Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия Эдсел Роберт

Ян ван Эйк. Гентский алтарь, 1432. Дерево, масло. 3,54,6 м. Собор Святого Бавона, Гент, Бельгия. (Фото Хуго Мартенса.)

Ахен, Германия, октябрь 1944 г.Картина разрушения, представшая глазам хранителя памятников Уокера Хэнкока и солдат 1-й армии США, 25 октября 1944 года прибывших к Ахенскому кафедральному собору. (Фото Национального управления архивов и документации, Колледж-Парк, штат Мэриленд.)

Часть третья

Германия

Глава 24

Немецкий еврей в армии США

Живе, Бельгия

Январь 1945

Каждое утро Гарри Эттлингер, последний мальчик, справивший свою бар-митцву в синагоге Карлсруэ, садился на автобус возле своего дома в Ньюарке, штат Нью-Джерси, и ехал в школу в центр города. Его семья провела в Америке три года, прежде чем отец нашел наконец постоянную работу сторожа на чемоданной фабрике. Семья бедствовала, так что введения продовольственных карточек Гарри почти не заметил. Но из окна его автобуса перемены были очень даже видны. В крошечных дворах многоэтажек жители высаживали бобы, морковь и капусту – точно так же, как это делала Элеонора Рузвельт на лужайке Белого дома. «Огороды победы», так их называли. Даже заброшенные участки земли расчищались школьниками и засаживались бобами. Теперь дети и их родители ездили на «велосипедах победы», сделанных из непригодных для фронта металлов и переработанной резины. Автобус проехал мимо фонарного столба, на котором исел плакат: «Едешь один – едешь вместе с Гитлером» – призыв пользоваться общественным транспортом или хотя бы подвозить друг друга. Гарри даже радовался, что у его семьи не было машины. Поговаривали, что тем, кто катался без цели, просто для удовольствия, мог грозить штраф.

Автобус въехал в индустриальный район Ньюарка, где ночи напролет гудели фабрики. До войны этот маршрут не пользовался особой популярностью, но теперь все изменилось. На остановках у фабрик, где садились возвращающиеся с ночной смены рабочие, автобус набивался так, что в нем не оставалось даже стоячих мест. Из окна Гарри было видно, как люди терпеливо поджидают автобус на тротуарах – в основном пожилые мужчины и женщины, усталые, но гордые. Чтобы сэкономить ткань, женщины стали носить короткие платья, и Гарри удивленно смотрел на их сильные ноги. По той же причине мужчины носили брюки без манжет – но эта перемена впечатляла его гораздо меньше.

И еще кругом было очень много американских флагов, практически на каждом здании. И в окнах почти каждого жилого дома висели стяги с синей звездой на белом фоне с красной окантовкой. Это означало, что кто-то из членов семьи сейчас на фронте. Если звезда была золотой, а окантовка желтой – значит, в семье есть погибшие на войне.

Когда он окончит школу, думал Гарри, его родители тоже вывесят такой флаг с синей звездой, а может, и два, потому что его брат Клаус собирался записаться во флот, как только ему исполнится семнадцать. Уже сейчас мальчики из школы уходили на фронт. Призвали лучшего выпускника, Казимира Чокала, – позже он погибнет над Тихим океаном. На выпускной вечер из класса Гарри явится примерно треть мальчишек. Остальные уже проходили обучение, готовясь стать танкистами, пехотинцами или пилотами.

Гарри не собирался отлынивать от военной службы, но и записываться в армию не спешил. Война никуда не сбежит, ему придется в ней поучаствовать. Конечно, глубоко внутри эта мысль его совсем не радовала, но деваться было некуда. Как и каждому выпускнику 1944 года, Гарри Эттлингеру предстояло вступить в армию, отправиться за океан и стать гордым, дисциплинированным и до смерти напуганным солдатом. Он и представить себе не мог, что его жизнь может повернуться как-то иначе. Но пока у него были другие обязанности. По утрам он отправлялся в школу. После школы работал на фабрике, чтобы поддержать семью. До войны мануфактуры Шимана производили ювелирные изделия. Теперь они штамповали одноразовые долота для военных дантистов.

Как он и ожидал, повестка пришла почти сразу после выпускного. 11 августа Гарри Эттлингера отправили на военную подготовку. К этому времени союзники уже вовсю вели военные действия в Нормандии, и конечно же его мать следила за картой продвижения фронта на север и восток Европы, которую ежедневно печатали в газетах. Но Гарри и других призывников не слишком интересовали успехи и провалы армии. Все одно: они отправятся в Европу, они будут воевать, и кто-то из них умрет. Где именно это случится, было не столь уж важно.

Но пока они застряли в городе Мейкон, штат Джорджия, и их жизнь свелась к простой последовательности действий: проснуться, умыться, одеться, безупречно заправить койку, завтрак, построение, шагом марш туда и шагом марш обратно, разобрать винтовку «М1» и собрать ее, «да, сэр!», «нет, сэр!», марш туда-сюда, еда, снова марш, умыться, спать, ранний подъем, и все сначала. Весь день, каждую минуту они проживали сообща, в отрядах из десяти человек, выстроенные по росту от самого высокого до самого низкорослого (Гарри был четвертым).

В середине ноября, когда их обучение вот-вот должно было завершиться, Гарри Эттлингера вызвали на утреннем построении.

– Являетесь ли вы гражданином Соединенных Штатов, рядовой Эттлингер? – спросил его офицер.

– Нет, сэр.

– Вы немец, не так ли, рядовой?

– Немецкий еврей, сэр.

– Как давно вы в нашей стране?

– Пять лет, сэр.

– Следуйте за мной.

Через несколько часов перед лицом местного судьи Джорджии Гарри Эттлингер принял присягу гражданина США. Шесть недель спустя он уже был в бельгийском городке Живе, неподалеку от родины, и ожидал отправки на фронт.

Живе был пересыльным пунктом пополнений, военной базой, где распределяли новичков. Гарри Эттлингер и тысяча таких же новобранцев жили здесь в огромных бараках и спали на трехэтажных койках. Это был самый холодный январь в европейской истории: тепло от угольных печек немедленно уходило наверх, а в огромные дыры в деревянной обшивке задувал пронизывающий ветер. Две недели небо было затянуто тучами, а в первый ясный день Гарри увидел в небе самолеты – так он открыл для себя мощь союзников. Ход Арденнской операции уже переломился, немцев удалось отбросить назад, союзники снова наступали. Но все понимали: немцы не сдадутся, пока все их города до последнего не сожгут и не сровняют с землей. За каждый клочок немецкой земли будут сражаться и умирать тысячи солдат союзников, а вместе с ними тысячи солдат и жителей Германии. Безоблачное небо означало бомбы, смерть, а для солдат в Живе – прежде всего морозы. Та ночь была одной из самых холодных в жизни Гарри.

Прошло еще несколько дней, и поступили приказы о распределении. Солдаты отправлялись в путь. На следующее утро у казармы выстроились сотни грузовиков. Шел густой снег, офицеры выкрикивали номера подразделений, и солдаты с оружием и пожитками забирались в грузовики. Они понятия не имели, куда едут, знали только, что им предстоит присоединиться к 99-й пехотной дивизии где-то на фронте. Гарри был в пятом грузовике вместе с остальными восемью солдатами своего отряда (еще один таинственным образом исчез в пути), с которыми не расставался вот уже больше пяти месяцев. Они не обмолвились и парой слов, слушая с волнением и страхом, как загружаются остальные грузовики, как заводится мотор первой машины и колонна начинает движение.

Но вдруг за конвоем побежал сержант, сигналя первому грузовику и приказывая остановиться. Когда колонна затормозила, сержант пошел вдоль нее, громко выкрикивая три имени – так, чтобы услышала вся тысяча людей:

– Эти трое, следуйте за мной с вещами!

Гарри так удивился, услышав свое имя, что даже не сошел с грузовика.

– Эй, тебя же зовут, – подтолкнул его один из товарищей.

Гарри слез и положил вещевой мешок на землю у своих ног. Он видел, как еще двое вышвыривают из грузовиков свои пожитки. Он в последний раз оглянулся на восьмерых братьев по оружию, оставшихся внутри. Не пройдет и месяца, как трое будут мертвы, четверо – тяжело ранены и только одному удастся вернуться с войны без единой царапины.

– Рядовой Эттлингер, сэр! – Гарри отдал честь подошедшему к нему сержанту.

Сержант кивнул, вычеркнул имя из списка и дал колонне отмашку двигаться дальше. Грузовики покатили вдаль, а Гарри поднял свой мешок и поплелся обратно в казармы, не зная, куда и зачем его отправляют, но понимая, что не на фронт. Это было 28 января 1945 года, в его девятнадцатый день рождения. До конца своих дней Гарри будет считать этот день лучшим днем рождения в своей жизни.

Глава 25

После битвы

Ла-Глез, Бельгия

1 февраля 1945

В бельгийский Ла-Глез Уокер Хэнкок прибыл пронизывающе холодным февральским утром. До Арденнской операции он провел здесь восхитительный день, любуясь никому не известной статуей Мадонны, а вечер – в компании очаровательной хозяйки. Все время, пока наступали немецкие войска, он с тревогой следил за картой: как враг двигался на запад, поглотил Ахен, пересек «линию Зигфрида» и, наконец, вступил в Бельгию, где наступление замедлилось, еще чуть-чуть проползло вперед и намертво встало в долине реки Амблев. Именно в этой мертвой точке, прямо под флажком на карте, находился город Ла-Глез. Всякий раз глядя на этот флажок, Хэнкок вспоминал ту девушку и ту невероятную Мадонну, которые всего несколько недель назад казались так далеки от войны. «Война не щадит никого», – думал он, гадая, выжили они или нет.

Теперь, когда наступление в Арденнах было позади и союзникам удалось отбросить немцев, Уокеру Хэнкоку не терпелось увидеть, что стало с той мирной деревенькой. Первым хранителем, объехавшим долину после Арденнской операции, был Билл Лесли. Он сообщил, что Ла-Глез практически уничтожен, но Хэнкока все равно поразило плачевное состояние города. Все дома были разрушены, все магазины сожжены и покинуты, на улицах валялось сломанное оборудование и пустые гильзы от пуль. Собор подвергся обстрелу тяжелой артиллерии, и от него остался практически голый остов. Казалось, что он шатается на своем холме и каждую секунду может упасть. Но дверь, как ни странно, была закрыта, и Хэнкок вошел через зияющую в стене дыру. Крышу собора сорвало, а сломанные балки тяжело качались на яростном ветру под шапками льда и снега. Скамьи были перевернуты и нагромождены для баррикад, стулья раскиданы. Сначала немцы использовали собор как крепость, затем как полевой госпиталь, и Хэнкок не без оснований подозревал, что под снегом лежат замороженные тела: возможно, и немецких, и американских солдат. «Ничего и никого не щадит эта война», – снова подумал он.

Но кое-что война пощадила – Мадонну. Дева Мария все так же стояла там, где он видел ее пару месяцев назад, в центре нефа, одну руку прижав к сердцу, а другую подняв для благословения. Казалось, что она не замечает происходящего кругом, что она – в другом мире. Посреди всей этой разрухи она еще больше, чем обычно, воплощала чудо и надежду, и красота ее сияла даже над опустошением и отчаянием.

Но в городе еще теплилась жизнь. Спускаясь по покрытой льдом главной улице, Хэнкок заметил нескольких несчастных, изможденных и напуганных обстрелами людей, вылезавших из руин, в которые превратились их дома. Кюре собора снова не было на месте, но свои услуги предложил ему человек по имени месье Жорж, во всем, вплоть до окровавленного платка на голове, являвший собой хрестоматийный портрет выжившего на войне.

– Я пришел за Мадонной, – пояснил Хэнкок, сидя за столом напротив месье Жоржа и его жены в их скромной кухне. Он достал письмо от епископа Льежа, которому подчинялся этот приход:

– Епископ предлагает спрятать ее до конца войны в крипте Льежской семинарии. Погода неподходящая, я знаю, но времени терять нельзя. У меня есть грузовик и хороший водитель. Мы можем забрать ее уже сегодня.

По лицам месье Жоржа и его жены пробежала тень.

– Мадонна не покинет Ла-Глез – ни сегодня, ни когда-либо еще.

Оказалось, месье Жорж не согласен даже на то, чтобы статуя покидала собор.

Но что насчет снега, морозов, ветра, крыши, которая вот-вот обвалится? Хэнкок спорил, как мог, но мужчина оставался непреклонен.

– Я созову общее собрание, – сказал наконец месье Жорж, и на этом разговор был окончен. Спустя час в его доме собралось около десяти не слишком дружелюбно настроенных людей – Хэнкок подозревал, что это были все выжившие жители города. Он – без особого успеха – попытался отстоять перед ними свое предложение.

– В моем доме отличный погреб, – наконец сказал месье Жорж. – Кюре прятался здесь с нами во время битвы. Нас разве что задевали залетавшие в маленькое окошко пули, но эта опасность теперь позади. Предлагаю перенести Мадонну в погреб.

Предложение не привело Хэнкока в восторг, но казалось единственным возможным компромиссом. Этот дом хотя бы не грозил обвалиться в любую минуту. Но тут кто-то сказал:

– Ее не получится перенести. Она намертво припаяна к пьедесталу. Кому как не мне знать – я сам это делал.

– Ну, – ответил Хэнкок, – если вы так умело соединили их, то вам хватит умения и на то, чтобы их разъединить.

Каменщик покачал головой:

– На земле нет силы, способной разрушить эту связь. Я тут ничего не смогу сделать.

– А можно ли оторвать пьедестал от земли?

Каменщик ненадолго задумался.

– Можно попробовать.

Но тут послышался еще один голос:

– Вы никуда ее не перенесете!

Хэнкок повернулся на звук и увидел, как со своего места поднимается невысокий человек с квадратной челюстью.

– Послушай, будь благоразумен… – попытался возразить месье Жорж, но безуспешно.

– Она пережила войну, – сказал он. – Она – все, что у нас осталось. Она воплощает наше единство. Она – милость Божья, наше спасение. И этот чужак, этот… американец смеет приказывать нам, что делать? Статуя должна оставаться на своем месте, в соборе. Даже если от самого собора почти ничего не осталось.

– Я согласен с нотариусом, – сказал каменщик.

Хэнкок оглядел комнату, изможденные лица людей, повязки на ранах. Мадонна для них – не произведение искусства, вдруг понял он. Она была символом их жизни, их сообщества, их душой. И они не понимали, зачем прятать ее в подвале сейчас, когда они нуждались в ней больше, чем когда-либо. Она уже победила. Они не хотели думать, что после всех выпавших на их долю испытаний опасность может вернуться.

Но Хэнкок-то знал, что опасность никуда не делась, во всяком случае для статуи, которой угрожали дырявая крыша и практически разрушенные стены.

– Давайте отправимся в собор, – предложил он. – Может, там мы найдем решение.

Крошечная процессия плелась по пустому городу, пробираясь через сугробы снега, ледяные глыбы, брошенные артиллерийские орудия и мусор. У кого-то из жителей был ключ, так что они отперли дверь собора, несмотря на то что в нескольких метрах от них в стене зияла огромная дыра. Снег валил крупными хлопьями, оседая на Мадонне. Отряд окружил ее, и казалось, что их согревает тепло Девы. Хэнкок посмотрел ей в лицо – на нем отражались грусть, спокойствие и, возможно, удивление.

Хранитель снова заговорил о том, как важно ее спасти, но тут не выдержала крыша. Наверху внезапно что-то хрустнуло, и на пол с грохотом обвалился огромный кусок дерева. Вокруг поднялись облака снега и пыли, с крыши пошел ледяной дождь. Когда все успокоилось и люди снова смогли видеть друг друга, нотариус вернулся на свое место белый как снег. Он стоял почти прямо под обвалившейся балкой. Еще бы чуть-чуть…

– Так вот, – продолжал Хэнкок, но его прервала новая глыба льда, обвалившаяся с крыши и упавшая в сантиметрах от ноги нотариуса.

– Я считаю, что надо перенести статую в подвал дома месье Жоржа, – сказал нотариус.

Каменщик оказался прав, статуя никак не отсоединялась от основы. Так что к пьедесталу приладили две обвалившиеся балки крыши, и несколько человек принялись раскачивать Мадонну, чтобы оторвать ее от пола. Даже несмотря на то что пьедестал был немногим больше метра высотой, понадобилось восемь человек, чтобы вынести ее из собора и донести по скользкому склону до центра города. Согнувшись под весом статуи, они внимательно следили за дорогой, пробираясь сквозь снег и лед. На Хэнкоке была каска и военная форма, остальные были в традиционных шляпах и беретах. Возглавляла шествие молодая женщина в плаще с капюшоном. А над ними на голову возвышалась Мадонна, спокойная и печальная. Это была самая странная процессия в истории Ла-Глеза.

Когда Мадонну укрыли в погребе, один из местных жителей пригласил Хэнкока и его водителя на ужин. Хэнкок с радостью согласился, и каково же было его удивление, когда он снова обнаружил себя в гостях у месье Жанина, фермера и хозяина постоялого двора, чья дочь заботилась о нем и угощала его в прошлый приезд в город. Хэнкоку вполне хватило бы горячей воды, чтобы развести свой растворимый кофе, и собственного военного пайка, но семейство месье Жанина угостило его отменным ужином. И это несмотря на то что вся задняя часть дома была уничтожена и по гостиной гулял холодный ветер. Через одну из трещин в стене ему была видна огромная куча ручных гранат, панцерфаустов (немецких ручных гранатометов) и прочих боеприпасов, которые семейство подобрало на улице, другая щерилась сплошной темнотой. Все казалось каким-то неправильным, нереальным. И все же кругом находились те же самые люди, и пусть они выглядели постаревшими и уставшими, но они были живы, целы и накрывали перед ним настоящий праздничный стол. Ибо самым чудесным и неожиданным видением посреди всей этой разрухи были свежеприготовленные овощи и мясо.

Они поговорили о провале немецкого наступления, о мужестве американских солдат, о том, что могло ждать их впереди. Хэнкок ел за десятерых. Он переводил взгляд с лица на лицо, с трещин в стене и горы боеприпасов на две маленькие комнаты дома и чудесную тарелку еды, стоявшую перед ним. И тут он понял.

– В прошлый раз я был в другом доме, – сказал он.

Месье Жанин отложил вилку и сложил руки.

– Посреди ночи, – сказал он, – я проснулся, и прямо с кровати сквозь дыру в стену мне открылось небо. Я стал вспоминать, кто я и что здесь делаю, и пожалел себя: «Тяжелая доля выдалась мне на склоне лет после жизни, проведенной в непрестанном труде. Даже четырех крепких стен нет вокруг меня и моей семьи». Но затем я вспомнил, что нахожусь не в своем доме, что мой друг, которому этот дом принадлежит, мертв, что от дома, который я построил сам, не осталось ни одной стены. И мне стало нестерпимо грустно. А затем открылась правда. Мы выжили в этой войне. Все это время нам хватало еды. Мы все здоровы и способны работать. Он кивнул своей семье, затем сидящим напротив него двум американским солдатам.

– Нам, – сказал он, – повезло.

Сражение было позади. И Хэнкок верил, что война уже не вернется в Ла-Глез. Но там, на востоке, в Германии, мельницы войны мололи по-прежнему.

Глава 26

Еще один хранитель

Люксембург и Восточная Германия

5 декабря 1944–24 февраля 1945

В начале декабря 1944 года Джорджу Стауту сообщили, что отряд ПИИА 12-й армии США ожидает пополнение: к ним переводят еще нескольких военнослужащих, чтобы они помогали офицерам Отдела памятников в полевой работе. Что немаловажно, все они уже профессионально состоялись. И хотя Стаут понимал, что официальное оформление, как всегда, займет несколько недель, он хотя бы знал, что помощь близко.

Профессионального консерватора Шелдона Кека Стаут назначил в помощники новому офицеру ПИИА 9-й армии США Уолтеру Хачтхаузену. Кек служил в армии с 1943 года, был женат, и его сыну Кеки исполнилось всего три недели, когда отец отправился добровольцем на войну. Именно такими представлялись Стауту идеальные военные консерваторы.

Ламонт Мур, куратор Национальной галереи, руководивший эвакуацией ее самых ценных произведений в Балтимор в 1941 году, должен был вместе с самим Стаутом руководить миссией ПИИА из штаба 12-й группы армии – миссия ответственная, поскольку Стаут довольно часто отлучался на фронт.

Уокеру Хэнкоку тоже полагался помощник – капрал Леман, но его назначение откладывалось из-за бюрократических проволочек. Пока что Хэнкоку приходилось справляться самому, но ему советом и делом часто помогал Джордж Стаут.

Но самым впечатляющим, конечно, было назначение рядового Линкольна Керстайна, 37 лет, знаменитого интеллектуала и импресарио, вращающегося в высших кругах артистического мира. Его отцом был предприниматель, который сумел самостоятельно основать собственное дело и, явившись «из ниоткуда», стать советником президента Рузвельта. Линкольн подавал большие надежды с юных лет. В начале 1920-х годов, на старших курсах Гарварда, он организовал Гарвардское общество современного искусства, которое впоследствии станет Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Он также был одним из основателей литературного альманаха «Рог и гончая», в котором печатали свои новые произведения мировые знаменитости вроде писателя Алана Тейта и поэта Э. Э. Каммингса. Именно со страниц «Рога и гончей» впервые в Америке прозвучали опасения за судьбу искусства под властью Гитлера – статью на эту тему опубликовал под псевдонимом первый директор новорожденного Музея современного искусства Альфред Барр.

Окончив Гарвард, Керстайн стал писателем и художником. Но прославился он не как творец, а как покровитель творцов. Он был весьма уважаемым критиком и уже к 1930 годам стал одной из ключевых фигур нью-йоркской культурной жизни. В круг его близких друзей входили поэт-лауреат США Арчибальд Маклиш и писатель Кристофер Ишервуд, чья хроника нацистского Берлина «Прощай, Берлин» (1939) вскоре принесет ему международную известность (именно эта книга, а точнее, написанная в 1951 году по ее мотивам пьеса Ишервуда «Я – камера», ляжет в основу фильма «Кабаре»).

Однако главный вклад Керстайна в мир искусства из-за разразившейся войны не сразу был замечен. В 1934 году именно он убедил великого хореографа Георгия (Джорджа) Баланчина эмигрировать из СССР в Соединенные Штаты. Вместе они основали Школу американского балета, несколько гастролирующих трупп и театр «Нью-Йорк-Сити балет».

Но, как и всем остальным, в 1942 году Керстайну пришлось на время забыть о собственных проектах. Денег на его затеи хронически не хватало, будущее представлялось туманным, но идти в простые солдаты он не хотел и попытался вступить в резерв ВМС. Его заявку отклонили, потому что он был евреем, а значит, как и чернокожие, азиаты и выходцы из Южной Европы, не соответствовал требованию армии, по сути своей расистскому, быть американцем не меньше чем в третьем поколении. В береговую охрану его не приняли из-за проблем со зрением. Так что в феврале 1943 года он все-таки поступил в армию простым рядовым. «В 36 лет я с великим трудом делаю то, что в 26 вряд ли показалось бы мне таким тяжелым, а в 16 и вовсе позабавило бы», – делился он переживаниями со своим близким другом Арчибальдом Маклишем, в ту пору занимавшим пост библиотекаря Конгресса. В письме второму другу он был более откровенен: «Я уже не молод, и все это дается мне непросто. <…> Я так устал, что не могу спать, но им, кажется, и дела до этого нет <…> Я научился (почти) стрелять, разбирать винтовку, спасаться от не слишком большого танка, медленно и неуклюже преодолевать препятствия и валиться в различные водные ловушки. Мне, наверное, все это должно казаться забавным, но почему-то не кажется». Зато, шутил он, ему удалось сбросить двадцать килограммов.

Керстайн прошел курс военной подготовки, но его никуда не брали, ни в дивизию контрразведки Военного департамента, ни в военную разведку, ни в войска связи. В конце концов он отправился в форт Бельвуар, штат Виргиния, где обучался на сапера и писал технические инструкции для армии. Устав от армейского однообразия, Керстайн начал собирать произведения искусства, созданные солдатами: сначала – товарищами по форту Бельвуар, затем – значительно расширив круг своих авторов. С помощью многочисленных друзей и респондентов неутомимый Керстайн превратил «Проект военного искусства» в полноценную операцию при поддержке армии. В конце 1943 года девять отобранных Керстайном солдатских скульптур и картин были представлены в журнале «Лайф». Затем эти и другие работы стали частью передвижной выставки «Американское военное искусство», которую он организовал в Национальной галерее искусства и Библиотеке Конгресса в Вашингтоне.

И вот комиссия Робертса предложила Керстайну место в ПИИА. Он был рядовым, но комиссия настаивала на его назначении исходя из его исключительных способностей. Керстайн разрывался между «Проектом военного искусства», к которому был привязан, и ПИИА, выполняющему очень важные задания. В итоге он выбрал защиту и охрану памятников. В июне 1944 года Керстайн прибыл в Англию вместе с тремя другими хранителями-новичками и думал, что вот-вот присоединится к отлаженной, безотказно работающей военной организации.

Реальность оказалась совсем другой. Хранители памятников первого призыва либо уже уехали в Нормандию, либо готовились переправиться через Ла-Манш. На базе в Шрайвенхеме толкались гражданские специалисты и представители Службы по связям с гражданской администрацией и населением, но никакого Отдела памятников там не было. Теперь, когда все прошедшие подготовку офицеры были призваны на действительную службу, отдела ПИИА как будто и вовсе не существовало. Оказавшись в Лондоне, Керстайн с товарищами обнаружили, что об их прибытии никого не предупредили, более того, никто из тех, с кем им удалось встретиться, никогда не слышал об Отделе памятников, изящных искусств и архивов. Им было велено ждать, пока не придут официальные бумаги. И армия, озабоченная предстоящей высадкой в Нормандии, тут же забыла про них.

Керстайну удалось связаться с хранителем памятников Джеймсом Роримером, с которым в Нью-Йорке они вращались в одних кругах. Роример писал жене:

«Разве не странно, что такой человек, как Линкольн, автор шести книг и бесконечного числа статей, окончивший Гарвард, основатель «Рога и гончей», директор Американской школы балета и так далее, и так далее, все еще тянет лямку рядового? Хреново – вот все, что можно сказать. С другой стороны, ведь и Сароян рядовой. Но он-то будет военные пьесы сочинять. Конечно, нечего ждать, что всем 10 миллионам человек, если не больше, армия найдет достойное применение. Даже не знаю, что тут важнее – удача, грамотное управление, друзья или связи, – но уж точно одних способностей недостаточно, чтобы найти себе место».

Роример вот уже несколько месяцев вел битву за назначение Керстайна в ПИИА и ничем не мог помочь блестящему, но забытому солдату. Однако у неутомимого Керстайна оказалось достаточно собственных связей, чтобы его перевели во Францию, и даже в Париж, где он все так же дожидался официального назначения. Страдая от безделья, он построил себе кабинет из упаковочных ящиков и каждое утро вставал пораньше и сочинял письма, стихи и статьи для журналов.

И все же его собственная бесполезность мешала ему и постепенно вгоняла в депрессию. Таков был узор его жизни: круговорот периодов лихорадочной активности и всепоглощающей тоски. В течение первых он добивался удивительных успехов в сфере культуры, но все обычно заканчивалось приступами уныния и осознанием утраченных возможностей. Депрессивные состояния стали причиной вечного беспокойства, неспособности уделять постоянное внимание одним и тем же вещам. Он был человеком крупным и неуклюжим, с орлиным носом и внимательным, пронизывающим взглядом – из тех людей, под чьим взором сама собой отшелушивается краска со стен, но в дружбе и веселье им нет равных. Несмотря на свою пугающую наружность, Линкольн Керстайн был неуверенным в себе человеком. Этот внешне грубоватый гений постоянно находился в поиске новых творческих вызовов.

Но осенью 1944 года Керстайн, запертый в ловушке армейской бюрократии, с каждым днем мрачнел все больше, и даже успехи армии союзников, стремительно освобождавшей Европу, его не радовали. С октября он начал засыпать комиссию Робертса гневными письмами. Он сообщал, что ради работы в ПИИА отказался от звания мастер-сержанта, жаловался на то, как тяжко быть рядовым в тридцать семь лет, что «Скилтон, Мур, Кек и я либо доставляем комиссии слишком много хлопот, либо и вовсе забыты. <…> Я лично думаю, что поведение комиссии можно, мягко говоря, назвать жестоким и оскорбительным». Если назначение не ждет его в ближайшее время, писал Керстайн, он не испытывает «ни малейшего желания оставаться в списках сотрудников».

Нельзя сказать, что от этих писем было много толку. Комиссия Робертса и рада была бы отправить Линкольна Керстайна на фронт. Они и сами удивились, узнав, что армейские правила не позволяют рядовым служить в ПИИА. Все это потребовало выработать новые процедуры, которые бесконечно утверждались разными звеньями цепочки командования. И только в декабре 1944 года, спустя шесть с лишним месяцев после прибытия Керстайна в Англию, пришел приказ о его назначении, и 5 декабря он явился в 3-ю армию США на временную службу. Длительная отсрочка еще более разозлила его, когда он обнаружил, как отчаянно хранители памятников из 12-й группы армий нуждались в помощи.

Джордж Стаут, к которому Керстайн когда-то ходил на лекции в Гарварде, прекрасно понимал, какое сокровище – его новый рядовой. Возможно, Стаут помнил и о его недостатках: резких сменах настроения и общей нелюбви ко всему армейскому. Было ли это совпадением или сознательным решением – а зная Стаута, нельзя не предположить, что он все продумал, – но Керстайн получил идеального напарника: хранителя памятников Роберта Поузи из 3-й армии генерала Паттона.

Это была та еще парочка: тихий алабамский архитектор-работяга и маниакально-депрессивный еврейский бонвиван-гомосексуал, хотя и женатый, из Нью-Йорка. Поузи был спокоен, Керстайн – эмоционален. Поузи планировал, Керстайн рубил сгоряча. Поузи все продумывал, Керстайн действовал по наитию – правда, почти всегда гениальному. Поузи из дома присылали только шоколадки «Хёршиз», а Керстайну – копченые сыры, артишоки, лосося и последние номера «Нью-Йоркера». Но, пожалуй, важнее всего было то, что Поузи был солдатом. Керстайна раздражали армейские закостенелость и бюрократизм, а большинство офицеров он считал невыносимыми занудами. Поузи принимал и уважал армию и ее законы. Более того, он даже любил их. (Роберт был ранен в Арденнах, но почти сразу вернулся к своим обязанностям из преданности не столько ПИИА, сколько друзьям – солдатам из 3-й армии.) Сообща эти двое хранителей могли на войне добиться гораздо большего, чем поодиночке.

Объединить их стоило и из практических соображений. Поузи был самым опытным офицером ПИИА. Он понимал, как и что надо делать, и к тому же профессионально разбирался в материалах и строительстве. Но он не был ни начитан, ни разносторонне образован, не говорил ни на одном иностранном языке. Керстайн же прекрасно знал французскую и немецкую культуру, блестяще разбирался в искусстве и свободно говорил по-французски. К сожалению, их пара страдала от существенного недостатка: ни тот ни другой не знал немецкого, хотя Керстайн худо-бедно мог на нем изъясняться.

Никто не сомневался, что для службы в отделе памятников Керстайн более чем профессионален – уж точно профессиональнее стоящего над ним капитана Поузи, но в армии он оставался простым солдатом и должен был выполнять все обязанности рядового: откачивать воду из затопленного подвала, искать намордник для собаки полковника, добывать и привозить фанерную доску, стряпать, рыть туалеты и, конечно, сочинять рапорты и вести документацию. Самым сложным было последнее – каждая страница должна была быть отпечатана в восьми экземплярах, и если кто-то находил в документе опечатку, все приходилось переделывать заново. Но, несмотря на все это, Линкольн Керстайн не унывал. После семи месяцев прозябания в безделье он снова был увлечен, полон энтузиазма и счастлив оказаться на передовой.

Свою подготовку в качестве хранителя памятников Керстайн прошел во французском Метце. Последние недели января Поузи и Керстайн разъезжали по обледенелым дорогам между штабом 3-й армии в Нанси и городом-крепостью Метцем, доставшимся 3-й армии после кровопролитной битвы. Поузи рассказывал, что во время Арденнского наступления немцы сбрасывали в тыл союзникам солдат, переодетых в американскую форму. Обнаружить обман можно было, только задавая солдатам вопросы на американские темы вроде бейсбола.

Однажды по пути к какому-то лежащему в стороне от главной дороги имению или городу Керстайн услышал за деревьями пулеметный огонь. Поскольку они были еще достаточно далеко от фронта, он принял стрельбу за учения союзников. И только на следующий день узнал, что их на самом деле обстреливали немцы. Поузи оставался невозмутимым, но Керстайну было не по себе. Его утешало только сознание того, что немцы не умеют стрелять метко. Но с тех пор он все равно старался держаться главных дорог.

Так что в январе они ехали по главной дороге. С тех пор как закончилось Арденнское сражение, Роберт Поузи пытался выяснить, куда были вывезены сокровища из Метца. Все, что он мог делать, – это встречаться и разговаривать с чиновниками, секретарями и прочими мелкими служащими, которых разыскивал в городе и расположенном неподалеку союзническом лагере военнопленных. Все главные нацистские воры сбежали домой, на восток. Учитывая, как мало на самом деле знали эти мелкие чинуши, задание было не из простых. Под нажимом они чаще всего могли выдать еще одно имя и еще один адрес человека, который, возможно, располагал более точными сведениями.

Так Керстайн узнал, что на самом деле служба в ПИИА состояла в основном вот из такой тягомотины: находить и допрашивать не желающих ничего рассказывать чиновников, пока наконец не обнаружится тот, кто нужен. Было немного похоже на игру в пинг-понг: Поузи слышал имя, находил человека, получал от него немного информации и несколько новых имен, находил этих людей и задавал им те же вопросы, пока в результате тяжкого однообразного труда ситуация не прояснялась. Ответ почти никогда не приходил из одного источника. Обычно только в результате долгих разговоров медленно, слишком медленно, складывалась общая картина.

Но на действительно важные беседы: такие, как разговор с архивариусом доктором Эдвардом Эвингом, чье имя неоднократно всплывало в чужих рассказах, Поузи приглашал хранителя памятников 12-й армии США Джорджа Стаута. Керстайн вскоре понял, что Стаут, настаивавший на создании службы охраны произведений искусства еще на встрече в музее Метрополитен в 1941 году, был местным экспертом, на которого полагались все остальные. Если что-то нужно было делать, то он один знал как.

Стаут приехал 15 января. Два дня он допрашивал доктора Эвинга, а Керстайн вел запись. Записывать, правда, поначалу было особенно нечего. Доктор Эвинг отвечал тихо и быстро. Немецкая пропаганда давно уже выставляла союзников, и прежде всего американцев, главными варварами и грабителями произведений искусства: мол, они все конфискуют и продадут кому-нибудь подороже. Но с самого начала в ПИИА прозорливо решили не привлекать к работе с памятниками торговцев произведениями искусства, а только профессионалов в области культуры и научных работников. На европейских чиновников обычно производило впечатление то доверие, которое оказывали их сограждане хранителям памятников. Из всех хранителей больше всего доверия вызывал Джордж Стаут. Он излучал знания, профессионализм и искреннюю любовь и уважение к культурным памятникам.

И Эвинг в итоге заговорил. Он объяснил, что в представлении нацистов Метц был немецким городом. Ведь Германии пришлось отдать его французам после Первой мировой войны. На деле все, конечно, было сложнее, но нацисты любили упрощения. Эвинг процитировал Гитлера: «Толпа умеет запоминать только простые идеи, повторенные тысячу раз».

За каких-то двадцать минут Эвинг раскрыл Керстайну глаза на сложности, которые ждали их впереди. За одно предположение, что союзники могут войти в Германию, могли расстрелять или, что еще хуже, отправить на Восточный фронт. Готовиться к такой возможности тоже было предательством. Поэтому историки искусства в Метце только каталогизировали хранившиеся в городе шедевры, но ничего не делали для того, чтобы их защитить. Эвакуация началась только тогда, когда союзники находились уже совсем рядом. Но Эвинг, конечно, не называл это эвакуацией. Он говорил о временном безопасном хранении предметов искусства, которые вернутся в Германию после того, как она выиграет войну.

– Они всегда все отрицают, – сказал Стаут Керстайну после допроса. – Всегда речь о «них», не о «нас». Преступления всегда совершает кто-то другой. Но для нас это неважно. Наша задача не в том, чтобы судить, наше дело – спасать искусство.

Сокровища Метца оказались разбросаны повсюду: их находили в гостинице, в крипте собора, в подземной шахте. Эвинг указывал места на карте города, которую протянул ему Стаут. Керстайн заметил, что сам Стаут оживился при упоминании только одного города: Зигена.

– А что случилось с Гентским алтарем?

Эвинг знал о том, что алтарь забрали, и был уверен, что он все еще в Германии. Вернее всего – в подземном бункере рядом с Кобленцем. Или в резиденции Геринга, Каринхалле. Или в гитлеровском Бергхофе в Берхтесгадене.

– Но, может быть, – сказал он, – алтарь увезли в Швейцарию, Швецию или Испанию. Я, честное слово, не знаю.

Уже позже Керстайн осознал (хотя потом не помнил точно, когда и где его осенило): «Не все немцы одинаковы. Многие никогда не сочувствовали нацистам, но продолжали молчать из страха. Да и нацисты бывают разными. Есть среди них и те, кто присоединился, чтобы выжить, есть карьеристы, есть безвольные последователи принятого порядка вещей. Но есть и те, кто верит искренне, – вот в них-то вся загвоздка. Возможно, мы найдем то, что ищем, только после того как последний истинно верующий будет мертв».

Глава 27

Джордж Стаут и его карты

Верден, Франция

6 марта 1945

Перед хранителем памятников Джорджем Стаутом лежали изрядно помятые посылки, на одной стоял штамп военной почты: «Доставлено в поврежденном виде». Он взял верхнюю и перевернул. Внутри что-то грозно звякнуло, как будто поломалось в пути. Да, адрес отправления был написан рукой его жены Марджи, но, кроме этого, посылка ничем не напоминала о доме. На штампе стояла дата: начало декабря 1944 года – а на дворе было уже 6 марта 1945-го. Джордж Стаут не сомневался, что до него наконец дошли его рождественские подарки. И это заставило его задуматься о том, как много изменилось за эти три месяца.

Сначала Арденнская операция. Потом прорыв союзников. Невыносимо холодная зима. И, конечно, его перевод в 12-ю группу армий США, командующую всей немаленькой американской армией. И хотя новое назначение потребовало от него покинуть передовую и отправиться во Францию, оно хотя бы обеспечило ему теплую постель. Ну, не такую уж и теплую – всю зиму он проклинал «чертову принципиальность», не позволившую ему забрать себе оставшееся после немцев стеганое одеяло. В любом случае это было гораздо лучше, чем траншеи и землянки, в которых приходилось спать на пути в Германию. Во Франции у него были даже свежие яйца на завтрак и немного трофейного вина к ужину. Назначение в 12-ю группу армий сулило собственный стол, небольшой кабинет и влияние на действия четырех армий общим числом 1,3 миллиона человек – ровно девять из которых были хранителями памятников на фронте.

Можно было, конечно, считать это повышением, но для Джорджа Стаута новая должность обернулась наихудшим кошмаром: административной работой. Все свелось к заполнению бумаг, встречам, передаче сообщений от главного штаба на фронт и обратно. Вот типичная запись того времени из дневника Стаута: «Назначения в ПИИА: проверка, отбор, квалификации, оплата, сроки службы, определение вышестоящей инстанции; изготовление микрофильмовых копий всей полевой документации ПИИА; досье на работников ПИИА и прочего личного состава гражданской службы; информация о хранилищах в Германии».

Вернувшись в штаб передовой во французском Вердене, рядом с немецкой границей и зоной боевых действий, Джордж почувствовал себя гораздо счастливее. Оказавшись на востоке, он увидел все преимущества своей должности и постепенно начал сживаться с новой ролью. Как офицер, руководящий ПИИА, он больше не был ограничен близлежащей территорией. При наличии документов, на оформление которых иногда требовалась пара-тройка дней, он мог путешествовать по всей территории, подчинявшейся 12-й группе армий. То есть остальные хранители могли позвать его, когда совершали важные находки. Только недавно он объехал долину реки Амблев с Уокером Хэнкоком, осматривая местные деревушки, пострадавшие от Арденнской операции, допрашивал военнопленных в Метце вместе с офицерами 3-й армии, побывал в Ахене и оценил масштабы разрушений, причиненных 1-й армией США в октябре 1944-го. К нему сходились все нити, он был главным звеном всей операции. И впервые все полевые офицеры ПИИА понимали, что над ними хоть кто-то стоит, что они являются частью единого целого и не сражаются в одиночку за культурное наследие всей Европы. Джордж Стаут не хотел повышения в 12-ю группу армий, но оно произошло чуть ли не случайно и сделало его незаменимым. Теперь он был тем фундаментом, на котором строилась программа сохранения памятников всей Северной Европы.

А может, назначение было не случайным, а неизбежным? С самой первой встречи в Нью-Йорке в декабре 1941 года, на учебной базе в Шрайвенхеме, в изрытой заграждениями Нормандии, во время стремительного наступления к немецкой границе Джордж Стаут был незаменим. Разница заключалась только в том, что теперь это было закреплено официально.

И вовремя, потому что 6 марта 1945 года самые тяжелые испытания хранителям еще только предстояли. Стаут отложил посылки из дома – он откроет их позже, когда будет свободное время, – и расправил карты.

Британская 2-я армия возглавляла северный фланг атаки в Голландии. Стаут не сомневался, что британский ученый Рональд Бальфур, его бывший сосед по комнате, держит ситуацию под контролем, даже если пока ему не удалось обнаружить свою главную цель: украденную из Брюгге Мадонну Микеланджело.

У 7-й армии США на южном фланге до сих пор не было своего хранителя памятников. Единственное утешение Стаута состояло в том, что 7-я направлялась на индустриальный юго-запад Германии, где было не так уж и много исторических памятников. Но им все равно скоро понадобится свой хранитель, и Стаут отчаянно надеялся, что руководство главного штаба уже приглядело подходящую кандидатуру.

Армии, которые курировал Стаут, занимали в союзнических войсках срединное положение: 1-я, 3-я, 9-я и 15-я.

Хранителем 15-й армии был Эверетт Лесли, переведенный из 1-й армии.

На юге, в долине реки Мозель, располагалась 3-я армия генерала Паттона. 29 января 1945 года 3-я армия наконец прорвала «линию Зигфрида» под Метцем и уже продвигалась в сердце Германии. Понаблюдав за Поузи и Керстайном несколько недель, Стаут был совершенно уверен, что они идеально сработаются.

9-я армия теперь, помимо всего прочего, отвечала за немецкий город Ахен. Их хранителем был капитан Уолтер Хачтхаузен, профессор архитектуры из Университета Миннесоты. Стаут никогда не встречал Хачтхаузена до прибытия на фронт и даже не знал, как и откуда тот попал в ПИИА. Но ему было известно, что Уолтера в 1944 году ранили в Лондоне во время обстрела люфтваффе, и, очевидно, именно поэтому он не прошел подготовку в Шрайвенхеме перед высадкой в Нормандии. Насколько Стаут знал, Хачтхаузена выбрали в Отряд памятников с самого начала.

Он, конечно, прекрасно подходил для этой работы: образованный, жизнелюбивый, профессиональный, целеустремленный. Уолтер изучал в университете архитектуру и дизайн и был хорошо знаком с европейской культурой. Ему недавно исполнилось сорок – он был ровесником многих хранителей, – но Стауту он все равно казался юношей. Открытое, приятное лицо, светлые волосы – Хачтхаузен, выросший в городке Перри в Оклахоме, действительно выглядел как типичный американец.

Но больше всего Стауту нравились не мягкость и мальчишеское очарование нового подчиненного, а его преданность делу. Уолтер уже успел организовать «строительное управление», которое координировало усилия жителей Ахена, занимавшихся ремонтными и реставрационными работами, и превратил музей Сюрмонда-Людвига, где в конце 1944 года Уокер Хэнкок обнаружил список немецких хранилищ, в сборную точку произведений искусства Иногда ценности сдавали союзникам немцы, которые прятали их от нацистов. В последний приезд в Ахен Стаут увидел в музее Сюрмонда больше алтарей, чем, как ему казалось, было во всей Рейнской области. Хранителю памятников оставалось лишь осмотреть их, при необходимости отреставрировать и вернуть законным владельцам.

Но по-настоящему Стаута сейчас беспокоила 1-я армия, где в конце 1944 года его на посту хранителя заменил Уокер Хэнкок. Армия уже почти прорвалась через леса Западной Германии и направлялась в Рейнланд, густонаселенную область вдоль реки Рейн, культурный центр Германии. Стаут свернул большую карту и раскрыл карту Рейнской области. Каждые несколько дней, по мере продвижения армии, он их обновлял, так что теперь они все были испещрены треугольниками и кругами, за которыми скрывались имена немецких чиновников в области культуры или адреса хранилищ. Все они были с немецкой стороны фронта, но многие – прямо рядом с рекой. Он понимал, насколько велика вероятность того, что с продвижением союзников немцы переправят произведения искусства дальше на восток, как это было перед взятием Метца и Ахена. Но для того чтобы упаковать и увезти такое количество ценного груза, нужны были грузовики, бензин и люди – а их в Германии не хватало. Он верил или, скорее, надеялся, что все шедевры остались там, по ту сторону Рейна.

Его палец двигался по карте к северу, из первого большого города на пути 1-й армии, Кёльна, вдоль Рейна к большому треугольнику в Бонне. Здесь, по последним данным, находился граф Франц фон Вольф-Меттерних, бывший глава парижской Службы охраны культурных ценностей, назначенный немцами в провинцию Рейна. Вольф-Меттерних был не только самым значительным чиновником культуры из уехавших в Германию. Если все, что рассказывали в Париже, правда, от него вполне можно было ждать сотрудничества с союзническими войсками.

Он постучал пальцем по точке на карте: Зиген. Название этого города всплывало снова и снова. В Ахене, в Метце, везде, где находились нацистские источники информации. Стаут не сомневался, что там расположено хранилище предметов искусства и, вернее всего, огромных размеров. А как же иначе? На всей освобожденной союзниками территории, от побережья Бретани до самой Германии, пропали произведения искусства. И не просто произведения искусства, а шедевры великих мастеров: Микеланджело, Рафаэля, Рембрандта, Вермеера. Они пропали, но где-то же они должны быть.

А ведь были еще религиозные реликвии, алтари, свитки Торы, церковные колокола, витражи, украшения, архивы, гобелены, исторические реликвии, книги. Говорили, что были украдены даже трамваи с улиц Амстердама. Ведь пять лет для грабежа – это почти бесконечность, а в кражах участвовали тысячи людей: искусствоведы, охранники, упаковщики, инженеры. Тысячи поездов, десятки тысяч галлонов бензина. Могли они украсть миллион предметов искусства? Число казалось невероятным, но Стаут начинал верить, что нацистам это удалось. Их аппетиты ненасытны, ну и к тому же не зря они известны жестокостью, организованностью и эффективностью.

Но при всей своей тяге к искусству хорошими консерваторами, судя по тому, что ему уже удалось увидеть, нацисты не были. Государственные хранилища в Западной Европе содержались в чистоте, их освещение было хорошо продумано, расположение отмечено на карте, и они создавались годами, если не десятилетиями. Британцам понадобился целый год, чтобы переоборудовать свое огромное подземное хранилище в шахте Манод в Уэльсе. Нацистские чиновники, занимавшиеся культурой, с которыми удалось поговорить Стауту, рассказывали, что немцы начали подготовку своих хранилищ только в 1944 году. Те украденные произведения искусства, которые удалось обнаружить союзникам, чаще всего просто валялись в сырых подвалах. Некоторые картины пожелтели, другие изъел грибок, они потрескались, а где-то и порвались. Упакованы они были неправильно или не упакованы вовсе. Всюду срочность казалась важнее планомерной работы.

Что там так часто повторял ему Уокер Хэнкок в дни их совместных путешествий? «Немцы вели себя корректно и вежливо, пока находились у власти, но когда поняли, что скоро их попросят вон, как с катушек сорвались».

Что, если немцы уничтожали искусство просто назло? Или чтобы скрыть свидетельства своих преступлений? Что, если особенно ценные работы были украдены простыми ворами или бандитскими нацистскими группировками? Ведь в тяжелые времена предметы искусства можно было обменять на еду, безопасный проезд и даже на жизнь. А при нацистской власти уж тем более.

А если нацисты все-таки решились перевозить художественные ценности? Обстреливая немецкую колонну, авиация союзников запросто могла уничтожить заодно и произведения искусства – и только потом обнаружить в армейских грузовиках не немецких солдат, а скульптуры Микеланджело. А если грузовики наткнутся на мины? Попадут под бомбардировку? Появлялась и новая забота: советские войска начали наступление на Восточном фронте. Что, если они доберутся до украденного искусства первыми?

Стаут вспомнил своего бывшего напарника, майора авиации Диксона-Спейна, который покинул ПИИА, но успел поделиться с Джорджем мудростью: «На войне никогда не стоит торопиться». После Кёльна хранители начнут настоящую погоню: за Гитлером, за нацистскими ворами, за Красной Армией. Но как бы им ни хотелось бежать, они должны быть готовы исполнять свое дело так, чтобы потом не пришлось переделывать. Уж этот урок Стаут отлично усвоил за все время службы.

Он отложил карты и взялся за бумаги. Два дня назад в командование армии отправился его ежемесячный отчет, а вслед за ним – ежемесячный рапорт в командование флота. Отчет о последней инспекционной поездке был подписан и подшит. Он изучил полевые донесения за февраль от Лесли, Поузи, Хэнкока и Хачтхаузена и присвоил донесениям номера. На освобожденной территории было 366 памятников, охраняемых ПИИА, и только 253 – осмотрены.

Почти 400 мест, и все к западу от Рейна. После того как Рейн будет форсирован, фронт легко может растянуться на тысячи и тысячи километров. А у него все так же в подчинении девять человек. Хоть бы они получили еще четырех в помощники. Казалось, что главный штаб солидарен с Диксоном-Спейном: торопиться никогда не стоит.

У Стаута был старый верный «Фольксваген» – у большинства хранителей не было своих машин. Пока что им приходилось довольствоваться прибывшими из главного штаба камерами. Только пленку к ним так и не выдали. Камеры были недорогим французским старьем, но их было достаточно.

Проклятые немцы. Почему они не сдаются? Исход войны был определен, когда союзники остановили Арденнское наступление. Все понимали, что вопрос не в том, победят они или нет, а в том, как скоро и какой ценой… Сколько еще пострадает солдат, простых жителей, виновных и невиновных, старых и молодых, не говоря уж о памятниках, исторических зданиях и произведениях искусства! Победа на поле боя – совсем не то, что победа в деле сохранения культурного наследия человечества. И итоги их тоже будут оценены по-разному. Иногда Стауту казалось, что он ведет совершенно другую войну, войну внутри войны, что его затягивает в отдельный водоворот стремительно мчащийся вниз поток. «Что, если мы выиграем войну, – подумал он, – но на наших глазах потеряем последние пятьсот лет европейского культурного наследия?»

«Ты спрашиваешь, почему немцы не хотят просто сдаться и прекратить резню? – писал Стаут жене. – Ты знаешь, я никогда особенно не любил эту нацию, и по мере того, как мы продвигаемся вперед, даже моя невысокая оценка становится еще ниже. Я считаю их руководителей неумными, злыми и коварными людьми, а простых немцев – незрелыми и невероятно глупыми. По их собственному идиотскому мнению, сдаваясь, они не получают ничего, а сражаясь, остаются с иллюзией военной славы». И все же Джордж Стаут был готов на многое, чтобы защитить немецкую культуру.

Он взглянул на часы. Ужин давно закончился, столовая уже закрылась. Опять не успел. Желудок бурчал, но он считал, что это не от голода, а от гриппа, подхваченного в последние дни. Стаут осторожно свернул карту Германии, вернул ее в тубу и поставил обратно на полку. Затем положил на стол свою коричневую посылку. Она казалась посланием из другого мира, связывающим его с прошлой жизнью, и он смотрел на нее с нежностью. Наконец он снял клейкую ленту и раскрыл посылку. Внутри, в окружении запакованных подарков, лежал фруктовый кекс. Он представил себе кухню своего дома, жену, склонившуюся над миской, сыновей – один все еще цепляется за мамин фартук, второй только-только записался во флот. Он был предан своему долгу и чести, но, как и все остальные, скучал по дому. Ему хотелось просто отломить кусок кекса и набить им рот, но он понимал, что нож уместнее. Он осторожно отрезал себе кусочек. Кекс подсох, но все еще оставался вкусным.

Тем вечером, как почти всегда в конце долгого дня, он взялся за ручку.

Дорогая Марджи!

Сейчас половина девятого, и я наконец закончил работу и дожидаюсь одного телефонного звонка. Пока жду, с удовольствием сообщаю тебе, что сегодня днем до меня наконец доехали две твои рождественские посылки. Они слегка потрепались в дороге <…> но я совершенно счастлив. Фруктовый кекс прибыл практически в целости и уже почти уничтожен. Все подарки просто замечательные. Носки мне были нужны, да и все остальное пригодится. Я чуть не разрыдался над носовым платком от Берты, а какие хорошенькие эти ленточки и обертки! Даже рождественская свеча совсем не лишняя – здесь они очень нужны и достать их трудно.

Многое предстоит сделать. Сейчас мы немного застряли, но со всем справимся. Все это можно преодолеть методичной работой. К тому же меня всегда утешает мысль о том, что я борюсь с конкретными трудностями, а не с причудами какого-то дурака. Именно последнее отнимало у меня столько сил в Музее Фогга. Интересно, что там будет дальше.

Спасибо тебе, дорогая. С любовью, Джордж

Глава 28

Искусство переезжает

Имение Геринга в Каринхалле

13 марта 1945

8 февраля 1945 года Советская Армия, освободив Польшу из лап нацистов, перешла реку Одер и вступила на территорию Германии. За несколько дней до этого колонна грузовиков и машин начала эвакуацию из Каринхалла, охотничьей резиденции, картинной галереи и имперского дворца Германа Геринга в лесу Шорфхайде, к северо-востоку от Берлина. На ближайшей железнодорожной станции предназначенные к эвакуации предметы грузились в вагоны для последующей транспортировки, заполнив оба персональных состава Геринга и одиннадцать дополнительных вагонов. Большую часть груза составляли произведения искусства.

Месяц спустя, 13 марта 1945 года, Вальтер Андреас Хофер, отвечавший за художественную коллекцию Геринга, подготовил еще один поезд с произведениями из бесценного собрания рейхсмаршала. Геринг, которого судьба личных владений заботила гораздо больше, чем потеря Восточной Германии, приехал в Каринхалл и отобрал подлежащие транспортировке предметы. Поначалу он не собирался брать с собой предметы искусства, которыми завладел в Париже с помощью Оперативного штаба. Геринг гордился собственной честностью, а эти произведения, если смотреть на них с непредвзятой точки зрения, могли показаться приобретенными при сомнительных обстоятельствах. Хофер спорил с ним яростно и в итоге победил. Так что большинство работ, прибывших в Каринхалл через Жё-де-Пом, были снова в пути: вместе с сотнями других они двигались в резиденцию Геринга на юге, подальше от Советской Армии.

Несколько великолепных небольших картин – в их числе шесть кисти Ганса Мемлинга и одна – Рогира ван дер Вейдена – отправились вместе с Герингом и его женой. Они должны были подстраховать их финансово, объяснял жене Геринг, на случай катастрофы. Она также взяла с собой бесценный экземпляр коллекции рейхсмаршала, картину Яна Вермеера «Христос и блудница». Два добытых нацистами Вермеера (из 38 картин, которые, как считалось тогда, принадлежали кисти мастера) Геринг был вынужден отдать Гитлеру, но не собирался расставаться с третьим. Он обменял его на внушительное число картин: 150.

Но многие произведения искусства пришлось бросить. После всех лет «приобретений» рейхсмаршал собрал тысячи ценных работ. Стены его галерей и жилых помещений в Каринхалле были забиты картинами, иногда их приходилось вешать по две-три штуки друг над другом, даже над дверными проемами, потому что места хронически не хватало. Естественно, время создания и стиль картин при этом не учитывались. Это была исключительно откровенная демонстрация превосходства количества над качеством, поскольку рейхсмаршал не очень-то разбирался в искусстве. Большинство торговцев художественными ценностями знали, что рейхсмаршал не в силах устоять перед работами знаменитостей, и сбывали ничего не подозревающему нацисту второстепенные работы великих мастеров. У него было тридцать картин голландца Якоба ван Рейсдала, почти столько же – французского художника Франсуа Буше и больше сорока картин голландца Яна ван Гойена, а также внушительная коллекция из шестидесяти работ его любимого мастера, великого немецкого художника Лукаса Кранаха Старшего. Хофер помог Герингу расширить и улучшить коллекцию, отправил не столь значительные работы в резиденции в Вельденштайне и Маутерндорфе и спрятал все самое лучшее в подземном бункере в Курфюрсте. И все равно двух поездов, даже если речь шла об очень длинных составах, никак не хватило бы, чтобы вывезти все несметные сокровища Каринхалла. Красная Армия подходила все ближе. Хофер понимал, что второй поезд скорее всего окажется последним, и ему было дурно от одной только мысли бросить не вместившиеся произведения искусства.

Последний поезд отбыл в начале апреля, но даже после того, как все вагоны были забиты, Каринхалл не опустел. Тяжелые статуи закопали в землю – в близлежащем лесу, где в свое время похоронили и первую жену Геринга, Карин, в честь которой было названо имение. Но некоторые слишком большие картины и бесчисленное количество наворованной Оперативным штабом мебели оставались в просторных комнатах. Поместье было не только набито произведениями искусства, но и нашпиговано взрывчаткой. Рейхсмаршал не собирался так просто отдавать свои бесценные сокровища в руки советских солдат – и даже готов был взорвать свой «королевский» дворец со всем его содержимым.

Глава 29

Двойной поворот

Клеве, Германия

10 марта 1944

*

Париж, Франция

14 марта 1945

В немецком Клеве Рональд Бальфур, британский хранитель, приписанный к 1-й канадской армии, которая продвигалась на северном фланге союзников, руководил упаковкой в ящики ценностей, принадлежавших одной из церквей города, – храм так пострадал от обстрела союзников, что готов был обвалиться в любой момент. Транспорта, как всегда, не хватало, добыть удалось только деревянную тележку. Тележку уже нагрузили реликвиями и произведениями искусства, и четверо горожан готовились везти ее на железнодорожную станцию для временной эвакуации.

«Эх, был бы у меня грузовик», – подумал Бальфур. В ноябре 1944 года его почти на два месяца выбила из привычного ритма автомобильная авария, а когда хранитель вернулся из госпиталя, работать стало намного труднее. Двух его знакомых офицеров в штабе 1-й канадской армии куда-то перевели, а те, кто пришел им на смену, транспорта ему не давали – у них всегда находились какие-то отговорки. Сначала они заявили, что у армии нет лишних машин. Затем сказали, что новый грузовик ему не положен, поскольку старый он потерял. Тогда Бальфур отыскал свой старый грузовик на армейской парковке, но в ответ услышал, что этого недостаточно, – чтобы получить новую машину взамен старой, требовался какой-то сертификат. И конечно же новые офицеры канадской армии не желали выдавать ему этот сертификат, а когда он наконец добыл его, оказалось, что машину ему все равно не дадут, потому что согласно новому распределению армейской техники отряду ПИИА транспорта не полагалось.

Все это время он ничего не слышал о Мадонне из Брюгге. И неудивительно, учитывая царивший в Бельгии кавардак. В чем-то эта тишина даже соответствовала духу самой скульптуры. Ведь статуя так долго была окружена тайнами. Микеланджело поставил обязательным условием, что никто не должен видеть Мадонну без его ведома. Иначе говоря, ее было почти невозможно выставить на всеобщее обозрение. Некоторые ученые полагали, что Микеланджело просто стыдился не самой удачной своей работы, но настоящая причина оказалась еще прозаичнее. Статуя была обещана Папе Римскому, но молодой скульптор тайно продал ее фламандским купцам, получив от них «предложение, от которого нельзя отказаться».

В 1506 году купцы без лишнего шума вывезли Мадонну в родной Брюгге. В XV веке Брюгге был важным торговым центром и родиной трех самых знаменитых художников Бельгии – Ван Эйков, создавших тот самый Гентский алтарь, и Ганса Мемлинга, столь любимого Герингом. Но к 1506 году слава города угасла, поскольку городской порт, без которого в те времена бурная торговля была невозможна, заилился, и переправлять через него грузы стало невозможно. В этом забытом городе Северной Европы, жители которого никогда не слышали имени Микеланджело, статуя практически канула в безвестность. Джорджо Вазари, «сочинивший» в середине XVI века знаменитую биографию Микеланджело, знал об этой скульптуре – единственной работе мастера, покинувшей Италию при его жизни, – так мало, что утверждал, что она сделана из бронзы, а не из белого мрамора.

И все равно, чтобы осознать величие этой работы, хватало одного взгляда на Мадонну: на прекрасное лицо Девы, на тщательно вырезанные складки ее одежды, столь напоминавшие другой шедевр Микеланджело, знаменитую Пьету, на младенца Христа, который сполз с колен матери. В XVII веке, когда Микеланджело уже прославился на весь мир, бельгийцы считали статую своим национальным достоянием, а век спустя о ней стали мечтать и французы. В 1794 году, завоевав Бельгию, Наполеон потребовал отправить Мадонну в Париж. Только через двадцать лет после его поражения она смогла вернуться домой. Но повезет ли Мадонне – да и всему миру – на этот раз?

Рональд Бальфур был уверен, что ответ на последний вопрос надо искать в голландском Флиссингене, портовом городе неподалеку от истока Рейна. Если Мадонну из Брюгге вывозили морем – а как еще, если учитывать, что дороги, в том числе и железнодорожные, были блокированы союзниками и редкий самолет сумел бы поднять тяжелую статую, – то она должна была оказаться во Флиссингене. Пока канадцы продвигались вдоль Рейна, Бальфур наводил справки, но без особого успеха. Он надеялся, что ему удастся найти зацепки в самом городе, но когда в конце февраля до него добрался, то ничего не добился: голландцы были не в курсе, а офицеры вермахта, которые могли знать о судьбе Мадонны, уже покинули город. Мадонна отправилась на восток, снова ускользнув из его рук.

Но увиденное в Клеве немного утешило его после разочарований Флиссингена. Все еще стояли холода, но историческому городу, родине четвертой жены Генриха VIII, Анны Клевской, ранний мартовский снег был только к лицу. Бальфур был ученым, и спасение архивов и сокровищ Клеве оказалось для него чем-то вроде персональной почести. Он взглянул на другую сторону улицы, где четыре немца тащили тележку, полную золотых чаш, шелковых сутан и серебряных реликвий. Мир может восхищаться таким великолепием, но Бальфур легко отдал бы это все за ласковое шуршание старой бумаги.

Бальфур поднял взгляд и увидел, что до железнодорожной станции осталось уже меньше квартала.

– Погодите! – крикнул он ризничему церкви, следующему за тележкой по той стороне улицы. – Я сейчас вернусь.

По привычке он посмотрел по сторонам, хотя в опустевшем городе никаких машин не было. А затем ступил с тротуара, и мир тут же взлетел на воздух.

Взрыв оглушил ризничего. Его окутали клубы дыма, в ушах как будто звенела пожарная тревога. Затем дым рассеялся – все здания были на своих местах, но на улице он оставался один. Немцы убежали в укрытие, а на тротуаре, прислонившись к ограде, весь в крови лежал хранитель памятников Рональд Бальфур.

* * *

14 марта 1944 года, спустя четыре дня после взрыва в Клеве и один день – после второй эвакуации Каринхалла, Джеймс Роример, только что повышенный в звании до первого лейтенанта, ехал на велосипеде в квартиру Розы Валлан в Латинском квартале. До войны в городе было полно туристов, но немногие из них, подозревал Роример, заглядывали в эту часть, где жил средний класс. Сейчас, чтобы добраться в гости к Валлан, надо было преодолеть широкую полосу развалин, оставшихся после немецких обстрелов в августе 1944 года. Чтобы подняться по темной лестнице, пришлось включить фонарик – даже спустя семь месяцев после освобождения во многих районах Парижа не было электричества.

Роример вот-вот отправится на фронт. Наконец-то. Он обсудил перевод с вышестоящими офицерами 28 декабря 1944 года, сразу после памятной беседы с Валлан за бутылкой шампанского. И не особенно удивился, обнаружив, что французы уже обращались к американцам с точно таким же предложением. Ему рассказывали, что 26 августа 1944 года, когда Жожар вновь собрал своих сотрудников в Лувре и поведал им о первых подвигах Роримера в Париже, многие плакали. Он верил, что его долгожданное повышение было делом рук Жака Жожара и Розы Валлан. И все равно, даже при содействии друзей на принятие решения понадобилось больше двух месяцев, и только 1 марта 1945 года Джеймсу Роримеру наконец сообщили, что он станет хранителем памятников в составе 7-й армии США.

Вскоре Валлан пригласила его к себе в гости. Уже несколько месяцев она скармливала ему информацию по крупицам. Роример хотел знать все и сразу, но вскоре понял, что она даст ему необходимые и столь желанные сведения не раньше, чем сочтет момент подходящим. Работать с ней становилось все интереснее. Он посетил с Валлан квартиру Лозе в Париже, но в ней расположился какой-то французский полковник, слыхом не слыхавший о прошлом жильце. Роримера не так просто было отвадить – на следующий день он вернулся и час проторчал у здания, изображая, что возится с проколотой велосипедной камерой. Однако эта была реальная жизнь, а не фильм, и никто подозрительный из здания не вышел.

Но на этот раз, оказавшись дома у Розы, он сразу почувствовал перемену в ее поведении. Она знала, что его отправляют в 7-ю армию США, и радовалась этому так же, как и он. И готова была рассказать все, что ему нужно было знать.

– Вот Розенберг, – сказала она, показывая ему первую из большой стопки фотографий. – Именно его Гитлер назначил ответственным за философское и духовное воспитание нацистов. Иными словами, это главный фашист.

Они сидели в гостиной, освещаемой огнем в камине и тусклым светом лампады. В вазе на кофейном столике стояли цветы, на бюро – бутылка коньяка. Валлан показывала ему фотографии – Геринга, Лозе, фон Бера и прочих высокопоставленных нацистов и сотрудников Оперативного штаба, – а Роример тщетно пытался по достоинству оценить испеченные хозяйкой к его приходу кексы. Банальность этой сцены ничуть не уменьшала исключительности его открытий.

Она показывала снимки Геринга, где тот оценивал произведения искусства в сопровождении верной свиты: Вальтера Андреаса Хофера, Бруно Лозе, полковника фон Бера. На одном из снимков Геринг любовался небольшим пейзажем, держа его в руке, – в другой руке сигара, вокруг шеи повязан шарф. Был и Лозе, передающий начальнику какую-то картину; фон Бер в форме за своим необъятным письменным столом, а его приспешники расселись на стульях кругом. Роримеру даже не требовались пояснения – он узнавал их сразу же. А все потому, что Валлан часто и в красках рассказывала ему о них.

«Она меня готовит, – подумал он. – Все это время она меня готовила».

Роза вышла и вернулась с кипой бумаг. Счета, копии накладных на железнодорожную отправку, все, что могло понадобиться союзникам, чтобы доказать, что предметы искусства были украдены и отправлены в Германию через музей Жё-де-Пом. Она снова встала и снова вернулась с бумагами: фотографии самих работ, многие из которых были уже вынуты из рам для перевозки. На другой фотографии картины занимали каждый свободный сантиметр стены, ими были забиты и стеллажи.

– «Астроном» Вермеера, – Валлан указала ему на одно из особенно ценных полотен. – Украден Оперативным штабом Розенберга прямо со стены гостиной Эдуарда де Ротшильда. Геринг одержим Вермеером.

Даже бывалый Роример остолбенел от удивления. «Астроном» был одной из немногих работ, считавшихся общепризнанными шедеврами.

– Геринг забрал ее себе?

– Нет. Ее забрал Гитлер. Говорят, он хотел ее больше всего, что было во Франции. Так что в ноябре 1940 года Геринг послал ему картину. Это случилось, когда он решил отнять у Розенберга контроль над Оперативным штабом, и ему важно было доказать Гитлеру, что вся затея послужит славе Германии и что лучшие работы будут найдены и доставлены фюреру. Но многие другие произведения искусства отправились в личную коллекцию Геринга.

– А остальные?

– Некоторые они сожгли, – сказала она, – летом 1943-го года. В основном работы современных мастеров, которых нацисты объявили дегенеративными. Оставили только то, что думали продать. «Недостойные» работы резали на куски, а потом сжигали в близлежащих садах. Думаю, целый грузовик сожгли, пять или шесть сотен работ. Клее, Миро, Макс Эрнст, Пикассо. Сначала загорались рамы и подрамники. А затем огонь охватывал сами картины – они горели быстро и жарко и рассыпались прахом. Ничего было не спасти.

– Как в Берлине в 1938-м, – сказал Роример, вспоминая огромный костер из произведений современного искусства, который в те невинные времена потряс мир. Теперь-то уже все поняли, что для нацистов не было ничего святого. – А то, что не сожгли?

Валлан поднялась и вышла из гостиной. Вернувшись, она принесла с собой стопку документов.

– Они в Германии, – сказала она, протягивая ему доказательства существования нацистских хранилищ в Хайльбронне, Буксхайме, Хоэншвангау – все эти названия он уже от нее слышал. Пока она объясняла ему, как до них добраться и что там искать, Роример наконец понял: эти хранилища находились на юге Германии, и, значит, все они окажутся на пути 7-й армии. Его армии. Его территории. Он вдруг ощутил тяжесть свалившейся на него ответственности. Четыре с лишним года охрана этих ценностей лежала на Розе Валлан, сегодня она разделила с ним эту ношу, эту честь и этот долг.

Она протянула ему одну из фотографий. Не надо было превосходно разбираться в истории искусства, чтобы узнать на ней парящие, словно в волшебной сказке, башни величественного замка в Нойшванштайне.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Мик Джаггер – живая легенда, один из столпов современной культуры. Более полувека он – с и без них –...
«ДОМ СЧАСТЬЯ» – так прозвали султанский гарем в эпоху Сулеймана Великолепного и его славянской жены ...
Лишь в девичьих грезах и любовных телесериалах предел мечтаний – выйти замуж за султана и взойти на ...
Нам со школьной скамьи внушают, что Петр Первый – лучший император в нашей истории: дескать, до него...
Удивительные женщины, которым поклоняется весь мир. «Звезды», покорившие миллионы сердец. «Железные ...
После бегства сестер Арабелла осталась наедине с отцом. В доме викария, холодного, бесчувственного т...