Архив Штемлер Илья

Глава третья

1

Стрелки часов на здании главпочты подкрадывались к одиннадцати, когда Нина Чемоданова вышла из автобуса. Опаздывать Чемоданова не любила и была очень довольна, что пришла вовремя, что ленивый субботний транспорт ее не подвел… Только сейчас она могла признаться себе в том, что все последнее время жила предвосхищением этой встречи. И верила в нее. Особенно после того, как Женя Колесников ворвался в ее квартиру с обнаруженными документами. Телеграмма, направленная Янссону в Упсала, была подписана директором архива и так хитро составлена, что прочитывалась как личное приглашение Чемодановой, благо Мирошук не вник в ее содержание, занятый последними событиями. А позавчера раздался ночной междугородный звонок, всполошивший коммунальную квартиру. Оправившись после болезни, бывший комендант театра Сидоров первым подбежал к телефону и, выслушав, стукнул в дверь соседки, презрительно выкрикнув: «Заграница!»

Придерживая рукой халат и зябко пританцовывая, Чемоданова старалась как можно спокойней объяснить своему абоненту, что к ней домой являться не следует, пусть по приезде заглянет в архив и ознакомится с найденными документами. В ответ Янссон объяснил, что прилетит в субботу, в нерабочий день, и будет весьма признателен Чемодановой, если та окажет любезность повидаться с ним и ознакомит с документами… Договорившись о встрече, Чемоданова повесила трубку, обернулась в пустой коридор и показала язык.

За плитой, в укромном местечке, Чемоданова хранила сигареты, на случай, если «схватит охота». От долгого лежания в тепле сигареты усохли. Перекрутив гильзу, Чемоданова закурила. Дым першил горло, едкий, словно от жженой бумаги. Она и вчера курила, забившись ночью на кухне. Все проговаривала про себя последнюю встречу с Шереметьевой… Началась их открытая распря недели три назад, вскоре после собрания, на котором распинали Гальперина. Собрание раскололо сотрудников на две группы, люди перестали здороваться друг с другом. А Чемоданова подала заявление о переводе ее в отдел хранения документов, под начальство Тимофеевой. Случилось это вскоре после ноябрьских праздников, в траурные дни «больших похорон»…

«Это ж надо. Только вроде вчера с трибуны Мавзолея улыбался людям. А?! И это врачи! Такого человека не могли спасти», – причитала по-бабьи Шереметьева, исподволь поглядывая на безучастную Чемоданову. Та что-то писала, склонившись над столом. До этого Чемоданова отсутствовала на работе три дня за счет донорских льгот. Шереметьева хотела засчитать ей эти дни как рабочие, но Чемоданова настаивала, чтобы все было по закону. «С тобой надо ухо держать востро!» – буркнула она обидную фразу. Шереметьева собралась было ответить, но помешал старичок-краевед Забелин. Он просунул в комнату младенческое розовое лицо с упругими щечками и произнес, капризно растягивая слова: «Анастасия Алексеевна, второй день жду поступлений из хранилища. А жизнь проходит!» Шереметьева взвилась и выдала старичку – и что занимается он какой-то ерундистикой, надоел всем, и что день сегодня скорбный, не до него, и что давно отдел хранения надо разогнать, вместе с его начальницей… Забелин смотрел фиалочным взором Леля и произнес тихо: «Жаль, Анастасия, что ты на Илью Борисовича ополчилась, теперь долго будешь такой, виноватой. Извинись перед ним, успокой душу». Эти слова, неожиданные и неуместные, прозвучали вдруг откровением. Шереметьева растерялась. Ее ровная спина обмякла, а плечи опустились… «Господи, и этот туда же. Слепые люди», – прошептала Шереметьева. Она хотела что-то добавить, но Забелин убрал голову и прикрыл дверь.

Чемоданова дописала, подошла к Шереметьевой, положила бумагу на стол.

«Ты специально так, специально… Не в каталог, не в отдел информации, а именно к Тимофеевой, чтобы швырнуть в меня грязью, да?» – выкрикнула Шереметьева. «Да, специально!» – ответила Чемоданова. «Ты меня ненавидишь. За что?!» – домогалась Шереметьева в бессильной ярости и оттого еще более напористо и зло. «Я скажу тебе, скажу! – Чемоданова не сводила глаз с пылающего лица Шереметьевой. – Ненавижу, да – ненавижу. Ты хочешь соединить мораль с аморальностью, всех перехитрить. Я ненавижу тебя за глупость, за чванство! За то, что ты и тебе подобные возомнили себя хозяевами жизни, безгрешниками, имеющими право судить и рядить. Вы жалки в этом самомнении! Ясно тебе?! Ханжа!»

Все это Чемоданова вспоминала, сидя в безлюдной, усталой кухне своей коммунальной квартиры, потеряв сон после ночного звонка Янссона. Сигарета то и дело гасла и, получив новую порцию огня, рассыпала сивые хлопья перегоревшего табака…

И сейчас, подходя к присмиревшему на выходные дни зданию главпочты, Чемоданова с досадой упрекала себя за упрямство – надо было пригласить Янссона к себе домой.

Янссон привлек ее внимание сразу, в своем длинном пальто и причудливом кепи, отороченном светлым мехом. В руке он держал объемистый портфель, из дорогих и надежных. Заметив Чемоданову, Янссон приподнял колено, поставил на него портфель и, откинув крышку, извлек сверток, в котором угадывались цветы. «Заранее не достал, расчетливый капиталист», – отметила про себя Чемоданова и помахала рукой в знак того, что видит Янссона и сейчас подойдет. Цветы были дивные – пунцовые розы с кофейной подпалиной у стебелька, с изумрудными остренькими листочками. Они тихо звенели, радуясь свободе, и радостно улыбались Чемодановой, не в пример своему солидному хозяину.

– О… какая прелесть. – Чемоданова поднесла розы к лицу, охваченная нежностью, которую могут вызвать только розы. – О, какая прелесть… Здравствуйте, Николай Павлович… Вы так меня растрогали этой прелестью. – Чемоданова протянула руку Янссону.

Тот взял ее вздрагивающую ладошку и, улыбнувшись, поднес к губам, чопорно поцеловал, не сводя светлых глаз со смущенного лица молодой женщины.

– Рад вас видеть, Нина Васильевна, – проговорил Янссон. – Надеюсь, в полном здравии?

– В здравии… но не в полном.

– А что такое? – встревожился Янссон.

– Нет, нет… Это так… Куда же мы пойдем? Надо просмотреть мои записи.

– Ну… если, к примеру, ко мне, в гостиницу?

– Я откажусь. Не хочется под крышу. Такой славный сегодня день. Давайте посидим на воздухе, в скверике. А?

– Идет! – готовность Янссона кольнула Чемоданову. И, точно угадав, Янссон добавил не без ехидства: – Дело прежде всего!

Прорывается в декабре вдруг такая погода. Тонкая голубизна неба, лучи солнца, отсекающие контуры домов, неподвижный воздух, наполненный запахом свежести и чистоты… Аллеи сквера, что начинался недалеко от главпочты, были малолюдны, а дальше, в глубине, вообще никого. Чемоданова то и дело зарывалась подбородком в букет, вдыхая нежный аромат цветов. Роз было десять, и, дабы не омрачать встречу, надо одну розу отделить.

– В Швеции преподносят четное количество, – серьезно пояснил Янссон. – Как знак совершенства, знак парности всего живого. Нечетное число скорее говорит об одиночестве и печали. Я вез эти цветы из Стокгольма. Впрочем… – Янссон ловким движением выпростал из букета один цветок.

Чемоданова и сообразить не успела, лишь почувствовала, как по ладони колко протянулся шершавый стебелек.

– Ну что вы, – слабо воспротивилась Чемоданова, глядя, как детское личико цветка сиротливо возлегло на стоящую рядом скамейку. – Какой же вы право, Николай Павлович… Суровый человек, ничего не скажешь.

Они сделали несколько шагов. Чемоданова обернулась. Роза укоризненно мерцала прощальным алым светом в венке из собственных листьев.

– Знаете… пусть, как в Швеции. – Чемоданова воротилась и подхватила со скамьи цветок.

Янссон смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь. «О, со мной вам будет не так-то просто, милейший!» – строптиво подумала Чемоданова, уловив его улыбку. Янссон, вероятно, учуял ее мысли, лицо его обрело озабоченное выражение.

– Нам как-то не остановиться, – деловито проговорил Янссон. – Не мучайте, Нина Васильевна, покажите бумаги. Я перелистаю на ходу.

Чемоданова достала из сумки несколько листочков.

– Я сделала выписки. Возможно, не очень удачные. Но какую-то ясность на ваш запрос они пролить могут.

Янссон принял листы. Или он не очень свободно читал по-русски, или волновался. И портфель ему мешал, оттягивал руку.

– Да, что я так? – Он опустил портфель на толченую кирпичную крошку аллеи и принялся читать, смешно шевеля губами.

– У меня такой почерк. – Чемоданова потянулась к записям.

– Нет, нет… Я сам, я разберусь… «Лечение расстройств мозгового и прочих обращений крови алколоидом из произрастающих в отечестве растений «барвинка – малого». Кое имел честь дознать магистр фармацеи Зотов П. А., служащий Аптеки на Васильевском острове», – волнуясь прочел Янссон. – Это что? Неопубликованная статья?

– Думаю, что опубликованная. В деле есть черновик письма с благодарностью за публикацию… То ли за подготовку к публикации, я не поняла.

– Ах, если бы все это было напечатано, – волновался Янссон. – Ведь речь идет о приоритете. Такая была бы удача. – Он сдвинул на затылок свою роскошную кепку, отороченную светлым мехом.

– В деле много выкладок. Много цифрового материала, формул… Вы сами все увидите. Я не хотела заказывать ксерокопию, пока не проконсультируюсь с вами… Чтобы не делать лишнего.

Чего лишнего? – не понял Янссон. – Лишней ксерокопии? Это что, такая сложность?

– Нет, сложность в другом. Часть дел Медицинского совета были переданы в фонды Министерства внутренних дел и попали в спецхран, – пояснила Чемоданова. – Куда доступ весьма ограничен.

– То есть? – напрягся Янссон.

Он знал – если на его бывшей родине что-то запрещалось, то никакие силы пробить этого не смогут. Но втайне надеялся, что подобные документы не представляют особого секрета, и вот, пожалуйста…

– То есть? – повторил Янссон, искоса поглядывая на свою спутницу. – Вы хотите сказать, что нашли не все документы?

– Да, не все. Ту часть архива вашего деда, что находится в спецхране, мы не видели… То есть – я и один наш сотрудник. Он-то и раскопал ваш материал.

– Кто это?

– Есть у нас один молодой человек, – Чемоданова испытывала неловкость. – Колесников. Евгений Федорович Колесников. Эта фамилия вам о чем-нибудь говорит?

– Колесников? – в недоумении переспросил Янссон. – Нет, не знаю. Впервые слышу.

Они перешли улицу и остановились у хмурого многоэтажного дома.

– Пришли? – Янссон поставил портфель на жестяной подоконник первого этажа.

На скрежет жести занавеска за стеклом отодвинулась и в зарешеченном окне показалось лицо девчушки лет восьми с косичками, торчащими наподобие оленьих пантов. Янссон растянул узкие губы до ушей и согнал к переносице круглые зрачки. Он вообще был мастер строить рожицы. Девчушка беззвучно засмеялась за двойными рамами окна и что-то крикнула в сторону. Тотчас рядом с ней вынырнула головка белобрысого мальчугана, заранее готового повеселиться.

– Вас тоже сдадут в спецхран, – проговорила Чемоданова. – Доиграетесь.

Янссон надвинул кепи на нос и отвернулся от окна – все, концерт окончен.

– Так и будем стоять? – спросил он. – Или вы забыли, где живет этот Колесников?

– Представьте себе… Дайте сообразить. Я давно не была в этом районе, – Чемоданова пыталась вспомнить объяснение Колесникова – не звонить же ему еще раз по телефону, уточнять маршрут.

– Возьмем такси, – предложил Янссон. – Скажите таксисту адрес, и дело будет иметь конец.

«Будет иметь конец», – мысленно передразнила Чемоданова, еще не решив для себя – идти к Колесникову или нет?

В стекло постучали.

– Дети просят повторить на бис! – проговорила Чемоданова, вглядываясь в зарешеченное окно. Теперь за стеклом они видели разгневанного небритого мужчину, в подтяжках и майке.

– Требует снять портфель с подоконника, – догадалась Чемоданова. – Устроили в помещении египетскую ночь.

– Ах, извините, – спохватился Янссон и стянул с подоконника «дипломат». – Извините! – крикнул он в стекло.

Небритый мужчина погрозил Янссону кулаком и что-то немо произнес.

Чемоданова укоризненно покачала головой, вспомнив свою с Янссоном поездку в автобусе. Везет же этому Янссону на впечатления.

– У вас побежали бы за полицией? – ехидно проговорила Чемоданова, намекая на давний разговор.

– У нас бы не поставили портфель на чужой подоконник, – ответил Янссон без улыбки.

– А вы конформист, Николай Павлович. Сразу приобщились к нашим порядкам, – пошутила Чемоданова. – Ладно, пойдем к Колесникову. Найдем его и без такси, – решительно добавила она.

Дом Жени Колесникова находился в двух кварталах отсюда. Чемоданова вспомнила, что бывала здесь когда-то, навещала больного Колесникова по поручению месткома. Вот газетный киоск, вот трансформаторная будка, рядом с которой должен быть подъезд с некрашеной фанерной дверью. Вообще сегодняшний визит к Колесникову домой был неожиданным для Чемодановой. Можно было понять нетерпение Янссона, которому предстояли два тягостных нерабочих дня, а у Колесникова, возможно, имелись более пространные выписки из дела магистра фармацеи Зотова.

Услышав в телефонной трубке голос Чемодановой и вникнув в ее просьбу, Колесников пришел в жуткое волнение. Он стал кричать, что не готов к такому приему, что неважно себя чувствует, что вдруг нагрянет эта халда, его тетка, и наверняка расскажет Янссону, что у них есть в Швеции какое-то родство, а это неизвестно чем кончится, надо знать тетку… Чемоданова прикрыла ладонью трубку, хотя Янссон и так маячил далеко от телефонной будки: «Пойми, Женька, он свалился как снег на голову – ночью позвонил, утром уже здесь. А впереди – суббота и воскресенье. Ну, просмотрит он твои выписки, и дело с концом… Подумаешь, родственник! Мы все друг другу такие родственники». – Чемоданова не сомневалась, что уговорит Колесникова…

– Вот! Дом номер сорок четыре, – объявил Янссон. – А какая квартира? Шестнадцать? – Громоздкий «дипломат» оттягивал ему руку.

«Что он там прячет?» – в который раз подумала Чемоданова в ожидании Янссона у лифта.

Кабина поднималась лениво, грозя вот-вот остановиться, а к последнему этажу ее начало трясти и дергать. При тусклом освещении лицо Янссона казалось приближенным до неприличия. Какая-то бледная полоска сползала от щеки к шее и скрывалась под шарфом, а глаза окаймляла красноватая нить.

– Не переломите цветы, – улыбнулся Янссон.

– Мы их сейчас поставим в воду,- отстранилась Чемоданова. Янссон сделал вид, что не заметил ее жеста…

Колесников встретил их на площадке. Белая рубашка с отложным воротничком очень шла к его тонкой и мускулистой шее. Он протянул руку Янссону и улыбнулся… Посторонясь, мужчины пропустили Чемоданову вперед. «А кто орал, как ненормальный, по телефону?» – проходя, шепнула Чемоданова Колесникову и громко проговорила:

– Женечка, цветы хотят пить. Срочно какую-нибудь вазу.

Она поставила Колесникова в затруднительное положение. Найти вазу в их доме, да еще под такие цветы?! А когда-то вазы были, и какие! Севрского фарфора, тонкостенные, с расписными фавнами. Или хрустальные, толстые, с глубоким рисунком нового автомобильного протектора… Все исчезло после смерти бабушки Аделаиды.

– А бутылка из-под кефира? – Колесников вовсе не шутил.

– Лучше бросить в холодную воду, – догадливо улыбнулась Чемоданова. – Где у тебя ванная комната?

Ванна в доме была, и, кстати, в приличном состоянии.

Шумно разрешив эту проблему, они втроем полюбовались на прильнувшие к воде пунцовые розы в ворохе зеленых остреньких листочков.

– Что-то в этом есть языческое, – заметил Колесников и засуетился. – Что же вы не раздеваетесь? – И бросился помогать Чемодановой.

Янссон уже освоился. Повесил пальто, кепи, поставил к стене «дипломат»

– Послушайте, а не отправиться ли нам всем потом в ресторан? – предложил он, рассматривая себя в зеркало, что висело у двери Он видел устремленный на него открыто любопытный и смущенный взгляд Колесникова.

– А вы еще ничего, Николай Павлович, вы еще смотритесь, – Чемоданова игриво склонила голову, разглядывая Янссона.

– Конечно, – поддакнул Колесников. – Отличное питание плюс электрификация всей страны.

Янссон не знал, как ответить, лишь хмыкнул и направился в комнату, подчиняясь жесту хозяина квартиры. Показная бравада не могла скрыть смятения Колесникова. Между телефонным звонком Чемодановой и этим визитом прошло полчаса, не более. Пол в коридоре и на кухне еще не успел просохнуть, а кучку мусора в углу комнаты Колесников невинно укрыл от постороннего взгляда новым зеленым совком.

– О… это ваша комната? – вежливо одобрил Янссон.

– Это его пещера, – проговорила Чемоданова.

После того как из квартиры съехала тетка, Колесников рьяно взялся за благоустройство. Подкрасил книжные полки, что собственноручно соорудил лет десять назад. Повесил три иконки, полученные вместо денег от служителя церкви Богородицы за приведение в порядок приходского архива. Покрыл лаком шкаф, отчего старенький шкаф выглядел словно экспонат музея. А главное, отциклевал пол, на что убил уйму времени… И сейчас, войдя в комнату следом за своими гостями, он как бы заново разглядывал свое обиталище, стыдясь убожества представшей перед глазами картины. Все, кроме книг, казалось придуманным, холодным, не его, словно снятым с чужого плеча… Почему так? Только несколько минут назад ему казалось все вполне достойным. Неужели он так стеснялся своего… незнакомого родственника? Ну да черт с ним, в конце концов. Что он Янссону, что ему этот Янссон, мысленно каламбурил Колесников с тоской под ложечкой… Надо что-то предпринять отвлекающее, не думать о том, что единит его с Янссоном. Он стыдился себя, тетки Киры, ее новоявленного мужа-проводника. Не хотелось навязывать этому славному, видимо, человеку, свои проблемы, тяжелые, точно жернова.

– Знаете, Николай Павлович, у меня просьба… Прежде чем вы просмотрите мои выписки, расскажите о смысле вашего интереса… В чем суть вопроса, что ли.

– О, понимаю, понимаю, – вскинул фалды пиджака Янссон и присел.

– Коротко. В двух словах.

– В двух словах, – согласился Янссон.

В серебристом пиджаке, кремовых брюках и черных узконосых туфлях, он походил на большую экзотическую птицу, невесть каким образом попавшую в старую клетку. Учуяв в этой картинке невольный укор, Янссон ссутулился, сжал коленями кулаки. Но по мере своего рассказа он распрямлялся и уже не думал о внешнем впечатлении.

Незадолго до того как покинуть Россию, дед Янссона, Зотов, Петр Алексеевич, подал прошение в Медицинский департамент о продаже населению его аптекой нового препарата. Лечил он от недугов, связанных с расстройством мозгового кровообращения. После инсультов, различных ушибов или даже атеросклеротического происхождения. Департамент принять препарат воздержался. Потребовал доработки, дескать, один из компонентов является стратегическим материалом. Дед занялся разработкой нового метода синтеза, а тут подоспел отъезд, и дед уехал, оставив все записи лабораторных исследований, – он же работал не в своей аптеке, а у хозяина. Да и не один, с другими фармацевтами. Правда, всему голова был он… Как-то Янссон, разбирая семейные документы, обратил внимание, что одна из работ, проведенная дедом, по своему эффекту значительно превосходит существующий девикан и более современный кавинтон. С этого все и началось… Если довести до ума методику деда по синтезу, можно предположить, что результат превзойдет все известные аналоги… Так, если коротко.

– И еще есть одно обстоятельство, – загадочно закончил Янссон. – Но об этом потом, когда я ознакомлюсь со всем материалом.

– Да, но дело осложняется тем, что…

– Я уже сказала о спецхране, – перебила Колесникова Чемоданова.

– Такое вот препятствие, – вздохнул Колесников. – Но может быть, достаточно и открытого материала. Там много всяких описаний, формул, цифр…

– Ну… а когда кончается срок секретности? – с раздражением произнес Янссон. – С тех пор прошло почти семьдесят лет. Во всех странах есть срок давности… Десять, двадцать, сто лет. Но он есть!

– К сожалению, у нас нет закона об архивах. У нас секретность не имеет срока давности… Часть документов по фармакологии причислили к оборонному материалу и провели через Министерство внутренних дел. А это – гроб.

– Не будем торопиться, Николай Павлович. Посмотрите записи Колесникова, – рассудила Чемоданова. – В понедельник ознакомитесь с подлинниками. Может быть, и этого будет достаточно.

Свет из торцевого окна отдавал себя кухне, выделяя для коридора лишь малую толику скупого декабрьского дня. И от этого – розетка, выключатель, какие-то картинки из журнала «Огонек», наклеенные еще теткой, вдавливаясь в стену, расширяли прихожую. Приглушенный лязг лифта, казалось, шибанул Колесникова. Он замер, вытянул шею и посмотрел на входную дверь. Переждал немного и вздохнул, вроде пронесло.

– Не придет, не придет, – успокоила Чемоданова. – Трусишка зайка серенький. Чего ты боишься? Столкнуть ее с Янссоном?

Колесников кивнул и испуганно поднес палец к губам – тише, в комнате все слышно, пройдем поскорее в кухню.

– Чем угостишь, хозяин? – Чемоданова распахнула холодильник. – Ну, Женька… И сыр, и молоко…

– Это кефир, – поправил Колесников.

– Еще лучше. И яйца, и сырок есть. А хлеб?

– Хлеб, да! – с воодушевлением произнес Колесников. – Утром покупал. Полчерного и батон.

– Прекрасно. Сейчас соорудим гамбургеры из сырка и вареных яиц, пальчики оближешь.

Казалось, Чемоданова давно хозяйничает в этой просторной и пустоватой кухне. Не спрашивая, она безошибочно находила все что надо – и соль, и сахар, и муку, и ножи-вилки…

– У меня, Женечка, никогда не было своей отдельной кухни. Нет закрепленного рефлекса, свободная интуиция, Женечка.

Колесников довольно улыбался, покачиваясь на табурете.

– Слушай, где ты нашла перец? – изумлялся он – Вечность его не видел.

– Я тебе здесь еще и не такое найду, – отвечала Чемоданова.

– Приходи – ищи, – шутливо подначил Колесников, но голос его выдал, сорвался к концу фразы, дрогнул.

Он отвернулся к окну. Он любил вид из окна кухни. Казалось, город начинался у его ног, уходя к горизонту хаосом крыш, куполов, шпилей, труб, уже исходящих первым зимним дымом, каких-то башен и сфер. Цвета всех этих сооружений – бурые, черные, красные, фиолетовые – мозаикой выложили неспокойное пространство, убаюкивая мысли, уводя их в тайну чужих жизней… Особенно Колесникова беспокоила белая башенка, что торчала среди разлома крыш. Что в этой башенке – он не знал. Несколько раз отправлялся на поиск ее, но так и не находил, видно, башенка начиналась с какой-то крыши.

– Ты доволен, что я перешла к Софочке? – проговорила Чемоданова. – Только честно… Будем сидеть в одном отделе, видеться каждый день. Доволен?

– Нет, – ответил Колесников.

– Почему? – искренне удивилась Чемоданова и, оставив плиту, приблизилась к окну.

– Видишь ту башенку? Белую? Не видишь? – Колесников терпеливо ждал, когда Чемоданова разглядит его башенку. – Не видишь? Ну, ладно… Словом, я много раз отправлялся ее искать… А нашел бы, наверное, разочаровался, не знаю.

Чемоданова вернулась к плите. Некоторое время раздавался стук посуды, скрежет ножа, шипенье кипящего масла, потрескивание…

– Теперь ты начинаешь мне мстить? – произнесла Чемоданова. – Как ты похож на всю мужскую компанию.

Колесников молчал. Он мог спросить: а эти цветы, эти роскошные розы, что светились на воде в ванной комнате, а счастливое лицо, на котором угольками горят черные бесстыжие глаза, голос, в каждом звуке которого пульсирует радость, это не предательство? Но Колесников молчал, лишь теребил на висках рыжеватые сухие волосы…

На кухне появился Янссон. Его собранное аскетичное лицо, казалось, оттаяло.

– Что, Николай Павлович, вижу, вы довольны? – проговорила Чемоданова деревянным тоном.

– Доволен, доволен. – Янссон поднял вверх крупные ладони, словно сдаваясь в плен. – Каким умницей был мой дед Зотов, а? С той лабораторной техникой! А все – методика. Методика, я вам скажу, сердце эксперимента, из простейшей техники можно выжать великолепный результат.

– Значит, вам не нужны документы спецхрана? – спросил Колесников.

– Нужны! – резко подхватил Янссон. – Очень нужны. Именно сейчас. Возможно, там есть недостающее звено по синтезу. Конечно, можно дожать в лаборатории, но лучше довериться деду.

Янссон развернул стул и сел верхом, точно мальчишка. «Оказывается, у меня с родственником общие привычки», – усмехнулся про себя Колесников.

– Я подумал о ваших этих… спецхранах. – Янссон покачивался на стуле. – И кажется, нашел выход. – Он достал сигареты.

Наспех закурив, Янссон торопливо разогнал дым.

– Я имел большой разговор со своими родственниками, там, в Упсала… Семейный совет вроде… Мы долго спорили и решили… Передать в дар нашей родине, России, лицензию на изготовление этого, как я его назвал, – кавинкана… Повторяю, господа, это очень богатый дар. – Янссон забыл о сигарете. – Можно в короткий срок получить большую прибыль, а главное – вам не надо будет закупать кавинтон и девинкан за рубежом, тратить валюту.

Колесников и Чемоданова молчали, не зная, как отнестись к заявлению Янссона, и чувствуя, что вся эта история приобретает серьезный оборот.

– Поэтому, надеюсь, моя просьба о документах в этом…

– Спецхране, – подсказал Колесников, прислушиваясь к чему-то.

– Да, в спецхране… должна встретить понимание у вашего руководства.

Янссон умолк, глядя на чем-то встревоженного Колесникова. В следующее мгновение Колесников вскочил на ноги и, бросившись в коридор, прикрыл за собой дверь.

– Что такое? – раздраженно проговорил Янссон. Чемоданова молчала, прислушиваясь к гомону возбужденных голосов, что доносились из коридора.

– Знаете… Пришла, видно, родственница Евгения Федоровича, она не очень здоровый человек, – произнесла Чемоданова. – Нам лучше уйти.

– Пожалуйста, пожалуйста… А что с ней? – участливо спросил Янссон, провизорская душа.

Чемоданова со значением повертела пальцем у виска.

Янссон понимающе кивнул и состроил скорбную мину. Однако стремительность, с которой Чемоданова вывела его из кухни, Янссона обескуражила.

В прихожей стояла крупная женщина в лихо сдвинутой набок кроличьей шапчонке. Яркая губная помада, казалось, залепила ее рот красной нашлепкой. В руках женщина держала абажур, настолько громоздкий, что часть абажура подхватил утлый мужичонка с простецким личиком подлакированным козырьком железнодорожной фуражки. В другой руке мужичонка держал сумку.

Напротив этой странной пары стоял Колесников, подобно боевому петушку.

– Так у него гости! – уличающе завопил мужичонка. – С дамочкой.

– Ну и что?! – разлепила нашлепку женщина. – Мы не помешаем. – Разглядев в полумраке прихожей благородную стать шведского подданного Янссона, женщина присмирела. – Абажур принесли Женьке. Пусть повесит. В большой комнате лампочка голая.

– Абажур, – подтвердил мужичонка. – И еще кое-что, для компании, согреться по случаю субботы. – Он подергал сумку, раздался опознавательный звон бутылок. – Я его дядя – Михаил… Это его родная тетка, Кира, моя законная супруга. Будем знакомы.

– Очень приятно, – с вежливой отстраненностью улыбнулась Чемоданова. – Но мы торопимся, и так засиделись.

Она шагнула к вешалке, сняла с рожка свое пальто и протянула Янссону его, длинное, серое, с глянцевой подкладкой, простроченной крупной шелковой нитью, с красочной фирменной этикеткой.

– Уходите, – обиженно констатировал Михаил. – Или компания неподходящая, а, Кира? Брезгуют нами Женькины дружки, ученые-архитекторы. Народом брезгуют, а?

От молчаливой суеты у вешалки веяло пренебрежением и обидой. А тетка Кира была не из тех, кто прощает обиду. Передав абажур своему спутнику жизни, она привалилась спиной к входной двери и скрестила на груди толстые руки. Кроличья шапчонка упала на глаза.

– А я вот их не пущу! – проговорила тетка Кира с яростным спокойствием. – Пока не выпьют с нами по рюмашке! Не пущу и все!

Михаил выглядывал из-под абажура и одобрительно улыбался. Колесников приблизил губы к уху тетки, к мочке которого прилип маленький рубиновый камешек, и горячо зашептал о том, что люди опаздывают, нехорошо их задерживать, что они подумают?

Тетка плечом отпихнула племянника.

– Только по рюмашке! – зачастил Михаил, радостно глядя на гостей. – По одной, по маленькой… Разговору-то!

Янссон стоял с официальным видом, в пальто, кепи, с «дипломатом» в руках. Чемоданова деловито застегнула пуговицы своего пальто, шагнула в ванную комнату, а когда вернулась, в ее руках алели розы.

Цветы озадачили тетку, лицо смягчилось, и губы тронула улыбка.

– Женя, принеси -бумаги Николая Павловича, он еще раз просмотрит в гостинице.

Чемоданова складывала цветы в букет, не обращая ни малейшего внимания на тетку, словно в прихожую поставили раскрашенную тумбу. Дождавшись Колесникова с пачкой исписанных листов, обернулась к Янссону:

– Вы готовы, Николай Павлович?

Янссон кивнул. Он стоял в полной растерянности и не знал, как себя вести, глупое положение.

И тут Чемоданова шагнула к тетке и крикнула ей в лицо, по-уличному визгливо, с каким-то особым шпа-нистым шиком:

– А теперь… Тварь немытая, халда красногубая! Лярва с Паровозной улицы… Ну! Сдвинь свою… – Она приблизила пухлые, нежного рисунка губы к уху тетки Киры и проговорила такое, что тетка отшатнулась и посмотрела на Чемоданову изумленным взглядом синих глаз, полных уважения и страха. Через мгновение тетка пришла бы в себя, разобралась, но именно на это мгновение Чемоданова и взяла верх.

Чемоданова отрешенно смотрела через окно такси на бегущий мимо полупустой субботний город. Розы тихо звенели резными листочками и топорщили иглы, короткие и высветленные у острия. Янссон молчал, бросая на Чемоданову мягкий взгляд. Хотел было взять ее руку, но чувствовал, что этого делать сейчас нельзя.

– Я, Николай Павлович… долгие годы жила в вагоне, в купе, без адреса. Улицу мы сами назвали Паровозной. Думаю, вряд ли вы представляете, что значит жить в вагоне… Тех людей, их быт, отношения… У меня там были суровые учителя… Помните наш разговор? Тогда, у меня дома, – продолжала Чемоданова. – К нам в автобусе пристал какой-то пьяный идиот. И еще все пассажиры промолчали. Даже на мое нелестное о них замечание. Помните? Вы еще возмутились, что я все приняла как должное, я – тонкий, интеллигентный человек, как вы тогда сказали, помните?

Янссон кивнул.

– А почему я себя так повела? Да потому, что я привыкла ко всему этому. Это среда моего обитания. Мое ухо огрубело, моя душа закрылась. И я знаю, как себя вести. Я уже не замечаю ни грубости, ни хамства, как, привыкнув, не слышат шума дождя. И в то же время мне жаль этих людей. Они достойны лучшей участи, у них доброе сердце, они многое могут. Но их ожесточила эта жизнь, со всеми своими прелестями, с пустыми заботами о самом насущном. Бессмысленная жизнь. Сделали революцию, перевернули мир. А зачем?!

Янссон тронул Чемоданову за обшлаг рукава пальто и глазами указал на крутой затылок таксиста – тише, что вы говорите?

– А! – отозвалась Чемоданова. – Он тоже об этом знает, Николай Павлович.

По лицу таксиста, отраженному в зеркале, мелькнула улыбка, он обернулся.

– Куда же все-таки вам, решили?

– На Декабристов, – ответила Чемоданова.

– Мы едем к вам домой? – заволновался Янссон.

– Я еду к себе домой, Николай Павлович. А вы в гостиницу.

Янссон заерзал, ладони его рук покрыла испарина

– Жаль, – произнес он глухо. – Мне так хотелось вас навестить. А может быть, поедем ко мне? Пообедаем, у нас сносный ресторан.

– Спасибо. Как-нибудь в следующий раз.

– Послушайте, – волновался Янссон. – Я ведь привез пластинки. Таскаю весь день… Подарок. Я ведь обещал вам.

Янссон откинул черную кожимитовую крышку, подбитую тонкой хромированной полоской с утопленными заклепками. В глубоком, как погреб, чреве «дипломата» лежали яркие конверты пластинок и какие-то свертки.

– В другой раз, – Чемоданова даже не отвела от окна глаз. – Как-нибудь в другой раз.

2

Особенно Анатолий Брусницын остерегался последних осенних дней. С внезапными грозами и холодными задувными ветрами.

В каталоге, размещенном в глухом внутреннем помещении, без окон, превратности погоды едва ощущались, и Брусницына не очень тревожила его проклятущая болезнь. Здесь, среди стеллажей, полки которых хранили информацию о содержании документов почти всех архивных фондов, Брусницын чувствовал себя уверенно…

Надо было завершить не оконченную вчера работу. Он читал служебную запись чиновника полицейской управы о найденном в реке трупе коллежского регистратора Перегудова. Ломкий листок почти столетней давности проявлял маяту бедолаги полицейского. Трудно давался чину заголовок происшествия. Поначалу он набросал: «Дело об утонутии», затем перечеркнул, записал: «Дело об утопитии», но и это не понравилось, зачеркнул и решительно вывел: «Дело о входе в воду реки и не выходе из оной»

Ознакомившись с записью полицейского, Брусницын достал каталожный формуляр. Надо коротко изложить версию, по которой покончил самоубийством погрязший в долгах коллежский регистратор. Таких карточек обычно Брусницын составлял штук десять-двенадцать в день, любил он эту работу.

Звуки из коридора едва проникали в кабинет. И посетителей в каталоге сегодня никого, все столики пустуют. Ну и хорошо, не отвлекают, и он, пожалуй, закончит к обеду свою сегодняшнюю порцию. А после обеда займется юристом и археографом Гагариным Виктором Алексеевичем. Если дело уже привезли из хранилища. Можно бы и поторопить, но не хотелось. Каждый раз из-за этого цапались между собой отдел использования и отдел хранения. А тут еще он, из каталога, начнет зудеть. А главное… ни к чему привлекать внимание своим интересом к судьбе юриста и археографа Гагарина. К тому же Анатолий Семенович Брусницын был уверен, что девочки из отдела исследования отнесутся к его просьбе без особого энтузиазма.

Вообще в последнее время Брусницын чувствовал себя в архиве неуютно. С ним здоровались, разговаривали, но… Он успокаивал себя тем, что поступок его тогда, на собрании, многим показался непривычным, в нем долгие годы видели тихого, покладистого Анатолия Семеновича, человека, избегавшего конфликтов, а тут – на тебе! Но позже он отбросил иллюзию. Началось с Женьки Колесникова. Именно из-за этого типа он, Брусницын, попал в кабалу к Хомякову. Казалось бы, чепуха какая, и должен-то Колесникову всего шесть рублей, а вот нет их и все! А тут еще Зоя принялась пилить за те двадцать пять целковых, будто ее родители не могут родную внучку неделю прокормить. О психопатке-аспирантке, возлюбленной Гальперина, он уже не думал, вернее, не представлял, каким образом вернуть ей несчастную пятерку. И черт с ней! Пусть радуется, что он не поднял шум по поводу ее хулиганской выходки… А тут еще Зойкину шубу надо выкупить из ломбарда, пора, зима на дворе. Так что Хомяков, со своими пятью сотнями, подвернулся вовремя.

С Колесниковым Брусницын встретился в коридоре. Остановился, протянул деньги, поблагодарил. «Давай! – буркнул Колесников. – А то еще какую-нибудь пакость сотворишь», – повернулся и ушел, не простившись. И каждый его шаг звучал, словно штрих карандаша, вычеркивающий Брусницына из его, колесниковской, жизни. А тут еще эта блудня Чемоданова – воистину у порочных людей весь мир представляется в свете их порока – налетела, точно за ней черти гнались, выкрикнула в лицо оскорбление и умчалась, даже ответить не дала… Да, никаких иллюзий уже не было, что его бойкотировали или… боялись! Именно боялись! Это открытие громом поразило Брусницына. Его боялись?! Впервые он услышал это от Шереметьевой. Несколько раз, в обед, Брусницын наведывался в отдел использования, тянуло к людям, которых он считал своими единомышленниками. Однажды Шереметьева разоткровенничалась: «Опасный вы человек, Анатолий Семенович. Ну я, положим, выступила против Гальперина, поворчала. А вы способны и выстрелить. – И еще подсластила пилюлю «единомышленница»: – Знаете, звонили из Университета, сказали, что ваша статья в сборнике «Русская культура в эпистолярном наследстве» откладывается. Издательство «Наука» урезало объем, и несколько статей пришлось из сборника снять». Весть пришибла Брусницына. Мало того, что он потратил на статью время, он рассчитывал на эти деньги, еще утром рассчитывал, с тем чтобы отвязаться хотя бы от Хомякова с его кредитом. «Ну почему именно мою статью? – пробормотал Брусницын. – На собрании полный зал был университетских!» – «Те, кто был на собрании, в сборнике участия не принимают, – ответила Шереметьева. – Кстати, и мою статью они сняли, могу вас успокоить, переписку графа Валуева с Аксаковым… Я это дело так не оставлю. Всюду их люди, всюду!»

Словом, неудачи посыпались, словно из прорванного кулька. А Гальперин все продолжал занимать кабинет заместителя директора по науке, и никаких не было признаков его ухода. Возможно, и права Шереметьева, всюду у них свои люди, как щупальца спрута.

В тот же день, под вечер, в кабинет явился Хомяков, со своей зобастой физиономией. У Брусницына екнуло сердце, почуял недоброе. А ведь и двух недель не прошло, как в столовой, что на Речном проспекте, Хомяков передал Брусницыну пять сотен. И пивком чокнулись на брудершафт, только что без поцелуев. «Вот что, Толя, извини, друг… Звонил Варгасов. Не мои то были деньги, его. Просто лежали У меня… Словом, денег требует, что-то купить хочет. Придется вернуть должок, завтра же». – «Да ты что, Ефим? – чуть ли не заплакал Брусницын. – Где же я возьму? Тем более завтра. В один ломбард отдал триста пятьдесят. Без ножа режешь, Ефим, лучше бы вообще не приманивал, чем так!» – «Ты мне истерику не закатывай. Я тебя выручил? Выручил, – бабий голос Хомякова звучал скандально-высокими нотами. – Я и сам не думал, что так обернется. Поговори с Варгасовым». – «Как же я с ним поговорю? – трепыхался Брусницын. – Я же его и в глаза не видел. И потом, он вроде в тюрьме сидит? – Брусницын запнулся, подозрительно глядя на Хомякова. – Говоришь, звонил он тебе? Из камеры? Или опять его отпустили?» – «Выпустили его. Совсем. Досрочное освобождение, дружки помогли, – объявил Хомяков. – Так что так, Толя. Раскинь умом и деньги собери. Завтра с утра и зайду».

Давно Брусницын не испытывал такой апатии. Вернулся домой. Зоя встретила его упреками – вечно он где-то бродит, когда нужен. Или опять заглядывал в «Старую книгу»? Конечно, деньги завелись. А тут Катькина школьная врачиха в гости приглашает, муж вернулся, хотят отметить… «Варгасов, что ли? – пролепетал ошарашенный Брусницын, и, собираясь, он не преминул попенять жене, хотелось как-то унять волнение: – Хорошо ты увязываешь свои принципы, удобно, – канючил он. – То устраиваешь мне выволочку за Гальперина, то летишь на вечеринку по случаю выхода преступника из тюряги». Но Зоя его отбрила: «Человек вышел из заключения, он уже не преступник. И потом, мы там вкусно поедим, черт бы тебя побрал с твоей зарплатой. Хорошо, хоть шубу выкупили из ломбарда. Интересно только, где ты деньги взял?» – «От твоих упреков и на большую дорогу выйдешь», – уклончиво ответил тогда Брусницын. А жаль, надо было признаться, что влез в новый долг, на этот раз к подсобному рабочему Хомякову. А почему не признался? Постеснялся. Самый сильный стыд это стыд перед близкими людьми. Брусницын был не в силах перечить Зое, несмотря на то что после истории с Гальпериным с ним несомненно что-то стряслось, точно высунулся наружу чертик, таившийся много лет. Визит к Варгасову тяготил Брусницына не только перспективой унизительной просьбы, но и вероятной встречей с Хомяковым. И верно, Хомякова он увидел сразу. Тот стоял в прихожей под нетерпеливым взглядом какой-то старушенции. Заметив Брусницына, Хомяков пьяно поздоровался и произнес:

– Вот, Дарья Никитична, надо было вам с Анатолием Семеновичем иметь дело в архиве. А вы на Чемоданову наскочили.

– Будет тебе, Ефимка. Справку свою получила и ладно. А ты шел бы домой, надоел, – ответила старушенция.

Брусницын сухо кивнул, снял пальто, повесил на крючок. Помог и Зое управиться со своей шубой, пахнувшей нафталином… Более он с Хомяковым в тот вечер не встречался – то ли сам ушел Хомяков, то ли выперли за раннее пьянство. А вот Веню Кузина, врача, он приметил. Тот сидел среди гостей, в углу стола, и, помахав чете Брусницыных рукой, что-то шепнул сидящему рядом черноволосому мужчине лет пятидесяти. Черноволосый посмотрел на Брусницына, улыбнулся, показывая крепкие широкие зубы, и жестом пригласил осваиваться, не стесняться. «Варгасов!» – решил Брусницын, мужчина ему понравился.

Брусницыных усадили на мягкие плюшевые стулья с изогнутыми спинками красного дерева. Пододвинули тарелки, поставили рюмки с бокалами… Освоившись, Брусницын оглядел стол и оробел. Боже ж ты мой, чего только, оказывается, не родит родная земля, чего не производит?! Что ж, надо приступать, подумал Брусницын в полной растерянности – с чего начать.

«Ты начни с меня, – шепнула Зоя. – Положи мне красной рыбки. И салат из креветок, да икорку не забудь, черную, она ближе», – Зоя ориентировалась быстро. Брусницын великодушно, но не без досады, справился с заданием и остался один на один со своими интересами. Он с нетерпением пережидал очередное словоизлияние, славящее достоинства хозяина дома, выбирая глазами, что бы еще умять, и, едва опрокинув рюмку, бодро наседал на следующее неизведанное блюдо. Так, путем проб и ошибок, он остановил выбор на жареном судаке и домалывал третий кусок, когда тамада Веня Кузин предложил и ему произнести тост. «Вот те на!» – испуганно подумал Брусницын, вращая глазами, как кролик, схваченный за уши. Он поднялся под развеселыми взглядами почти трех десятков гостей, в костюмчике-букле с пионерским хлястиком и голубой в искорку сорочке. А на него в благосклонном ожидании смотрели прекрасно одетые незнакомые мужчины и женщины, уверенные в том, что случайных людей в этом доме не бывает…