Сыщица начала века Арсеньева Елена

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Проснулась ни свет ни заря после кровавых кошмаров и силой затащила себя за дневник. Обойдусь сегодня без предисловий, чтобы не отвлекаться. Итак – «Дело пятого вагона».

В ночь на 22 августа на станции Растяпино, что близ Подвязья, в товарно-пассажирском поезде, в пятом вагоне третьего класса, проводник обнаружил два рогожных куля с частями тела неизвестного мужчины. В одном куле находилось туловище без головы, в другом – ноги и руки. Части трупа были завернуты в оберточную бумагу и газеты – номера «Нижегородского листка» двухгодичной давности. Туловище было завернуто в грубую льняную простыню с красными каемками. В том же куле нашлись черные штаны и старая желтая клеенка с круглыми оттисками, образовавшимися от некогда стоявшей на ней посуды. Все, конечно, залито кровью.

Наши врачи, осмотрев останки, пришли к следующему заключению: роста неизвестный был невысокого, возраст имел от двадцати до тридцати лет, голова и конечности отделены от тела острым режущим предметом, умелой и сильной рукой.

Однако в том же заключении не было сказано ни единого слова о возможной причине смерти. Нет следов насильственного или нечаянного отравления; судя по состоянию легких, асфиксия здесь тоже ни при чем. Он был трезв, то есть алкогольное отравление не имело места. Конечно, возможно, отыскав голову трупа, мы обнаружим в ней пулевое ранение, однако сейчас причина смерти остается столь же загадочной, как у Натальи Самойловой.

Конечно, я слишком рано делаю выводы, но отчего-то мне кажется, что между этими двумя странными, загадочными, зловещими случаями есть нечто общее. Два человека умирают от непонятных причин вне дома. Однако они находятся в это время в таком месте, у таких людей, которые будут жестоко скомпрометированы их смертью. Люди эти не могут позволить себе никакого скандала, ни малейшей огласки! Поэтому идут на все, дабы избавиться от тел.

Недурная завязка для новеллы в стиле пресловутого Конан Дойла! Куда там «Концу Чарлза Огастеса Милвертона»!..

А впрочем, не следует отвлекаться от реальности.

Конечно, от внезапно случившегося трупа избавиться нелегко. Но все же возможно. Ночи позднего августа безлунны и темны, в городе нашем много глухих закоулков, буйных зарослей, куда можно было вынести труп и оставить его, не тратя времени на переодевание в чужую рубаху или на вовсе жуткое расчленение. Зачем брать на себя лишние хлопоты?

Однако же это наводит на некоторые размышления. Предположим, хозяева квартир, в которых внезапно умерли эти двое, живут в оживленных, людных кварталах; предположим, привратники их домов весьма внимательны; допустим, что досужие соседи не сводят с них глаз ни днем, ни ночью. Во всяком случае, если из дому в разгар дня вынесут и погрузят на извозчика сундук или просто выйдет некто с двумя кулями на спине, это привлечет меньшее внимание, чем тайный вынос тела под покровом темноты…

Так. Что следует проверить? Послать сыскных агентов опросить извозчиков, не припомнит ли кто из них, что вез к берегу сундук или на станцию – рогожные кули. Быть может, извозчики, народ приметливый, запомнили и нанимателей?

Путь второй. «Нижегородский листок». Несколько выпусков его нашли в мешке с кровавыми останками. Видимо, положены они были, чтобы впитать кровь. Сколько мне известно, в розницу «Листок» начал продаваться всего лишь год назад, а до сего времени распространялся исключительно по подписке. В почтовой конторе следует выяснить список получателей этой газеты двухгодичной давности. Не исключено, впрочем, что с тех пор газета не раз переходила из рук в руки…

Но все же, как ни хлопотен сей путь, в этом направлении стоит предпринять шаги.

Путь третий откроется, конечно, если нам все же удастся установить личность человека, чей труп найден в поезде. Уже теперь полиция опрашивает и проверяет всех знакомых Натальи Самойловой. Точно так же, частым гребнем, будут прочесываться все знакомые этого неизвестного. Впрочем, вполне может статься, что он одинок, ведь до сих не поступило заявления о пропаже молодого мужчины, приметы которого хотя бы частично совпадали с приметами покойника из поезда.

С другой стороны, возможно, он прибыл в наш город из какого-то другого и просто еще не успел зарегистрироваться в полиции?

Судя по единственной детали его одежды – черным штанам довольно хорошей шерсти и пошива, – убитый не был стеснен в средствах. Правда, штаны изрядно поношены… Ежели следовать логике Хольмса, это свидетельствует, что убитый знавал лучшие времена. Или просто был равнодушен к одежде? Во всяком случае, его руки подтверждают, что он не был знаком с тяжелым физическим трудом. Да и ступни, не изуродованные тяжелой, грубой, неудобной обувью, свидетельствуют, что ему не приходилось слишком много времени проводить на ногах. Итак, скорее всего, это был мужчина из приличного общества…

Однако вернусь к обстоятельствам, при которых был обнаружен его труп.

Ночной товарно-пассажирский поезд направлением на Казань принадлежит к числу самых дешевых. Билет в общем вагоне стоит меньше, чем даже на пароходе в третьем классе, а остановок поезд делает куда больше и чаще. Это привлекает людей, а потому все вагоны третьего класса были переполнены народом, как всегда бывает перед окончанием и закрытием Нижегородской ярмарки. Ее многочисленные посетители разъезжались по губернии. Некоторые везли с собой кое-какие покупки, и мужчина с двумя рогожными кулями не привлек к себе ничьего пристального внимания при посадке. В вагонах третьего класса было народу больше, чем сидячих мест, поэтому некоторые, особенно наглые, норовили пристроиться и в первом, и во втором классах, к неудовольствию «чистой публики». Кондукторы и проводники замучились гонять лишних пассажиров, охранять подступы к дорогим вагонам призваны были даже истопники, и вот тут-то один из них, по фамилии Олешкин, обратил внимание на какого-то высокого, худого, бедно одетого человека, возле которого на полу лежали два куля. Завидев его в тамбуре, Олешкин сначала ощетинился, однако пассажир не делал никаких попыток перейти в вагон второго класса: стоял да смотрел в темное стекло, словно бы с нетерпением ожидая приближения станции.

– В Растяпино едешь? – спросил Олешкин, который был весьма словоохотлив. – Уже вот-вот прибудем.

Человек кивнул. Тут Олешкин обратил внимание, что на нем шляпа с обвисшими полями, которая явно знавала лучшие времена, однако они миновали настолько давно, что о них вряд ли кто мог вспомнить. Теперь-то, по размышлении, можно предположить, что хозяин сих кулей нарочно надел такую бесформенную шляпу, чтобы скрыть лицо понадежней, однако Олешкину сие в голову не пришло.

Присмотревшись, он заметил, что кули явно запачканы кровью. Однако этот простодушный, а проще сказать – скудный умом человек ничего не заподозрил. Он сказал:

– Видать, у тебя жена родила, что так много крови!

На взгляд Олешкина, он изрек что-то до крайности смешное и остроумное. Дураков бог бережет – глупый истопник и не знал, сколь близко подошел к собственной смерти. Ведь, судя по всему, он имел дело с человеком рисковым и опасным…

Обладатель помятой шляпы зыркнул на него из-под нависших полей, а потом ответил:

– Да что ты, какая жена! Я бобылем живу. А что до кулей… На ярмарке рыбки да мяса прикупил. Вон кровушка и подтекла.

И снова Олешкину не почуялось, не увиделось ровно ничего несообразного в этом ответе. А между тем несообразность была налицо. Ехать из Нижнего в Подвязье, в село, стоящее на реке, и везти из города в деревню мясо да рыбу! Паче всего – рыбу!

Тут в тамбур повалил новый народ – станция приближалась. Истопник ушел, чтобы не мешать. А когда поезд тронулся, оказалось, что пассажир в мятой шляпе сойти-то сошел, да вот беда – «забыл» свои кули.

Можно только диву даваться человеческой глупости! Олешкин и теперь не почуял ничего странного и зловещего. Он взалкал чужих «рыбки да мяса» и захотел присвоить эти кули, но сначала все же решил полюбоваться на свою добычу. Поезд в это время тронулся, Растяпино осталось позади (право, я усматриваю особенный смысл в том, что все это происходило на станции с таким символичным названием). Тут появился проводник пятого вагона и застал Олешкина, что называется, на месте преступления. Проводник этот, по фамилии Саранцев, не возмутился поступком своего сотоварища, а потребовал своей доли. То есть страшное открытие они сделали вдвоем…

Но, даже развязав кули и увидев, что там лежит, никто из них не бросился к главному кондуктору или машинисту с требованием остановить поезд и воротиться на станцию, позвать смотрителя и полицейского, предпринять шаги к задержанию неизвестного в мятой шляпе: ведь он был в те минуты еще в Растяпино или поблизости от него! Нет, эти двое не нашли ничего лучше, как попытаться побыстрей избавиться от страшной находки. Некоторое время они спорили, что лучше: открыть дверь и выкинуть кули, а может быть, отнести их в вагон с углем, да там и зарыть. Однако до угольного вагона было далеко, надо идти чуть ли не через весь состав. Саранцев опасался, что кто-нибудь обратит на них внимание по пути. Поэтому решено было – выкинуть зловещий груз из поезда.

Видимо, «Дела пятого вагона» никогда не возникло бы, не окажись в эту минуту, что Саранцев забыл ключ от двери в своем служебном купе. Да, с персоналом на нашей железной дороге дела обстоят печальным образом! Младенцу известно, что проводник никогда не должен расставаться с мастер-ключом, который отпирает все помещения в вагоне!

Ну что ж, Саранцев сходил за ключом, принес его, приятели начали отворять дверь… и в это время вдруг появился главный кондуктор. Он, конечно, сразу обратил внимание и на вороватый вид истопника и проводника, и на окровавленные кули, которые, кстати сказать, уже перемазали кровью и стены, и пол в тамбуре.

И вслед за этим события наконец начали развиваться так, как следовало быть.

Возвратиться в Подвязье, конечно, поезд не мог, однако с пути даны были телеграммы куда следует. На промежуточной станции в вагон сел полицейский чин, который произвел осмотр места происшествия и снял показания со злополучного истопника Олешкина и его невольного сотоварища Саранцева. Затем полицейский воротился со страшным грузом в Нижний на рабочем паровозе, в компании тех же Олешкина и Саранцева, которых было решено немедля доставить для допроса. Дали телеграмму и на станцию Растяпино, но время-то было ночное, и человека в мятой шляпе, разумеется, и след простыл. Он словно растворился в темноте… Конечно, были проверены все, кто жил в Подвязье. Посланы также запросы на пароходы «Алексей» и «Быстрый», той ночью делавшие остановку в Подвязье по пути в Нижний. Может статься, тот человек воротился в город водою. Однако никто на пароходах – ни кассиры, ни кондукторы, ни матросы – не упомнят, чтобы им попался на глаза такой вот – в мягкой шляпе. Других, более подробных, примет его, увы, Олешкин дать не смог. Только и сказал, совершенно обалдев от тех неприятностей, которые сам же навлек на себя своей глупостью и жадностью: он-де худощав и вообще – на сельского учителя похож. Нет, истопник выразился куда точнее: на сельского учителишку. Видимо, перевозчик страшного груза (а может быть, и убийца) был внешне весьма неказист. Что не мешало ему обладать очень крепкими нервами и острым, проворным умом. Эксперт уверяет, что между смертью неизвестного и его расчленением прошло не более двух часов. А со времени смерти до времени обнаружения трупа – не более суток. Что и говорить, этот человек не терял даром ни минуты! Он не потерял также присутствия духа, разговаривая с истопником, он не потерял самообладания, и исчезая из Подвязья…

А нам, тем, кому предстоит расследовать столь злодейское и загадочное преступление, можно пожелать одного: не терять надежды на то, что это удастся!

Нижний Новгород. Наши дни

Алена в ужасе обернулась. Она сидела в кабине: доктор Денисов остался с пациентом в салоне. Там же был и фельдшер реанимации Шура Кожемякин. Неужели это он поет, развлекается?

Шура перехватил Аленин взгляд и, видимо, моментально понял его значение, потому что качнул головой. Алена перегнулась еще сильнее – и увидела, что губы человека, лежащего на носилках, шевелятся. Прислушалась – и сквозь шум мотора уловила скрипучее, мучительное:

Это он поет! Больной, то есть раненый, то есть самоубийца! Поет, а Люба Измайлова, второй фельдшер реанимации, ставит ему капельницу.

– Сирену! – скомандовал доктор Денисов, и раздался раздирающий душу и уши вой.

Денисов поймал взгляд Алены, нахмурился и отвернулся к человеку на носилках. Сирена заглушила все звуки вокруг, но Алена видела, что губы этого самоубийцы все еще шевелятся. Неужели он снова пел?!

Да уж, веселый разговор! Потому что этот человек пел о себе.

Жуть, конечно. Доктора Денисова и фельдшера Шуру уже ничем, такое впечатление, не прошибешь, и если они будут реагировать на всякую ерунду, вроде попытки суицида, то и сами недолго проживут, – однако женщины – существа куда более чувствительные. Добродушное, толстощекое Любино лицо напряжено так, что пухлые губы вытянулись в ниточку. Люба тоже навидалась в своей фельдшерской жизни всякого, но такого даже ей видеть еще не приходилось!

Хотя, в принципе, в первую минуту Алена даже не испугалась, а скорее удивилась. Что ожидает увидеть бригада «Скорой», которой дают вызов: «Попытка суицида»? Человека либо только что из петли вытащили, либо он лежит с перерезанными венами, либо таблеток наглотался, а то, господи помилуй, нахлебался уксусу и катается по полу, рыча звериным голосом от лютой боли в прожженном насквозь желудке… Однако застали они в той квартире на улице Капитальной картину вовсе неожиданную.

Лицо у молодой женщины, отворившей им, было цвета, какого человеческие лица в нормальном состоянии не бывают: зеленовато-синюшного, с набрякшими, красными веками. Она беспрестанно утирала то рот, то слезящиеся глаза, и Алена вдруг поняла, что перед ней не опойка какая-нибудь, как почудилось в первый момент, что эту женщину только что жестоко рвало, вот почему у нее такое лицо. И взгляд у нее блуждающий, и голос невнятный, а слова так и разбегаются именно потому, что она никак не может овладеть собой, сосредоточиться – от невероятного потрясения.

Что оказалось? Сорок минут назад ее муж вернулся с работы мрачный, молчаливый, достал из внутреннего кармана пиджака бутылку водки «Кристалл», тут же, стакан за стаканом, влил ее в себя, – не слушая истерических криков жены и закусывая водку заветрившимися ломтиками сыра, которые лежали на тарелке, прикрытые салфеткой. Взял из ящика стола большой кухонный нож, задумчиво осмотрел его, потрогал лезвие, порезав при этом палец и досадливо сморщившись, – а потом, тяжело вздохнув и даже не оглянувшись на жену, с силой вонзил себе нож в солнечное сплетение.

Жена закричала так, что не слышала, издал ли хоть звук, хоть стон ее муж. У нее подкосились ноги – упала на колени, превозмогая беспамятство, видела, словно сквозь пелену, как он стоит, согнувшись и покачиваясь. Потом сделал шаг, другой – и нетвердо двинулся к дивану, все так же согнувшись. Осторожно прилег – сначала на бок, потом повернулся на спину – со странным, каким-то съежившимся лицом. Между пальцами, вцепившимися в рукоятку ножа, извивались какие-то красные ниточки – она не могла понять, поверить, что это кровь ее мужа.

И тут же ее начало выворачивать, она едва успела добежать до унитаза. Потом ей стало чуть легче, муть сошла с глаз. Она подскочила к мужу и уставилась на него, все еще не веря глазам. Он лежал на диване с тем же скукоженным лицом, смотрел в потолок, дышал тяжело – но все-таки дышал и смотрел! Он был жив, он не убил себя, а только ранил! И она вспомнила наконец про «Скорую помощь»…

Когда доктор Денисов, Шура и спешно вызванный на подмогу Виктор Михайлович понесли раненого на носилках в машину, Люба быстро сделала хозяйке укол и принялась уговаривать ее лечь, а не ехать в больницу. Хозяйка, не слушая, кинулась в прихожую – одеваться.

– Что наделал, что он наделал?.. – бормотала женщина. – Почему ж он мне даже ничего не сказал?! Мы так хорошо жили! Пусть не так много денег было, как раньше, но все равно – хорошо! Он даже курить бросил, он закодировался от курения! А пить и не пил никогда, мы не ссорились, нам ссориться даже было не из-за чего!

Наконец-то слезы хлынули из ее глаз, и Алена совершенно точно знала, о чем она сейчас думает. Вспоминает самое лучшее, самое счастливое, что у них было, а еще мучительно спрашивает себя, не сама ли виновата в том, что муж решил покончить с собой, ничего, ничего не сказав при этом ей, жене, самому близкому человеку?.. А может быть, он внезапно сошел с ума, и никто не виноват в этом, кроме его собственной несчастливой судьбы?

Тут из школы вернулся сын самоубийцы, и хозяйка отчаянным усилием воли взяла себя в руки: предстояло рассказать двенадцатилетнему мальчишке страшную новость. Люба и Алена поспешно ушли: надо было как можно скорее вернуться в ждавшую их машину.

– Как думаете, он выживет? – спросила Алена, стремглав сбегая вслед за Любой по ступенькам.

– Может быть, – неопределенно ответила та. – Вообще-то ранения в живот опасные, но всякие чудеса бывают. Главное, чтобы нож не потревожить.

– А как же его в больнице будут извлекать? – ужаснулась Алена.

– Нам бы его довезти живым, а там хирурги знают, что делать, – буркнула Люба.

Алена побаивалась, что Петр Николаевич Поливанов (так звали этого несчастного самоубийцу) уже умер, не выдержав спуска по лестнице (лифта в хрущевке не оказалось), однако он был жив. Лежал в салоне на носилках, и Шура осторожно накрывал его двумя одеялами: от плеч и от ног, оставляя открытым живот с торчащим из него ножом.

Денисов махнул Алене, чтобы села впереди: понятно, доктор должен быть рядом с таким пациентом. У водителя Сурикова губы были точно так же вытянуты в напряженную нитку, как у Любы, он, похоже, и не заметил, что рядом сидит не любимая им писательница!

Алена тоже не обращала на него внимания: почти все время она сидела, глядя в салон, отворачиваясь только, когда к горлу подкатывала тошнота. Нет, дело было не в страшной ране, тем паче что из-за свернутых одеял виднелась только рукоять ножа: писательницу всегда укачивало в автотранспорте, а уж если приходилось сидеть задом наперед, то хоть святых выноси!

Пока мчались по проспекту, сирена завывала беспрестанно, и звук ее разметал машины в стороны, словно ветер – осенние листья, но вот свернули на тихую улицу, ведущую к дежурной больнице, и шофер выключил сирену. Алене сразу стало легче, словно бы даже тошнило меньше. Она снова повернулась в салон, и в это время Поливанов открыл глаза.

– Привет, – сказал доктор Денисов. – Сейчас будем в больнице.

– Сейчас? – пробормотал Поливанов. – А времени сколько?

Доктор Денисов небрежно тряхнул левой рукой, и часы на свободно застегнутом браслете сползли на запястье. Алена не раз видел этот его жест, и у нее, как всегда, дрогнуло сердце.

Смешно!

Доктор вскинул руку к глазам.

– Без минуты четыре, – сказал он, опуская руку, и, словно против воли, вдруг взглянул на Алену.

Сердце снова дрогнуло…

– А-ах! – громко сказал Поливанов, выпрастывая руку из-под одеял. – А-ах!

Вслед за этим он схватил нож и вырвал его из раны.

Алена видела, как фонтан крови брызнул вверх и ударил доктора Денисова в лицо. Она отвернулась и с силой толкнула дверцу. Свесилась из кабины – и ее начало рвать так, что она даже не заметила, что «Фольксваген» продолжает нестись полным ходом.

Потом, когда ее перестало выворачивать, Алена вяло удивилась, что свешивается с сиденья чуть ли не к самой подножке, почти не держится ослабевшими руками, но почему-то не вываливается под колеса. Тут что-то сильно потянуло ее назад, в кабину, она привалилась к спинке, задыхаясь от слабости, нашарила в кармане платок и отерла губы, – и только теперь сообразила, что все это время ее держал за ворот Виктор Михайлович Суриков.

Одной рукой вел машину, а другой спасал еле живую писательницу.

Спасибо ему большое. Дай бог здоровья!

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года

Обыкновенно личность неизвестных трупов устанавливается довольно быстро. Пропал человек – у него остались близкие и друзья, которые заявляют о пропаже. Им предъявляют труп – вот личность и выяснена. Именно так происходило в случае с Натальей Самойловой. Однако «Дело пятого вагона» осложнялось тем, что отсутствовала голова трупа. Дни идут, а тело остается неопознанным. Пришлось его заморозить, сохраняя на леднике в морге, в надежде, что близкие рано или поздно объявятся.

Между тем мы опять поссорились со Смольниковым. В разговоре со старшим следователем Петровским, который ведает в нашем управлении всеми делами, связанными с появлением неопознанных трупов, я высказала свои размышления и изложила предположительный план дальнейших действий: навести справки в конторе «Нижегородского листка» о подписчиках, опросить извозчиков, а также проверить возможно большее количество организаций разного рода, как зарегистрированных, так и нелегальных. Впрочем, насчет пресловутой нелегальности – это все пустые слова, потому что каждому околоточному или квартальному отлично известно, кто и когда в их участке собирается скопом. Я рассуждала так: возможно, жертвы были членами каких-то полусекретных или вовсе тайных обществ, репутации или самому факту существования которых мог быть нанесен непоправимый урон, если бы к ним было привлечено неодобрительное внимание полиции. Думаю, какие-нибудь социал-демократы могли бы пойти на что угодно, только бы избавиться от мертвых тел. Ведь присутствие полиции на квартирах у неблагонадежных или поднадзорных означает обыски и дознание, а для публики такого рода это смерти подобно!

Господин Петровский слушал меня со вниманием, но повторяю: при сем находился товарищ прокурора Смольников!

– Наша Елизавета Васильевна изволит следовать велению времени и искать смутьянов? – пробормотал он скептически. – Хочет раскрыть страшный и ужасный заговор – против кого? Уж не против правительства ли? Бомбистов-террористов выследить надумали? А не обстоит ли дело гораздо проще? Может статься, Самойлова пребывала в гостях у нового любовника? Ведь жаловался же господин Красильщиков, что она давненько не удостаивала его своим присутствием? И вот приключилась смерть в разгар страстных ласк и объятий… Предположим также, что новый любовник был человеком женатым или просто облеченным должностью. И огласка была бы для него мало сказать неприятна – погибельна! Вот он и решил избавиться от трупа чрезмерно страстной и чувствительной полюбовницы. Сия версия представляется мне куда более вероятной, чем всяческие… прочие измышления.

Смольников бросил взгляд на старшего следователя, который смотрел на него не без одобрения. О да, одобрения нашему Хольмсу явно недоставало! Его «доктор Уотсон» (письмоводитель Сергиенко) уже который день хворает, об чем уведомил запискою. И Смольникову, который уже привык постоянно купаться в лучах его восхищения, было явно не по себе. И вот его удостоил своего одобрения Петровский! Поэтому он разошелся вовсю:

– Проще, проще надо быть, сударыня, а то вы скоро и под своей кроватью бомбистов станете искать!

И хохотнул, бросив новый взгляд на Петровского, словно приглашая и его разделить сие веселье, понятное только им двоим – мужчинам…

Да, вот что было самым оскорбительным в словах Смольникова: не пренебрежение ко мне как к следователю, а непременное желание унизить меня как женщину. Больше всего на свете мне захотелось взвиться и возмущенно воскликнуть: «Не извольте забываться, сударь! Вы разговариваете с дамой!» Ладони чесались отвесить ему пощечину, но… но в том-то и дело, что на моем месте так поступила бы любая другая женщина. Любая из моих кузин, подруг, соседок, любая из тех барынек, которые, помирая со скуки, слоняются в разгар дня по Покровке, заглядываясь на витрины модных лавок да измышляя, как бы это с наименьшей пользой потратить мужнины или отцовы денежки. Но я, поборница женского равноправия, давно поняла: если требую к себе отношения как к существу, во всем равному мужчинам умом, сметливостью, духом, за это приходится расплачиваться. Мужчины будут требовать с меня самую высокую цену за необходимость допустить, что я – ничем не хуже их, а кое в чем даже и превосхожу. Я должна быть готова к унижениям и пренебрежению, грубости и сквернословию. И я ни в коем случае не могу позволить дать им понять, что меня задевают их цинизм и сальности. Конечно, я не должна опускаться до уровня сих недочеловеков и говорить на их языке. Мое оружие – невозмутимость. О, конечно, самым разящим и смертоносным орудием станут мои успехи в расследовании, и этих успехов я добьюсь!

Даже бровью не поведя в сторону Смольникова, я бесстрастно обернулась к Петровскому:

– Полагаю, господин старший следователь, что в этой непростой ситуации вполне имеют право на существование два направления поиска. Господин Смольников пойдет своим путем, а я – своим. Но, полагаю, рано или поздно мы сойдемся для достижения единой цели.

Петровский махнул рукой: делайте, мол, что хотите. Итак, разрешение на самостоятельную работу мною было получено, и я не замедлила к ней приступить.

Для начала я направилась в редакцию «Нижегородского листка» и попросила дать мне перечни всех подписчиков двухгодичной давности. И тут меня ожидал первый – и весьма серьезный – афронт. Оказывается, дом, который сия контора в ту пору снимала и где хранила свои архивные документы, сгорел год назад. Разумеется, вместе со всеми бумагами! Служащий в рассылочной конторе долго сокрушался над тем, что не может мне помочь, а потом посоветовал собрать и опросить всех рассыльных. Может статься, они и вспомнят, кто и кому доставлял номера газеты два года назад. Беда только, что рассыльные часто меняются, а списки тех, кто работал в нужное мне время, сгорели при том же пожаре…

В окошко начал стучаться дождь, и мое настроение, и без того испорченное, вовсе скисло, как позавчерашнее молоко. С утра, уповая на внезапное и очень яркое солнышко, я отправилась без зонтика. То-то негодует теперь Павла, которая перед моим уходом устроила из-за этого зонта целую бучу! То-то задаст она мне, когда я ворочусь!

«Вечно считаете себя умней всех иных-прочих, барышня? – так станет шипеть Павла. – А посмотрите-ка на себя в зеркало! Нет, вы носик-то не воротите, вы гляньте, гляньте! Разве это госпожа следователь? Никак нет! Это госпожа мокрая курица! И шляпку попортили, и юбку! А блузка на что похожа?! А чистить, мыть кому? Павле! Кому больше?!»

Да это бы еще полбеды. Павла помешана на моем здоровье, в малейшем неровном вздохе или, господи сохрани, кашле она видит признаки надвигающейся скоротечной чахотки. Той же, которая безвременно свела в могилу мою матушку… Поэтому, ежели я явлюсь нынче с промоченными ногами и в сыром платье, мне обеспечен самый омерзительный напиток в мире – горячее молоко с медом и салом, а потом еще глинтвейн из красного вина, после чего я утром встану с гудящей головой, запухшими глазами и в полном упадке сил.

При одной только мысли о том, что ждет меня дома, мне вообще расхотелось туда возвращаться. Однако, присмотревшись к тому, что творилось за окном, я несколько воспряла духом. Тот же резкий ветер, который нагнал нынче тучи, кажется, и разгонит их. Похоже, дождик закончится через полчаса, так что, может статься, у меня есть надежда вечером избежать Павлиной воркотни. А провести эти полчаса вынужденного ожидания я решила с пользой: попросила у служащего дать мне подшивку «Нижегородского листка» за последние два месяца и принялась просматривать раздел объявлений. Но, листая, я вновь и вновь натыкалась взглядом на первую и вторую страницы, где печатались сводки с театра военных действий:

«ВОЙНА.

Наши потери.

Особый отдел главного штаба по сбору сведений об убитых и раненных в войну с Японией объявляет дополнительный список потерь офицерами с 11 по 25 августа сего года.

17-го Восточно-Сибирского полка убиты: капитан Попов Николай Иванович, поручик Золотов Степан Серапионович; ранены штабс-капитан Цволовский Петр Владимирович, поручик Богулов Алексей Алферович; ранен и остался в строю подполковник Зобинин Дмитрий Афанасьевич…»

Список продолжался на полколонки убористым шрифтом. В каждом номере помещены списки, которые вызывают слезы на глазах. У меня в Маньчжурии нет никого – ни брата, ни другого близкого человека, однако, читая эти имена, я отчего-то размышляю: каковы они были, эти павшие в чужой земле капитан Попов или поручик Золотов, кто оплачет их кончину? Но уж, во всяком случае, товарищи отомстят за их смерть. На нас, следователей, работников суда и прокуратуры, по сути дела, возложена та же миссия, что и на солдат, которые мстят за гибель однополчанина. Мы воздаем преступнику за отнятую им чужую жизнь. Это называется – торжество правосудия, восстановление справедливости. Впрочем, тут есть одно «но». Не беда, если слепая пуля, пуля-дура, унесет жизнь вовсе не того врага, который стал непосредственной причиной смерти Золотова и Попова. Скорей всего, так оно и произойдет! Пуля вправе ошибиться. Но не вправе ошибиться мы, работники правосудия. А если бы я думала иначе, то, может статься, мне было бы лучше бросить свою работу и уйти куда-нибудь – хоть на медицинские курсы, которые открылись в Санкт-Петербурге и где готовят милосердных сестер для действующей армии… Да, нам надо семь раз отмерить – и только один раз отрезать, только раз нажать на курок, но сначала пристально всмотреться в каждую из мишеней.

Именно этот ряд мишеней я и пыталась для себя определить, устроившись за колченогим столиком, на шатком стуле, над грудой газет.

Честно говоря, я и сама не знала, что ищу. Нечто, за что можно было зацепиться мыслью… Нечто, что подтолкнуло бы мою задремавшую, отчаявшуюся сообразительность!

И первое же объявление навело меня на некоторые размышления. Оно гласило:

«Оспу прививает по приглашению на дом фельдшер реального училища Ф.А. Шитовых. Оспопрививатель пользуется только свежим дебритом (телячий соскоб), относительно прививаемости и доброкачественности которого получена полная уверенность. Петропавловский переулок, дом Саяновой, номер два. Телефон реального училища от трех до четырех дня».

Любопытная фраза насчет «полной уверенности», которая «получена»… Фельдшер-оспопрививатель пытается уверить, что в его работе не бывает ошибок. А ну как они все же случаются? Люди по-разному воспринимают вторжение в свой организм чужеродного вируса. Что, если Самойлова и неизвестный из пятого вагона оказались жертвами недобросовестного лекаря? Нет, это не обязательно мог быть фельдшер реального училища, однако надобно проверить всех частнопрактикующих медиков. Но сначала следует уточнить у наших экспертов, не находили ли они следов хоть какого-то врачебного вмешательства в телах Самойловой и неизвестного, следов того же оспопрививания… Они могли при осмотре принять сей след за случайную царапинку, однако может статься, что именно этот путь и приведет нас к разгадке…

Я достала из портфеля блокнот и записала: «Можно ли обнаружить в мертвом теле по истечении времени следы дебрита (телячьего соскоба), или он разлагается в организме? Если оно так, то сколь скоро и точно ли без всякого остатка?»

И вот еще какая догадка меня осенила. Самое невинное вещество может вызвать в человеческом организме непредсказуемую и погибельную реакцию. К примеру сказать, я однажды чуть не отдала богу душу из-за… отреза китайского шелка. Мы с Павлой зашли в мануфактурные ряды Нижегородской ярмарки в поисках материи на мою новую блузку. Нам обеим приглянулся серенький шелк в меленькую белую и черную полосочку. Очень элегантный! В своем воображении мы уже скроили и даже пошили хорошенькую блузочку. Павла пощупала шелк и восхитилась его качеством. Я тоже коснулась его пальцами… и в то же мгновение у меня сделался сильнейший горловой спазм. Дыхание мое пресеклось, я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Несколько секунд я стояла, делая судорожные движения горлом, легкие готовы были лопнуть, и уже перед глазами моими начал меркнуть белый свет, когда на меня обратил внимание приказчик. Он ринулся ко мне, выхватил шелк из моих рук и буквально вытолкал меня за дверь лавки на свежий воздух. И через показавшуюся вечностью долю секунды мне наконец-то стало легче! Я смогла перевести дыхание, спазм прошел, мрак перед глазами рассеялся. Я была почти в обмороке от пережитого потрясения – не лучше выглядела и Павла. Благословенный приказчик принес мне воды и объяснил, что его сестра так же странно переносит прикосновение к кошачьей шерсти. Даже одного присутствия кошки в комнате довольно, чтобы вызвать у нее приступ сильнейшего удушья! Но приказчик на опыте убедился, что довольно только удалить раздражающий объект, чтобы спазм прошел, однако, надо думать, если продолжать соприкосновение с ним, человеку и впрямь может прийти конец. Дай бог здоровья этому приказчику!

Если организм столь болезненно реагирует на кошачью шерсть или на прикосновение к скользкому китайскому шелку, то наверняка и некоторые медицинские сыворотки могут вызвать схожие ощущения. Например, тот же дебрит…

Предположим, я – практикующий фельдшер, который зарабатывает немалые деньги на оспопрививании. И вдруг пациентка (пациент) внезапно умирает в моем кабинете во время приема. Что и говорить, сие равнозначно моей собственной погибели. Кабинет можно закрывать, практику – продавать, ибо, хоть ты и не виновен, все равно навеки останешься заклеймен: ведь ты стал невольной причиною смерти человека! Так разве я не вылезу вон из кожи, чтобы замести следы этой внезапной трагедии?!

Я вновь вернулась к объявлениям, делая новые и новые заметки в своем блокноте: выписывала все попавшиеся мне адреса врачей – гинекологов (Полякевич И.К., Большая Покровская, дом Колчина, квартира тринадцать), дантистов (К.И. Геронимус, там же, квартира пять), офтальмологов (Пискун П.И., Малая Покровская улица, собственный дом)…

А что? Чем черт не шутит?! У врачей в кабинетах всякое может случиться.

Потом взгляд мой скользнул по новому объявлению:

«Обеды из трех блюд – десять рублей. Здесь же сдается комната. Варварка, дом шестнадцать Власовых (напротив церкви). Квартира В.Д. Медведевой».

Наверняка для этой В.Д. Медведевой смерть одного из столующихся у нее людей стала бы крахом всего ее предприятия! Она наверняка тоже попыталась бы избавиться от трупа, призвав на помощь все имеющиеся средства и силы!

Выписываю адрес Медведевой и еще трех особ, предлагающих дешевый стол.

Можно не сомневаться, что всеми силами оберегала бы свою репутацию и вот эта дама, давшая в «Нижегородский листок» объявление следующего содержания:

«Оперная артистка Е.А. Китаева-Каренина возобновила уроки пения (solo) и уроки выразительного чтения (декламация, мелодекламация). Постановка голоса. Прием для переговоров от пяти до семи вечера ежедневно. Мартыновская улица, дом восемь».

Вообразив себе оперную певицу Китаеву-Каренину в образе Лючии де Ламмермур (как-то видела открытку – литографию ее в костюме ламмермурской невесты), я покачала головой. Вот Наталья Самойлова приходит на урок мелодекламации к госпоже Китаевой, вот падает замертво от неизвестной причины, а тут в прихожей очень кстати случается сундук…