Архив Штемлер Илья
– Что такое «контролька»? – спросил Янссон.
– Листочек с подписью, – ответила Чемоданова. – Укладывают в замок, под скважину. Для контроля. Если полезут в скважину, порвут бумажку. Вместо пломбы.
Янссон какое-то время молчал.
– Не понимаю, – наконец проговорил он. – Как же так? Эти дамы… бумажку вложили без подписи? Не было ручки? Тогда зачем… контрольки?
Чемоданова захохотала. Ее милое лицо, в сиреневом лунном свете, исходило безудержным весельем.
– О, вы так далеко живете отсюда, Николай Павлович. Далеко-далеко. На другой планете, в другой галактике. Все вас удивляет, это прекрасно. Вы проживете сто лет… Ха-ха… Николай Павлович, марсианин вы наш…
Янссон силился понять, отчего Чемоданова развеселилась на всю улицу? Ее тень на лунном ковре то отделялась от восклицательного знака, то вновь приникала, сливаясь в едином, бесформенном, льнущем к ногам пятне.
– Ах, Николай Павлович, у вас нет юмора, ей-богу. Да он вам и ни к чему! А у нас без юмора никак. Юмор заменяет нам все, иначе можно свихнуться от нашей серьезности. От нашей нелепой, смешной, какой-то зазеркальной жизни, – подогревала себя Чемоданова. – Это… контрольки без подписи. А ученые-фармакологи? Им дарят препарат, а они бегут от него… Хотя бы состроили любезную мину, сказали спасибо, мы обсудим… В своем хамстве они непосредственны, как дети. Все эти профессора, доктора наук… От сохи, от лопаты. Мобилизованные и призванные. Одинаковые, как костюмы, которые на них сидят. Как шляпы, с ровными, точно плошки, полями, что напяливают их вожди, стоя на трибунах. С одинаковым выражением лиц на портретах, словно аппарат фотографирует через специальный фильтр. Черт бы побрал! Прихлопнутые одним пыльным мешком… Неужели у нас никогда не появится Мессия? А, Николай Павлович?
Янссон дулся. Он всегда полагал, что у него с юмором полный порядок. Другое дело, он не понимает такой юмор. Какие-то там контрольки. А специалисты-фармакологи тоже, оказывается, своеобразные шутники.
– Не сердитесь, Николай Павлович. Будете сами выпускать свой кавинкан, лечить Европу, мир. Соберете новый миллион, верно?
Янссон, заложив руки за спину, выпрямил спину. Да, именно так, иного выхода нет – говорил его облик.
– Так почему бы вам не пригласить меня сегодня в ресторан, в счет подаренных вам миллионов? – Чемоданова просунула руку под холодный рукав Янссонова хитона. – Вы давно хвастаетесь вашим гостиничным рестораном.
– Да, да, – заволновался Янссон. – Буду рад.
– Позвоним Колесникову. Как-никак, ваш миллион – это мой с ним общий вам подарок.
Янссон заметно скис, даже поник его острый нос…
«Тем более что Женя вам не чужой человек», – про себя добавила Чемоданова и поняла, что у нее не хватит сил удержать эту тайну. Что она обязательно ее откроет. Не сейчас, позже, в ресторане, немного выпьет и откроет.
– Нельзя ли нам… посидеть вдвоем? – робко проговорил Янссон.
– Отлично, капитан, – великодушно разрешила Чемоданова. – Мы с вами отлично посидим в вашем ресторане.
Они остановили такси и отправились в ресторан гостиницы, где жил Янссон.
В последний раз Чемоданова заглядывала сюда с белобрысым Рудольфом, неудачливым женихом. С тех пор прошло больше года, но ресторан ничем не изменился. Все тот же потный шик, да официанты внешне обтрепались. Свободных столиков оказалось много, люди готовились к новогодним посиделкам и придерживали финансы. Иностранных туристов что-то не видно – то ли перепуганы волной вспыхнувшего терроризма, то ли готовятся к новогоднему штурму.
Официанты радовались каждому новому лицу. Даже повара выползали из кухни поглазеть на чудаков. Оркестр сгрудился на эстраде, откуда отлично просматривался столик, под оранжевым тряпичным торшером с бахромой из узбекских косичек.
Серебристый пиджак и кремовые брюки Янссона встретили в зале ресторана большее понимание, чем на кафедре фармакологии. Чемоданова, в скромном голубом костюмчике, выглядела вполне достойно.
За одним из столиков, по диагонали через зал, сгруппировалась стайка военных, донося смазанные расстоянием голоса и вокзальный гогот, при каждом взрыве которого Янссон вздрагивал и озирался. Такой неприкрытый испуг не очень вязался с его видом. Вообще Чемоданова заметила, что иностранные ее знакомые как-то робеют при виде человека в форме.
– Мне кажется, ваши военные получают маленькую зарплату, – произнес Янссон, высматривая официанта. – Им не хватает денег, чтобы купить себе гражданский костюм… У нас не увидите военных нигде, тем более в городе. Они, конечно, есть, но ничем не отличаются от других людей. Поэтому всем на душе спокойно… А у вас точно передышка между боями.
– Поэтому вы хотите предложить поужинать в номере? – черные глаза Чемодановой были полны дикарской необузданной красоты. – Так сказать – отсидеться в тылу во время боя?
– Я бы не посмел, – улыбнулся Янссон, чуть заикаясь.
И правильно сделали бы, – ответила Чемоданова. – Мы будем с вами танцевать, – и, заметив приближающегося официанта, добавила: – Закажите мне котлеты по-киевски, здесь когда-то неплохо с этим справлялись. И какого-нибудь вина.
Она сидела, подперев кулаками подбородок, в ожидании, когда официант уйдет.
Оркестранты на эстраде громко спрашивали друг у друга о каком-то Яше, который отправился звонить по телефону и как провалился. Без него не начать программу.
А Чемоданова мучительно размышляла: открыть Янссону его далеких здешних родственников, имеет ли она на это право? Колесников был искренен, она не сомневалась – Колесников не хотел этого, ему было стыдно. А чего он стыдился, чудак? Тетки? Ее мужа? Их быта? Нет, себя! Своего жалкого прозябания, своей загнанной гордыни… Конечно, это его право. Но при встрече с Янссоном он держался молодцом. С достоинством и простотой, которая так отличает ум… В последние дни она все больше ловила себя на мыслях о Колесникове, его обожание не оставляло Чемоданову равнодушной, трогало воображение. Почему так?
Чемоданова бросила взгляд на Янссона. Узкое со лба лицо расширялось к подбородку. Темные волосы, тронутые сединой, лежали безукоризненно. Бывают лица, у которых сквозь молодые, уверенные черты, проступают какие-то старческие линии. И поражают роковой неотвратимостью. А ведь как Чемоданова ждала его приезда! А теперь вот не испытывает ни малейшего влечения, даже любопытства. Ей даже хотелось, чтобы встреча оказалась уже в воспоминаниях, да и тех, возможно, бы не осталось. Отчего?! Странно… Она могла позволить любую критику своей страны, с ее трудной и нелепой судьбой, но позволить… только себе. Она сама варилась в этом соку и имела право на осуждение, на бунт… Да, это был эгоизм. Но эгоизм, взращенный на страдании, подобен храму, куда впускают всех. Но у одних храм вызывает божественное отрешение, а у других простое любопытство.
Янссон сидел строгий, молчаливый, с прямой спиной судьи. Возможно, он догадывался о буре в мыслях Чемодановой.
– Николай Павлович… вы говорили – у вас нет жены. А любовница, невеста? – голос Чемодановой звучал с вызовом.
Янссон перевел взгляд светлых упрямых глаз на Чемоданову. Такой вопрос задают, когда разводят мосты, когда не хотят возвращаться на оставленный берег… Или она им забавляется? Ее вялые равнодушные губы едва удерживали ускользающую улыбку. Казалось, ее ничуть не заботит внешнее впечатление. Она так и осталась наследницей той самой Паровозной улицы, о которой поведала тогда, в такси. Словно приоткрыла тайну.
– Да, жены у. меня нет, рад, что вы помните, – Янссон старался упрятать досаду. – А вот невеста есть. Ее зовут Анна. Очень достойная женщина, врач-логопед.
– И наверняка у вас с собой есть фотография, – иронически проговорила Чемоданова. В отличие от Янссона, она не подавляла своей взрывной натуры.
– Да, вы не ошиблись. Но показывать не буду. Поверьте, она очень хороша, – продолжал Янссон тем же ровным тоном. Его холодные глаза смеялись. И Чемоданова это видела. Самообладание Янссона выводило Чемоданову из себя.
– Я давно обратил внимание, – продолжал Янссон, – на вашу… экстравагантность, да? Экстравагантность. От вас не знаешь чего ждать. А причины перемены вашего настроения неизвестны даже вам самой. Вы трудный орешек, Нина Васильевна.
– Почему же? – с напором произнесла Чемоданова. – Я ищу, а человек ошибается именно когда ищет, – пожалуй, большей глупости Чемоданова давно не произносила. Она сейчас была противна самой себе и еще больше злилась на Янссона. «Зачем я его обижаю? – казнила она себя. – Словно я бегу с горы и не могу ни за что зацепиться. Надо умолкнуть, сейчас же умолкнуть… Почему не играет оркестр? До сих пор ждут своего Яшу?»
Она смотрела на Янссона, ее темные, зашоренные гневом глаза, казалось, отмываются, проявляя привычный свой цвет – темный до черноты с искорками золотистых зрачков. Она видела аккуратную голову Янссона, люстру посреди зала, похожую на перевернутую елку, стены ресторана, драпированные густым мясным цветом, компанию военных от которых приближалась к их столу… Анастасия Алексеевна Шереметьева.
Чемоданова вытянула шею и до удивления спокойно подумала: «Пожалуйста, наконец-то сбылась ее мечта попасть в шикарный ресторан», – словно наблюдала за появлением начальницы отдела использования из окна автобуса… А Шереметьева уже присаживалась за их столик, шумно здороваясь, расточая широкую улыбку и благоухая духами – нюх Чемоданову не обманет – «Шанель № 5».
– Глазам своим не поверила, – Шереметьева всплеснула полными красивыми руками. – Говорю мужу: гляди, Нина Чемоданова с господином Янссоном, а он не верит. Послал в разведку.
Чемоданова увидела вдали красную сияющую физиономию майора бронетанковых войск. Майор вскинул в приветствии сжатый кулак.
«Броня крепка, и танки наши быстры», – подумала Чемоданова и произнесла:
– Ты говорила, что мужа отправили в Афганистан?
– Придержали пока. До Нового года, – Шереметьева произносила слова возбужденно, а взгляд ее придирчиво скользил по внешности подруги, странно сочетая удовлетворение и разочарование. Ей хотелось и уличить Чемоданову в том, что вызывающие зависть вещи не так уж и случайны, теперь-то отпираться нечего – вот он, твой зарубежный покровитель, рядом сидит. А с другой – она радовалась, что на сей раз Чемоданова не может уязвить ее какой-нибудь новой вещицей, все знакомо – и голубой костюм, и те же сережки, да и цепочке на шее без малого лет пять.
Чемоданова отлично понимала ее взгляд. Это смешило и печалило. Вот они – настоящие. страсти, искренние и вечные. В сравнении с которыми ее распри с Шереметьевой и переход в другой отдел – сущие пустяки.
– Не думала, что ты подойдешь, – не удержалась Чемоданова.
– Почему же? – не смутилась Шереметьева. – Я так обрадовалась тебе. Может, перейдете за наш столик, а? Празднуем день рождения приятеля мужа, полковника. А? Господин Янссон?
Янссон вежливо улыбался и обескураженно пожимал плечами.
– Николай Павлович избегает общества военных, – выручила Чемоданова.
– На самом деле, – подхватил Янссон. – Мне бы не хотелось… В компании военных – иностранец… Думаю, не совсем… – он не закончил своей мучительной фразы – подошел официант, поправил сервировку, расставил закуску и отошел.
– Хочется танцевать, – игриво произнесла Шереметьева. – Почему не слышно оркестра?
– Ищут Яшу, – ответила Чемоданова.
– Яшу? – удивилась Шереметьева. – Какого Яшу?
– Пропал какой-то Яша, музыкант. Без него не могут начать, – пояснила Чемоданова и, помолчав, засмеялась. – Ох, Настя… Тебе просто не везет… с этими Яшами. Везде они тебя достают, просто беда.
Шереметьева откинула со лба короткий крашеный локон и погрозила Чемодановой пальцем.
– Ну-ну, – проговорила она. – Не такая уж я придира, Ниночка… Кстати, твоя новая любовь, Тимофеева, знает, что завтра, на девять утра, назначена дирекция?
– Понятия не имею, – ответила Чемоданова. – Это ваши проблемы, начальства… А что вынесли на дирекцию?
– Говорят, опять что-то, связанное с Гальпериным… Точно не знаю. Но директор очень расстроен. Мне Тамара шепнула, секретарша.
Оркестр грянул оглушительный марш. Мигнули лампочки.
– Паразиты, – прошептал официант, наклоняясь к столу с блюдом в руках. – Чуть соус не пролил.
– Наш заказ, – довольно кивнула Шереметьева в сторону оркестра. – Полковник заказал. Его любимый марш Кантемировской дивизии… Те нот не знали, полковник им напел в подсобке.
– Нашли, значит, Яшу, – проговорила Чемоданова.
Шереметьева распрощалась и отправилась к своей компании.
Чемоданова сбросила в тарелку Янссона янтарный картофель, осыпанный укропом, положила севрюжий бочок и несколько глянцевых маслин. Одна маслина соскочила с тарелки и скатилась на пол, протянув по скатерти желтый след.
Чемоданова взяла салфетку и просушила пятно.
– У вас совсем испортилось настроение? – вздохнул Янссон.
Чемоданова не ответила. Невежливо, ну да бог с ним. Ее мысли занимало сейчас другое. Она знала по опыту – вести, услышанные из уст Шереметьевой, никогда не были ей в радость.
Глава вторая
1
Приобретенный с годами опыт, как ни странно, не облегчает жизнь, а, наоборот, превращает ее в систему осторожностей и запретов. Тем самым лишая жизнь одного из самых упоительных порывов – безрассудства.
Об этом и размышлял Гальперин, направляясь привычной дорогой на работу. Именно жизненный опыт нашептывал ему тогда не идти на поводу у сына, это плохо кончится для него в государстве, где честолюбие ставится выше закона. Именно жизненный опыт надоумил его предложить Ксении попытаться заполучить квартиру, которую собирался оставить Аркадий. А чем это обернулось? Ксения отвернулась от него…
Где же благоденствие жизненного опыта, если оно оборачивается тяжелым похмельем? Вместо радости жизненный опыт приносит тягостные размышления и горечь утрат.
И Гальперин знал почему: ему не хватало азарта. Того самого азарта, который превращает опыт в искусство жить. Но ведь он был, этот азарт, был. И когда-то его было много, но постепенно жизнь перемалывала Гальперина, бросала с борта на борт. И он растерял свой азарт. Круг замкнулся – жизненный опыт ему не помогал без азарта, а азарт – пропал – его раздавил жизненный опыт.
История, что вчера рассказала бабка Варгасова, поначалу встряхнула Гальперина, разгневала его и возмутила. Он даже оставил затею с Публичной библиотекой и пересел в обратный автобус – надо разыскать Мирошука и все ему выложить. Но, проехав несколько остановок, слез в тяжелом раздумье. Допустим, он сейчас устроит обыск, схватит за руку Хомякова. И ничего не обнаружит! Что тогда? А тогда вот что… Припомнят, что Хомяков выступал против него на собрании, и расценят поведение Гальперина как демарш, как месть и клевету. Нет, надо все спокойно обдумать. Поговорить с Тимофеевой, ее прямая забота сохранность документов. Но поговорить осторожно, Софья Кондратьевна – натура горячая, может дров наломать, вспугнуть мерзавца. Без лишнего шума просмотреть все дела, запрошенные в последние два месяца. Каждое дело сверить с листом использования…
Гальперин любил утренний променад. Бывало, он шел пешком несколько остановок. До дома, где жил единственный друг, знающий его по другой, сумбурной молодой жизни, – Коля Никитин, одаренный историк, доктор наук, специалист по Древнему Риму. После смерти своей матери Коля уехал в Ростов, к старшей сестре. И вот уже сколько времени от него никаких вестей. Может, он остался там, в Ростове? Увлекся какой-нибудь бабешкой, Коля был «легкий стрелок», особенно в молодости. Ничуть не уступал Гальперину в этой охоте… Гальперин чувствовал отсутствие друга. Его иронический ум, юмор и просто смех в ночной телефонной трубке сейчас, при душевной пустоте, казались Гальперину эликсиром жизни. Надо будет позвонить в Ростов, подумал Гальперин…
Коловращение проснувшегося города пробуждало у него вкус к жизни. А скорость, с которой проскакивали дни, озадачивала и пугала. Только вчера он шел в архив молодым и сильным, а сегодня слышит шарканье собственных шагов, затмевающая взор влага покалывает веки. Но все равно – город его возбуждал и подзадоривал. Изумлял вечным вопросом – куда все бегут? Неужели для того, чтобы прибежать куда-то, сесть и ничего не делать? Если хоть что-то они делают, то откуда столько упущений и нехваток? Или они только готовятся что-то делать и бегут, чтобы не растерять запал?
Утренняя уличная суета прервалась резко, дверным стуком за спиной. А ноздри втянули кисловатый с горчинкой запах лежалой бумаги.
Гальперин казался себе кораблем, бросившим наконец якорь в родной гавани.
Сержант Мустафаев снял с доски тяжелый ключ с латунным барашком.
– Что, Илья Борисович, бегут? – он протянул ключ навстречу Гальперину.
– Кто, Полифем? – Гальперин принял ключ в маленькую ладонь.
– Люди. Вы всегда жалуетесь, что люди куда-то на улице бегут.
– А… Бегут, брат. А где кот?
– Пропал кот. Который день не видно.
– Как пропал? – огорчился Гальперин. – То-то, смотрю, чего-то не хватает.
Весть о пропаже Дона Базилио резанула Гальперина дурным предчувствием. Он таращил на сержанта утомленные голубые глаза, ждал пояснений.
– Директор просил вас зайти к нему в кабинет, – проговорил Мустафаев вместо пояснений. – Все уже собрались, ждут вас.
– Кто это все? – Гальперин удивился осведомленности сержанта.
– Приехали какие-то люди.
Предчувствие неприятностей, возникшее с известием о пропаже кота, перекинулось на новую весть – какие там еще люди? Вчера, когда Гальперин уходил с работы, ни о каких утренних визитах речи вроде не было.
– Строители, что ли? Насчет ремонта? – спросил Гальперин.
– Не знаю. Мирошук приказал все начальство направлять к нему, – ответил сержант. – Я и направляю. Из управления вроде приехали.
Гальперин расстегнул пальто. Сознание опасности накатилось беззвучным и тяжелым валом, и в то же время с каким-то мазохистским упоением он думал, что в итоге жизненный опыт его не подвел. Но неужели Мирошук так и не передал куда следует заявление, что он вытребовал назад у Аркадия? Ну и подлец! Придержал заявление у себя, чтобы и дальше разыгрывать свою карту на гальперинских неприятностях? Но не на того напали, Захар Савельевич, эти штуки у вас не пройдут. В конце концов, всегда можно установить, что его письменного разрешения на отъезд сына из страны в соответствующие организации не поступало. Если только сам Мирошук окольным путем не передал туда злосчастное заявление… Мысли, одна нелепей другой, панически теснились в голове Гальперина, пока он поднимался по лестнице на второй этаж, в кабинет директора. Так туда и ворвется – в пальто и шапке, пусть видят, что он настроен решительно и спуску не даст.
Справляясь с непослушным дыханием, Гальперин вступил на площадку и увидел Тимофееву. Непослушные черты ее круглого лица, казалось, и вовсе отказались подчиняться – глаза, маленький пухлый носик и брови с непостижимым своеволием растеряли свою симметрию, выражая крайнее возбуждение и растерянность. Она шагнула к Гальперину и поздоровалась за руку, официально и как-то безотчетно.
– Кто там, у Мирошука? – спросил Гальперин.
– Бердников… Эта гусыня-кадровичка Лысцова. И тот тип.
Какой тип?
– Ну тот, из Управления внутренних дел, – ответила Тимофеева, – что предупреждал меня насчет Шуры Портновой. Чтобы я не очень суетилась, не спугнула жуликов из «Старой книги». Ну, следователь.
– Понятно, – озадаченно произнес Гальперин. – А он-то с чего?
– Понятия не имею, – Тимофеева кривила душой, она уже прослышала, что столь представительный приезд в архив чем-то связан с Гальпериным. Но чем – никто не знал. Кажется, даже и сам Мирошук…
– Следователь… А я-то думал, нагрянули прижимать меня к ковру, – обронил Гальперин.
– За что? – быстро спросила Тимофеева
– Все за то же. Из-за Аркадия. Можно ли мне доверять, если воспитал такого сына-отщепенца…
Собравшиеся в кабинете директора не без удивления оглядели одетого в пальто Гальперина. И еще эта странная шапка, кудлатая, с развязанными штрипками, точно у школьника.
– Вы бы разделись, Илья Борисович, – хмуро произнес Мирошук.
Гальперин поискал глазами директора. Тот сидел в стороне, у стены, рядом с Брусницыным. А за его столом расположился Бердников, начальник управления.
Гальперин хмыкнул и прошел к привычному своему месту.
– Извините, буду в пальто, – буркнул он. – Знобит меня что-то.
– Еще бы, – проворчала Лысцова и осеклась под строгим взглядом Бердникова.
Но ее реплика резанула собравшихся, и все почему-то уставились на Гальперина.
Тишина уплотнилась.
Гальперин оглядел собравшихся. Знакомые лица, кроме, пожалуй, одного. Блеклый мужчина с постным выражением болезненного широкоскулого лица сидел подле Бердникова, у торца стола. Отечные складки под круглыми глазами и крючковатый нос делали его похожим на филина. Да еще хохолок заломленных на затылке бесцветных волос.
– Все, Македон Аристархович. Руководители отделов собрались, – подсказал Мирошук.
Гладколицый, упитанный Бердников хмуро кивнул, тряхнув мальчиковым чубом. Тронул нежными пальцами розовый галстук на неизменной клетчатой сорочке, кашлянул.
– Даже не знаю, с чего и начать, – вздохнул он, боком глянув на соседа. – Что и говорить, повод малоприятный. Но не отреагировать мы не можем. Надо выяснить обстоятельства… Да, извините, я не представил… Андрей Кузьмич Мостовой, старший следователь Управления внутренних дел.
Сосед Бердникова согласно сожмурил и распахнул глаза, поджал ровные губы и еще больше стал похож на филина.
– Когда ехал сюда, знал, с чего начну, – улыбнулся Бердников, – а вот приехал…
– Конечно, столько лет работаем вместе, – участливо подхватила Лысцова. – Иди знай, как говорится.
– Да, – Бердников решительно обернулся к соседу. – Может, вы и выступите, Андрей Кузьмич, чего тянуть вола?
Следователь подался плечами вперед, завис над столом и раскрыл тоненькую папку.
– Для начала два слова, товарищи, – у него оказался неожиданно низкий голос. – Мы не располагаем убедительными доказательствами. Пока! Иначе бы разговор шел не здесь… Но поступил сигнал. И мы должны его проверить. Начальство посоветовало мне собрать актив вашего учреждения, руководителей. Дабы избежать кривотолков. А возможно, и вы сами подскажете что-нибудь. Еще раз поясняю, я пришел не допрашивать, а беседовать.
– Да начинайте, бога ради, – не удержалась Шереметьева.
Мостовой скользнул отвлеченным взглядом по пышногрудому торсу начальника отдела использования. Сонные его глаза оживились, но тотчас погасли, сказывалась тренировка.
«Ах ты, пострел, тоже туда», – лениво подумал Гальперин и хмыкнул. Настороженность сменилась благодушием, он сидел расслабленно, как после парной. Так чувствует себя человек, не отягощенный угрызениями совести, наблюдая со стороны интересные события.
Следователь Мостовой поймал его взгляд, на мгновение сконфузился и рассердился. Казалось, между ним и Гальпериным вдруг протянулся невидимый обоюдоострый стержень, что колол одного при движении второго. Разница была лишь в том, что Мостовой знал, с чем он пришел, а Гальперин не знал и даже представить не мог. «Посмотрим, как ты сейчас покрутишься», – думал Мостовой, испытывая нарастающую неприязнь к Гальперину, чувствуя чуть ли не сладострастное удовлетворение от пауз и затяжек.
– Извините, товарищи, за некомпетентность… я хотел бы вначале уточнить – имеют ли право сотрудники архива держать у себя дома архивные документы? – Мостовой обвел всех взглядом, умудряясь при этом пропустить Гальперина.
В ответ раздался глухой ропот. Непонятно было, куда клонит следователь.
– Ни в коем случае! – отрубила Тимофеева. – Это серьезное нарушение правил. Кто, интересно, из нас позволяет себе такое? Я лично не знаю.
– Тогда второй вопрос. Есть ли в фондах архива документы помещика Сухорукова? – спросил Мостовой, продолжая смотреть на всех кроме Гальперина. Ему вполне было достаточно и того, как скрипнуло кресло под тяжестью заместителя директора по науке.
– Что за вопрос?! – раздались голоса. – В архиве тьма всяких документов… Сразу и не ответишь…
– Позвольте, позвольте, – вплелся в общий гомон голос Гальперина.
Но Мостовому опыта было не занимать. Эффект в его профессии штука далеко не последняя. Тут главное – не просрочить время, не выпустить инициативу…
– Я хочу спросить Илью Борисовича Гальперина, – актерски перекрыл гул Мостовой. – Известно ли ему что-либо о документах помещика Сухорукова?
– Я и хочу сказать, – расстроенно произнес Гальперин. – Да, эти документы у меня дома.
В кабинете стало тихо. Услышанное обескуражило присутствующих.
– Но документы эти пока не оприходованы. Их обнаружил Евгений Федорович Колесников в россыпи, переданной архиву Краеведческим музеем, – продолжал Гальперин.
– Вы хотите сказать, что эти документы ничьи? – уточнил Мостовой.
– Что значит «ничьи»? Просто они еще не обработаны, не вошли в план, – рассердился Гальперин. – Но это не значит, что я их… стащил.
– А как это значит? – вставила Лысцова. – Если документы у вас дома? И тем более не учтенные архивом?
Вновь по кабинету прокатился ропот.
– Да вы-то что встреваете? – вспылила Тимофеева.
– То есть как?! – изумилась Лысцова.
– А так! – отрубила Тимофеева. – Вы-то что накинулись? Сидите – и сидите себе… Что-то я вас в архиве никогда не видела.
Лысцова метнула возмущенный взгляд с Тимофеевой на Бердникова – как вам это нравится?
Управляющий сидел безмолвно, так же как и Мирошук.
– Э-э-э… – пророкотал Гальперин. – Я вижу вы, ребята, настроены серьезно. А в чем, собственно, дело? Это что, концерт? Или допрос?
– Что вы, Илья Борисович, какой допрос? – Мостовой игриво взглянул на сидящую с хмурым лицом Шереметьеву. – Допросы проводят не здесь. У меня и оснований нет. Сигнал есть, а оснований нет. Но уяснить все же надо, не взыщите.
Его круглое лицо нахмурилось, словно он уже видел то, чего пока никто не видит.
– Как же документы оказались у вас дома, Илья Борисович? – участливо спросил он.
Пухлый нос Гальперина напрягался и опадал, точно резиновый.
– Как-как, – буркнул Мирошук. – Я разрешил.
– Вот как? – строго вставил Бердников.
– Разрешил и все, – из последних сил держался Мирошук. – Илья Борисович сказал, что… дома ему удобней работать над материалом, и я разрешил, – Мирошук умолк, улавливая поддержку своих подчиненных. Он даже улыбнулся.
– И сказал, что в документах, которые он хочет взять домой, имеются письма Льва Николаевича Толстого? – без нажима, невзначай обронил Мостовой. – Да?
Взорвись бомба посреди кабинета, она не произвела бы такого эффекта, вся сила которого выразилась в почти физически осязаемой тишине. Казалось, тишину можно тронуть ладонью, как скалу.
– Да, да… Письма Льва Николаевича Толстого, – переждал Мостовой. – Говорил?
– Н-нет, – едва слышно отозвался Мирошук.
– Так там… были письма Толстого? Илья Борисович? – спросил Бердников.
– Почему были? – помедлив, ответил Гальперин. – Они есть… Три коротких письма, скорее записки.
– Три? – наигранно удивился Мостовой. – А где четвертое?
– Четвертое? Судя по дневнику Сухорукова, у кого-то из родственников… Лопухиных или Издольских. Надо поднять архив, – как-то механически ответил Гальперин.
– Признаться, странно, Илья Борисович, – вставил Бердников. – Вы, такой опытный архивист, заполучили в руки реликвию. И до сих пор не подняли на ноги архив, чтобы обнаружить четвертое письмо? Не говоря уж о том… что надо было огласить такую сенсацию.
– Видите ли, Македон Аристархович, я не убежден, что письма подлинные, – кровь прилила к лицу Гальперина. – Надо их идентифицировать. А потом уже трезвонить да искать дальше. Поиск может быть простым, но может оказаться и сложным. Как повезет.
Ответ Гальперина звучал вполне убедительно.
– А зачем вам понадобились бумаги Сухорукова, позвольте спросить? – Бердников легонько постукивал пальцем о стол.
Гальперин молчал. Как же, будет он им рассказывать о Ксении, о ее диссертации.
– Меня интересовало развитие общественной мысли в России, народное просветительство… А, собственно, что здесь происходит?! – он обвел взглядом собравшихся в кабинете.
Воспаленные лица сотрудников выражали недоуменное сочувствие. Или они знают то, чего не знает он, Гальперин? Он видел всех, кроме Брусницына. Тот втянул себя в нишу за камином, выставив вперед ноги в серых новых сапогах, на толстой ребристой подошве…
И Гальперин устыдился своей робости, да еще в присутствии тех, для которых он долгие годы слыл кумиром.
– Если начальник Управления архивами, – пророкотал Гальперин, как в былое славное время, с ерническим юмором, – интересуется фондом помещика Александра Павловича Сухорукова больше, чем ремонтом бывшего монастыря, значит, он понимает, какую ценность представляет сей фонд для государства.
– Или для отдельных лиц, – съязвила Лысцова.
– Именно так, – воспользовался Мостовой. – Как по-вашему, Илья Борисович, сколько стоит такой раритет у сведущих коллекционеров… если уж мы заговорили о ценностях?
– Понятия не имею, – ответил Гальперин. – Во всяком случае, думаю, довольно ценен.
– Вот именно, – корректно улыбался Мостовой. – А если учесть, что подобная записка может обеспечить безбедное существование людям, покидающим нашу страну… то есть противопоставляющим себя нашему строю, то пропажа раритета есть уже акт не только экономического проступка, но и политический, если хотите.
– Пропажа или продажа, – вновь дернулась Лысцова.
– Вы в своем уме? – Гальперин побурел, выкатив на следователя изумленные глаза.
Еще не оправившимся от первой новости – обнаружение в архиве писем Толстого – присутствующим в кабинете преподнесли вторую весть, уже более реальную, почти осязаемую – оказывается, не кто иной, как заместитель директора по науке, Илья Борисович Гальперин, попросту говоря, передал или продал письмо Льва Николаевича Толстого кому-то из тех… ну, известно кому, если у него родной сын навострил лыжи…
– Черт знает что, – пробормотал Мирошук. – Во-первых, надо поднять фонды, поискать. Возможно, письмо и найдется… Прежде чем обвинять человека.
– А вы помолчите! – осадила Лысцова. – Нарушаете инструкции, позволяете брать документы на дом… И вообще, ваше поведение, Захар Савельевич… Вам кажется, что в управлении сидят дураки и слепцы? Вы думаете, что партийная дисциплина не для всех членов партии?
Тощая фигура бедняги Мирошука, казалось, скручивается наподобие сгоревшей бумаги. А лицо покрылось серым налетом.
Бердников покачал головой, встретившись взглядом с острыми, словно стянутыми в точки, глазами кадровички Лысцовой.
– Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, – вяло осадил Бердников.
– А я, как коммунистка, считаю – это один вопрос, – выпалила Лысцова. – Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.
В наступившей тишине слышалось яростное дыхание Лысцовой.
– Господи, – тяжко вздохнула Шереметьева. – Когда же мы спокойно будем работать?
– Кто же вам не дает спокойно работать? – проговорил Гальперин, глядя в пол туманными глазами.
– Вы! – встрепенулась Шереметьева. – И все ваше окружение… А теперь еще эта история с письмом. Дожили! Позор какой!
– Анастасия! – одернула Тимофеева. – Стыдись!
– Нет, это вы стыдитесь, Софья Кондратьевна, – обернулась Шереметьева. – Я никаких писем никуда не выносила…
– Но это же не доказано, – голос Тимофеевой густел.
– Ну, не с улицы же пришли эти люди, – с кривой улыбкой на полных красивых губах проговорила Шереметьева. – Начальник управления, начальник отдела кадров. Следователь, наконец… Теперь век не отмыться.
– С улицы, – все заводилась Тимофеева. – Именно с улицы!
В минуты сильного гнева голос Тимофеевой поднимался до звона, будто каждое слово остужал мороз.
– Что, собственно, произошло? Какой-то мерзавец… или мерзавка накатали анонимку. И пришли взрослые люди. Судить-рядить о том, что вилами писано на воде… Если Гальперин такой-сякой, то почему он не скрыл все четыре письма?
– А мы еще не знаем, – ввернула Лысцова. – Где три других…
– То есть как не знаем? – потерянно вставил Гальперин. – Можете проследовать ко мне домой.
– Больно нужно, – фыркнула Шереметьева.
– Тиха-а-а! – Тимофеева уперлась короткими руками в крутые бока, до смешного напоминая чайную куклу. – Теперь я скажу! – Она повернулась к Бердникову: – Вы зачем сюда наскочили, Македон Аристархович? Как Александр Македонский на парфян, а? Со следователем, с этой… совсем уже Лысцовой, а? Зачем?! Взбудоражили сотрудников, устроили судилище на песке! Да! Заместитель директора по науке взял на дом документы. Не унес на животе, ему директор позволил. Или не оповестил весь мир о письмах Льва Николаевича! Ну и что? Он – серьезный ученый, понимает, что значит подобное оглашение без предварительной экспертизы… Почему следователь не пригласил Гальперина к себе, на официальный допрос?! А потому, что нет оснований! И я убеждена, что следователь приехал к нам не по приказу своего начальства, а по просьбе руководителей архивного управления… Да, да! Чтобы превратить расправу с Гальпериным в общественное событие городского значения. В назидание другим! Заштопать прореху, что допустил тогда на собрании благодушный Захар Савельевич Мирошук…
Читать бесплатно другие книги:
