Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала…» Шкенёв Сергей

ГЛАВА 8

И опять дорога. Бескрайняя русская дорога, с которой куда-то исчезли привычные еще пять лет назад глубокие ямы и заполненные жидкой грязью колеи. Гравий поверх толстой песчаной подушки тихонько похрустывает под конскими копытами, и размеренный звук располагает к размышлениям. На этот раз всадников трое — двое чуть впереди, а последний немного приотстал из-за норовистого жеребца, приучаемого плеткой к новому хозяину.

— Вряд ли наш поступок можно назвать благородным, Денис Васильевич, — пан Пшемоцкий первым нарушил молчание. — Неужели нельзя было взять пленного с собой?

— Знаете, Сигизмунд Каземирович, — ответил Давыдов, — я ведь его не обманул. Ему кто-нибудь обещал жизнь? Нет! Лейтенанту дали надежду на чудо, но оно, увы, не случилось.

— Вы правы, — кивнул поляк. — Но все равно в душе что-то скребет. Будто ежик внутри поселился и постоянно ворочается. Нехорошо…

— Мне тоже, — согласился капитан-лейтенант. — Знаете, даже сон наяву почудился… Видел себя гусарским полковником, и в том сне я приводил в Юхнов бесчисленное множество пленных. Не одновременно, конечно, но часто.

— Странно, — покачал головой Пшемоцкий. — Где мы, а где тот Юхнов?

Денис Васильевич пожал плечами и не ответил. Так и поехали дальше в полном молчании. Каждый в своем молчании.

Кузьма Петров вообще говорил редко, только время от времени материл ведомых в поводу заводных коней, доставшихся в наследство от французских егерей, да поглаживал оцарапанную пулей ногу. Ранение пустяшное, с такой плотностью неприятельского огня при отступлении из деревни могло и серьезней зацепить, если вообще не убить, но довольно болезненное. Но не беда — трофейный гнедой мерин с лихвой окупит все тяготы и лишения службы с новым командиром, как прошедшие, так и будущие. А они грядут, тут к бабке не ходи… Но выгодно же! Кошелек с восемью двойными наполеондорами грел душу, а ведь это только начало! К концу войны можно на собственную маслобойку заработать, а то и паровую мельницу в Смоленске поставить. Или одно другому не помешает?

Пан Сигизмунд пребывал в молчании совсем по иной причине. Нет, он более не переживал об убитом французском лейтенанте — Денис Васильевич все объяснил, а смерть от удара ножом в сердце достаточно благородна… Вот если бы горло перерезал, как барану! Но, хвала Иисусу Сладчайшему, русский офицер повел себя на редкость благопристойно, и претензий к нему нет. Другая мысль угнетала отважного потомка герба Радом. Даже не угнетала — вводила в полное уныние.

Умом и рассудком он понимал, что воевать втроем против многочисленного противника — попросту глупость, но поколения благородных предков смотрели с небес укоризненно на отступившего перед опасностью потомка. Душа болела и плакала, разве что кровью не обливалась. Даже брошенные капитан-лейтенантом гранаты не успокаивали — много ли толку от тех гранат? Ну, человек пять-шесть побили, и это в лучшем случае. И троих, выскочивших на звук взрывов, взяли на сабли. Но Давыдов еще и ругался, что не получилось уйти тихо. Странный он какой-то.

Сам же Денис Васильевич обдумывал полученные от пленного сведения, которые, честно сказать, вовсе не понравились. Этот батальон егерей, засевший в деревне, на самом деле представлял собой два эскадрона из дивизии генерала Келлермана и получил задачу расчистить путь отступающей французской армии. Подобных отрядов послано множество, и главной их целью являлось уничтожение мешающих снабжению партизан. И в засаде-то затаились в ожидании отдельной роты капитана Завадского, о чьем выдвижении в район Малых Вишенок сообщила разведка.

— Определенно с Петра Львовича нужно будет истребовать дюжину цимлянского! — произнес вслух Давыдов и оглянулся на дым далекого пожара. — Мы же его предупредили. Не так ли?

— Вы о чем, Денис Васильевич?

— Да я так, о своем.

— Не скажите, — не согласился пан Сигизмунд. — Дело защиты Отечества есть задача общая, и лишать боевых товарищей права на обсуждение оной… Это просто возмутительно!

Капитан-лейтенант, не ожидавший от поляка проявлений великодержавного патриотизма, не сразу нашелся с ответом, настолько глубоко оказалось его изумление. Нет, определенно мир сходит с ума и незыблемые доселе постулаты предстают ложными и ошибочными.

— Что вы подразумеваете под патриотизмом, Сигизмунд Каземирович?

— То же самое, что и вы. Знаете, Денис Васильевич, с некоторых пор я считаю неправильным высказывание Цезаря о том, будто бы лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме.

— Вот как?

— Да-да, и не спорьте. В этой фразе глупое позерство, и не более того. Скажу даже — там некая игра на публику. Не зря же Наполеон когда-то просился в русскую службу.

— Ему отказали от майорского чина.

— Вот видите! — воодушевился пан Пшемоцкий. — И он нашел утешение, лишь став императором Франции. Если майорские эполеты равны короне…

Такой ход мысли изрядно удивил Дениса Давыдова. Нет, конечно же, честолюбие поляков давно вошло в поговорку… Впрочем, почему бы и нет? Вот только пока не стоит загадывать на будущее — еще неизвестно решение трибунала по делу о чрезмерно больших потерях шляхетского ополчения, а без оглашения приговора любые планы не имеют смысла. И, кстати, сам суд откладывается на неопределенное время.

Да, так уж получилось, что вместо Смоленска пришлось повернуть в обратную сторону. Генерал-майора Тучкова необходимо незамедлительно известить о намерениях Бонапарта совершить отступление, а кроме них троих, это сделать попросту некому. Дорога дальняя, и хоть один да сможет добраться до штаба дивизии. Хотелось бы, конечно, обойтись без неприятностей, но война редко интересуется мнением и желаниями солдата. Делай что должно, и будь что будет![8]

Неделю спустя. Где-то под Минском.

В сам город решено было не заезжать, так как, по слухам и результатам допросов попадавшихся по дороге французских солдат, в Минске стоял крупный гарнизон. Даже пан Пшемоцкий не стал возражать и выказывать ненужную храбрость и благоразумно согласился взять южнее. Даже для виду не стал сопротивляться, видимо, окончательно обрусел. Случается же такое на свете, да?

Не доходя до Пуховичей, остановились на привал. Не то чтобы сами сильно устали, но ведь лошади не железные, и им, в отличие от людей, нужно давать роздых. Кузьма Петров, добровольно принявший на себя обязанности командирского денщика, развел костер на берегу не отмеченной на картах речушки и отправился к воде с удочками. Рыба — не самая лучшая замена мясу, но уже несколько дней приходилось рассчитывать лишь на подножный корм, перебиваясь ухой и жаренными с картошкой белыми грибами, благо последние по осеннему времени находились в немереных количествах. Удивительно было, кстати, обнаружить под Минском громадные поля с редким для России земляным яблоком. Сей заморский овощ с большим трудом приживался в центральных губерниях, а тут на тебе… Земледельцы-энтузиасты!

Но как же вкусно ее кушать, когда прутиком выкатишь горячую из углей, разломишь хрустящую корочку, пачкая пальцы, посыплешь крупной серой солью… Или почищенную отварить в котелке, а потом заправить мелко порезанным салом и растолочь. Жалко вот, что гранаты кончились, а то были весьма удобны для приготовления этого блюда. Говорят, будто сам государь-император Павел Петрович подобную кулинарию одобряет. Особенно с соловецкой селедкой, солеными рыжиками и под хлебную слезу тройной очистки. Самый что ни на есть русский продукт — ни с коньяком, ни с винами такого чудесного сочетания не дает, исключительно с водкой. А здесь люди нутром это чуют, что ли?

— Дым от костра не привлечет внимание незваных гостей? — забеспокоился Пшемоцкий. — Дрова сырые…

— Если только на запах еды сбегутся, — немного легкомысленно ответил Давыдов. — Или жалко будет делиться?

— Мне? — Пан Сигизмунд изобразил ненатуральное удивление. — Для французов я не пожалею самого дорогого, что у меня осталось.

— Самогону?

— Пороха и пуль! — Шляхтич погладил лежавшую на коленях «кулибинку» и заинтересованно спросил: — А разве у нас осталось чего-нибудь… ну, вы понимаете?

— Представления не имею, это нужно у Кузьмы спрашивать.

Пшемоцкий улыбнулся — за время пути бывший крестьянин, а ныне «вольнонаемный народный мститель», как окрестил его Денис Васильевич, проявил удивительный талант в снабжении маленького отряда съестными припасами. Природная склонность тому причиной или наследственный разбойных нюх, но в покинутых жителями деревнях и селах партизан всегда находил выпивку и закуску. Пусть не ахти какие разносолы, но сало в его заплечном мешке не переводилось, а позабытая спешащими хозяевами горилка отыскивалась, даже будучи закопанной в землю. Полезное в походе свойство, что ни говорите.

— Не буду отвлекать нашего кормильца от рыбалки, — решил пан Сигизмунд и поудобнее устроился у костра. — Думаю, что русский народ в неизбывной доброте своей не обойдет чаркой сирого польского шляхтича. Хотя… какого там, к чертям, польского!

— В каком смысле? — удивился Денис Васильевич.

— В прямом, — Пшемоцкий нервно дернул щекой. — Мой батюшка умер за полтора года до моего рождения… да… И ходили упорные слухи, что появлению на свет божий наследника славного рода поспособствовал некий униатский священник, холера ему в бок.

— А вы не пытались найти его и поговорить?

— Пытался, — пан Сигизмунд горько вздохнул. — После того как мы стали подданными российской короны, отец Андрей принял православие и получил приход где-то на Волыни, а предполагаемая родня даже на порог не пускает. Скверные люди, эти Достоевские.

— Кто, простите?

— Достоевские, — повторил Пшемоцкий. — Голодранцы, холера им в бок.

— Подождите-подождите… — Капитан-лейтенант глубоко задумался. — Сейчас вспомню… Нет, забыл! Хотя… Если не ошибаюсь, то это потомки бежавшего в Литву Василия Ртищева? Да, точно так и есть!

— Предательское семя.

— Нет, вы неправы, Сигизмунд Каземирович, Литва тогда была вполне русским и православным государством, так что не стоит говорить о предательстве.

— Да?

— Совершенно верно. И вы, как я понял, являете собой пусть и побочную, но все же прямую ветвь старинного дворянского рода.

— Русского рода?

— Ну не китайского же?

Теперь уже пан Сигизмунд впал в задумчивость. На лице его явно читалась борьба, ведомая с самым серьезным противником — с самим собой. После длительного молчания он наконец-то принял решение, о коем сообщил громко во весь голос:

— Ненавижу поляков, пся крев! Представляете, Денис Васильевич, они почти тридцать лет прельщали мою православную душу ложными посулами, и лишь кровь истинного сына Отечества нашего… Кстати, а вы согласитесь стать моим крестным отцом?

Забегая чуть вперед.

Документ.

«Рассмотрев прошение Красной гвардии старшего сержанта Сергея Андреевича Ртищева о восстановлении в дворянстве Российском, не находим к тому препятствий.

Сов. Мин. Российской империи, 1808 года, января 5 числа».

Резолюция рукой Его Императорского Величества:

«Не возражаю.

Павел».

Документ.

«Дело в отношении шляхтича Гродненской губернии Сигизмунда Каземировича Пшемоцкого прекратить, в связи с отсутствием оного в числе подданных Российской империи.

Министр В.Д. Платов М. И.Министр Г.Б. Бенкендорф А. Х.»

— Ваше благородие, — вернувшийся с рыбалки Кузьма притащил десятка три крупных сорожек на кукане, но, несмотря на приличный улов, выглядел встревоженным. — Денис Васильевич, стрельба с северу слышна.

Новый Устав допускал в военное время называть офицеров по имени-отчеству, но партизан позволил себе такое в первый раз. Напугался неведомой опасности или, наоборот, становится полноценным солдатом? И какая еще, к черту, стрельба?

— Не слышу.

— И я тоже, — подтвердил Пшемоцкий. — Уж не пьян ли ты?

— Без командиров пить грешно и неприлично, — оскорбился Кузьма. — Да вы сами послушайте.

— Будешь мне тут сказки рассказывать, — проворчал Давыдов и жестом остановил собирающегося что-то сказать Пшемоцкого: — Подождите, Сигизмунд Каземирович…

Да, партизан оказался прав — откуда-то с севера доносилась частая ружейная стрельба. На самом пределе слышимости, потому неудивительно, что за разговором на нее попросту не обратили внимания. Бумкает где-то потихоньку… Может, это у лошадей животы пучит?

— Пропал обед. — Сигизмунд Каземирович, просивший больше никогда не называть его паном, посмотрел на рыбу, плюнул в костер и ударил кулаком о ладонь. — Надо спешить. Вдруг это кто-то из наших воюет?

— А мы сунемся и все планы порушим, — усмехнулся капитан-лейтенант. — Стоит ли мешать проведению операции?

— А мы не помешаем, ваше благородие, — вмешался Кузьма. — Выручим — «кулибинок»-то совсем не слышно, только французы палят. У наших голос басовитый, а те как моськи лают.

— Точно говорю — на помощь спешить надо, — оживился бывший поляк. — А винтовок не слыхать, потому что патроны кончились.

— Тогда седлаем, — решил Давыдов. — Бей их в песи, круши в хузары!

— Точно! — Пшемоцкий покосился на командирского денщика и заржал во весь голос: — Покажем супостату кузькину матку бозку!

К месту побоища не успели совсем чуть-чуть. Или успели вовремя, если посмотреть на ситуацию с другой стороны — маленький отряд из трех человек вылетел на место разыгравшейся трагедии в самый последний момент, и Денис Васильевич с ходу стоптал конем солдата в синем мундире, попытавшегося поднять ружье. Немного приотставшему Пшемоцкому повезло больше, и сейчас он крутился в седле, схватившись одновременно с двумя французскими гусарами. Но Кузьма не одобрил развлечения Сигизмунда Каземировича и несколькими выстрелами лишил того соперников.

— Что творишь, мерзавец? — оставшийся без соперников Пшемоцкий зло оскалился и поднял коня на дыбы. — Да я тебя сейчас…

— А ну прекратить! — Давыдов погрозил бывшему шляхтичу кулаком, спешился и склонился над сбитым с ног французом. — Смотрите-ка, вроде бы живой.

— Добейте!

— Экий вы кровожадный, — усмехнулся капитан-лейтенант. — Что за манеры, Сигизмунд Каземирович?

В это время пленник открыл глаза и закашлялся. Струйка крови из уголка рта пробежала по многодневной щетине.

— Не жилец, сломанные ребра все унутрях проткнули, — заключил Кузьма и вернулся к увлекательному занятию, заключавшемуся в потрошении солдатских ранцев. — Может, и вправду добить? Не дело, когда христианская душа мучается.

— Не умничай! Воды ему дай.

— А разве можно?

— Ему уже все можно.

Петров немного поворчал, стараясь, чтобы командир этого не услышал, и протянул вместительную флягу. Судя по запаху, совсем не с водой. Но живительная влага помогла, и француз заговорил.

Его рассказ удивил Дениса Васильевича. Выяснилось, что ни партизаны и ни русская регулярная армия не являлись целью батальона наполеоновской гвардии. Наоборот, они атаковали своих собратьев по оружию, если так можно выразиться, с одной-единственной целью — добыть пропитание. Оголодавшие «старые ворчуны» положили глаз на гусарских лошадей, но справедливое требование пустить десяток-другой на жаркое встретило непонимание, результатом чего стала ожесточенная битва с печальным исходом для обеих противоборствующих сторон. Гвардейцы неплохо держались против кавалерии, разменивая жизнь на жизнь, а уцелевшие…

Тут француз прервал повествование и улыбнулся через силу:

— Я рад, что умираю от руки русского офицера, месье.

— Конские копыта не слишком-то похожи на мои руки, — возразил Давыдов.

— Знаю… Но вы же не откажете в милосердии?

Проявлять милосердие не пришлось, наполеоновский гвардеец умер сам во время сильного приступа кашля. Капитан-лейтенант закрыл покойнику глаза и окликнул денщика:

— Кузьма, похоронить нужно.

— Всех? — охнул партизан и обвел взглядом поле: — Да их тут тысячи три, ваше благородие.

— Нет, только этого.

— А зачем?

— Так нужно.

Если Кузьма и не удовлетворился столь кратким объяснением, то виду не подал. Начальство для того и создано умным, чтобы глупостями вырабатывать у подчиненных привычку к выполнению приказов беспрекословно, точно и в срок. А далее солдат уже действует, не рассуждая и не сомневаясь. Вроде бы такая метода называется тренировкой? Или дрессировкой, что очень похоже.

Пшемоцкий же в задумчивости ходил по полю боя, подмечая о многом говорящие мелочи. Не ахти какой богатый опыт, но все же он позволяет увидеть болезненную худобу мертвых солдат, торчащие ребра давно не знавших овса лошадей, рваные мундиры, стоптанные сапоги с дырявыми подошвами. Сердце бывшего поляка кольнуло чувством неведомой доселе жалости… Неужели у всех этих людей на роду было написано явиться сюда и умереть? За что такая страшная судьба? Чем ее прогневал вот тот гусар с юношеским пушком на изуродованном штыковым ударом лице?

— Привыкаете к масштабам? — Капитан-лейтенант подошел неслышно, и Пшемоцкий вздрогнул от внезапно прозвучавшего вопроса. — Наши налеты на обозы не имели такого размаха, а тут целое батальное полотно.

— Дико и страшно… — Сигизмунд Каземирович обернулся к Давыдову, ожидая от того если не поддержки, то хотя бы понимания.

— А меня сей вид радует.

— Труп врага всегда хорошо пахнет?

— Не нужно высоких слов и древних цитат. Римляне ничего не понимали в защите Отечества, являясь по сути своей агрессивным государством, и нюхали совсем другие трупы. Здесь более подходят слова князя Александра Невского.

— Может быть, — не стал спорить Пшемоцкий. — Но они же воевали друг с другом! Я не римлян имею в виду. Это трагическая ошибка!

— Скорее тут блестящая стратегия князя Кутузова. Нанесение потерь вражеской армии без соприкосновения с ней есть высшая мудрость полководца. Погодите, к зиме еще людоедство увидим. Так что рекомендую больше не пробовать трофейную колбасу, а то мало ли чего…

— Вы так спокойно об этом говорите?

— А почему я должен беспокоиться? И бросьте шляхетские привычки, Сигизмунд Каземирович, они русскому человеку не к лицу. Наша задача состоит вовсе не в победе над противником…

— А в чем же?

— В его уничтожении. Как говорится, почувствуйте разницу.

— Но разве это благородно?

— Что может быть благороднее защиты Родины?

— Иезуитством попахивает…

— Патриотизм, Сигизмунд Каземирович, исключительно он один. И малая толика прагматизма, куда уж без него.

ГЛАВА 9

Капитан Иван Лопухин погрозил кулаком каркающим над головой воронам, но более решительных действий против них предпринимать не стал. Черные бестии со вчерашнего дня кружат огромной стаей, и совершенно не хочется повторить подвиг младшего сержанта Воейкова, давеча решившего спугнуть птиц пистолетным выстрелом. Бабахнул и тут же был подвергнут жесточайшей бомбардировке. Печальный итог…

— А скажи мне, друг Теодор, — начальник штаба батальона забрал у командира лопату, которой тот орудовал с ловкостью, указывающей на многолетнюю привычку, — вот скажи мне, Федя… Не слишком ли мало одной нашей дивизии против всей Наполеоновой армии?

— Да сколько той армии осталось? — легкомысленно отмахнулся майор Толстой и достал из кармана трубку. — И потом, Ваня, твой бледный вид решительно нарушает всякую маскировку.

— На себя посмотри, красавчик, — нервно рассмеялся Лопухин, вгрызаясь лопатой в мягкий песчаный грунт. — Давно руки перестали дрожать?

Вообще, рытье окопов является верным средством для устранения последствий неумеренных возлияний, и господа офицеры, страдающие от вышеупомянутых последствий, принимали участие в общих работах в лечебных целях, но исключительно добровольно. Генерал-майор Тучков, вчера поздравивший друзей с новыми чинами, предлагал день отпуска, но, по здравому размышлению, оба от оного отказались. Денис Васильевич Давыдов привез неутешительные известия, подтвердившиеся данными разведки и донесением, присланным с воздушным шаром из Ставки светлейшего князя Кутузова, потому отдых сейчас подобен промедлению. А то и самой смерти.

— Копай, чего уж там…

Красногвардейская дивизия, спешно собранная в единый кулак, готовилась встречать неприятеля неподалеку от Минска, перекрыв единственную удобную для отступления дорогу. В том, что Бонапарт пойдет именно здесь, сомнений нет, так как участь шведского короля, избравшего путь через Полтаву, Наполеона не прельщает. Там, с юга, из-за припятских болот показывает внушительный кулак армия генерала Барклая, собранная как раз для такого случая. Французы наверняка предпочтут привычного противника сомнительному удовольствию войны с дикими ордами калмыков, башгирдов, якутов и более цивилизованных, но очень страшных казаков. Последние, правда, есть и у Кутузова, но в меньших количествах, что внушало супостату определенные надежды…

— А почто мы не на опушке леса окапываемся? — Лопухин вытер пот рукавом и с кряхтением распрямился. — Оттуда в случае чего и смыться можно.

— Там тоже будем, — успокоил товарища Федор Иванович. — Шестая линия обороны как раз там и пройдет.

— Какая? — удивился капитан.

Толстой выпустил клубы сизого дыма и глубокомысленно заметил:

— Что ни говори, а виргинский табак куда как лучше турецкого. У того и крепости настоящей нет, да и вообще…

— Зубы-то мне не заговаривай.

— А вот не нужно спать на Военном совете.

— Ты тоже спал, — парировал Иван.

— Дремал, — нехотя согласился Толстой. — Только я потом у Миши Нечихаева тетрадь с записями взял.

— И что в ней?

— План нашей победы.

— Вот как?

— Сомневаешься?

— В победе? Нет, в ней не сомневаюсь. А вот в твоей способности разобрать Мишкин почерк — очень даже.

— Не дерзи командиру, герр Иоганн. И пошевеливайся, скоро бревна привезут.

Красногвардейцы готовились к обороне основательно. Давно уже никого не удивляло требование императора избегать встречных сражений в чистом поле и при возможности зарываться в землю, так что лопата в вооружении солдата занимала почетное место наравне с винтовкой. Закапываться — тактика известная, еще римляне окружали себя рвами и валами, так что она не вызывала отторжения даже у старых, начинавших службу при Екатерине, вояк.

Лейтенанту Нечихаеву проще — прежние порядки он застал самым краешком и рытье окопов полагал чем-то само собой разумеющимся. Правда, гусарские полки готовили для другой войны, делая упор на диверсиях во вражеских тылах, уничтожении штабов, захвате и удержании переправ, но и обороне уделялось немало времени. Немногим меньше, чем минному делу.

— Что вы думаете об это позиции, Денис Васильевич? — Мишка с некоторой долей сомнения осматривал небольшой пригорок, при общей гладкости местности позволяющий хорошо видеть первую линию окопов. — Подойдет сия точка?

— Непременно, Михаил Касьянович, — отозвался Давыдов, в отличие от большинства офицеров оставшийся в звании капитан-лейтенанта. — Как раз на пределе дальности наших винтовок, а для артиллерии вполне подходящая дистанция.

— Тогда работаем. — Нечихаев соскочил с коня и махнул рукой ожидающим в отдалении казакам: — Соломоныч, давай сюда!

Заскрипели несмазанные оси крестьянской телеги, груженной грубо сколоченными ящиками, и лейтенант поморщился. Пожалели дегтя, черти бородатые! Оно, конечно, понятно — развалюха одноразовая и к вечеру сгодится разве что на костер. Но до чего же противный звук!

— Где ставить, ваше благородие?

— Займетесь разметкой, Денис Васильевич?

Капитан-лейтенант кивнул, указал ближайшему казаку на охапку заостренных колышков, сам взял большой деревянный молоток и отправился указывать места закладки фугасов. Самое командирское занятие, тем более кому, как не флотскому офицеру, на корабле ночующему чуть ли не в обнимку с пушкой, разбираться в артиллерии? Ну, не то чтобы всеобъемлющие знания, но нет в дивизии иных специалистов. Рассчитать зону поражения при ракетном залпе? Вот тут любой сержант справится, но предположить, где французы могут расставить свои орудия… Следовательно, Денису Васильевичу и карты в руки.

А Нечихаев занялся минами. Несколько человек копали ямки, а сам лейтенант осторожно укладывал в них ящики, вставлял запал и засыпал взрывное устройство, оставляя снаружи торчащие металлические усики, возвышающиеся над землей на пару вершков. Жалко только, порох дрянной, трофейный, но, даст бог, его силы хватит для отправления в короткий полет разнообразного каменного и железного хлама, в избытке присутствующего в фугасе. А там, где колышки повязаны белой ленточкой, можно не жадничать — малую толику «чертова зелья» производства заводов княгини Лопухиной удалось выпросить у запасливого Александра Никитича Сеславина, и в сих местах Наполеоновых пушкарей будут ожидать особо неприятные сюрпризы. Впрочем, им никто и не обещал выстланных красными коврами и розовыми лепестками дорог. Как однажды выразился государь Павел Петрович: «В России жестко стелят, а спать еще жестче».

— Михаил Касьянович, вы не могли бы отвлечься на некоторое время? — Отец Станислав стоял у крайнего колышка, не решаясь ступить на размеченный под минное поле участок, и всем видом своим выражал крайнее отчаяние. — Извините, что помешал, но обстоятельства таковы, что без вашего вмешательства никак не разрешить. Понимаете, в чем дело…

— Подождите, святой отец! — Мишка обернулся к казачьему уряднику: — Справишься без меня, Абрам Соломонович?

— Да не впервой же. — Тот перекрестился двумя перстами и еще раз заверил: — Не извольте сомневаться, в лучшем виде сделаем.

— Буду надеяться. — Нечихаев отряхнул с колен приставшую пожухлую траву и поспешил к ксендзу.

Надо заметить, что католический священник в данный момент более напоминал сторожа хлебных складов где-нибудь в Тамбове или Воронеже, чем лицо духовного звания. Ранние заморозки заставили его надеть овчинный полушубок и меховую шапку, а висевший на плече старинный мушкет придавал картине дополнительную достоверность. Разве что небольшой медный образок, пришитый вместо кокарды, нарушал гармонию, а без него — вылитый русский мужик.

— Слушаю вас, пан Станислав. И здравствуйте.

— И вам здравствовать, господин лейтенант. — Ксендз замолчал, немного помялся и решительно перешел к делу: — Видите ли, Михаил Касьянович, я столкнулся с некоторыми трудностями, разрешить которые самостоятельно никак не могу.

— Да? И каковы же они?

— Ко мне обратились с просьбой о проведении молебна, и так как батальонный священник отец Михаил находится на излечении после ранения…

— Такие вопросы находятся в ведении вышестоящего командования, пан Станислав, — перебил Нечихаев. — Обратитесь по команде.

— К кому? Наш отряд является самостоятельной войсковой единицей, а Денис Васильевич, как его командир, еще вчера ответил, что не намерен влезать в межконфессиональные… хм… дальше он сказал совсем грубо.