла выдавить из себя ни слова. Больше всего мне сейчас хотелось вернуться домой, под Павлино крылышко. Но немедленно стало стыдно и этих мыслей, и того, что я так легко поддаюсь случайному настроению. Чисто женская слабость, которую я всегда стремилась искоренить. Но что делать, что делать, если встреча с Филей пробудила во мне воспоминания об очень неприятных минутах!

Этот самый Филя – Филипп Филимонов, если не ошибаюсь! – год назад вез меня из Сергача. Тогда он служил на почтовых ямщиком. Я и знать не знала, как его зовут, конечно: ямщик да ямщик. Мне надобно было поспеть к началу процесса, на котором требовалось представить новые, собранные мною в Сергаче доказательства преступления. Но я выехала позже, чем рассчитывала, да еще погоды стояли совершенно наши, нижегородские: дело было в декабре, но внезапно грянула оттепель, и сани еле скребли полозьями в каше, которая в одночасье образовалась на большаке. Наконец мы дотащились до перегонной станции в Поречье – уже поздно ночью. И тут мне сказали:

– Лошадей вам нет. Ждите утра.

Легко сказать! В девять часов – начало процесса, а до города еще верст пятьдесят!

Я вышла из почтовой конторы в совершенном отчаянии, чуть не плача. Хоть караул кричи! И впрямь – кошмар, катастрофа! Тогда я еще только начинала работать: ко мне, женщине-следователю, еще не привыкли, относились в лучшем случае насмешливо-снисходительно, а вообще-то каждое лыко готовы были поставить в строку. И я прекрасно понимала: опоздаю на процесс, ослаблю позицию обвинения – меня не помилуют. Самое ужасное, что защиту на том процессе возглавлял знаменитый Плевако, нарочно прибывший из Петербурга. Обычно аргументация обвинения рассыпалась, как только он прикасался к улике. На процессах он шел, как медведь по чаще, но я надеялась, что привезенные мною доказательства не сможет поколебать даже этот великий человек. И вот случилось же такое!..

На дворе станции я увидела ямщика, который похаживал вокруг своих лошадей, похлопывал себя рукавицами по бокам, но явно ленился распрягать. Коняшки показались мне еще вполне бодрыми. Я так и кинулась к ямщику, умоляя довезти меня до следующей станции. Пообещала ему столь хорошие чаевые, что он похлопал рыжими ресницами – и согласился.

Мы тронулись в путь. Погода вновь изменилась: подморозило, лошадям стало куда легче бежать, сани так и понеслись. Мы очень лихо сделали еще один перегон, лошади на другой станции нашлись, к процессу я поспела, и даже господину Плевако ничего не удалось сделать с неопровержимыми доказательствами преступления!

Надо сказать, что после того случая мои позиции в следственном отделе значительно укрепились. Однако за все в жизни приходится платить… Не минуло и двух недель, как начальнику отдела пришла жалоба от содержателя почтовой станции: ямщик Филимонов свидетельствовал, что я угрозами принудила его сделать лишний перегон, сулила непременно засудить, если не повезет меня, гнать приказывала изо всей мочи, в результате чего одна из лошадей сломала ногу…

Поскольку я совершенно твердо знала, что на станцию тройка пришла невредимой, было понятно: ногу лошадь сломала на обратном пути, на обмерзшем большаке. Понятно, что вышеназванный ямщик Филимонов хотел таким образом сложить вину с больной головы на здоровую. Но понятно сие было исключительно мне. А содержатель станции, желавший непременно возмещения убытков, и вместе с ним ямщик Филимонов алкали моей крови и продолжали писать на меня жалобы. Благодаря их усилиям мое скромное имя сделалось известно не только в прокуратуре суда, но и в прокуратуре палаты, а также в канцелярии министерства юстиции и даже (!) в канцелярии государя императора!

Воистину – слух обо мне прошел по всей Руси великой. И надо же приключиться такому совпадению, чтобы именно злокозненный и мстительный Филипп Филимонов оказался новым кучером прокуратуры!

«Будем надеяться, – уныло размышляла я, трясясь в пролетке, которую, такое впечатление, сей новый возчик нарочно направлял во все подряд колдобины и выбоины… а впрочем, следует признать: дороги в нашем городе вымощены преотвратительно! – будем надеяться, что содержатель той почтовой станции не устроился к нам смотрителем гужевого двора, и я буду избавлена хотя бы от встречи с сим записным крючкотвором!»

В это мгновение нас особенно сильно тряхнуло, так, что зубы мои больно клацнули. Зубы Смольникова – тоже. Неужто он стерпит сие? Ведь мстительный Филя подвергает пытке не только меня, но и ни в чем не повинного товарища прокурора!

Я осторожно покосилась на своего соседа, убежденная, что увижу на его лице возмущенную гримасу и готовность приструнить обнаглевшего возчика, однако, к своему изумлению, углядела ехидную ухмылку, притаившуюся в уголках губ Смольникова. И тут меня осенило. А ведь все мои знакомые были осведомлены о травле меня содержателем почтовой станции! Кого-то эта история потешала, кто-то мне сочувствовал – особенно сыскные агенты, которые собирали доказательства обвинения в том, посрамившем великого Плевако, процессе. А вот Смольников в нем участия не принимал. Вспомнилось мне, он негодовал, что в Сергач тогда послали не его…

Господи боже! Да он ведь наслаждается сложившейся ситуацией! Он сразу сообразил, кто такой этот Филя Филимонов – новый возчик! И мгновенно измыслил маленькую пакость, которую можно подстроить коллеге – мало того, что женщине, да еще такой заносчивой строптивице, как я, которая никак не хочет признать его выдающихся достоинств и даже не скрывает недовольства методами его работы! Он даже не мог дотерпеть до того момента, когда мы с Филей встретимся естественным путем, и именно поэтому предложил заехать за мной! Как глупа я была, уверясь, что Смольников непременно хочет со мной примириться!

Невероятным усилием воли я погасила вспыхнувшее возмущение. Я не только женщина, но прежде всего – следователь. А вот Смольников держится отнюдь не по-мужски. Фу, какое бабство – эта мелкая мстительность!

И, конечно, он рассчитывает, что я сейчас устрою Филе сцену, которую господин Смольников потом, изрядно приукрасив, передаст коллегам: «Наша-де Лизавета Васильевна только с виду ржавая сухая селедка, а по нутру, знаете ли, сущая фурия фуриозо! Сколько страсти, господа! Сколько пыла! Кто бы мог подумать, что в этой старой деве скрыты такие бездны!..»

А вот не дождетесь, господа! Не дождетесь!

Я повернулась к Смольникову и, по-прежнему клацая зубами на выбоинах, спросила официальным тоном:

– Не будете ли вы, сударь, так любезны посвятить меня в подробности дела, над которым нам снова предстоит работать вместе?

Я нарочно выделила голосом слова «снова» и «вместе». Ухмылка в одно мгновение соскочила с лица Смольникова, словно ее стряхнуло на очередном ухабе. Ну что ж, надобно отдать должное господину товарищу прокурора: не зря он увлекается фехтованием. Моментально закрылся шпагой – принял самый что ни на есть деловой вид и официально ответствовал:

– В тамбуре одного из вагонов пригородного поезда обнаружен труп.

И тут же сделал батман, уже не сдерживая злорадства:

– Кровищи – море! Труп-то расчлененный, так что нам предстоит по кускам его собирать. С чем вас и поздравляю, сударыня!

Уж не знаю, чего он ждал – что я в обморок рухну или слезами зальюсь? Но не дождался ни того, ни другого. Я спокойно посмотрела в его блудливые черные глаза, кои некоторые глупые особы одного со мной пола считают неотразимыми, и со всей возможной твердостью ответила:

– Ну что ж, труп так труп!

Нижний Новгород. Наши дни

– …периодика совершенно четко прослеживается! – вырвал Алену из задумчивости голос Светы.

Вскинула голову. Доктор Львова наполовину просунулась из окошка между салоном и кабиной и что-то быстро говорила, глядя в лицо Алены оживленно блестящими глазами.

Алена чуть не прыснула.

Нет, все-таки с консультантом ей невероятно повезло! Не надо слово за словом клещами тянуть – скорее наоборот: Света так и норовит что-нибудь рассказать из своей бурной трудовой биографии! Хорошо еще, что Алена – это чисто профессиональное! – всегда, даже задумавшись о другом, хранит на лице маску живого интереса и не разочаровывает людей внезапным ослаблением внимания.

Однако о какой периодике ведет речь Света? О течении какой-нибудь болезни? Как бы это поделикатней поинтересоваться, что, собственно, имеется в виду?

– Ты понимаешь, о чем я говорю? – напористо спросила Света.

О, подарок судьбы!

– Не вполне… – деликатно проронила Алена.

– Я о том, что после перестройки по нашим вызовам стало возможно довольно четко проследить периоды развития капитализма в России. Например, в начале 90-х вдруг возникла масса алкогольных интоксикаций, наши бригады токсикологов не знали ни сна, ни отдыха. А почему? Потому что первые буржуи, первые бизнесмены, первые «новые русские» лихорадочно обмывали все мало-мальски значительные события: сотую сделку, первый заработанный миллион… Но они довольно скоро поняли, что нельзя работать – и пить по каждому поводу. Второй период тоже связан с алкогольными интоксикациями. Но теперь пили не сами бизнесмены, а их жены, которым совершенно нечего было делать. Они получили возможность не работать, но, как себя развлекать, не знали. Дамы собирались вместе – и строили из себя настоящих леди, распивая всякие новые вина, ликеры и коньяки, о которых раньше в лучшем случае только в романах читали. Но ведь эти напиточки шли к нам в основном из Польши! А спирт «Роял» мэйд ин Чина – в пластиковых бутылках? Или ликер «Амаретто» из какой-нибудь Малаховки? Сначала мы откачивали этих дамочек после выпитой литры, потом их же стали лечить от цирроза печени. Или пожизненно прописались при них – из запоев выводить. У меня были две таких знакомых – я их помню именно во время второго периода развития капитализма. Одна умерла два года назад – именно что от цирроза печени. Допилась-таки. Вторая, к счастью, еще жива, но запивает так, что… – Света поискала оригинальное сравнение, даже пощелкала пальцами, но сбилась на штамп: – Запивает, короче, как сапожник. Что-то ее домработница давно меня не вызывала – прокапывать. Месяца два как минимум! Может, закодировалась дама, как собиралась?

Алена кивнула. Она уже знала это расхожее профессиональное выражение – прокапывать. Врач приезжает к алкоголику, допившемуся до делириума, и вводит ему в вену особую смесь, безобидную довольно-таки (глюкоза, аскорбиновая кислота, витамины В6, В1, рибоксин, натрия бисульфат, чтобы связывал токсины, пирацетам, иногда унитиол), но, пролежав часик под капельницей (отсюда и словечко – прокапывать), несчастный алик обретает возможность смотреть на жизнь более оптимистично, не ощущая патологической страсти немедленно размозжить о стенку безобразно больную голову или звать Ихтиандра, покрепче обнимая унитаз. На ближайшие неделю-другую он преисполнится новых сил, веры в будущее и надежды, что вполне сможет завязать, когда захочет. Вот только захотеть этого он не успеет: желание выпить – чуть-чуть, самую малость! – окажется сильнее. Так что добрый доктор Айболит с капельницей может быть уверен: ему скоро вновь представится возможность заработать!

– Между прочим, – наставительно подняла палец Света, – у тебя в детективе не будет, случайно, героини – бывшей алкоголички?

– Ты что, хочешь протекцию своей пациентке составить? – хмыкнула Алена.

– Ой, знаешь, какая это женщина интересная! – многозначительно покивала Света. – У нее такая судьба… Дамский роман!

– Честно говоря, я и сама еще не знаю, какие герои будут у меня в детективе, – призналась Алена. – Но факт, что ведущую роль непременно сыграет доктор со «Скорой».

– Доктор? – с невинным видом повторила Света. – Ах, ну конечно… А фамилия его какая?

Глаза ее смеялись.

– Или докторша, – невозмутимо продолжала Алена. – Говорю же, пока я еще ничего толком не знаю, но я всегда так пишу. Вначале полная темнота, потом там, наверху, – раз! – щелкнут пальцами – и я все вижу. Будет день – будет и пицца! Лучше давай-ка, пока мы еще не приехали, быстренько дорасскажи про свою периодизацию истории.

– Не успею, – с видимым сожалением сказала Света. – Потому что мы уже приехали.

«Скорая» свернула в уютный дворик, замкнутый хрущевками, и, мгновение помедлив, словно в раздумье, подкатила к одной из них.

– Сюда, – сообщил Пак своим тоненьким голоском и опять крепко-накрепко стиснул губы.

Выгрузились, поспешили вверх по лестнице, причем фельдшер (как выяснилось, его звали Костя) постоянно норовил отстать, а Света его сердито подгоняла. На четвертом этаже в квартире номер шестнадцать дверь уже была приотворена, и около нее взволнованно топталась милая старушка лет семидесяти пяти, толстенькая и уютная, словно та бабушка, которая некогда испекла знаменитый колобок.

– Я вас в окошко увидела, – пояснила она нам. – Сюда, проходите. Вот он, мой дедок!

В голосе ее звучали слезы. И было от чего! На полу в чистенькой, хотя и бедноватой комнатке лежал сухонький, словно мальчишка, старичок примерно того же возраста, что и жена. Лицо у него было синевато-бледным, губы почернели.

– С утра все было нормально: я наубиралась, намыла все, порядок навела в шкафу, в буфете, в аптечке, пустые коробочки, лишние бутылочки выкинула, – поминутно вздыхая, объясняла хозяйка. – А Петюня цветами занимался – он такой цветовод замечательный! Потом я в магазин пошла, того купила, сего, на базарчик заглянула, со знакомой постояла – у нее внук народился, вот про внука и поговорили… Часа полтора меня не было. Пришла домой – а тут… Неужели инсульт, а?

Слезы посыпались из набухших старческих глаз, словно горошины.

Между тем Света уже стояла на коленях около «Петюни», осматривала его и ощупывала, трогала фонендоскопом, считала пульс, поднимала веки и даже принюхивалась к губам.

– Ну что? – тихо спросила Алена, тоже опускаясь на колени.

Света нахмурилась:

– Что-то я не пойму, если честно… Ни в одну картину наш дедок не вписывается. Хоть он и без памяти, но зрачок широкий, ни дефекации, ни мочеиспускания непроизвольного нет, а это при внезапном стволовом инсульте непременно должно случиться. Это не инсульт.

– Неужели инфаркт?! – всплеснула руками хозяйка.

– И это вряд ли. Конечно, губы потемнели и тоны сердца приглушенные, но они четкие, ровные, а пальцы не побелели. И, опережая вопрос, скажу, что это не диабетическая кома: дыхание не отдает ацетоном.

– Да что вы, девочки, не было у Петюни диабета! – произнесла хозяйка почему-то с оттенком обиды. – Какой еще диабет?

– Честно говоря, тут вполне можно предположить передозировку какого-то наркотика, – чуть слышно шепнула Света, лукаво поглядев на Алену. – Но это уж совсем фантастика, правда? Ладно, начинаем работать, – она повернулась к фельдшеру Косте, который вяло поник в углу. – Ты еще не спишь, братан? Давай кислород, потом сделаем непрямой массаж сердца, добавим адреналин, чтобы не начал развиваться отек легких… Давление у него прямо никакое, сорок на шестьдесят…

– Ой, зачем вы мне все это говорите! – в голос зарыдала хозяйка. – И так смотреть на него страшно, а вы тут еще про отек легких да про давление!

Света и Алена переглянулись. Комментарии доктора, знала Алена, предназначались ей. Должна же она понимать, что происходит! А теперь что?

Однако Света и ухом не повела.

– Костя, давай-ка мне эуфиллин и доксиметазонин, – продолжала командовать она. – Нет, укол я сама сделаю, у деда вены слабые, не для твоих замашек!