Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала…» Шкенёв Сергей

Но кто мог предположить, что против Великой Армии выступит самый главный русский военачальник — генерал Мороз? Шутка… но, как и в каждой шутке, в ней есть большая доля горькой правды. Ничего, злой солдат — хороший солдат! Еще бы не этот снег…

Вот и деревня вдали показалась. Название смешное — Кошелкино. Почти как cochon, что внушает определенные надежды и возбуждает аппетит.[10] Никто не встречает, что неудивительно — квартирьеров заранее не отправляли, решив сделать сюрприз. А то еще помещик сбежит, или… или посланцы пропадут. Но не стоит об этом распространяться — и без того обеспокоенный непрекращающимися нападениями император весьма холодно относится как к напоминаниям о потерях, так и к самим напоминающим.

А деревня и вправду смешная. И почему местные жители строят дома из дерева, причем даже в городах, где нужно опасаться пожаров? Или они специально, чтобы в случае опасности быстро сжечь и укрыться в лесах? Как горели Великие Луки… Сколько же нужно воевать для появления такой привычки? Нет, не смешно… Страшная страна и страшные люди.

— Барин, француз идет!

Вопль конюхова младшего сына не застал Аполлона Фридриховича врасплох. Отставной поручик Клюгенау еще вчера получил известие о приближении гостей, и сегодняшнее их появление не стало неожиданностью. Если идут, значит, так нужно, значит, сам Господь привел. И зачем тогда суетиться, наполняя дом криками, а то и ревом наподобие виденного о прошлом годе парохода? Суета сует, все суета…

— Манефа Полуэктовна, полно же вам бегать!

— Так супостат на пороге!

Ну и что делать с глупой женщиной? Да, именно с женщиной, а не с бабой! Аполлон Фридрихович и в мыслях не называл свою дражайшую половину столь обидным прозвищем — та хоть и происходила из купеческого сословия, но размер полученного когда-то приданого позволял видеть в ней определенное благородство. И тестюшка на зятя обидится, даром что на пять лет младше. А обида человека, с которым на паях держишь почти всю льняную торговлю в губернии, дорогого стоит. Вернее, дорого обойдется.

Давно бы, конечно, стоило треснуть богоданному родственнику в глаз, а то и в оба, но, увы, жизненные обстоятельства не позволяют. Паи, оно хорошо, но без поддержки разом сожрут доброжелательные до тошноты соперники. И куда потом податься? Для военной службы стар, статскую стезю по отсутствию приязненности к оной лучше не вспоминать… С земли жить? Так скудна она донельзя, порой вместо взимания арендной платы приходится самому мужиков подкармливать. Вроде бы и вольные теперь, но разве оставишь?

— Прикажите хлеб-соль подать, Манефа Полуэктовна. И мадеры еще… — Природная бережливость взяла верх без всяких раздумий, и Аполлон Фридрихович добавил: — Той, что из Ярославля прислали.

— Уксуса им кипяченого, — проворчала супруга, мгновенно переходя от паники к деловитой сосредоточенности. — За мадеру-то по сорока копеек плачено.

— Не самим же ее пить? Несите.

Требуемое появилось ровно через три минуты. Именно столько времени ушло на перекладывание пышного белого каравая с приготовленного к ужину стола на покрытый вышитым полотенцем поднос — Аполлон Фридрихович хоть и имел немецкое происхождение, но русские обычаи знал и ценил. Если положено быть вышитому полотенцу, значит, оно и будет. Традиции требуют орднунга.

— Солонку другую дайте.

— Эта покрасившее будет.

— Серебряную сопрут, деревянную давай.

Клюгенау подождал, пока кухарка произведет замену, кивнул удовлетворенно и, прежде чем выйти на улицу, оглядел себя в зеркале. Он еще вчера приказал приготовить старый парадный мундир, право на ношение которого не утратил после отставки, и завить парик — негоже добропорядочному немцу являться пред французами в затрапезном халате и опорках из обрезанных валенок. Пусть сразу увидят человека, имеющего представление о европейском обхождении. Так, а вот это брать не стоит…

Аполлон Фридрихович несколько грубовато отпихнул супругу, пытающуюся всучить фамильную шпагу с гербом на эфесе. И укорил:

— Разве можно вооруженному-то? Которым местом думаете, Манефа Полуэктовна?

Та возмущенно пискнула:

— Модные пистолеты хотя бы возьмите, а то прямо как голый, ей-богу.

— И о них забудьте. Мы идем встречать освободителей!

— От кого?

— Не знаю от кого и от чего, но освободителей!

Спустя три часа.

Если и есть где на земле место, похожее на рай, то для каждого оно свое. Кто-то назовет собственный домик с виноградником в Ландах, кто-то винные подвалы знаменитого бенедиктинского монастыря, а третий признает за таковое теплую постель развеселой и сговорчивой женушки соседа-пекаря. Разный он у всех, этот рай… ровно до тех пор, пока человек не попадет в армию.

И тогда нет ничего милее на свете любой дыры, где есть крепкая крыша над головой, стены, защищающие от холода, огонь в очаге да наваристый мясной суп, чье бульканье прекраснее музыки небесных сфер. И пусть вскоре прозвучит голос архангела, изгоняющего грешника из страны вечного блаженства… в смысле, сержант отправит в караул, но это все потом. Сейчас же есть котелок, ложка, большой кусок местного черного хлеба и отличный аппетит, возбужденный за долгие недели вынужденного поста. Ну чем не райские кущи?

А пейзане не мешают. Их и было-то не больше сотни, как раз все поместились в церкви. Ну не замерзнут же они там? Не должны — северные люди привычны к холоду, и ничего с ними не случится. А завтра выкопают себе землянки, как приказал господин капитан в приступе благодушия. Месье Граммон славится добротой, несмотря на то что из аристократов происхождение имеет.

Ну, это дело не солдатское, чтобы его обсуждать. Пусть о том господа офицеры языками молотят… и челюстями. Они-то небось в помещичьей усадьбе тонкие вина пьют под паштеты, страсбургский пирог и спаржу. Или для спаржи не сезон?

А господа офицеры во главе с командиром батальона (хотя от него и остались две неполные роты) действительно предавались чревоугодию, наслаждаясь гостеприимством и радушием Аполлона Фридриховича. После лишений и голодовки нынешней кампании даже жареная кошка покажется изысканным яством, а тут неожиданное изобилие… Несколько грубоватая, конечно, еда: жирные печеные поросята, заливное из говяжьих языков, караси в сметане, рыбный суп из окуней и ершей, ветчина семи сортов, четыре вида сыра и прочее, сытное и тяжелое для ослабевших желудков. Впрочем, впечатляющее количество и разнообразие способствующих пищеварению вин радовало и внушало надежду на благоприятный исход праздничного ужина. А то, знаете ли, бывали случаи… Но не стоит о грустном — даже если и случатся неприятные последствия, так завтра же не в бой, не так ли? А некоторое расстройство можно и перетерпеть.

— Месье Аполлон, как вы считаете, пойдет ли ваш царь на заключение перемирия? — Капитан Граммон сделал глоток весьма недурного бургундского и поставил бокал на стол. — И почему ваша обворожительная супруга совсем не пьет вина? Будьте здоровы, мадам Манефа!

Разговор шел на французском языке, каковым Манефа Полуэктовна не владела, и при упоминании своего имени она вопросительно посмотрела на мужа. Аполлон Фридрихович перевел:

— Дорогая, француз интересуется, почему вы не пьете.

— Передайте ему пожелание пойти в собачью задницу.

Клюгенау улыбнулся и сообщил месье Граммону:

— Она предложила выпить водки за здоровье Великого Императора всех французов. Господа офицеры поддержат тост дамы?

Господа офицеры встретили предложение одобрительными восклицаниями, и по знаку хозяина кухарка выставила на стол огромную бутыль из почти прозрачного стекла с красочным этикетом и залитым сургучом горлышком.

— Это все нужно выпить? — с опаской уточнил капитан.

— Не переживайте, у нас есть еще! — успокоил Аполлон Фридрихович. — Винокурня Леонтия Шустова на Мясницкой! Поставщик двора Его Величества! Хлебная слеза! Дар русских полей! Ну и прочее…

Клюгенау долго бы еще изрекал похвалы в превосходных степенях, но его супруга решительно взяла дело в свои нежные ручки:

— По полной!

— Что она говорит?

— Неполный стакан оскорбляет славу французского оружия.

— Да?

— Устами женщин и младенцев часто говорит Господь.

— Хорошо! — Капитан поднял налитый расторопной кухаркой стакан: — Vive la France! Vive l'empereur!

Аполлон Фридрихович проследил за движением кадыка месье Граммона и тут же сунул ему соленый огурец:

— Вот! С личного огорода его светлости князя Александра Федоровича Белякова-Трубецкого.

Француз вяло отмахивался, но, справившись с мучительным кашлем и вытерев слезы, переспросил:

— У вас князья работают в огородах?

— А у вас разве нет? — в свою очередь удивился Клюгенау. — Впрочем, вы, кажется, что-то говорили о перемирии?

— Я говорил? — Живительное тепло, разливающееся по всему организму, сделало течение мыслей капитана вялым и тягучим. — Наш Император намерен добиться не перемирия, а капитуляции.

— Чьей?

— Разумеется, вашей.

— Извините, господин Граммон, но я не воюю с Францией.

— Да? — Вялость вдруг сменилась необыкновенной легкостью. — Это легко исправить: прикажите подать перо и бумагу.

После того как все та же кухарка (единственная прислуга в доме, не считая конюха) принесла писчие принадлежности, капитан некоторое время потратил на освоение ручки со стальным пером. Удивительное и странное устройство… И в чернила не нужно макать каждый раз. Потом несколько минут ушло на сосредоточивание. Или сосредоточение? Впрочем, это неважно… главное, чтобы строчки получились ровные. По возможности, конечно.

— Извольте, месье Клюгенау! — француз протянул Аполлону Фридриховичу исписанный лист.

— Что это?

— Документ, в котором Франция объявляет войну непосредственно вам! — Граммон рассмеялся удачной шутке. — За это нужно выпить!

— Непременно, — согласился поручик, бережно складывая бумагу. — Водки?

— Да! За победу французского оружия мы будем пить русскую водку!

Пока офицеры аплодисментами благодарили командира за свежий каламбур, Манефа Полуэктовна спросила у мужа:

— Чего это они?

— Войну мне объявили.

— Нести вторую бутыль?

— Пожалуй, две…

Где-то перед рассветом скрипнула дверь спальни, и сидевший на кровати Аполлон Фридрихович повернул голову. Супруга…

— Чему обязан столь позднему визиту?

Как и водится в приличных семьях, чета Клюгенау спала раздельно, дабы не нарушать благочестие излишним… хм… Да и возраст, точнее, разница в нем. Согласитесь, в пятьдесят четыре года тяжело быть героем не только на войне. Особенно не на войне!

— Что делать, Аполлон? — с несвойственной ранее фамильярностью спросила Манефа Полуэктовна и присела рядом. — Ты уже придумал?

Аполлон Фридрихович с неожиданной теплотой, появившейся впервые за пять лет совместной жизни, провел кончиками пальцев по щеке, застывшей от нечаянной ласки жены:

— Манечка… то есть… да, мне не оставили выбора.

Звякнули детали разобранного для чистки многозарядного пистолета, и этот звук будто пробудил Манефу Полуэктовну:

— Нам не оставили выбора.

— Ты женщина и не должна…

— Перед алтарем… Помнишь? И в радости, и в горе… Не спорь.

Только сейчас Клюгенау обратил внимание, что его супруга одета в мужское платье, и в тусклом свете ночника обрисовывается нечто, заставляющее сердце биться быстрее, а дыхание стать прерывистым и горячим. Как же хороша, право слово!.. Может быть, немного подождать с войной?

— Манечка…

Манефа Полуэктовна улыбнулась, отчего милые ямочки на щеках стали еще соблазнительнее, но тотчас приобрела прежнюю серьезность:

— Идем, Аполлон, нас ждут великие дела!

Какие именно дела, супруга не уточнила, но нервный жест, которым стиснула рукоять висящей на поясе мужниной шпаги, недвусмысленно выказывал намерения. Брунгильда! Нет, валькирия!

— Дорогая, в первую очередь нужно позаботиться об офицерских денщиках и ординарцах.

Манефа Полуэктовна небрежно отмахнулась:

— Я еще с вечера велела отнести им мадеры. Много мадеры.

Едва слышный скрип половиц. Свет от горящих во дворе костров проникает в окна и отбрасывает на стены причудливые тени. Две фигуры в темноте… Одна в дурацком завитом парике, съехавшем набок, другая радует глаз (если бы было кому смотреть) приятными округлостями в нужных местах. Тишина. Тяжелый запах, от которого становятся дыбом волосы и бежит холодок по спине.

Шепот:

— Не старайся перехватить глотку, душа моя. Ты и так вся перепачкалась… Знаешь, сколько сейчас стоит новый сюртук?

— Но ведь закричат!

— Если все сделать правильно, то никто не закричит. Пойдем, покажу.

Скрип половиц сменяется звуком открываемой на смазанных петлях двери. Торопливые и в то же время мягкие шаги… Опять тишина. Что-то звякнуло…

— Вот видишь, шомпол в умелых руках как бы не надежнее ножа или шпаги. Господина Граммона сама или помочь?

— Сама. Обратил внимание на ухмылку этого мерзавца?

— Когда он говорил о государе императоре?

— Нет, когда меня глазами раздевал.

— Вот сука…

— Аполлон…

— Прости, дорогая, это непроизвольно.

Французский капитан умер с улыбкой на лице. Неизвестно, что ему снилось, но спи спокойно, дорогой господин Граммон, так и не вернувший себе приставку «де». Извини, но ты сам начал эту войну.

Ближе к полудню, там же.

Аполлон Фридрихович благодарил Господа, надоумившего когда-то Клюгенау-старшего перейти в православие из лютеранской ереси. Иначе он бы ни за что не построил в Кошелкино каменную церковь. Не Господь, разумеется, а покойный Фридрих Иоганнович. Зато теперь за крепкими стенами нестрашны французские пули, и с колокольни открывается замечательный вид на деревню. Да, замечательный вид… и возможность обстрела, разумеется.

Когда супруги пробрались в храм с десятком ружей и мешком боеприпасов, священник отец Сергий пришел в ужас и долго не мог поверить в случившееся. Неужели вот эти люди, перепачканные кровью, как мясники, и есть их набожные и благочестивые помещики?

Но Манефа Полуэктовна решительными действиями не позволила изумлению перейти разумные пределы:

— Доложите о состоянии вверенных вам людей, отче.

— Так это…

— Понятно. Аполлон, душа моя, раздай оружие добровольцам. Надеюсь, таковые здесь найдутся?

Нашлись, и не только на оружие. Народ охотно завалил двери подручными средствами, а развернутый вопреки возражениям отца Сергия прямо в алтаре лазарет приготовился принимать раненых. И они не замедлили появиться.

Разбуженные бушующим в усадьбе пожаром французские часовые быстро сообразили о причастности местного помещика к случившемуся несчастью и определили единственное место, где тот мог укрыться от возмездия. Вскоре была предпринята попытка штурма церкви, впрочем, быстро отбитая. За ней еще две, но обороняющиеся огрызались огнем столь метко, что и те закончились неудачей. Противостояние продолжалось почти до полудня, пока в чью-то голову не пришла мысль предъявить более весомые аргументы. Наверное, гибель офицеров не позволила сделать это раньше. Но не будем гадать: что случилось, то случилось.

— Аполлон, пушки выкатывают! — Манефа Полуэктовна выстрелила, на удивление точно попав в голову одному из артиллеристов.

— Значит, будем умирать, — невозмутимо ответил Клюгенау, скусывая бумажный патрон. — Судьба у нас такая, Манечка.

Шальная пуля ударила в колокол, заставив супругов вздрогнуть.

— Но сделай же что-нибудь! Ты умный!

— Могу помолиться.

— Шутишь?

— Нисколько. — Аполлон Фридрихович не торопился с выстрелом. — Искренняя молитва порой творит чудеса, а в крайнем случае помогает отойти в мир иной с подобающим достоинством. Вот у нас в полку был случай…

Не договорил — поймал на мушку бойкого француза и потянул спусковой крючок. Крякнул удовлетворенно, увидев результат работы, и продолжил:

— Двенадцатый! Я выигрываю.

Неприятель наконец-то закончил приготовления, и сразу две пушки оглушительно рявкнули, посылая ядра в сторону церкви. И следующие посыпались одно за другим…

— Умирать будем, Аполлон?

— Судьба у нас такая, — повторился Клюгенау, зажимая рассеченную обломком кирпича щеку.

— А я детишек хотела… пятерых. Чтоб три сына и две дочки… Дай-ка перевяжу.

— Некогда! — Аполлон Фридрихович отнял ладонь от лица и потянулся к зарядной сумке. — Перевязывать тоже некогда.

ГЛАВА 12

Поднятый по тревоге Второй гусарский, бывший Ахтырский, полк напоминал разворошенный неосторожно пчелиный рой. Но отнюдь не бестолковой суетой, как сказали бы предвзято настроенные господа, совсем не суетой. А ее как таковой и нет — бегающие туда-сюда гусары имели четко обозначенную задачу и любые намеки на бестолковость восприняли бы отрицательно. Военные люди вообще не любят намеков.

— О чем задумались, господин временный лейтенант?

Маленький пухлый человек в круглых очках, чей вид совсем не гармонировал с мундиром, вопроса не расслышал. Он наблюдал за всеобщим движением с любопытством ученого, каковым, собственно, и являлся до недавнего времени.

— Симеон Модестович! — Голос за спиной приобрел сердитые интонации.

Ответа не последовало — бывший профессор Московского университета настолько глубоко ушел в изучение упорядоченного хаоса, что выпал из реальности и не реагировал на внешние раздражители. Впрочем, чего еще ожидать от статского человека? И он не один такой в полку — указом Его Императорского Величества разрешалось принимать на вакансии добровольцев, не имеющих опыта военной службы. Разумеется, в технические и прочие нестроевые подразделения. Оружейными мастерами, например, или как Симеон Модестович — главным механиком воздухоплавательного парка.

Да, хлебнули лиха со штафирками… И ведь не выгонишь в отставку за отсутствием замены — тот же аппарат для получения летучего газа требует знаний, каковых у большинства офицеров не наблюдается. Нет уж, пусть лучше вчерашние студенты с погонами временных сержантов занимаются.

И воздушные шары, гордость небесной кавалерии, желательно обслуживать грамотно. Это вам не посыльно-почтовые баллоны, чья точность прибытия на место назначения достигается исключительно массовостью запуска. Сотня посланцев с сотней одинаковых писем… хоть какой-нибудь, да долетит.

Из-за них, паразитов, шелк подорожал безбожно. А китайцы три шкуры дерут, пользуясь моментом.

— Видишь, Миша, что с людьми творит излишняя ученость? — безуспешно пытающийся докричаться до профессора командир полка повернулся к спутнику. — Беда с ними.

Старший лейтенант Нечихаев тоже не ответил. Он буквально на днях вернулся с двумя эскадронами, казаками, и примкнувшим шляхетским ополчением из многомесячного похода по лесам и пребывал в некоторой эйфории. Полк для Мишки давно стал семьей, и родные лица друзей и знакомых настраивали на лирический лад.

— Миша, уж не спишь ли ты на ходу?

— Что, Иван Дмитриевич?

— Проснись, говорю.

— Я не сплю.

— Заметно, — командир полка покачал головой. — Свою задачу помнишь?

— Там и забывать-то нечего! Высаживаемся в тылу у противника и приступаем к привычным партизанским действиям. Не переживайте, Иван Дмитриевич, чай, оно не в первый раз.

— Поэтому и беспокоюсь, — нахмурился полковник. — Обнаглели там до потери осторожности… Береги себя, Миша.

Нечихаев, отличавшийся редкой среди гусар рассудительностью, возмущенно засопел, но перечить не стал. Командир добра хочет и беспокоится исключительно в силу почти родственных чувств.

— Поберегу, — пообещал Мишка и хлопнул так и не обернувшегося профессора по плечу: — Симеон Модестович, ну и где наши воздушные кони?

Лететь на воздушном шаре интересно только первые полчаса, а потом виды и пейзажи приедаются. Попутный ветер, которого дожидались двое суток, исправно несет летательный аппарат в нужном направлении, мелькают далеко внизу заснеженные леса и покрытые льдом реки, кое-где видны сожженные деревни с торчащими печными трубами… В общем, обычная картина среднерусской полосы, в меру красивая, в меру скучная. Все как всегда.

Попадаются и французы. Вот на них полет полусотни шаров производит впечатление. Иные пытаются стрелять, а когда осознают тщетность попыток, то бессильно грозят вослед. Смешно выглядят крохотные, размером с муравья, фигурки, то и дело окутывающиеся пороховым дымом. Ружья с высоты не разглядеть, и кажется, будто неприятель попросту портит воздух, пытаясь взлететь подобно ракете.

В таких случаях от одного-двух аппаратов отделяется едва заметная точка. И устремляется к земле с нарастающим воем, чтобы там разлететься тысячами осколков. Плюнувшему в небо возвращается сторицей…

Нечихаев на происходящие время от времени бомбардировки внимания не обращал — сыплющиеся на головы французов подарки являлись личной инициативой воздухоплавателей и никак не могли сказаться на уменьшении принадлежавших отряду боеприпасов. Хотят швыряться — пусть швыряются. У каждого своя привычка развлекаться.

Сам Мишка предпочитал более традиционный для солдата способ времяпрепровождения: привалился спиной к стенке корзины, укрылся поплотнее и задремал. Нужен станет — разбудят.

И снился старшему лейтенанту Нечихаеву никогда не виденный им Париж, горящие дворцы, какой-то полуразрушенный артиллерийским огнем католический собор с украшениями в виде каменных обезьян, расстрельный взвод и стоящий с завязанными глазами у стены коротышка в белых штанах… Вот поднимаются винтовки… Молодой офицер, в котором Мишка узнал себя, отдает команду… Залп!

— Ваше благородие! — пилот воздушного шара тронул Нечихаева за плечо. — Ваше благородие, проснитесь!

— Что случилось?

— Прямо по курсу бой!

— Где? — Старший лейтенант поднялся на ноги и вынул из кармана сложенную подзорную трубу. Не ахти какое увеличение, конечно, но в случае чего можно использовать в качестве неплохой дубинки. — Что у нас там?

Действительно, в показавшейся на горизонте деревеньке кипела нешуточная баталия с применением пушек. Шесть штук, почти полная батарея, дружно лупили по небольшой церквушке на окраине, а на той в ответ вразнобой вспухали белесые облачка от ружейных выстрелов.

— Дать сигнал!

Желтые ракеты, обозначающие команду приготовиться к прыжку, ушли в разные стороны, а через минуту — еще четыре. Мишка достал из-за борта жестяной короб с парашютом:

— Федорыч, подсоби.

Сержант помог застегнуть ремни и довольно усмехнулся:

— По полтине заработаем!

— В боевом рейде по два пятьдесят полагается. — Нечихаев тоже умел считать деньги и причитающееся за прыжки вознаграждение откладывал на подарок младшей сестре. — Все готовы? Цепляй вытяжные фалы! И красные ракеты давай!

Некоторое время спустя. Деревня Кошелкино.

— А я говорю, что Господь явил чудо! — отец Сергий внушительно указал пальцем в небо. — Не может человек своей волей по воздуху ходить аки по земле, и если сие случилось, то никак не без помощи небес. Ангелы по доброте своей дали крылья православному воинству, дабы те успели прийти на помощь погубляемым безвинно душам.

Аполлон Фридрихович с батюшкой не спорил, не до того ему было. Пока кто-то из добровольных сестер милосердия перевязывал пробитое плечо и посеченную осколками ядра ногу, отставной поручик с тревогой прислушивался к частой стрельбе армейских винтовок и редкому бумканью ружья на колокольне. Манефа Полуэктовна оказалась настолько везучей, что не получила ни единой царапины и продолжала палить по позабывшим про осаду французам.

— Самое бы время вылазку сделать, — предложил Клюгенау.

— Без вас там обойдутся! — Священник отвлекся от проповеди и подмигнул служке: — Лекарство принеси! И закусить чего-нибудь сообрази!

Тот довольно улыбнулся, предвкушая малую толику целебного снадобья и на свою долю, но уйти никуда не успел. В дверь забарабанили прикладами, и громкий голос спросил на чистом русском языке:

— Есть кто живой?

— Откройте, отец Сергий, — Аполлон Фридрихович сделал слабую попытку подняться. — Это свои.

— Нужно еще разобраться, что там за свои.

— А кто недавно говорил об ангелах небесных, давших крылья?

— Аз есмь человек и могу ошибаться.

Стук в дверь прекратился, и Клюгенау забеспокоился. А ну как пришедшие на подмогу гусары (а кому еще взбредет в голову прыгать из поднебесья?) обидятся? А тут раненые… За себя Аполлон Фридрихович не переживал — это не первые дыры в шкуре старого солдата, и если не случится горячки или антонова огня, то можно посчитать их пустяковыми царапинами.

— Открывайте, отче!

На разбор завалов ушло не менее получаса. И откуда в бедной деревенской церкви столько всего? Два сундука, резной комод, куча березовых дров, старинный клавесин, портрет Петра Великого в бронзовой раме, мешки с зерном и картошкой… Особенно удивительно последнее — господин главный губернский агроном неоднократно рекомендовал сей продукт, уверяя, что именно картофель выручит в трудную минуту. Неужели он подразумевал войну?

— Господин старший лейтенант! — отец Сергий перехватил Нечихаева около французских пушек, где тот руководил приведением их в полную негодность.

— Слушаю вас! — Не слишком верующий Мишка тем не менее с искреннем уважением относился к священникам, и некоторое вольнодумство тому не мешало. — Требуется наша помощь?

— Да. Я хотел бы осмотреть пленных, и при необходимости… Ну вы понимаете? Из человеколюбия…

— Пленных? Увы, пленных у нас нет.

— Как это?

— А вот так.

— Расстреляли или повесили? Это не по-божески!

— Какое повешение, Господь с вами! Государственных преступников ждет суд и каторга, чай, в России живем, а не в захолустье европейском. Поэтому не беспокойтесь, оба француза живы и здоровы.

— Оба?

— Ну да, двое их. Или вы отказываете нам в умении метко стрелять?

— Но я думал…

— Зря.

— Что «зря»?

— Для думанья у нас есть государь император, а прочим же полагается проявлять разумную инициативу, своевременную смекалку, и прочие, способствующие укреплению государства материи. У нас в армии исключительно так!

По серьезной физиономии Нечихаева никак не определить, шутит он или нет, и лишь вид веселящихся гусар навел отца Сергия на правильный ответ:

— Ржете все, а люди, может быть, страдают.

— Люди? — усмехнулся Мишка. — Знаете, меня всегда удивляла привычка некоторых, скажем так, человеческих особей творить добро. Нет, поймите, я не против добра как такового, но против его применения к чужим за счет своих.

— Поясните свою мысль, господин старший лейтенант.

— Пояснить? Охотно. Причем на вашем же примере. Но сперва ответьте на вопрос: среди крестьян раненые есть?

— Есть.

— А среди моих гусар?

— Не знаю.

— Вот вы и пояснили… мне, во всяком случае. А себе?

— Не понимаю?

— А что тут сложного в понимании? Вам перед иностранцами стало стыдно, так?

— Но при чем здесь это?

Мишка зло прищурился:

Страницы: «« « 345678910 » »»