Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции Шильник Лев

ИЗ ГЛУБИН

Латинское выражение de profundis в переводе означает «из глубин». Оно как нельзя лучше отвечает содержанию этой главы, ибо речь в ней пойдет о врожденных программах поведения, доставшихся человеку в наследство от его животных предков. Любое животное, уровень организации которого превышает некоторую критическую величину, появляется на свет с богатым набором тонких и сложных программ, позволяющих ему оптимально взаимодействовать со средой обитания и другими представителями своего вида. Такие врожденные поведенческие программы называют еще инстинктами, и человек ничуть ими не беднее, чем любое другое животное. Правда, в обиходе слово «инстинкт» часто употребляется как синоним всего дурного, низменного в человеке и противопоставляется разуму, но в биологических науках оно имеет совсем другое значение. Мне уже приходилось писать, что сталкивать лбами инстинкт и разум — занятие не только неплодотворное, но и бессмысленное, ибо рассудочная деятельность не рождается вдруг, подобно Афине из головы Зевса, а формируется на основе врожденных программ поведения, опираясь на них, как на фундамент. Разум ни в коем случае не противостоит инстинкту, а всегда с ним сотрудничает.

Изучением поведения животных занимается этология — сравнительно молодая научная дисциплина, возникшая в 30-е годы прошлого века главным образом благодаря работам австрийского зоолога Конрада Лоренца и голландского зоопсихолога Николаса Тинбергена (1907–1988); в 1979 году оба (вместе с К. Фришем) стали лауреатами Нобелевской премии. Этология (от греч. ethos — «обычай, характер, нрав») — наука о повадках животных. Сущность этологического подхода состоит в детальном сравнительном описании инстинктивных действий, выяснении их приспособительного значения, в определении роли врожденных и приобретенных компонентов при формировании целостного поведения для поддержания структуры сообщества и эволюции вида. Основным методом этологов стало наблюдение и тщательное описание поведения животного в естественной для него среде обитания.

Человек унаследовал великое множество врожденных поведенческих программ, которые не только не успели разрушиться в процессе социогенеза, но, более того, не исчезнут никогда, ибо рассудок не может исправно функционировать без опоры на инстинкт. Поэтому изучение поведения животных не только убедительно свидетельствует о нашем с ними генетическом родстве и общности происхождения, но и позволяет проследить интересные аналогии в поведении разных видов позвоночных и человека. Кроме того, подобное сопоставление часто помогает выявить истинные побудительные мотивы многих наших поступков. Оказывается, что они лежат отнюдь не в области разума, а подпитываются инстинктивной программой. К числу таких наследственно обусловленных форм поведения относится, например, агрессивность, присущая всем без исключения высшим животным. А человек в этом длинном ряду занимает едва ли не самое почетное первое место, поскольку чрезвычайно агрессивен по своей природе, что бы ни говорили по этому поводу гуманитарии, нередко рассматривающие агрессивность как банальную реакцию на внешний стимул и полагающие: если даже имеет поведение животных и человека отдельные врожденные элементы, оно все равно может быть радикально изменено обучением. К сожалению, в реальности все обстоит с точностью до наоборот: агрессия спонтанна и с большим трудом поддается коррекции. Это убедительно показал еще Конрад Лоренц, совершенно справедливо написавший более 50 лет назад: «Есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического и технического развития». Так что утверждение великого гуманиста Жан-Жака Руссо, что человек по своей природе добр, имеет сегодня сугубо исторический интерес, хотя многие романтики продолжают разделять эту точку зрения.

Обычно под агрессией принято понимать нападение, причем, как правило, несправедливое. Даже словари трактуют это понятие весьма однобоко — как незаконное, с точки зрения международного права, применение силы одним государством против другого. Этология вкладывает в этот термин принципиально иной смысл и далеко не всякое нападение рассматривает как агрессию. В естественных условиях одни виды неизбежно нападают на другие, но этолог назовет агрессивным только эмоционально окрашенное поведение, сопровождающееся злобой, страхом и ненавистью. А вот этически оно, наоборот, совершенно нейтрально и не несет в себе негатива или позитива. С точки зрения этолога, говорить о справедливой или несправедливой агрессии — полнейшая бессмыслица.

Когда лиса ловит зайца, волк режет домашнюю скотину или медведь задирает оленя, — это не агрессия, а заурядное охотничье поведение. Охотник не испытывает к своей жертве отрицательных эмоций, как и вы, читатель, не питаете активной нелюбви к щуке или утке на рыбалке или охоте. А вот когда, заходясь от ненависти и захлебываясь лаем, на вас бросается соседская собака, — это пример самого что ни на есть агрессивного поведения. Отбиваясь от злой собаки палкой или швыряя в нее камни, вы тоже реагируете агрессивно, поскольку в данном случае страх и ненависть необходимо присутствуют с обеих сторон. Такая агрессия называется межвидовой и очень широко представлена в природе. Птицы разных видов могут схватиться из-за удобного дупла, годящегося под гнездо, а два хищника — не поделить добычу. Бывает и так, что потенциальная жертва яростно контратакует хищника; подобным образом поступают, например, зебры, нападая всем стадом на леопарда, и если он не успевает взобраться на дерево, ему приходится куда как несладко. У биологов это явление даже получило специальное название — мобинг (от англ. mob — «толпа»). Понятно, что поведение такого рода эволюционно полезно и выполняет важную функцию сохранения вида. Животное ведет себя агрессивно по отношению к животному другого вида, когда последнее либо угрожает ему самому (его территории, гнезду, детенышам), либо просто выглядит опасно и подозрительно.

Итак, приспособительный смысл межвидовой агрессии очевиден и в дополнительной аргументации не нуждается. Гораздо любопытнее внутривидовая агрессия, без которой природа, казалось бы, могла обойтись. Однако на практике так никогда не бывает, потому что представителям одного вида всегда есть что делить. Они вступают друг с другом в жестокие конфликты из-за территории, пищи, удобного места для отдыха, самки и многих других причин. Как ни странно, но и внутривидовая агрессия — агрессия в узком и собственном смысле этого слова — тоже служит сохранению вида. Парадоксом здесь даже и не пахнет, поскольку особи любого отдельно взятого вида не являются братьями-близнецами. Более того, чем выше тот или иной вид взбирается по эволюционной лестнице, чем основательнее темпы его цефализации, неизбежно влекущие за собой все более сложные формы поведения, тем труднее привести популяцию к состоянию устойчивого равновесия, дабы исключить борьбу всех против всех.

Внутривидовая агрессивность — хитрая штука и далеко не всегда выливается в реальные стычки, которые могут закончиться чувствительными телесными повреждениями, а сплошь и рядом ограничивается демонстрацией силы, когда противоборствующие стороны стремятся напугать друг друга, принимая угрожающие позы. В этом заложен глубокий эволюционный смысл, потому что смертоубийственное противостояние, если бы оно стало правилом, немедленно поставило бы сообщество на грань выживания.

С другой стороны, совсем отказаться от противоборства природа не в состоянии, поскольку выживание наиболее приспособленных является альфой и омегой ее долгосрочной стратегии. Это автоматически означает, что эволюционно выгоднее отказаться от кровопролитных стычек между собратьями, заменив их своеобразной психологической дуэлью, в которой почти наверняка верх одержит не самый сильный физически, но наиболее агрессивный. В особенности это касается стадных животных, которые должны худо-бедно уживаться друг с другом, чтобы сообщество элементарно не развалилось.

Природа нашла блистательный выход из положения, придумав механизмы канализации агрессии. Поскольку члены стада неравноценны по многим параметрам, в том числе и по агрессивности, между ними устанавливаются жесткие отношения соподчинения. Возникает иерархическая структура, имеющая форму пирамиды, на вершине которой находится доминант — самая агрессивная особь стаи. Он цепко держится за свой трон, судит и рядит, вмешивается в ссоры, разрешая их сугубо деспотически. Добиваясь беспрекословного повиновения, он непрерывно терроризирует соплеменников и никогда не упустит случая лишний раз подчеркнуть свое превосходство. Такой прессинг действует на психику других членов стада угнетающе, и потому их собственная агрессивность, подавленная по отношению к доминанту, настоятельно требует выхода. Решение отыскивается быстро: особи-субдоминанты находят более слабых и, в свою очередь, подчиняют их себе. У обезьян нередко можно наблюдать следующую малопривлекательную картину: униженный доминантой субдоминант стремглав бежит к своим подчиненным и жестоко их наказывает. Подобного рода поведение этологи называют переадресацией агрессии.

А что делать тем, кто находится у самого основания пирамиды? Затюканные и вечно унижаемые, эти слабейшие из слабых могут переадресовать агрессию только неодушевленным предметам. Например, некоторые птицы в поисках разрядки начинают ожесточенно клевать землю. И если поведение вожаков и авторитетов сплошь и рядом весьма неприглядно, то социальное дно выглядит куда более отвратительно и, вопреки распространенному мнению, отнюдь не является собранием всевозможных добродетелей. Мы не найдем здесь высоких порывов и стремления к справедливости, а только трусость, зависть, нерешительность и старательно подавляемую агрессивность. Такая гремучая смесь при определенных условиях может стать смертельно опасной. Политическим демагогам хорошо известны нехитрые рецепты, позволяющие в два счета спровоцировать толпу на «бунт бессмысленный и беспощадный». Кровавые массовые беспорядки, погромы и акты бытового вандализма всегда осуществляются руками социальных низов. Точно так же опрокинутые урны, раскуроченные телефоны-автоматы и загаженные подъезды красноречивее любых статистических выкладок говорят об удельном весе социального дна.

Сообщество любых стадных животных (и человек в этом ряду вовсе не исключение) представляет собой динамическую структуру пирамидального типа, в которой агрессия переадресуется с этажа на этаж, а каждый член этого сообщества знает свое место, подчиняет и подчиняется. Человеку чувствительному такое решение может показаться негуманным и даже жестоким, но факт остается фактом: несмотря на издержки, отбору удалось создать весьма эффективный и надежно функционирующий механизм, позволяющий избежать перманентной борьбы за первенство и войны всех против всех. Более того, подобная организация не только стабилизирует сообщество, но и служит основой для совместных действий. Отбор безличен и слеп, и если найдено решение, упорядочивающее межличностные отношения внутри социума и выгодное для вида в целом, оно непременно будет реализовано.

Агрессивность ни в коем случае нельзя трактовать в духе простой оппозиции «стимул — ответ». Хотя агрессивное поведение часто выглядит как банальная реакция на внешний стимул, подлинные причины прячутся глубже. Если раздражитель устранить, потребность в совершении агрессивного акта не только не уменьшится, а наоборот возрастет. Агрессия будет все время накапливаться, порог запуска агрессивного поведения — неуклонно снижаться, поводы, провоцирующие взрыв, станут совершенно ничтожными, и в конце концов дело закончится тем, что в какой-то момент агрессия выплеснется наружу вообще без всякого повода. В неистребимости агрессии, в ее, так сказать, имманентности может без особого труда удостовериться любой аквариумист, если повнимательнее присмотрится к своим питомцам. В свое время Конрад Лоренц в серии интересных опытов убедительно продемонстрировал, как раскручивается пружина агрессивного поведения. Если к паре семейных рыб, живущих в любви и согласии, подсадить драчливую рыбку, то семейная пара сразу же начнет ее атаковать, продолжая поддерживать между собой самые добрые отношения. Если объект раздражения убрать, в дружной семье моментально наступит разлад, и самец станет преследовать самку. Если аквариум перегородить прозрачным стеклом, поместив по обе его стороны две пары рыбок, они будут конфликтовать через стекло, а между собой жить душа в душу. Если стекло сделать полупрозрачным, в обеих парах немедленно начнутся конфликты.

Механизм накопления агрессии универсален. Хорошо известно, что люди, оказавшиеся в условиях вынужденной изоляции (геологическая партия в глухой тайге, зимовщики за полярным кругом и т. п.), постепенно начинают тихо ненавидеть друг друга и цепляться к соседу из-за таких пустяков, на которые в обычных условиях никогда бы не обратили внимания. Любая мелочь вроде положенной не на свое место вещи может легко спровоцировать скандал, а в отдельных случаях накал страстей зашкаливает настолько, что приводит к смертоубийству.

Ларчик открывается просто. В обыденной жизни мы выплескиваем свою агрессивность в перманентных и незначительных конфликтах с окружающими, а небольшой изолированный коллектив, вынужденный вариться в собственном соку, этого начисто лишен. Именно поэтому специалисты так озабочены вопросами психологической совместимости своих подопечных, которые обречены в течение многих месяцев мозолить глаза друг другу. И совершенно не важно, где это происходит — на дрейфующей полярной станции или в орбитальном комплексе: перечень проблем, стоящих перед психологами, в общих чертах останется тем же самым. Отсюда следует важный вывод: при известном усердии мы можем кое-как научиться регулировать свою агрессивность, но вымарать ее напрочь не в силах, ибо это один из основных инстинктов, составляющих стержень нашего поведения.

Надо сказать, что вдумчивый анализ поведения высших животных, в особенности стадных, дает богатую пищу для размышлений относительно природы власти, законотворчества и многих социальных институтов. Мы об этом непременно поговорим, но сначала следует разобраться с механизмами торможения агрессивности. И в самом деле: раз уж природа не может обойтись без агрессии как универсального регулятора социальных связей, она должна выставить рогатки на пути ее безудержного раскручивания. Другими словами, у стадных животных должен существовать своеобразный моральный кодекс, который минимизирует агрессию и вводит ее в некое приемлемое русло. Такой кодекс, порой весьма жесткий, при ближайшем рассмотрении без труда обнаруживается у многих видов.

Дуэль двух зайцев — уморительное зрелище. Она напоминает карикатурный боксерский поединок. Стоя на задних лапах, животные с необычайной быстротой колотят друг друга передними, подпрыгивают высоко в воздух, сталкиваясь с пронзительным визгом, и вновь обрушивают на противника град ударов. Еще более безобидно выглядит голубиная стычка. Мягкие, почти нежные удары хрупкого клювика, ленивые толчки крылом — все это кажется постороннему наблюдателю забавной игрой.

А вот схватка двух взрослых волков едва ли вызовет улыбку. Процитируем Лоренца.

«Не поладили двое — старый огромный волк и другой, не столь внушительной внешности, очевидно, более молодой. Они ходят друг за другом маленькими кругами, демонстрируя превосходную "работу ног". Обнаженные клыки щелкают непрерывно, это целый каскад символических укусов, следующих друг за другом с такой быстротой, что глаз просто не в состоянии уследить за ними. Пока это и все. Челюсти одного волка рядом, совсем рядом с блестящими белыми зубами противника, который настороже и готов отразить атаку. Только на губах по одной-две маленьких ранки. Молодой волк постепенно начинает сдавать. Видимо, старик сознательно оттесняет его к изгороди. Затаив дыхание, ждем, что случится, когда теснимое животное окажется "у каната". Вот отступающий ударился о забор, споткнулся… и старый волк уже над ним. И тут случилось невероятное, как раз противоположное тому, что мы ожидали. Неистовое кружение двух серых тел внезапно прекратилось.

Плечом к плечу, в напряженных, одеревеневших позах оба зверя остановились вплотную друг к другу, обратив головы в одну сторону. Оба свирепо ворчат: старик — глубоким басом, молодой — тоном выше, и в его рычании проглядывает глубоко запрятанный страх. Но посмотрите внимательнее, как стоят противники. Морда старого волка рядом, совсем рядом с загривком врага, а тот отвернул морду в противоположную сторону, подставив неприятелю незащищенную шею, свое наиболее уязвимое место. Клыки старика блестят из-под злобно приподнятой губы, они в каком-то дюйме от напряженных шейных мышц соперника, как раз в том месте, где под кожей проходит яремная вена. Вспомните — в разгар битвы оба волка подставляли друг другу только зубы, наименее уязвимую часть тела. Теперь же потерпевший поражение боец намеренно подставляет врагу свою шею, укус в которую, несомненно, окажется смертельным. Говорят, что первое впечатление обманчиво, но на этот раз пословица не оправдывает себя».

Как вы полагаете, читатель, будет ли нанесен роковой удар? Можете не переживать. Собака или волк, признавшие свое поражение и подставляющие врагу шею, никогда не будут укушены всерьез. Дело ограничится глухим ворчанием победителя, звучным клацаньем челюстей в миллиметре от шеи соперника, иногда даже ритуальным встряхиванием невидимой жертвы. Но кровопролития не произойдет. Просьба о милости будет обязательно удовлетворена. Совершенно очевидно, что одержавшее верх животное просто не в силах нанести последний удар. Врожденный запрет на убийство себе подобных у волков необычайно силен. Потерпевший в конце концов спасается бегством, а победитель оставляет на поле боя свою метку, точным движением подняв заднюю лапу.

С точки зрения эволюции, это оптимальное решение. Челюсти матерого волка — страшное и сокрушительное оружие. Одним неуловимым ударом, за которым грубый человеческий глаз даже не может уследить, волк вспарывает брюхо оленю. А в ритуальном поединке укусы наносятся в губы и челюсти, что, конечно, болезненно, но почти никак не отражается на состоянии здоровья тяжущихся сторон. Предусмотрительный отбор наделил опасных хищников мощными сдерживающими механизмами, которые строго-настрого запрещают им применять свое тяжелое вооружение друг против друга. И это понятно: если бы не надежные тормоза, волков на планете давным-давно бы не осталось. Исключений из этого правила природа почти не знает. Среди хищных зверей не обладают инструментами торможения агрессии всего несколько видов, ведущих одиночный образ жизни. Они встречают себе подобных только в сезон размножения, когда их сексуальная активность находится на пике и превалирует над всеми другими эмоциями. В первую очередь это ягуар и белый медведь, прочно удерживающие пальму первенства по убийству своих собратьев, особенно в условиях неволи. Лоренц справедливо пишет, что основательное знакомство с поведением волков помогло ему понять евангельскую мудрость, сплошь и рядом трактуемую неверно: «Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую». Не для того вы должны подставлять другую щеку, чтобы вам врезали еще раз, а для того, чтобы не смогли этого сделать.

Подобного рода жесткие ограничители наследственно закреплены отбором и называются естественной моралью. Так что мораль — это отнюдь не человеческое изобретение, природа озаботилась ее внедрением еще в незапамятные времена. Знаменитая пятая заповедь «не убий» была реализована эволюцией задолго до Моисея, причем ее КПД у многих животных не идет ни в какое сравнение с жалкими потугами Homo sapiens. Понаблюдайте за дракой двух котов. Стоя на напружиненных лапах и выгнув спину, они душераздирающе вопят, почти соприкасаясь носами. Такой психологический поединок может продолжаться довольно долго и далеко не всегда кончается реальной схваткой. Эрнест Сетон-Томпсон замечательно описал этот ритуал в «Королевской аналостанке». За неимением первоисточника под рукой, процитирую одну только строчку по памяти: «— Уау! — сказал желтый, пододвигаясь вперед на одну шестнадцатую дюйма». Если дуэль все-таки переходит в активную фазу, удары сыплются градом, шерсть летит во все стороны, а соперники целы и невредимы. У бродячих котов-драчунов уши изодраны в клочья, а вот одноглазые среди них попадаются крайне редко. Между тем кошачьи когти — серьезное оружие; отбиваясь от собаки, кот целит врагу в глаза и часто достигает успеха. Сетон-Томпсон рассказывает, как обыкновенная домашняя кошка, защищая котят, обратила в бегство взрослого медведя. Хозяин леса позорно бежал, прикрывая морду лапой, а кошка упорно его преследовала, пока обезумевший от страха зверь в панике не взобрался на дерево.

Выяснение отношений у многих животных часто выливается в ритуал, ограничивается только демонстрацией силы (зубов, когтей или рогов) без реального ее применения. Тот, кто проиграл психологический поединок, принимает позу подчинения, и победитель постепенно умиротворяется. А у некоторых видов отсутствует даже демонстрация — например, у ядовитых змей. Малейший намек на применение силы, робкая попытка обнажить оружие могут стать смертельно опасными в столь щекотливой ситуации. Мудрый отбор прав как всегда, ибо непреднамеренное, случайное прикосновение ядовитых зубов к шее соперника быстро приведет к весьма плачевным последствиям. Поэтому змеи даже рот не открывают, а меряются ростом, вытягиваясь как можно выше. Кто сумел унизить противника, взглянув на него свысока, тот и победитель. Поединки ядовитых змей кажутся настолько безобидными, что многие зоологи принимали их за брачные танцы.

А вот наши милые голубки, тюкающие друг друга хилыми клювиками, врожденных запретов за душой не имеют. В естественных условиях тормоза голубю не нужны, поскольку он не в состоянии убить противника одним ударом, а проигравшая сторона может без особого труда спастись бегством, точнее улететь. Победитель не преследует побежденного. Но если голубей запереть в тесной клетке, это почти неизбежно обернется трагедией. В книге «Кольцо царя Соломона» Лоренц рассказывает, как он необдуманно оставил в клетке на целые сутки двух совершенно ручных горлиц и что из этого вышло. Зрелище ему открылось жуткое: одна птица, распластавшись, лежала на полу, а ее темя, шея и спина были не просто ощипаны, но превратились в сплошную кровоточащую рану. Другой же голубь сидел на поверженном враге, как стервятник на своей добыче, и продолжал слабым клювом методично ковырять израненную спину жертвы. Когда пострадавший попытался встать, соперник опрокинул его легким толчком крыла и вернулся к прерванной работе. «Не вмешайся я, — пишет Лоренц, — птица, несомненно, прикончила бы собрата, хотя она была настолько усталой, что у нее почти слипались глаза».

Точно так же лишены тормозов многие копытные, потому что проигравшее схватку животное всегда может убежать. Например, косуля кажется безобидной скотиной, но это опасное заблуждение. Бык косули не только весьма агрессивен, но и вдобавок вооружен острыми рогами, которые легко пускает в ход по поводу и без повода. А поскольку врожденных регуляторов агрессивного поведения у него нет, содержать самца косули в неволе вместе с самками необходимо в очень большой вольере. Если помещение будет тесным, бык рано или поздно загонит слабейшего в угол и забьет насмерть. В природе отсутствие естественной морали косулям не мешает, ибо самая слабая самка всегда убежит от разъяренного быка.

А как обстоит дело с врожденными запретами у человека? Увы, приходится признать, что сдерживающих начал у нас с вами негусто. Человек — агрессивное животное. Люди убивают друг друга чаще, чем любой другой биологический вид. Исключение, быть может, составляют только крысы, на каждом шагу демонстрирующие готовность убивать себе подобных, но там ситуация особая. Кровавые столкновения происходят между конкурирующими крысиными стаями, тогда как внутри сообщества царят тишь да гладь и божья благодать. Мы же готовы прикончить собрата по любому самому ничтожному бытовому поводу, придравшись к форменному пустяку. Правда, в отличие от голубей или косуль, кое-какие тормоза у нас имеются, но работают они плохо. Человеку в ходе социальной эволюции пришлось выдумать сложную систему моральных заповедей, чтобы обеспечить минимальную стабильность популяции. К сожалению, писаный закон никогда не бывает столь же эффективным, как врожденный запрет, и потому вся история нашего вида — опасный путь по лезвию ножа.

Наши предки — сравнительно некрупные всеядные приматы африканских саванн — были слабо вооружены от природы и не представляли серьезной опасности друг для друга. Если два человека дерутся голыми руками, смертельный исход практически исключен, поэтому рачительный отбор, никогда не измышляющий дополнительных сущностей без необходимости, даже не подумал озаботиться созданием надежных программ торможения агрессивности. Так бы мы и жили да поживали, не зная горя, как живут человекообразные обезьяны, но наших предков подвела их башковитость. Человек, еще не выйдя толком из животного состояния, начал брать в руку острый камень и увесистую дубину из дерева или кости. Отныне прикончить собрата стало делом нехитрым, а вот моральные ограничители работали по старинке. Человек оказался единственным на планете видом, готовым убивать направо и налево не для того, чтобы элементарно прокормиться, а просто так. Вдобавок он непрерывно совершенствовал орудия убийства и очень быстро достиг немалых успехов, а неповоротливая биология, обреченная плестись в хвосте скоропалительного социогенеза, была не в силах одним махом перекроить изначально слабую естественную мораль. На протяжении нескольких десятков тысяч лет (это по самым осторожным оценкам) люди истребляют друг друга под разными предлогами, и конца этому не видно. Оказывается, не обузданный инстинктом разум не всегда является ценным эволюционным приобретением.

Правда, за последние 300 лет «шалостей» несколько поубавилось. В технологически развитых странах люди сделались толерантнее, нравы немного смягчились, а общественные институты претерпели несомненную эволюцию в сторону некоторой гуманизации. Остается уповать на технологии вроде генной инженерии, обещающей радикальное переустройство наших дурных наследственных задатков. Но уникальная способность Homo sapiens оборачивать себе во вред любые достижения все равно не дает покоя.

Справедливости ради следует сказать, что иногда социальные регуляторы человеческой агрессивности почти не уступают по своей эффективности природным механизмам. В своей замечательной книге «Агрессия» Конрад Лоренц рассказывает о крайне любопытных социально-психологических исследованиях, проведенных Сиднеем Марголиным, психоаналитиком из Денвера, среди индейцев североамериканских прерий. Марголина особенно заинтриговали индейцы-юта, которые в течение нескольких столетий вели жизнь, состоявшую из войн и грабежей. Такое существование подстегивало отбор и не могло не отразиться на генофонде популяции. Запредельное селекционное давление в условиях враждебного окружения сверх всякой меры взвинтило их агрессивность, и сегодня они страдают неврозами много чаще, чем любой другой североамериканский этнос. По мнению Марголина, основной причиной этого неблагополучия является постоянно подавляемая агрессивность, не находящая естественного выхода в расписанной как по нотам современной жизни. Моральный кодекс юта незамысловат и мало чем отличается от норм поведения других дикарей. Убийство чужаков не только не осуждается, но даже приветствуется, однако насилие по отношению к соплеменникам карается немедленно и на редкость жестко. Убивший соплеменника, пусть даже всего лишь по неосторожности, должен покончить с собой. Исключительная суровость такого «законодательства» лежит на поверхности: племя, воюющее не на жизнь, а на смерть, вынуждено гасить внутренние конфликты любой ценой.

В данном случае интереснее всего то обстоятельство, что почти 100 лет мирной и благополучной жизни не сумели переломить непререкаемой варварской традиции. Послушаем Лоренца.

«Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в бедренную артерию, что вызвало смерть от потери крови. Когда полицейский получил приказ арестовать убийцу, — хотя о предумышленном убийстве не было и речи, — он обратился к своему бледнолицему начальнику с рапортом. Аргументировал он так: преступник хочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь наверняка совершит его таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чем недальновидный сержант настаивал на своем распоряжении — трагедия развивалась, как и было предсказано. Этот и другие протоколы Марголина читаются, как древнегреческие трагедии, в которых неотвратимая судьба вынуждает людей быть виновными и добровольно искупать невольно совершенные грехи».

Что можно сказать по этому поводу? Во-первых, такой необычный стереотип поведения встречается исключительно редко и представляет собой скорее забавный казус, чем правило. Подавляющее большинство агрессивных особей Homo sapiens испокон веков убивали и до сих пор продолжают убивать всех подряд, не делая особой разницы между своими и чужими. Кроме того, человек разумный был каннибалом, что не только автоматически означает снятие библейского запрета «не убий», но и как минимум свидетельствует об отсутствии чувства отвращения к виду, запаху и вкусу мяса своих собственных соплеменников. Если относительно людоедских наклонностей архантропов и палеоантропов можно вести дискуссии, то с нашим видом все ясно как божий день: сообразительный Homo sapiens никогда не упускал случая полакомиться человечиной. Между прочим, настоящие хищники почти никогда не бывают каннибалами. Когда волчица играючи покусывает волчонка, тот только резвится от полноты чувств. Он знает, что его не съедят. А вот когда женщина строго говорит маленькому ребенку: «Я тебя съем!», или то же самое произносит чужой взрослый дядя, ребенок пугается всерьез. Ибо врожденная генетическая программа знает: съедят и глазом не моргнут, у людоедов это в порядке вещей.

Во-вторых, заповедь «не убий» распространяется у индейцев из племени юта только на своих сородичей. Клановое мышление — характернейшая черта почти всех примитивных народностей, и совсем не случайно самоназвание многих первобытных племен означает в буквальном переводе просто «люди». Соседи людьми не являются по определению, и поэтому с ними можно обращаться, как с обыкновенной дичью. Между прочим, чукчи, о которых сложено столько анекдотов, чукчами себя никогда не называют: эту унизительную кличку налепили на них соседи-недоброжелатели. Сами же охотники на морского зверя именуют себя возвышенно и гордо — луораветлан, что в переводе означает «настоящие люди». Хотя социальное торможение агрессивных инстинктов и может в некоторых случаях дать сравнительно неплохой результат, оно все равно гораздо слабее врожденных механизмов подавления агрессивности.

Итак, резюмируем: человек — это весьма агрессивное животное, в значительной мере освободившееся от давления естественного отбора. Социальная эволюция шла ускоренными темпами, отбор за ней не поспевал, технология обработки камня становилась все изощреннее, и в результате равновесие между оружием и моралью оказалось окончательно и бесповоротно утраченным. Дело не в том, что человек как-то особенно плох сам по себе или запредельно агрессивен, дело в изначальной слабости моральных запретов, которые перестали соответствовать его непомерно усилившейся вооруженности. Постепенно человек стал самым страшным хищником на планете, готовым сеять смерть на каждом шагу; дикие звери угадывают это интуитивно и предпочитают не связываться с неуклюжей голой обезьяной на задних лапах.

А можем ли мы хотя бы в самых общих чертах реконструировать образ жизни наших далеких предков, когда они еще только выделялись из животного мира? Поскольку наш вид — примат, пусть двуногий и безволосый, имеет смысл повнимательнее присмотреться к повадкам и нравам современных обезьян. Этологи могут нам поведать немало интересного о забавных аналогиях в поведении высших приматов и Homo sapiens. Система отношений внутри сообщества обезьян может послужить неплохой моделью человеческого социума.

Генетически нам ближе всех человекообразные обезьяны — гориллы, орангутаны и шимпанзе, но вот в плане социальном они как раз менее всего показательны, ибо не образуют больших и сложно организованных групп, живут под защитой леса и питаются простой пищей, которой у них всегда в достатке. Например, у горилл структура группы довольно проста. Эти очень крупные обезьяны, рост которых достигает 2 м, а вес доходит до 300 кг, невероятно сильны, вооружены мощными клыками и практически не имеют естественных врагов. Они строгие вегетарианцы и сравнительно миролюбивы. Вся полнота власти принадлежит старому самцу с седой спиной, который пользуется непререкаемым авторитетом. Другие самцы (их очень немного и все они значительно моложе) образуют между собой простое иерархическое соподчинение. Дружественных союзов они никогда не заключают, а противостоять иерарху по отдельности, разумеется, не могут. Седой самец постоянно напоминает о своем ранге, заставляя подчиненных уступать пищу, удобные места для отдыха и оказывать другие знаки внимания. Сообщество горилл отличается высокой стабильностью, а наведение порядка достигается лишь угрожающими жестами и мимикой. Серьезные столкновения невероятно редки. Обычно дело ограничивается тем, что седой самец неторопливо подходит к провинившемуся, и тот сразу же принимает позу подчинения. Доминант похлопывает его по спине, изображая ритуальное наказание, и конфликт на этом исчерпывается.

Дольник справедливо называет систему властной иерархии у горилл патриархальной автократией и пишет:

«Вы, конечно, согласитесь, что такого рода отношения бывают и среди людей. Они возможны в большой патриархальной семье или в маленькой конторе, но моделью горилл наши иерархические системы не исчерпываются.

И совершенно ясно, что на такой основе сложную социальную организацию не построишь».

Шимпанзе, который, как мы помним, является самым близким родственником человека среди высших приматов, значительно мельче гориллы. Его рост — около 150 см, вес колеблется от 60 до 80 кг, а карликовый шимпанзе бонобо почти в два раза меньше обыкновенного. Шимпанзе живут мелкими и большими группами (от 30 до 80 особей), последние могут дробиться на подгруппы, долго остающиеся самостоятельными. Иерархия, разумеется, существует, но далеко не такая жесткая, как у павианов и других обезьян открытых пространств (о павианах у нас речь еще впереди). Агрессивные вспышки возникают сравнительно редко, в основном при смене власти в группе и при столкновении равных по рангу самцов, если мало корма. Любопытно, что у шимпанзе, наряду с программами агрессивными, эгоистическими, обнаруживается довольно много альтруистических программ. Наблюдения за этими приматами в естественных условиях показали, что в группе почти всегда присутствуют несколько особей с нетипичным поведением. Они не ввязываются в иерархические стычки, не занимают ни самого высокого, ни самого низкого положения, но при необходимости могут дать отпор агрессии. Порой они вмешиваются в чужие ссоры и не без успеха разрешают конфликт, обнимая соперников. Шимпанзе вообще любят обниматься. Однако чаще они не суют нос в чужие дела, поскольку вполне самодостаточны.

Весьма примечательно, что с самцами, избегающими борьбы за ранг, могут дружить высокопоставленные иерархи, из чего следует, что они рассматривают положение своего приятеля в группе как вполне достойное. Взаимная симпатия вообще занимает важное место в системе социальных связей у шимпанзе. Кроме дружбы на равных, встречается и так называемая покровительственная дружба, когда старший опекает молодого, причем делает это совершенно бескорыстно, не рассчитывая на авансы с его стороны. Очень прочны родственные связи: взрослые сестры помогают друг другу заботиться о младших братьях и сестрах, а брат может помочь бойкому самцу стать вожаком. Особенной устойчивостью отличается связь «мать — детеныш», которая продолжается много лет. Примеров альтруистического поведения сколько угодно: взаимное обучение, сопереживание чужим успехам и неудачам и даже дележка пищи. Надо сказать, что самцы шимпанзе довольно щедро делятся добычей. Удачливого охотника немедленно окружают друзья, а он отрывает кусочки еще теплого мяса и одаривает тех, кому на охоте ничего не досталось. Интересно, что большие куски получают старые самцы, самки, готовые к спариванию, и близкие родственники.

Шимпанзе всеядны, хотя предпочитают растительную пищу — фрукты, орехи, листья и побеги растений; с удовольствием лакомятся термитами и муравьями, иногда охотятся на млекопитающих, не брезгуя и приматами — мартышками, колобусами и молодыми павианами. Впрочем, удельный вес мяса в рационе шимпанзе, как правило, не превышает 5 %. А вот бонобо мяса не ест, однако балуется медом, насекомыми и рыбой.

Система коммуникации шимпанзе достаточно сложна: десятки разнообразных звуков, уханье, лай, хмыканье, визг в сопровождении разнообразных жестов, богатой мимики и выразительных поз. Хотя шимпанзе миролюбивы, при встречах с чужой группой иногда происходят враждебные стычки, которые в редких случаях оканчиваются гибелью животных. Имеются сведения, что победители поедают тела павших врагов.

Альтруистические программы шимпанзе во многом родственны аналогичным программам человека, и ученые справедливо полагают, что такие программы были, по всей вероятности, и у наших предков.

Дольник пишет:

«Но у шимпанзе нет того набора программ жесткой иерархии и боевой организации, которые есть у нас и павианов. Поэтому группа шимпанзе не способна к четким и сложным оборонительным действиям и территориальным войнам. Да эти обезьяны в них и не нуждаются при своем образе жизни и умении лазать по деревьям, от которых обычно далеко не уходят. Спят шимпанзе тоже в безопасности, строя на ночь гнезда на ветвях деревьев».

А теперь давайте поглядим, как живут обезьяны открытых пространств — павианы, гамадрилы, бабуины и прочие. В африканской саванне жизнь суровая, врагов много, а пищи не в изобилии, поэтому без сложной и гибкой общественной организации не обойтись. Тут необходимы бдительность, агрессивность, порядок и строгая регламентация отношений внутри группы. Хотя зоологическая систематика числит павианов по ведомству низших обезьян, они, вне всякого сомнения, ближе всех стоят к антропоидам. (По-английски, например, их называют так же, как и высших приматов, — ape, в отличие от более примитивных низших обезьян, которых обозначают словом monkey.) Нейрофизиологические исследования (в частности, анализ тонкого строения лобной коры) показали, что павиан куда сообразительнее макака и по праву занимает первое место среди низших узконосых обезьян. Безупречная организация павианьего стада идеально приспособлена для выживания в неприветливой, полной опасностей африканской саванне и во многом напоминает человеческий социум. Ничего удивительного в этом нет, ибо австралопитек, давший начало роду Homo, тоже обитал на открытых пространствах Северо-Восточной Африки.

Павианы — довольно крупные животные; например, длина тела павиана-анубиса может достигать 100 см. У них сильные пятипалые конечности с ногтями, короткие стопы и мощные саблевидные клыки. В специальной литературе павианов нередко именуют кинокефалами (собакоголовыми) из-за сильно вытянутого лицевого отдела черепа. Стадо павианов обычно насчитывает несколько десятков голов — от 30 до 80 у анубисов и от 20 до 200 у бабуинов, а вот гамадрилы могут образовывать внушительные сообщества в несколько сотен особей (по некоторым данным, до 700). Они всеядны, но при этом регулярно промышляют охотой на мелкую дичь — зайцев, небольших антилоп, газелей, мартышек. Отличительная черта социальной организации павианов — жесткая иерархия внутри стада, вырастающая из сложной системы соподчинения всех членов группы, причем эта иерархия строится, как правило, по возрастному признаку. На вершине властной пирамиды располагаются несколько патриархов — так называемые самцы-доминанты. Такое доминирование старших по возрасту этологи называют геронтократией — властью стариков. Доминантные самцы просто вынуждены держаться вместе, потому что они уже далеко не молоды и не могут в одиночку противостоять агрессивным и напористым субдоминантам, всеми правдами и неправдами лезущим наверх. Отношения патриархов между собой теплыми не назовешь, но они неплохо ладят друг с другом, поскольку когда-то затратили уйму сил, чтобы пробиться на вершину пирамиды. Поступаться своим высоким иерархическим рангом они не намерены и потому правят, так сказать, коллегиально, отражая натиск более молодых самцов. Это не крепкая мужская дружба, а вынужденный союз, помогающий легче удержать власть.

Доминирующее положение в группе далеко не всегда занимает самый сильный физически или наиболее сообразительный самец. Высокий иерархический ранг никак не связан и с моральными качествами претендента. Мудрый вождь, в меру строгий, но, как водится, справедливый, — опасная иллюзия, творимая толпой униженных и оскорбленных, которые из кожи вон лезут, чтобы наделить выскочку всеми мыслимыми добродетелями. Тут говорит не рассудок, а инстинкт — рабская привычка приматов к повиновению, глубоко сидящая в наших генах. Необходимо раз и навсегда усвоить простую истину: чтобы пролезть наверх и повысить свой социальный статус, не требуется, как правило, ничего, кроме агрессивности и напористости. Побеждает тот, кто может долго и упорно угрожать, неутомимо давить на психику оппонента, а сам при этом устойчив к чужим угрозам. Наглость — второе счастье, справедливо говорят в народе.

Властные жесты, уверенные интонации, неторопливые и полные достоинства движения, твердый взгляд — все это производит подавляющее впечатление на окружающих, и с таким человеком предпочитают на всякий случай не связываться. Глубоко внутри у нас спрятан непрерывно щелкающий анализатор чужих и своих эмоций: если некто ведет себя уверенно и властно, значит, это неспроста — быть может, у него большие связи, или сам он крепкий орешек; если кажется сильным, значит, такой и есть на самом деле, а потому лучше отойти в сторону… Непроизвольное эмоциональное прогнозирование работает с опережением и сворачивает логику происходящего в акт элементарной животной трусости.

Коротко подытожим сказанное. Поскольку все решает уровень агрессивности, то наверху может оказаться кто угодно — жесткий, но толковый руководитель, пекущийся прежде всего о деле, или чванливый дурак, окружающий себя шестерками и подхалимами. Человек разумный — в высшей степени иерархическое животное, он унаследовал от своих предков сложные программы соподчинения и в этом смысле мало чем отличается от обыкновенного павиана.

Иерархия вездесуща. В «незамутненном» виде ее можно найти в дворовых компаниях подростков. Обязательно появляется неформальный лидер (этологи называют таких потенциальными доминантами), и сразу же возникает иерархия, спонтанно и стремительно. Если лидер великодушен, смел и вдобавок неглуп, рождается здоровый социальный организм с более или менее справедливым распределением ролей. А вот если на вершину пирамиды взбирается жестокий и беспринципный тип, он немедленно окружает себя подхалимами. Подобный сценарий реализуется в армии (ибо пресловутая дедовщина есть не что иное, как неформальная иерархия в крайнем своем выражении), в молодежных бандах, а также в тюрьме и на зоне. В последнем случае это почти правило: пахан всегда окружен лизоблюдами и подпевалами, готовыми растерзать любого по приказанию вожака.

Подобное поведение обнаруживается, например, у таких обезьян, как макаки. Они мельче павианов, тоже проводят много времени на открытых пространствах и живут большими стадами — до 200 особей. Иерархические отношения в группе не такие жесткие, но все-таки достаточно строго поддерживаются. Борьба за доминирование занимает у этих обезьян довольно много времени. При этом суд вершит не союз патриархов, как у павианов, а один доминант, без труда удерживающий всех в повиновении. Объединяться с кем-либо нет нужды, поскольку макаки имеют отвратительную поведенческую программу, встречающуюся и у некоторых других видов высших млекопитающих (например, у собак). Кто внимательно читал «северные» рассказы Джека Лондона, должен помнить, как происходит выяснение отношений в стае полудиких ездовых собак. Претендент на первое место затевает с вожаком стычку, а расположившаяся вокруг стая следит за ходом поединка. Если один из противников начинает сдавать или падает, другой может спокойно отойти в сторону: свора бросается на неудачника и рвет его на части.

Макаки поступают так же. Доминанту достаточно только приступить к наказанию подчиненного, как остальные радостно спешат на помощь, причем наибольшую активность проявляют нижайшие из низших, ютящиеся на самом дне пирамиды. Психологическая подоплека этого феномена лежит на поверхности: забитые и бесправные обитатели дна, унижаемые и третируемые, обычно могут переадресовывать накопившуюся агрессию только неодушевленным предметам. Понятно, что такая разрядка приносит мало радости, а тут вдруг открывается возможность отвести душу. Вчерашние парии получают карт-бланш и с упоением травят неугодного: бьют и кусают несчастную жертву, бросают в нее калом, тычут подвернувшейся под руку палкой. Интересно, что к этому подключаются и самки, обычно не играющие в иерархические игры самцов, причем действуют усерднее всех. Дольник пишет: «Такой простой механизм позволяет доминанту без особого риска для себя подавлять нижестоящих. Стоит только начать, а дальше общество докончит».

Коллективные расправы всегда осуществляются руками негодяев и люмпенов, обитателей социального дна, не желающих и не умеющих отвечать за свои поступки. Никакой вины они за собой не чувствуют: а что такого, как люди, так и я…

Даже на такой крошечной модели, как очередь в магазине, можно увидеть, насколько эффективно работает эта гнусная программа. Хамоватой продавщице, как правило, не составляет никакого труда натравить очередь на покупателя, вздумавшего качать права, пусть даже он печется об общих интересах. Хорошо написано об этом у Дольника: «Вы замечали, что легче всего ей втянуть тех, кто подсознательно чувствует себя ниже и слабее других: женщин легче, чем мужчин, пожилых женщин легче, чем молодых, ближайших к продавщице покупателей легче, чем стоящих дальше? Вы думаете, продавщицу этому тонкому психологическому приему нужно учить? Нет, она его быстро находит в своем подсознании».

Стоит ли удивляться, что на такой богато унавоженной почве легко распускаются самые отвратительные тиранические режимы? Все без исключения тираны стремятся взять деятельную и вменяемую оппозицию к ногтю и опираются на народ, на так называемое агрессивно-послушное большинство, которое восторженно рукоплещет отцу родному, когда тот устраивает показательную выволочку одному из своих сатрапов. Если же опальный вельможа, потеряв нюх, продолжает кочевряжиться, то его под белы рученьки оперативно препровождают в места, не столь отдаленные. И это еще не самый плохой вариант: в менее гуманные времена таких упрямцев без долгих разговоров отдавали рассерженной толпе, и тогда уже она вершила свой скорый суд.

Однако вернемся к нашим павианам — вздорным, жестоким, но все-таки не таким подлым, как макаки, забрасывающие собратьев экскрементами. Мы помним, что стержнем строгой павианьей иерархии является возрастной принцип, который время от времени может нарушаться. При прочих равных пожилой член стада всегда стоит на голову выше, чем агрессивный молодняк, но дерзких и честолюбивых субдоминантов такой порядок вещей часто не устраивает. Они создают дружественные союзы, прекрасно понимая, что совместными усилиями повысить свой иерархический ранг куда проще, чем действуя поодиночке. Подобная стратегия оправдывается далеко не всегда, поскольку молодые самцы предают друг друга, особенно если вдруг выясняется, что у объекта их притязаний тоже имеется сильный партнер. Череда распасовок может продолжаться достаточно долго, пока наконец не оформится прочный и надежный союз, готовый пробиваться наверх всеми правдами и неправдами. Вот из таких упертых молодых самцов, крепко держащихся друг за друга, получаются потенциальные иерархи, имеющие в перспективе шанс взобраться на вершину пирамиды.

Юрий Нагибин в своей замечательной «Книге детства» исчерпывающе описал механизм выстраивания властной вертикали у подростков. Он рассказывает о том, как пренебрег неписаным законом возрастного соподчинения — в честном поединке начистил морду парню, который был много старше него, но вместо ожидаемых лавров получил отлуп.

«Сомнения не оставалось: меня ждет суровое возмездие. Я поднял дерзновенную руку не просто на слабосильного верзилу Соломатина, а на нечто высшее, затрагивающее всю дворовую аристократию, и мне не уйти от расплаты. И когда во время игры в ножички задиристый щуплый Курица, стоявший в табели на ступень выше Борьки Соломатина, без всякого повода кинулся на меня и повалил, я пересилил искушение выбить дух из его хилого тела. С удивлением, близким к печали, я обнаружил, что Курица, хоть и пожилистее и покрепче Борьки Соломатина, тоже слабак, но голос высшего смирения произнес внутри меня: покорись! Курица сплясал на моих костях победный танец и, оглядываясь на своих сверстников, молчаливо наблюдавших экзекуцию, спросил: "Получил? Хватит с тебя?" Он приметно дрейфил. «Хватит», — сказал я и увидел, как потеплели лица окружающих. Порядок был восстановлен, слава порядку!..»

Высокий иерархический ранг — отнюдь не синекура. Павиану, угнездившемуся на самой верхотуре, некогда почивать на лаврах — дел у него выше крыши. Сидя на возвышении и грозно хмуря брови, он внимательно следит за своими подданными. Возвышение в данном случае не метафора: когда стадо располагается лагерем, иерархи занимают самую высокую точку, откуда далеко видно во все стороны. В первую очередь, его внимание нацелено на самок детородного возраста, ибо геронты считают их своей собственностью и не позволяют им спариваться с кем попало (такая инициатива строго наказуема). Но самки себе на уме, а потому за ними нужен глаз да глаз. Всех прочих тоже нельзя оставить без внимания. Если кто-то выкопал что-то вкусное, это следует незамедлительно отобрать.

Патриарх стучит себя в грудь, похлопывает по гениталиям и время от времени призывает то одного, то другого самца, заставляя его принять унизительную для него самочью позу подставки для спаривания. Впрочем, насколько эта поза унизительна — вопрос открытый. Например, Лоренц убежден, что обезьяна, производящая этот ритуал, просто признает более высокий ранг той обезьяны, которой он адресован, и описывает весьма показательный случай:

«Я видел однажды в Берлинском зоопарке, как два сильных старых самца-гамадрила на какое-то мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, а победитель гнался за ним, пока наконец не загнал в угол, — у побежденного не осталось другого выхода, кроме жеста смирения. В ответ победитель тотчас отвернулся и гордо, на вытянутых лапах, пошел прочь. Тогда побежденный, вереща, догнал его и начал просто-таки назойливо преследовать своей подставленной задницей, до тех пор пока сильнейший не "принял к сведению" его покорность: с довольно скучающей миной оседлал его и проделал несколько небрежных копулятивных движений. Только после этого побежденный успокоился, очевидно убежденный, что его мятеж был прощен».

Об отношениях полов у приматов и о символическом значении подставной позы мы в свое время поговорим более обстоятельно. Здесь же еще раз отметим, что безмятежной жизнь геронта не назовешь. Он постоянно в тонусе, настороже и начеку. Три вещи заботят его больше всего: сохранение и приращение территории, контроль над самками и власть.

Давайте присмотримся к стаду павианов на отдыхе и на марше. Собираясь перевести дух, стадо располагается особым порядком — своего рода лагерем, причем самцы-доминанты занимают господствующую высоту. Вокруг них размещаются самки с детенышами, а периферию лагеря охраняют субдоминанты — самцы второго иерархического ранга. Все эти профилактические меры в высшей степени целесообразны, ибо направлены на защиту от внезапного нападения степных хищников.

На марше павианы тоже соблюдают строгий порядок. В середине стада идут доминанты, поскольку такое положение — одновременно и удобный командный пункт, и самое безопасное место: иерархи без крайней необходимости не намерены рисковать собой. Их окружают самки, готовые к спариванию, самки с малышами и несамостоятельные детеныши постарше.

Рассказывает В.Р. Дольник:

«Впереди стада, на расстоянии видимости, идут… субдоминанты. Это авангард, наиболее опасное место в построении. Почему субдоминанты оказались в авангарде, понятно: отношения с иерархами у них довольно напряженные, и поэтому они предпочитают держаться подальше от доминантов и не видеть их. Те же, напротив, предпочитают не терять субдоминантов из поля зрения, ибо все время подозревают их в двух грехах: прелюбодеянии с самками и в покушении на власть. Обнаружив опасного хищника, авангард развертывается вогнутым оборонительным полумесяцем и стремится задержать его, быстро и слаженно маневрируя».

Как правило, шагающим впереди бойцам удается оттеснить и отрезать хищника от стада, что позволяет остальным обезьянам организованно отступить. В такой ситуации даже леопард — гроза павианьего племени — предпочитает не связываться и отыграть назад, ибо прекрасно знает, что субдоминанты решительны и отважны, действуют сообща и дерутся с абсолютным презрением к смерти. Они мстительны, беспощадны и не постоят за ценой — если даже не сумеют прикончить врага, то почти наверняка серьезно его изувечат. Не чуждо павианам и альтруистическое поведение, доходящее иногда до самопожертвования. Кто-то из натуралистов рассказывал, как боевое охранение обезьяньего стада обнаружило притаившегося в засаде леопарда, и тогда два крупных самца, никем не понуждаемые, совершили сложный фланговый маневр, зашли хищнику в тыл и дружно на него напали. Незадачливый охотник сражался отчаянно и убил обоих врагов, но те так и не разжали челюстей. И леопард отправился в мир иной вместе со своими камикадзе.

Позади стада движется арьергард, состоящий из самцов третьего иерархического ранга. Их задача — обеспечить в случае чего тыловое прикрытие. Этих самцов доминанты пока не опасаются, поэтому свободно могут позволить им находиться у себя за спиной. Если стадо пересекает опасный участок, где обзор минимален, фланги дополнительно контролируются группами бокового охранения. Всякий, изучавший историю военного дела или хотя бы просто служивший в армии, сразу же скажет, что это не что иное, как типичное построение пехоты на марше, не претерпевшее почти никаких изменений от Ромула и до наших дней. Современные боевые уставы требуют неукоснительного соблюдения именно такого порядка (если, конечно, подразделение идет пешком, а не на боевых машинах), и нет оснований считать, что наши двуногие предки 3 миллиона лет назад поступали иначе. Ничего удивительного — сходные условия неизбежно порождают близкие поведенческие стереотипы, и отбор раз за разом воспроизводит однажды найденное удачное эволюционное решение. Великий Конструктор не балует нас разнообразием, поскольку главный его критерий — выживание вида, а заковыристые штучки он легко пускает побоку. Это явление называется конвергенцией и может выступать в тысяче обличий. Иногда дело доходит до почти буквального внешнего сходства, как у ископаемых ихтиозавров и современных дельфинов: они похожи как две капли воды, хотя первые — пресмыкающиеся, а вторые — млекопитающие, то есть генетического родства между ними чуть да маленько. Однако гены генами, а среда средой, и отбор перекраивает тела своих творений, приводя их к общему знаменателю.

Обезьяны открытых пространств — территориальные животные, потому защита своих владений — священный долг каждого павиана. Процветание популяции зависит от качества территории напрямую, так как она является прежде всего кормовой базой, обеспечивающей благополучие стада. А поскольку пустых, незанятых земель в африканской саванне негусто, нужно свои владения беречь и пытаться отнять что-нибудь у соседей. Но соседи тоже стерегут свои владения и тоже готовы покуситься на чужое. Отсюда следует неизбежность территориальных конфликтов.

Как в наши дни проходят встречи на высшем уровне? Гость приземляется в столице, а хозяин уже тут как тут, причем не один, а в сопровождении бравых молодцов, затянутых в униформу и выстроившихся прямо на летном поле. Неспешная прогулка первых лиц вдоль неподвижного строя военных составляет необходимую часть ритуала. Гость своих солдат с собой не везет. Но так было не всегда. Когда средства сообщения были не столь совершенны, встреча глав государств происходила обычно на границе, и каждый властитель являлся в сопровождении собственного военного эскорта.

А теперь посмотрим, как ведут себя два стада павианов, сошедшихся на рубеже, разделяющем их владения. С обеих сторон вперед выходят крупные самцы, разворачиваются полумесяцем, останавливаются и принимают угрожающие позы. Иерархи, неторопливо проходя сквозь строй, медленно сближаются, глядя друг другу в глаза. Если оснований для беспокойства нет (территория не нарушена, стадо знакомое и т. п.), иерархи сходятся на границе и обмениваются ритуальными объятиями. После этого могут встретиться и обняться более молодые самцы.

Когда же граница нарушена, дело принимает совсем иной оборот. Пограничный конфликт налицо и настоятельно требует скорейшего урегулирования. Тут, разумеется, уже не до объятий. Если это произошло случайно, провинившееся стадо спешит ретироваться, не ввязываясь в стычки. Если же это сделано намеренно, то может означать только одно: у соседей имеются территориальные претензии, и они всерьез намереваются пересмотреть границы сопредельных владений. Вопрос о границах решается чинно и благородно — в рыцарской схватке иерархов на глазах своих соплеменников. Все просто, как дважды два: в зависимости от исхода поединка территория перекраивается, и победитель на законных основаниях прирезает к своим владениям соседский участок.

В древности люди тоже широко практиковали этот щадящий прием. Чтобы избежать бессмысленного кровопролития, враждующие стороны выставляли элитных бойцов, и спорный вопрос решался в схватке. Этот полезный способ урегулирования взаимных претензий сохранялся до Средневековья (вспомните поединок Пересвета с Челубеем на Куликовом поле). Этнографы обнаруживают этот способ, превратившийся в ритуал, у некоторых отсталых народов. Там тоже дело ограничивается единоборством, а если столкновение враждующих групп все-таки происходит, оно подчинено определенным правилам и носит сугубо символический характер. После скоротечной схватки та сторона, где больше раненых и убитых, обращается в бегство, а победитель ее не преследует.

Разобравшись с поведением стадных животных, мы неизбежно приходим к выводу, что равенство и братство — не более чем миф, причем миф вредный и опасный, ибо попытки построить царство божие на земле, которые человек с упорством, достойным лучшего применения, предпринимал испокон веков, всегда заканчивались большой кровью. К сожалению, сотворить утопию можно только на бумаге, потому что такое общественное устройство решительно противоречит нашим врожденным программам поведения.

РУМЯНАЯ ФЕФЁЛА

У замечательного поэта Саши Чёрного есть такие строчки (цитирую по памяти):

Отношения полов — тема полузапретная, чрезвычайно запутанная и вдобавок с привкусом «клубнички», поэтому долгое время обсуждать эти вопросы в печати или в приличном обществе было не принято. Хотя человек — в высшей степени сексуально озабоченное животное: половые отправления всегда вызывали нездоровый интерес и традиционно занимали очень много места в жизни людей во все времена. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что даже слишком много, гораздо больше, чем у большинства других животных, ибо ни одна культура (от Адама до наших дней) не оставила сферу пола без внимания.

Если бросить взгляд на историю человечества, мы увидим, что отношение к этому вопросу порой бывало диаметрально противоположным — от последовательного табуирования всего, связанного с полом, до общественных практик ритуального разврата, в разное время бытовавших у многих народов. Не найдем мы только одного — равнодушия или хотя бы спокойного отношения к этой теме. Религиозные учения различного толка смотрели на отношения полов по-разному, но всегда считали их своей епархией и властно вмешивались в регуляцию брачных отношений посредством всевозможных норм, запретов и установлений.

За тысячи лет человечество нагородило вокруг сексуальной сферы терриконы самых нелепых домыслов: тут и мелкая философия на глубоких местах, и плохо переваренный фрейдизм, и вульгарные социологические штудии, стремящиеся вывести нюансы полового поведения человека из классовых или производственных отношений. При этом даже самые оголтелые гуманитарии называют инстинкт продолжения рода все-таки инстинктом и не спорят, как правило, что биологическая компонента тут необходимо присутствует. Но вот сделать следующий шаг и признать ее определяющей для таких людей смерти подобно, и потому пальму первенства они отдают высшему в человеке — загадочной неуловимой субстанции, пощупать которую руками нет никакой возможности. При этом почему-то никто не идет на поклон к биологам или этологам, хотя они без особого труда могли бы пролить свет на многие темные места взаимоотношений полов.

Нелепостей, ставших расхожими мифами, в этой области накопилось великое множество. Например, ортодоксальный марксизм полагает, что в глубокой древности среди первобытных людей царил промискуитет — беспорядочное сожительство всех со всеми, и только постепенно, по мере повышения градуса разумности и усложнения социальной организации поголовный свальный грех отлился в некие приемлемые формы.

Между тем ветхозаветный промискуитет — точно такая же кабинетная выдумка, как матриархат или золотой век на заре человеческой истории. Любой этолог объяснит, почему это невозможно. Во-первых, беспорядочный характер брачных связей противоречит иерархической структуре группы охотников и собирателей: отсутствие равенства между членами стада непременно требует регламентации отношений. Во-вторых, человек — очень ревнивое животное, причем ревнивы оба пола. Специально доказывать этот тезис нет никакой нужды: нам и без того хорошо известно, что накал страстей может быть настолько силен, что в некоторых случаях дело доходит до убийства. Промискуитет в стаде пралюдей неизбежно вылился бы в беспрерывную череду конфликтов, и такое сообщество не имело бы будущего. В-третьих, у ребенка есть выраженная потребность иметь не только мать, но и отца, следовательно, какой-то отец всегда был. Во всяком случае, такая программа просто не могла бы возникнуть в популяции с абсолютно свободными нравами. Наконец, в-четвертых, при господстве промискуитета женщина была бы обречена в одиночку растить и воспитывать детей, что в обществе охотников и собирателей совершенно нереально. Так что о беспорядочных половых связях в старину лучше забыть, не торопиться с выводами и разобраться в существе вопроса более обстоятельно.

На протяжении писаной истории человечества можно проследить четыре системы брачных отношений: групповой брак (сожительство нескольких мужчин с несколькими женщинами), полигамия, или точнее полигиния (многоженство), полиандрия (многомужество) и так называемый парный брак (одна женщина и один мужчина), причем последний может существовать в двух вариантах — в виде нерасторжимого пожизненного союза и в форме, допускающей развод.

Групповой брак был достаточно распространен в древности, но сегодня практически не встречается. Почти все население планеты предпочитает жить в парном моногамном браке, но многоженством тоже никого не удивишь, ибо многомиллионный мусульманский мир хранит свои традиции. Полиандрия всегда была редкостью (этнографы с большим трудом припоминают один из народов Непала, где эта экзотическая форма брачного сожительства была в порядке вещей), что неудивительно, если вспомнить об отчетливом половом диморфизме и бьющей через край ревности представителей вида Homo sapiens. Иногда, правда, поговаривают о многомужестве у туарегов (кочевой народ, населяющий Сахару), но в данном случае, вероятно, следует вести речь о равенстве полов, а не о полиандрии.

Мы постулировали наличие нескольких параллельно существующих форм брачных отношений у человека разумного, что не лезет ни в какие ворота. Больше всего удивляет то обстоятельство, что люди с готовностью подчинялись неписаным правилам брачного сожительства, чувствовали себя счастливыми и не считали, что поступают сколько-нибудь противоестественно. Между тем, с точки зрения этолога, подобное положение вещей — штука исключительная. Система брачных отношений в высокой степени видоспецифична и не может быть в одночасье изменена волевым усилием. Если, скажем, аистам на роду написано жить в строго моногамном парном браке, то при всем желании им этот жесткий стереотип не переломить, как бы ни хотелось несчастной птице сходить налево. С другой стороны, гориллы, живущие в групповом браке с абсолютным доминированием самцов, никогда не смогут создать парную семью.

Вопреки всем биологическим законам, человек разумный тасует свои программы наподобие заправского карточного шулера, и всюду чувствует себя как рыба в воде. Между прочим, среди бесчисленного множества парадоксов, которыми человек оградил свою половую жизнь, есть и такой: удовлетворять свою половую потребность следует подальше от посторонних глаз и даже говорить об этом неприлично. А почему? Ведь обезьяны (и не они одни) проделывают то же самое с великолепной непринужденностью и совсем не стесняются друг друга. Почему о пищеварении или дыхании толковать можно, а половой акт, служащий важнейшей цели продолжения рода, окружен частоколом всевозможных табу? Спору нет, стереотипы, привнесенные социальной эволюцией, уверенно ложились на биологический субстрат, подминали его под себя и по мере сил перекраивали неподатливую натуру, пытаясь втиснуть стихию в прокрустово ложе строгих моральных заповедей. Культурное обрамление полового инстинкта сомнений не вызывает, но где же прячется загадочный фактор «икс», подстегнувший именно такое развитие событий? Другими словами, почему все без исключения социальные институты с редким единодушием вмешиваются в сексуальную жизнь Homo sapiens, на каждом шагу подозревая нечистую игру краплеными картами, которые мог сдать, конечно же, не кто иной, как враг рода человеческого. Логика проста: поскольку дьявол — обезьяна Бога, он не успокоится до тех пор, пока не подсунет недорослю запретный плод, дабы насолить Творцу.

Давайте рассмотрим половое поведение других животных. Если не вдаваться в частности, репродуктивное поведение у большинства видов представляет собой цикл последовательных инстинктивных реакций, которые запускаются внутренней мотивацией или внешними стимулами, например определенной длиной светового дня. Дремавшая в течение всего года половая система начинает выделять гормоны, стимулирующие программу репродуктивного поведения. Возбужденное животное, которое следует огладить (раскавыченная цитата из учебника по собаководству), немедленно приступает к демонстрации своего нового статуса, что заводит противоположный пол и включает у него соответствующие поведенческие программы. Стремясь произвести впечатление, самцы начинают отчаянно соревноваться друг с другом, причем это соперничество принимает у разных видов различные формы: лягушки и певчие птицы ночи напролет голосят, тетерева токуют перед самками и затевают ритуальные бои, а мартовские коты беспощадно бьют возможных претендентов. В токовании (в широком смысле этого слова) заключен глубокий биологический смысл, поскольку оно позволяет особям противоположного пола сделать правильный выбор. Самка внимательно следит за ходом соревнований, и наиболее успешным в ее глазах будет, разумеется, тот, кто сумел переорать или побороть всех своих потенциальных соперников. Послушаем В.Р. Дольника.

«Итак, у огромного большинства видов репродуктивная система и самцов, и самок активируется раз в год, на короткий брачный период. В остальное время она неактивна, и нет ни полового поведения, ни интереса полов друг к другу. Пары на это время обычно распадаются, хотя у некоторых видов они сохраняются благодаря общим инстинктам заботы о потомстве или индивидуальной привязанности.

В большинстве случаев к началу следующего брачного периода потомство достигает самостоятельности и покидает родителей. Если потомство несамостоятельно более года, самки либо пропускают следующий сезон размножения (крупные хищные птицы, например), либо вступают в новое размножение, имея при себе несамостоятельных детенышей (медведи, волки, львы, ластоногие, обезьяны)».

Хитроумная природа никогда не сваливает все яйца в одну корзину. Она неутомимо пробует самые различные варианты. Поэтому существует и другая стратегия: цикличны только самки, а самцы сохраняют способность спариваться постоянно. Именно так ведут себя кошки, собаки и обезьяны, в том числе и человекообразные. Давайте присмотримся к половому поведению приматов, ибо на этом пути нас поджидают неожиданные открытия.

Брачные отношения павианов ничуть не похожи на человеческие. Власть в группе, как мы помним, принадлежит нескольким пожилым самцам, которые правят коллегиально и держат подданных в черном теле. Все прочие самцы образуют иерархическую пирамиду, в которой ранг того или иного самца определяется прежде всего возрастом. Самки находятся за пределами иерархии и полностью подавлены самцами. Однако свободный доступ к самкам имеют только геронты, которые считают их своей собственностью и не позволяют другим самцам с ними спариваться. Конечно, в жизни случается всякое, и самец, не входящий в высший иерархический ранг, вполне может проявить интерес к самке, а та — ответить ему взаимностью. Но дело это не простое, поскольку патриархи стараются держать самок возле себя и постоянно за ними приглядывают. Самцов второго иерархического ранга (субдоминантов) они тоже без внимания не оставляют, ибо все время подозревают их в страшном грехе прелюбодеяния. Можно сказать, что павианы ревнивы, однако это ревность особого рода, потому что между самими геронтами никаких трений из-за самок не возникает. Попросту говоря, патриархи спариваются с самками, не ревнуя друг к другу, а вот подчиненных самцов не подпускают даже на пушечный выстрел. Поэтому правильнее, быть может, говорить в данном случае не о ревности, а о своего рода собственническом инстинкте, ибо все без исключения самки стада — коллективная собственность патриархов. Самки у павианов занимают подчиненное положение, самцы их не кормят, не ухаживают за ними и не заботятся о них.

У человекообразных обезьян тоже все не как у людей. Гориллы живут большой патриархальной семьей, во главе которой стоит старый седой самец. Он полновластный хозяин в стаде и абсолютный доминант, однако разрешает самцам помоложе спариваться с самками, то есть ревности у горилл нет. Самки совершенно подавлены самцами, которые не ухаживают и не заботятся ни о них, ни о детенышах. Шимпанзе в отличие от горилл живут большими и достаточно сложно структурированными группами, но иерархия у них нестрогая, во всяком случае, далеко не столь жесткая, как у павианов. Социальные связи у шимпанзе весьма разнообразны, но самцы самок не ревнуют и к судьбе потомства совершенно равнодушны. Заботиться о маленьком детеныше самке помогают ее сестры и старшие дочери. Орангутаны почти все время проводят на деревьях, из-за самок не дерутся и не заботятся ни о них, ни о потомстве. Эти крупные обезьяны вообще большие мизантропы и часто живут в одиночку, а с противоположным полом общаются эпизодически. Можно сказать, что все человекообразные обезьяны спариваются сравнительно редко и нерегулярно, все они неревнивы, а самки у них совершенно бесправны. (В скобках заметим, что карликовый шимпанзе бонобо весьма любвеобилен и по целому ряду признаков располагается ближе всех других высших обезьян к человеку на эволюционной лестнице, но социальная жизнь этого редкого примата изучена явно недостаточно.)

Немного особняком стоят «бегущие по ветвям» воздушные гимнасты — уже знакомые нам гиббоны, таксономия которых доставляет специалистам немало хлопот. С одной стороны, они чистейшей воды гоминоиды (человекообразные), поскольку приматологи без особого труда находят у них полный набор понгидных признаков (понгиды, как мы помним, это высшие обезьяны — орангутан, горилла и шимпанзе): длинные руки, развитое запястье, отсутствие хвоста и защечных мешков. Но с другой стороны, седалищные мозоли и кариотип указывают на безусловное родство гиббоновых с низшими приматами. Мы не станем ввязываться в спор узких специалистов, а отметим только, что половое поведение гиббонов являет собой сравнительно редкий в животном мире (а у обезьян в особенности) пример моногамии: они живут семейными парами и только в местах кормежки объединяются в группы. Подросшим детям обоего пола немедленно указывают на дверь. К сожалению, гиббоны — это краснокнижный вид, в неволе они по понятным причинам размножаются плохо, а потому подробности их семейной жизни изучены с пятого на десятое и оживленно дискутируются до сих пор. Одни ученые считают, что акробаты-виртуозы живут в нестрогой моногамии (самец, одна-две самки и дети), а другие настаивают на супружеских отношениях с элементами альтруизма: в семье нередко обнаруживается пара престарелых животных, о которых трогательно заботятся.

Гиббоны отделились от общего ствола предков рода Homo самыми первыми, намного раньше других человекообразных обезьян. Это случилось примерно 25 миллионов лет назад. Однако многие ученые убеждены, что Homo sapiens, тем не менее, унаследовал древнюю программу парного брака, пусть даже в ослабленной форме. Косвенным образом об этом свидетельствует не только сохранившийся у человека инстинкт ревности, который напрочь отсутствует у человекообразных, но и несомненная (хотя стертая и неочевидная) потребность заботиться о своей женщине и ее детях, чего опять же начисто лишены почти все высшие приматы.

Еще раз напомним, что репродуктивное поведение большинства животных предельно функционально, и обезьяны здесь совсем не исключение. Пары сходятся только тогда, когда вероятность зачатия максимальна. Например, самки многих видов низших приматов могут быть оплодотворены только во время овуляции (выход зрелой яйцеклетки из фолликула яичника), которая приходится на середину менструального цикла. При этом внешние признаки наступившей овуляции настолько очевидны, что ошибиться невозможно. О готовности к спариванию самка сигнализирует увеличением половых органов, набуханием молочных желез, специфическим запахом выделений и демонстративным поведением, поэтому самец всегда знает, какой самке адресовать свое половое поведение, а какой — нет. Более того, если какой-нибудь самец ошибется, у него все равно ничего не выйдет, потому что вне фазы овуляции самка, мягко говоря, не жаждет любви. Отношение к половому акту в этот момент у нее резко негативное, она предельно агрессивна и просто не подпустит самца.

А вот у женщин Homo sapiens наступление овуляции никак внешне не проявляется: не только мужчина, но и сама женщина не знает в точности, когда половой акт может привести к зачатию, а когда — нет. Однако самое поразительное — даже не скрытая овуляция как таковая, а перманентная готовность женщины к половым контактам с момента полового созревания. Женщина способна к спариванию не только на протяжении всего месячного цикла, но даже во время беременности и кормления грудью. Наряду с пользованием огнем и речью это уникальная особенность нашего вида, которая у других животных практически не встречается. Такую избыточную любвеобильность, не связанную с продолжением рода, специалисты называют гиперсексуальностью.

Женская гиперсексуальность очень долго не давала покоя биологам, поскольку выбивалась из общего ряда. Ученые пребывали в растерянности, не находили вразумительного объяснения этому загадочному феномену. Природа бережлива, ее не упрекнешь в бессмысленной расточительности. Она никогда ничего не делает просто так, все ее решения имеют или имели какую-то цель. Возникает вопрос: чему служит избыточная способность к половым контактам, превышающая репродуктивные потребности вида? Как она могла вообще возникнуть при условии абсолютного доминирования самцов у обезьян открытых пространств?

Ситуация стала понемногу проясняться, когда зоологи обнаружили обезьян с похожим стереотипом полового поведения. Такими обезьянами оказались мартышки верветки, живущие в групповом браке.

Предоставим слово В.Р. Дольнику.

«В отличие от обезьян с другими формами брачных отношений самки верветок способны спариваться и в те периоды, когда они не могут быть оплодотворены, — задолго до наступления овуляции, а также после оплодотворения, во время беременности. <…> Самцы верветок не очень доминируют над самками и поэтому не могут спариваться с ними по своему усмотрению. Они должны предварительно перевернуть доминирование и начать делиться с самкой пищей. Только с таким самцом самка будет спариваться. Этологи называют спаривание самки за подачку «поощрительным». Этим приемом самка верветки заставляет самца кормить ее и до беременности, и во время. Более того, она стремится «повязать» поощрительным спариванием как можно больше самцов в группе, ведь каждый из них приносит ей подачки и каждый принимает ее детенышей за своих».

Давайте сначала разберемся с инверсией доминирования. Что это за штука, чему служит? Как мы помним, идиллического равенства полов у животных практически никогда не бывает — кто-нибудь обязательно берет верх. Если же такой эволюционный прокол все же изредка случается, это прогностически неблагоприятный признак, поскольку оборачивается для вида чувствительными неприятностями. Например, у некоторых видов птиц насиживать яйца могут как самки, так и самцы, а вот отчетливого доминирования какого-либо пола у них нет. Поэтому несчастные пернатые никак не могут договориться между собой и решить дело полюбовно. Вся их жизнь проходит в непрекращающихся попытках принудить друг друга к исполнению родительского долга. В большинстве случаев одна из сторон все-таки одерживает победу, но нередко отчаянное противоборство оканчивается ничем, и в результате 30 % кладок попросту погибает, так как их некому насиживать. Таким образом, если доминирование одного из полов не абсолютно, природа вынуждена изобретать специальные механизмы, чтобы сделать противоположный пол как можно более привлекательным, хотя бы на момент спаривания и ухода за потомством. Этой цели как раз и служит инверсия доминирования.

Агрессивный в обычное время и не терпящий возражений самец в период ухаживания (или токования) переворачивает доминирование и переходит в подчиненное положение, чтобы не напугать самку. Он становится совершенным лапочкой, всячески демонстрирует, что будет вести себя тише воды и ниже травы, готов исполнять любые прихоти предмета своих воздыханий. У многих видов инверсия доминирования распространяется исключительно на период спаривания: как только оно произошло, самец теряет к самке всякий интерес, и все возвращается на круги своя. У тех же видов, где необходима продолжительная забота обоих родителей о потомстве, инверсия доминирования может растягиваться на все время выхаживания детенышей. Биологический смысл подобного феномена очевиден. Это способствует выживанию наибольшего числа детенышей и в конечном счете служит процветанию вида.

А каким образом заинтересовать самца, как покрепче привязать его к самке и заставить проявить хотя бы минимум внимания к судьбе собственных детей? Надо сделать самку способной к спариванию как можно дольше, а не только в период овуляции. Приобретя способность спариваться не только для продолжения рода, она обеспечит себе внимание со стороны самца (или нескольких самцов), и проблема будет решена. Широко практикуя поощрительное спаривание за кусок хлеба с маслом, самка окажется в выигрыше и обеспечит полноценным питанием не только себя, но и свое потомство. Как мы помним, у человекообразных обезьян и павианов инверсии доминирования нет вовсе: самки этих приматов совершенно подавлены могучими самцами, которые спариваются с ними по своему усмотрению, не проявляя даже тени заботы ни о самках, ни об их детях. У многих других приматов инверсия доминирования ограничивается только лишь периодом спаривания, а забота о потомстве опять-таки отсутствует напрочь. Растягивать инверсию естественный отбор посчитал нецелесообразным, поскольку самки обезьян многих видов (в том числе человекообразных) неплохо справляются с воспитанием детенышей и без помощи самца.

А вот верветки, которые однажды перешли к жизни в открытых ландшафтах, выбрали другой путь — групповой брак с заботой самцов о детях. По единодушному мнению зоологов, это было оптимальное решение, поскольку верветки — некрупные и слабо вооруженные обезьяны, а смена среды обитания немедленно сделала их жизнь гораздо более суровой. Обремененной детенышами самке стало очень трудно добывать полноценную пищу, и отбор нашел выход из положения, изменив ее физиологию. Самки верветок могут спариваться за два месяца до начала овуляции и на протяжении всей беременности, то есть они доступны как сексуальный объект более полугода. По некоторым оценкам, за столь длинный период они успевают спариться с 60 % самцов в группе, и все эти самцы делятся с ней пищей, потому что считают ее детенышей своими.

Имеются серьезные основания полагать, что отдаленные предки человека проделали похожий эволюционный путь. Пока они жили на деревьях и кушали в свое удовольствие свежие фрукты и сочные побеги, все было просто замечательно. Изобильная и сравнительно безопасная среда обитания способствовала процветанию вида. Такое приобретение, как большой мозг, им было не нужно. По всей вероятности, в ту пору основной формой регламентации отношений полов был парный моногамный брак, как у современных гиббонов. В противном случае, совершенно невозможно объяснить происхождение чувства ревности у людей (оно присуще не только мужчинам, но и женщинам). Когда же третичные леса стали съеживаться и постепенно сошли на нет, обезьянам пришлось спуститься на землю и приступить к освоению открытых ландшафтов. Но африканская саванна — это не рай. Надо изрядно потрудиться, чтобы добыть еду, а вот опасных хищников сколько угодно. Суровые условия новой среды обитания пришли в противоречие с парным моногамным браком, который уже не мог обеспечить не только процветания вида, но даже просто выживания. Сравнительно небольшой примат мог противостоять многочисленным вызовам открытых пространств африканской саванны только сообща, поэтому первобытный коллектив должен был принять форму жесткой иерархической пирамиды, какую мы видим, например, у павианов. Но сохранение парных отношений в сплоченной и построенной на иерархии социальной группе в значительной степени затруднено, поэтому совсем не удивительно, что и человекообразные приматы, и павианы перешли к обобществлению самок либо всеми самцами в группе, либо ее иерархами. У этих видов обезьян, как мы уже не раз отмечали, самцы не заботятся о самках, не кормят их и совершенно равнодушны к судьбе своих отпрысков. Забота о потомстве целиком и полностью ложится на плечи самок.

А вот наш далекий предок двинуться этой проторенной дорогой не мог, поскольку подобный стереотип полового поведения, неплохо себя зарекомендовавший у многих других приматов, неминуемо обернулся бы катастрофой. Беда пришла со стороны стремительной социальной эволюции, подстегнувшей цефализацию — нарастание мозговой мощи. Поскольку ставка была сделана на интеллект как основу процветания вида, отбору пришлось впопыхах решать массу самых неожиданных задач. Большой мозг — не только преимущество, но и в некотором смысле недостаток, потому что его нужно наполнить знаниями, которые легче всего приобретаются в детстве, в процессе индивидуального обучения. Поэтому у всех башковитых приматов детеныши появляются на свет беспомощными и долго требуют постоянного ухода и внимания. У предков человека детство растянуто еще более основательно, поскольку ведущим критерием успеха постепенно стали не ценные биологические признаки, передаваемые с генами, а внегенетическая информация, которую можно приобрести только в процессе индивидуального обучения. Продолжительность жизни доисторических охотников была сравнительно небольшой, и потому парная семья в таких условиях — инструмент ненадежный. Взаимопомощь на уровне одного пола, как у шимпанзе, тоже не решает проблемы, поскольку стремительно растущий мозг нуждается в белковой пище (при ее дефиците развивается так называемый алиментарный маразм), а обремененная детьми женщина обеспечить ребенка мясом не в состоянии: это мог сделать только занимающийся охотой мужчина.

Выход нашелся: изменение полового поведения предков человека разумного, прежде всего женщин. Перманентная готовность мужчин к половым контактам удивления не вызывает — это признак, унаследованный нашим видом от предков-приматов. А вот половая физиология женщин должна была подвергнуться основательной переделке, чтобы оказалась возможной система отношений по типу группового брака мартышек-верветок. Это была непростая задача, потому что доминирование самцов над самками у австралопитековых зашло достаточно далеко, но в конце концов отбор ее решил, сделав женщину привлекательной для мужчин, начиная с момента полового созревания.

Еще раз процитируем В.Р. Дольника.

«Групповая форма брака длилась у предков человека очень долго, и естественный отбор за это время сильно изменил физиологию женщины. Он сделал ее способной к спариванию всегда, и этим она совершенно не похожа на самок человекообразных. Неудивительно, что от этого этапа эволюции у нас осталось много инстинктивных программ. Во-первых, женщина гиперсексуальна, и потому люди спариваются не только с целью оплодотворения (как большинство животных), а ведут половую жизнь саму по себе, как самоцель, как нечто самодостаточное. Во-вторых, женщина может (как бессознательно, так и сознательно) применять поощрительное спаривание во благо себе и своим детям. Проституция — проявление этой способности в крайней форме. В-третьих, у некоторых племен групповой брак (несколько мужчин и несколько женщин) сохранялся до недавнего времени. Но много чаще (из-за сильного доминирования мужчин) люди жили (и живут у многих народов) в асимметричной форме группового брака: один муж и несколько жен (полигиния). Последние фактически живут с ним, как при групповом браке. <…> К парному браку человек начал переходить совсем недавно, с развитием земледелия. Для этой формы отношений свежие генетические программы не успели образоваться, брак строится на древних атавистических программах и поэтому неустойчив, нуждается в поддержке со стороны морали, законов, религии».

Представляется маловероятным, что групповой брак наших далеких предков был такой же идиллией, как отношения в стаде верветок. Во-первых, человек для этого слишком ревнив, а во-вторых, генетическая память о доминировании мужчин была еще слишком свежа. Поэтому отбор, видимо, остановился на компромиссном решении: женщина имела одну прочную и постоянную связь, а параллельно ей — несколько дополнительных. При этом вполне вероятно, что некоторые связи ей было удобнее скрывать, дабы не возбуждать ревности агрессивных и взрывчатых доисторических мужчин. С другой стороны, некогда существовавший парный брак тоже наложил отпечаток на поведение наших предков, о чем свидетельствует ревность и потребность (пусть слабая и легко подавляемая) заботиться о женщине и ее детях. Но если бы они оставались моногамами всегда, никогда не возникло бы скрытой овуляции (в парном браке она попросту не нужна), инверсии доминирования, поощрительного спаривания и постоянной к нему готовности.

Эволюция нашего вида шла очень непростым, извилистым путем. Параллельное сосуществование противоречивых программ полового поведения — это уникальная особенность Homo sapiens. Ничего похожего у других видов нет. Если бы человек продолжал эволюционировать не спеша, сшибки разношерстных программ никогда бы не произошло: предусмотрительный и неторопливый отбор свернул бы одни программы, подправил другие, решительно перекроил третьи, и появился бы сущий ангел, не пытающийся усидеть на всех стульях сразу. К сожалению или к счастью, но наш вид и тут оказался настоящим маргиналом: под влиянием наступающей на пятки социальности он в значительной мере освободился от давления естественного отбора и уверенно зашагал в будущее.

Плохо притертые друг к другу генетические программы полового, семейного и общественного поведения продолжают угрожающе торчать в разные стороны, и потому мы почти всегда ведем себя неудачно — и в том случае, когда опираемся на инстинкт, и когда действуем ему наперекор, уповая на разум. Стоит ли после этого удивляться, почему сфера пола всегда вызывала столь пристальный интерес и одновременно всячески табуировалась, даже в относительно открытых социумах, провозглашавших равенство мужчин и женщин и полную свободу сексуальных отношений?

Об этом очень хорошо написал В.Р. Дольник:

«Главная причина таинственности в том, что от разных времен нам досталось слишком много плохо совместимых программ. Мы ветрены, как верветки, и в то же время ревнивы, как павианы. Мы хотим, чтобы другие жили по программам, удобным для нас, а себе позволяем пользоваться программами, для других неудобными. Неудивительно, что в этой сфере ханжество и лицемерие — дело обычное. <…> Поэтому всегда было и будет стремление наложить запрет, табу на все эти проблемы, включая голое тело. Гиперсексуальность женщины, способность ее к поощрительному спариванию, если они получают развитие, обесценивают женщин в глазах мужчин. Ведь самые эмоционально богатые их программы (токования, ухаживания) предполагают сложное встречное поведение, игру, неуверенность, переживания, следование ритуалам. Поэтому мужчины как сообщество отцов и мужей всегда стремились и будут стремиться заставить девушек и женщин вести себя целомудренно».

Табуирование полового акта, его сугубая интимность (чего нет у большинства животных) распространяется у людей и на все вообще органы телесного низа. Возможно, причина столь жестких запретов коренится в особенностях поведения некоторых приматов. У большинства обезьян спаривание — это открытое и публичное действие, а вот, например, макаки стремятся при этом к уединению, причем по инициативе самки. Дело в том, что поза на четвереньках, в которой спаривается самка (так называемая поза подставки), один в один напоминает позу подчиненного положения в конфликтной ситуации. Вспомните проигравшего схватку за ранг павиана, который преследовал победителя, назойливо подставляя ему свой зад. Но у павианов посторонние не вмешиваются в ранговые споры из-за доминирования, а вот у макак дело обстоит иначе. Мы уже говорили об одной отвратительной генетической программе этих небольших приматов: если вожак или авторитетный член стаи наказывает провинившегося, все остальные обезьяны (а в особенности бесправные низы) с готовностью принимают в этом участие.

«У обезьян, — пишет В.Р. Дольник, — вставшая в позу подчинения особь подвергается всеобщему презрению. Если самка примет перед доминантным самцом позу подставки, то из-за сходства поз другие обезьяны зачастую воспринимают ее как позу подчинения и изображают презрение. Из-за этой путаницы поз самки некоторых стадных обезьян избегают спариваться публично, стараются увести самца с глаз группы».

По всей вероятности, человек унаследовал и эту особенность, поскольку половой акт, демонстрируемый публично, нередко ассоциируется с унижением женщины. Разум не сумел разрешить на рациональной основе это противоречие, а потому культура наложила строгий запрет на все, связанное с частями телесного низа.

ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

Религия является неотъемлемой частью культуры и возникла как общественный регулятор межчеловеческих отношений. Если бы святые отцы продолжали трудолюбиво возделывать свой сад, никому даже в голову не пришло бы предъявлять им какие-либо претензии. Но рано или поздно все без исключения метафизические системы начинают заявлять о том, что они владеют истиной в последней инстанции, и все увереннее вторгаются в области, где им делать совершенно нечего. К сожалению, сегодня едва ли не во всем мире полным ходом идет процесс религиозного ренессанса, и это обстоятельство, откровенно говоря, не может не настораживать.

Все чаще приходится слышать о том, что дарвинизм следует убрать из школьной программы по биологии. Успехи естественных наук вызывают скептическую ухмылку или глухое раздражение. Уже с высоких трибун и с телеэкранов звучат слова о том, что мир и человек — результат непознаваемого творческого акта. Священники все решительнее спекулируют на сложных научных проблемах и дают рекомендации вроде следующей: если ученые не могут договориться между собой, нужно «на всю историю мироздания посмотреть с точки зрения Богооткровенного учения».

Иногда приходится слышать, что принципиальной разницы между верой и наукой нет, поскольку и та и другая покоятся на одинаково зыбких основаниях. Спору нет, любое знание, в том числе строго научное, непременно содержит в себе элемент «веры», поскольку любое живое существо обречено действовать на основе неполной и неточной информации. Человек тоже принимает решения и строит модели, отталкиваясь от знания, содержащего пробелы. Так уж рассудила природа, и в известной логике ей не откажешь. Если бы мы воздерживались от действия, дожидаясь получения исчерпывающей информации, оно бы никогда не началось, что означает прекращение жизненных процессов. Поэтому любой наш поступок — всегда риск, ибо решение принимается в условиях дефицита информации. По той же самой причине любая теория или концепция неполна по определению, и ничего с этим не поделаешь. Мы разводим науку и метафизику по разные стороны вовсе не потому, что в первом случае непроверенной информации больше, а в другом — меньше; критерий их разграничения совершенно иного рода. Единственным — необходимым и достаточным — отличием научных утверждений от метафизических является возможность опытной проверки. Ученый может прийти к тому или иному умозаключению интуитивно, когда фактов, способных подтвердить его теорему, практически нет. Это выглядит как озарение. Его догадка только тогда получит права гражданства в науке, когда подвергнется экспериментальной проверке, а до тех пор она будет оставаться не более чем остроумной гипотезой.

Вера же, напротив, в опытной проверке не нуждается и бежит от нее, как черт от ладана, ограничиваясь сугубо декларативными заявлениями. Кроме того, точные науки потому и называются точными, что оперируют строгой терминологией, не допускающей неоднозначного толкования. Всякий честный опыт может быть легко повторен другим исследователем в любой точке земного шара, если граничные условия заданы правильно.

Совершенно очевидно, что так называемые священные книги этим строгим требованиям не отвечают. Их расплывчатые тексты, изобилующие метафорами, допускают тьму толкований, на чем, собственно говоря, и строится вся экзегетика. В такой текст можно вчитать все что угодно. Прекрасной иллюстрацией к сказанному могут послужить упражнения Софуса Бугге (1833–1907), крупнейшего норвежского лингвиста, текстолога, фольклориста, рунолога и мифолога. Известный отечественный специалист по скандинавской культуре М.И. Стеблин-Каменский в своей книге «Миф» пишет, что этот эрудит благодаря своему необыкновенному комбинационному дару мог доказать все что угодно и тут же опровергнуть доказанное. Так что, если даже допустить на минуту, что Моисей действительно получил на горе Синай откровение в грозе и буре, проверить сие опытным путем у нас нет никакой возможности.

Привлекательность религиозного взгляда на мир объясняется сравнительно просто. Все метафизические системы, будь то туманно-многозначительные восточные учения или европейские схоластические конструкции, перегруженные изысканной формальной логикой, в сущности, очень просты, особенно по сравнению с реальной сложностью мира. Именно этой простотой и к тому же редкой безапелляционностью своих утверждений они и привлекают к себе людей. Любая из этих систем на пальцах объяснит нам, что мир возник так-то и так-то, что создал его тот-то и тот-то, а назначение человека состоит в том-то и том-то. Такой подход дает возможность все понять, ничего не узнав. Приращение нового знания равно нулю, поскольку ответы на все вопросы известны заранее.

Представить себе Творца, пекущегося о судьбе каждого отдельно взятого гражданина, я, например, не в состоянии. Планета Земля — это крошечный шарик, который крутится вокруг заурядного желтого карлика (астрономы именно так определяют место Солнца в звездной номенклатуре), затерявшегося на задворках галактической спирали. И таких галактик только в доступной наблюдениям части Вселенной насчитывается несколько сотен миллионов. Если Творец действительно существует, вообразите масштаб тех задач, которые ему приходится решать. Неужели ему больше нечем заняться, кроме как непрерывно вмешиваться в судорожное копошение протоплазмы на поверхности заштатной планеты? Представьте себе тысячи планет, изобилующих райскими яблоками, хотя яблони там не растут; дивизии пилатов; толпы иуд; леса распятий; непорочное зачатие у существ, сама физиология которых исключает такое понятие, поскольку они обходятся без копуляции, — перемножьте евангельский рассказ на сонм галактических миров, и вы получите карикатуру на веру. Даже гипотеза бога-демиурга, сотворившего этот мир и после отошедшего от дел, положения не спасает, потому что противоречит бритве Оккама: не следует умножать число сущностей сверх необходимости.

Религия, как и все вещи на свете, хороша на своем месте. Для чего науку и веру сталкивать лбами? Пусть вера остается верой, а наука — наукой. Им не к лицу драться за прихожан — паствы хватит на всех. А если принять во внимание, что сама паства охотно посещает оба храма, то вопрос решается сам собой. Умные теологи понимали это всегда и не стремились во что бы то ни стало подкрепить или опровергнуть тот или иной научный тезис строчкой из Священного Писания.

В Средние века в большом ходу были доказательства бытия божьего, коих насчитывалось ровно пять. Значительно позже великий немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804) предложил свое (шестое) доказательство, ну а о седьмом наслышан всякий, читавший роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Познакомимся с доказательством известного теолога и философа Ансельма Кентерберийского (1033–1109).

«Возможно представить себе существо, которое не может быть мыслимо несуществующим. Оно выше такого, которое можно мыслить несуществующим. Следовательно, если то существо, по отношению к которому нельзя себе представить высшего, может быть мыслимо несуществующим, то оно не является тем, по отношению к которому нельзя себе представить высшего. Но это непримиримое противоречие. Следовательно, вполне достоверно, что есть существо, по отношению к которому немыслимо существование высшего существа, и нельзя себе представить такое существо несуществующим, и это существо есть ты, наш господин, наш Бог».

Эта цитата приведена по книге доктора физико-математических наук А.И. Китайгородского. Он подробно разбирает аргументацию Ансельма, поэтому предоставим ему слово.

«…Это не насмешка. Так и написано. Более того, в книге, из которой я взял эту цитату, сказано, что доказательства Ансельма имело большое влияние на Декарта, Спинозу, Гегеля… Не знаю! Если это так, то тем более удивительно.

Разобраться в доказательстве Ансельма надо с некоторым напряжением мыслительных способностей. Юными схоластами оно, вероятно, выучивалось наизусть и декламировалось нараспев.

Итак, есть существо, которое нельзя себе мыслить несуществующим. (Ну что же, согласимся с этой посылкой. Например, самого себя мне как-то тяжело мыслить несуществующим.) Обозначим его буквой Б.

Далее говорится, что есть существа, которые можно мыслить несуществующими. И с этим согласимся. Скажем, можно мыслить несуществующей собаку с тремя хвостами. Обозначим это существо буквой С.

Ансельм говорит: Б выше С. Что под этим понимается? Выше по росту, по значимости, по цене?.. Не очень ясно. Ну да ладно, пусть Б будет выше С во всех отношениях.

Впрочем, почему? А может быть, треххвостая собака выше?

Да, нельзя сказать, чтобы посылки доказываемой теоремы были очевидны.

Ну а сама теорема?

Она вполне безупречна. Вот она: Б не может не существовать, поскольку это противоречит определению Б».

Не хотелось бы, чтобы на смену строгим и внятным научным суждениям пришли такие «доказательства». Мне больше по душе высказывание деятеля ранней христианской церкви Тертуллиана (около 160 — после 220):

«Сын Бога был распят: я не стыжусь этого, хотя люди обязаны стыдиться этого. Сын Бога умер; в это нужно верить, хотя это абсурдно. Он был распят и воскрес: это несомненно так, поскольку это невозможно».

Четко и ясно. И нет нужды ни в каких естественнонаучных аргументах. Блаженны верующие, ибо их есть царствие небесное…

Итак, мы будем исходить из того, что религия есть не что иное, как самый обычный социальный институт и необходимая часть культуры, посредством которой человек приспосабливается к среде обитания. Вместо того чтобы видоизменяться, умный примат, овладевший огнем и речью, двинулся принципиально иным путем: решительно поставив на социальность, он сыграл ва-банк и в значительной степени освободился от давления естественного отбора. А поскольку корни многих общественных институтов (и религия, вынужденная как-то компенсировать изначально слабый моральный кодекс, здесь отнюдь не исключение) растут из биологии, в чем нам уже не раз пришлось убедиться, имеет смысл попытаться их вскрыть. К сожалению, проблема генезиса религии относится к числу так называемых проклятых вопросов и наряду с происхождением жизни, становлением человека как вида и возникновением языка не имеет удовлетворительного решения. Мы слишком мало знаем и потому вынуждены ограничиться самыми общими соображениями. В такой подвешенной ситуации всегда проще начать с критики предшественников, тем более что они подставляются на каждом шагу.

Биологи обычно выделяют четыре признака, которые позволяют говорить об уникальности вида Homo sapiens среди прочих млекопитающих, в том числе и приматов: прямохождение, членораздельная речь, пользование огнем и умение создавать и совершенствовать орудия труда, изготовленные из материалов, находящихся за пределами естественного биологического круговорота. Иногда говорят о врожденном религиозном чувстве, которого все другие твари вроде бы лишены, хотя проверить сей тезис не представляется возможным. Обычно пресловутое религиозное чувство (конечно, если пустить побоку идею грехопадения) принято выводить из неразвитости первобытного сознания, его принципиально иной организации и страха дикаря перед силами природы. Якобы доисторический человек был не в состоянии как следует разобраться в хитросплетении причинно-следственных связей и без конца мешал в одну кучу закономерное и случайное, не умея надежно отделить существенное от наносного. Бестолково тычась во все углы, как слепой щенок, он рано или поздно должен был наделить неподвластные ему стихии свободой воли, то есть обожествить их. Однако, следуя по этому пути, мы немедленно упираемся в тупик.

Хорошо известно, что люди, жившие в каменном веке, не испытывали никакого трепета перед природными катаклизмами и были замечательно приспособлены к среде обитания. Суровая природа пугала их не больше, чем других животных, но в отличие от них они умели поставить ее дары себе на службу. Этнографическая литература свидетельствует об этом совершенно недвусмысленно, и у нас нет оснований считать, что в глубокой древности дело обстояло иначе. Для чего далеко ходить за примерами? Даже беглое знакомство с пещерными фресками верхнего палеолита не оставляет сомнений, что люди не только не боялись природы, но и великолепно ее знали.

Иногда говорят об особом мистическом сознании первобытных людей, якобы не имеющем ничего общего с мышлением цивилизованного человека. При этом обычно вспоминают французского этнографа Люсьена Леви-Брюля, который писал о прелогическом (дологическом) мышлении людей каменного века. К сожалению, Леви-Брюля сплошь и рядом понимают неверно (быть может, тому виной перевод), потому что мышление как таковое его интересовало меньше всего, и он, конечно же, прекрасно понимал, что логика дикаря ничуть не хуже нашей. Его занимали в первую очередь такие тонкие материи, как ментальность и духовный мир доисторического человека, которые весьма причудливы и плохо стыкуются с психологией современных людей. И что же в этом удивительного? Только в плохих исторических фильмах психология, например, древнеегипетских фараонов ничем не отличается от поведения кровавых тиранов XX века. Подлинная мотивация их поступков не лежит на поверхности и вряд ли может быть вскрыта путем банального сопоставления в диахронии.

Гипотеза, выводящая происхождение религиозного чувства из столбняка, охватившего примитивного человека, едва ли не самая древняя, эту точку зрения разделяли еще античные философы, в частности Демокрит и Эпикур.

Обратимся к другим теориям происхождения религии, которых существует великое множество и которые принято объединять в своего рода кластеры по принципу их генетического сходства. Так, вышеизложенная «теория внезапного столбняка» целиком и полностью укладывается в разряд эмоционалистских теорий, танцующих от чувства ужаса, которое первобытный человек якобы переживал, столкнувшись с грозным явлением природы. Такие теории, изрядно модифицированные, до сих пор пользуются популярностью и весьма востребованы. Существует обширный класс теорий, выводящих веру в Бога из того рассуждения, которое должно было неминуемо посетить нашего далекого предка (так называемые интеллектуалистские теории), или из той пользы, которую вера в Бога приносит обществу (социологические теории), но разбирать их все мы не станем. Ограничимся курьезной теорией немецкого филолога Узенера, на которую ссылается Стеблин-Каменский.

«Когда, — пишет этот высоколобый интеллектуал, — мгновенное впечатление наделяет вещь, видимую нами… состояние, в котором мы находимся, действие силы, которое нас поражает, значением и мощью божества, то почувствован и создан мгновенный бог».