Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции Шильник Лев
Вы все поняли, уважаемый читатель? Создан мгновенный бог — и все дела. За разъяснениями обращайтесь к Узенеру…
Сам М.И. Стеблин-Каменский полагает, что религия (даже в ее зачаточной форме) ни в коем случае не могла предшествовать мифологии. Он пишет: «Бесспорно в отношении мифа только одно: миф — это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно». При этом следует иметь в виду, что миф — это не обязательно рассказ о проделках богов (его персонажами являются и животные, и люди) и уж совершенно точно — не примитивная наука, как вполне серьезно полагали ученые позапрошлого века. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что у очень многих народов так называемые этиологические (объясняющие) мифы отнюдь не составляют основного корпуса мифологических текстов. Генезис мифа — это отдельная и очень непростая проблема, анализ которой увел бы нас далеко в сторону. Скажем только, что мифологическое истолкование реалий окружающего мира, по всей вероятности, было неизбежно на определенном этапе исторического развития, и синкретическое (нерасчлененное) мышление работало по своим непреложным законам. Мир был полон новых и удивительных вещей, еще не имевших названий, и все они вызывали живой отклик в душе доисторического человека.
С точки зрения М.И. Стеблина-Каменского, религиозные верования могли вырасти только из мифа. Обратная последовательность исключена, поскольку противоречит альфе и омеге мифологического мышления. Если мы на мгновение допустим, что вера в сверхъестественное утвердилась раньше мифа, значит, миф — явление сугубо вторичное. Сначала возникла вера вместе с обрядностью и культом, а миф подключился позже, разложив все по полочкам. Однако при таком развитии событий совершенно невозможно представить, каким образом сметанные на живую нитку байки вдруг сделались повествованием о реальных событиях, происходивших давным-давно. Если миф вторичен по отношению к религии и представляет собой что-то вроде сочинения на заданную тему, единственная цель которого — облечь в наглядные образы бесплотную религиозную идею, то совершенно непонятно, как люди, верящие в того или иного бога, могли одновременно верить в реальность того, что о нем выдумывалось. Поэтому куда разумнее предположить, что события развивались в обратной последовательности: персонажи мифа постепенно приобрели сакральное значение и стали объектом культа. И в самом деле: что может быть естественнее, чем обожествление мифических героев и фантастических чудовищ? Могущественные персонажи мифа рано или поздно должны были обрести самостоятельное существование и сделаться объектом религиозного поклонения, ибо у кого же еще искать защиты, как не у легендарных героев, знающих наверняка, что было, что есть и что будет?
Все это замечательно и местами даже очень интересно, скажет иной внимательный читатель, но все-таки весьма туманно. Где же, в конце концов, многажды обещанные биологические корни религиозных представлений? Хотелось бы, так сказать, бросить взгляд. Спокойно, уважаемый читатель, седьмое доказательство будет вам предъявлено немедленно.
Итак, что нам могут поведать этологи о происхождении религии? Оказывается, немало интересного. Пожалуй, начать наш рассказ имеет смысл с суеверий и предрассудков. Как ни странно, люди очень суеверны от природы, и особенно наглядно это проявляется в мелочах. У многих портится настроение, когда дорогу им перебежит черная кошка, а некоторые в таких случаях готовы немедленно повернуть назад и переменить маршрут. Даже если человек решает идти вперед, досадная неприятность, как заноза, еще долго будет о себе напоминать. Если нам предстоит ответственный экзамен, мы нередко стараемся одеться точно так же, как в прошлый раз, когда все окончилось благополучно. Выходя из дому по важному делу, мы непременно обратим внимание на пол первого встречного, и не дай бог встретить женщину, да еще с пустым ведром. В высшей степени суеверны спортсмены и артисты. Широко известна история, приключившаяся со знаменитым Карузо, который однажды во время гастрольной поездки вдруг обнаружил, что забыл взять с собой талисман, с которым никогда не расставался. Потрясение певца было столь велико, что он не смог заставить себя выйти на сцену.
Можно вспомнить и об одолевающих нас на каждом шагу бессмысленных страхах: потушен ли в квартире свет, выключен ли газ, закрыт ли кран на кухне и т. п. Иногда тревога не отпускает ни на минуту и бывает настолько интенсивной, что заставляет вернуться и проверить, все ли в порядке. Чтобы побороть выматывающие душу фобии, многие люди придумывают для себя специальные ритуалы. Допустим, человек говорит себе, что если он успеет сосчитать до сорока пяти, прежде чем свернет за угол, то все обойдется. Психологи и психиатры называют такие меры защитного характера ритуалами; это своего рода виртуальные талисманы, обереги, помогающие справиться с нелепым и немотивированным страхом. Дети и психически больные люди способны изобретать очень сложные ритуалы. Если вы откроете учебник психиатрии, то найдете там огромное количество самых разнообразных фобий: агорафобия (боязнь открытых пространств), клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений), эрейтофобия (страх прилюдно покраснеть), а также страх перед острыми предметами и т. д. Этот список весьма внушителен и занимает не одну страницу (существуют даже такие экзотические вещи, как страх страха — фобофобия). Итак, мы вынуждены констатировать, что ритуальное поведение — характерная черта нашего вида.
При этом далеко не все знают, что поведение животных тоже в высшей степени ритуализовано. Всякое действие совершается в строго определенной последовательности, и животное старается не нарушать раз и навсегда заведенного порядка.
Яркий пример такого поразительного консерватизма приводит В.Р. Дольник.
«Мой говорящий попугай жако не терпит никаких перемен в комнате. Если на полу клетки вместо газеты постелить оберточную бумагу, он приходит в крайнее негодование. Когда его отправляют в клетку, он требует, чтобы сначала сказали: "Рома, в клетку!" Пройдя часть пути, в строго определенном месте он ожидает слов "Давай, давай быстрей!", перед входом в клетку ему следует напомнить, зачем он туда идет: днем — «купаться», вечером — «спать». После того как он вошел в клетку, нужно сказать: "Ай, молодец, Рома, ай, молодец!" Стоит что-нибудь упустить, и он подсказывает, говоря это за вас. Если что-то напутали — возвращается к исходной точке и повторяет всю процедуру сначала. Зоологи знают, что в естественной обстановке поведение животных столь же консервативно. Они ходят по одной и той же дороге, осматривают одни и те же кормные места, отдыхают в одном и том же месте, останавливаются у одних и тех же предметов».
Когда животное идет по хорошо знакомой местности, оно никогда не отступает от раз и навсегда выбранного маршрута: здесь следует повернуть направо, там — снова направо, тут — налево, а вот тут — проскользнуть под склонившейся над землей веткой. Приспособительный смысл таких нелепых и жестких ритуалов темен только на первый взгляд. В свое время К. Лоренц убедительно объяснил природу этого загадочного явления. Дело в том, что новое, нетрадиционное решение почти всегда сопряжено с некоторым риском, а потому гораздо безопаснее следовать проторенной дорогой. Ход рассуждений здесь примерно такой: вчера все прошло гладко, следовательно, и сегодня можно избежать неприятностей, если не лезть на рожон и соблюдать правила; вчера удалось найти вкусный гриб вон под тем кустом, следовательно, и сегодня нужно поискать там же — авось обнаружится еще один. Хотя ритуальное поведение выглядит глупостью, по-своему оно вполне целесообразно.
Слабый или неразвитый интеллект не умеет как следует разобраться в нагромождении причин и следствий, безошибочно отделить случайное и наносное от закономерного и существенного. Выстроить надежный причинно-следственный ряд не так-то легко, поскольку всегда есть опасность перепутать причину со следствием, что может обернуться бедой. Поэтому животное предпочитает не рисковать без надобности и фиксирует ситуацию целиком, не подвергая ее логическому анализу. Успешные комбинации накрепко запоминаются и в схожих условиях воспроизводятся стереотипно. Так безопаснее: если сработало раньше, значит, должно сработать и на этот раз.
В этом смысле мы почти ничем не отличаемся от животных. Не подлежит сомнению, что многие наши обычаи и традиции (вплоть до правил хорошего тона), складывавшиеся тысячелетиями, уходят своими корнями в разнообразные ритуалы прошлого. С другой стороны, любая религия, даже самая примитивная, включает в себя помимо культа еще и обряд, то есть строгий церемониал, совершающийся с соблюдением определенных правил. Понятно, что не все ритуалы, придуманные людьми, отражали реальное положение вещей: многие из них никуда не годились, но сохранялись столь же бережно, как «правильные» и работоспособные. Дело в том, что первобытное мышление было синкретичным — целостным, нерасчлененным, когда явления окружающего мира воспринимаются во всей их полноте. Первобытный человек не задавался вопросом «Что есть истина?», не разбирал ситуацию по косточкам, логический анализ в нашем понимании был ему чужд. Мир был нов и свеж, полон удивительных вещей, равновеликих в своей ценности. Христианский миссионер, пытаясь обратить язычника в свою веру, говорил ему о том, что непорочное зачатие — это чудо. Тот охотно соглашался и отвечал, что ведь и обычное зачатие — тоже чудо, так из-за чего же копья ломать? Первобытный человек был в гораздо большей степени художник, чем сухой логик, и потому мифы рождались только на определенном этапе исторического развития. Ну а со временем причудливый паноптикум, населявший мифологизированный мир, сделался объектом культа, ибо кому же поклоняться, как не могущественным персонажам мифа, в реальности которых человек не сомневался?
Другой важный момент, на который необходимо обратить внимание, — иерархическая соподчиненность всех стадных животных, о чем мы уже говорили. Предки человека тоже жили в коллективе, и этот коллектив был жестко структурирован, в противном случае австралопитек не сумел бы выжить на просторах африканской саванны. Вспомним павианов: на вершине иерархической пирамиды у них расположились несколько патриархов. Но такая пирамида, пишет В.Р. Дольник, неизбежно воспринимается как незавершенная, ибо наверху всегда остается место для сверхиерарха, пусть даже виртуального. Сверхиерарх из плоти и крови — явление в животном мире редчайшее и полностью реализовано только у собак. Свора ездовых, пастушеских или охотничьих собак находит естественное завершение, поскольку над вожаками всегда стоит хозяин иной породы — человек. В собачьих глазах человек — это недосягаемое божество, и ни одному псу даже в голову не придет претендовать на его место. У человека, как и у других стадных животных, существует инстинктивная потребность в подчинении, поэтому на вершине пирамиды рано или поздно должно появиться могучее сверхсущество, которому немедленно начнут воздавать божеские почести. Павиан, сидя на возвышении, громко кричит и воздевает руки к восходящему солнцу, как бы устанавливая с ним особые отношения. Ничего невероятного в этом нет: достаточно вспомнить хрестоматийную историю о молодом шимпанзе, который повысил свой иерархический ранг только лишь тем, что отыскал пустую канистру и научился ею грохотать к священному ужасу своих соплеменников.
Гораздо интереснее попробовать разобраться в звериной символике, которой человек испокон веку окружал институт власти. Присмотритесь повнимательнее к древним языческим культам, и вы почти всегда найдете изображения крупных кошек, хищных птиц и змей. В чем тут дело? Ларчик открывается просто. Кошачьи (и в первую очередь — леопард) были и остаются самыми опасными естественными врагами приматов, обитающих на открытых пространствах. Павианы боятся леопарда всю жизнь и нередко заканчивают свои дни у него в когтях. Мы тоже непроизвольно вздрагиваем, когда в темноте вдруг ярко загораются кошачьи глаза. Аналогичную реакцию, но только уже днем, может вызвать у нас сочетание желтого с черным, мелькнувшее в густой листве: именно так окрашена шкура леопарда. Это выплескивается наружу атавистический страх, сидящий у нас глубоко в печенках. Инстинкт подсказывает и предупреждает: будь настороже, потому что за поворотом притаилась твоя смерть. Послушаем В.Р. Дольника.
«Усиливая эти "хищные признаки" в облике животных, художники-иллюстраторы и мультипликаторы создают потрясающие по воздействию образы кровожадных хищников. Зачем? Чтобы дети пугались. Зачем же пугать их? Да потому, что им это нужно, они этого сами хотят — страшных волков, тигров-людоедов, чудовищ, страшных мест в сказках. Если их не даем мы, они придумывают их сами, то есть по сути сами устраивают для себя игровое обучение, чтобы узнавать хищников и проверять свои врожденные реакции на них. Эти хищники уже в Красной книге, давно они не едят людей, давно самая большая опасность для детворы — автомашины, но наши врожденные программы помнят о зверях, а не об автомашинах».
Между прочим, именно поэтому крупные кошки так красивы. Мы любуемся их грацией, яркой раскраской, бесшумными и уверенными движениями, исполненными скрытой угрозы. Так работает программа, она говорит: смотри внимательно и запоминай, не будь равнодушным, изучай повадки и мельчайшие движения этого зверя, чтобы не было мучительно больно, когда столкнешься с ним нос к носу. Что же касается хищных птиц и змей, то они человекообразным приматам не опасны, а вот небольшие древесные обезьяны их всегда очень боялись. Бесшумно скользя меж ветвей, змеи и совы охотились на маленьких пугливых обезьянок, так что наши атавистические страхи, выползающие из подсознания при виде гадов и кривоклювых орлов вполне объяснимы: это работает очень древняя программа.
Религиозные верования почти всех народов пестрят опасным зверьем и хищными птицами. Ольмеки, создавшие на юге современной Мексики городскую культуру еще во II–I тысячелетиях до новой эры, поклонялись ягуару, а пришедшие им на смену тольтеки воздавали почести жутковатой химере — пернатому змею Кецалькоатлю. У индейцев Центральной Америки он стал творцом мира и одним из главных божеств, а практиковавшие человеческие жертвоприношения ацтеки изображали его в высокой шапке из шкуры ягуара. В религиях и мифах Старого Света хищных птиц, змей и кошек тоже хоть отбавляй. Вспомните подвиги Геракла: еще в колыбели он задушил двух чудовищных змей, подосланных богиней Герой, а когда подрос, убил немейского льва и расправился со стимфалийскими птицами — опасными тварями, пожиравшими людей и разящими насмерть острыми железными перьями. Да и девятиглавая лернейская гидра, в ядовитой желчи которой Геракл вымочил свои стрелы, — отнюдь не безобидное беспозвоночное, а скорее кровожадный дракон, только без крыльев. Гильгамеш — шумерский мифоэпический герой — разделывался со львами, как со слепыми котятами, и разве можно после этого удивляться, что он стоял головой выше пугливых простых смертных? Герой — он на то и герой, чтобы играючи расправляться с атавистическими страхами голой обезьяны. Это всесильный сверхдоминант, и отношение к нему должно быть соответствующее — пылкая любовь, смешанная со священным ужасом. Рыцарь без страха и упрека, повелевающий кошками, змеями и хищными птицами, по праву заслуживает вакантного места на самой верхушке иерархической пирамиды. Его облик не обязательно должен быть антропоморфным; несокрушимому герою ничего не стоит обернуться кошмарной химерой, изображения которых сохранились на средневековых гравюрах и благополучно дожили до наших дней в виде геральдической символики. Таков, например, грифон — отвратительная помесь льва, орла и змеи. Между прочим, весьма любопытно, что древнеегипетский фараон, которого обычно изображали исполином, высокомерно взирающим на поверженных в прах подданных, копошащихся возле его ног, иногда предстает перед нами в виде растерянного маленького человека, прячущегося под брюхом гигантского сокола между его когтистых лап.
Атавистические мотивы без особого труда обнаруживаются даже в американском фольклоре. В увлекательной книге под названием «Однажды один человек» (сборник американского фольклора) особенно восхищает история Пекоса Билла, уроженца Техаса. Когда Билл, личность бесспорно харизматическая и обуреваемая благородными порывами, переколотил всех негодяев в округе, ему сделалось смертельно скучно, и он поехал по белу свету искать парней пожелезнее. По дороге на него набросилась гремучая змея, но Пекос не хотел, чтобы змея потом шипела, будто он напал первым, и потому позволил агрессивному пресмыкающемуся укусить себя целых три раза. После этого он элементарно вытряхнул дух из змеи. Через короткое время путь ему преградил кугуар (так в Америке зовут пуму), но бравый Пекос ухватил хищника за загривок и как следует отстегал гремучей змеей. Когда кугуар жалобно заскулил и начал лизать Биллу руки, тот взнуздал его и, нахлестывая змеей, поехал дальше. Стоит ли говорить, что когда он добрался-таки до железных парней, запросто перекусывавших зубами гвозди, и спросил, кто у них тут главный, поднялся верзила семи с половиной футов росту и сказал: «Раньше я был, а теперь ты будешь…» Вот как себя ведут настоящие герои!
Резюмируем: ритуальное поведение, доставшееся нам в наследство от животных предков, прямиком приводит нас к обрядности и строгому соблюдению традиций, которые являются не только важнейшим атрибутом всех религий, но и светского поведения в том числе, тоже стоящего на соблюдении определенных правил. Потенциальный сверхдоминант, вознесенный на вершину иерархической пирамиды, должен без труда побивать всех хищников, которых до судорог боятся инстинктивные программы, — крупных кошачьих, хищных птиц и змей. Как можно не уважать сакрального героя, одним движением пальца повергающего в прах леопардов и львов, не боящегося ползучих ядовитых гадов? Когда Геракл сражался с лернейской гидрой, на помощь ей выполз огромный рак Каркин и вцепился ему в ногу, но истинного героя такими пустяками не проймешь: Геракл беднягу просто растоптал. Напоследок еще немного из Дольника.
«Итак, наверху могут оказаться и предок-герой, и сверхчеловек, и некоторые животные, и силы природы.
Если такой объект подчинения, поклонения и задабривания образовался, то живые люди, стоящие на вершине пирамиды — иерархи, — будут изображать союз с ним, какие-то особые отношения. То есть будут выполнять роль жрецов или шаманов. Эта вольная или невольная мистификация обретает свою логику, по которой орущего на восходе Солнца павиана удобнее признать участником культа Солнца, особенным животным, наделенным священным чувством».
Что же касается моральной компоненты религиозных верований (хрестоматийные заповеди «почитай отца и мать», «не убий», «не укради», «не пожелай ни жены своего ближнего, ни вола его» и т. п.), то здесь все обстоит еще проще: изначально слабая естественная мораль настоятельно требовала жестких формулировок в виде запретов и предписаний.
Слов нет, биология очень важна (гуманитарии, к сожалению, часто об этом забывают), но она — только почва, на которой вырастает упрямый чертополох социальных связей. Например, представляется весьма вероятным, что страх смерти имеет самое непосредственное отношение к генезису религии, поскольку человек — единственное животное, знающее о конечности собственного существования. С другой стороны, очень трудно вообразить зарождение метафизики в какой бы то ни было форме на безъязыковой стадии антропогенеза. Развитая коммуникация — совершенно необходимое условие становления метафизических представлений.
Не будет большим преувеличением сказать, что без исправно функционирующей системы коммуникации, какой является членораздельная речь, человек никогда бы не сделался человеком. С другой стороны мышление и речь не тождественны, между ними нельзя ставить знак равенства. Мышление шире речи и не покрывается ею без остатка, всегда остается нечто неуловимое, для чего мы не умеем подыскать адекватной словесной формулировки. Мышление далеко не всегда связано с речью: невербально мыслят и шахматист, и ученый, и изобретатель. Хорошо известно, что великие научные открытия рождаются как бы из ничего, в моментальном акте прозрения, который со стороны выглядит совершенным чудом. Это работает интуиция, а формальная логика в это время молчит. Интуитивная догадка подобно вспышке молнии выхватывает из мрака предметы, и в ее блеске становится далеко видно во все концы земли. Интуиция противоположна логическому рассуждению, она неразложима на пошаговые этапы, и если допустить, что логика все же присутствует в интуитивном акте, то это какая-то другая логика. Основной признак интуитивного мышления — свернутое восприятие всей проблемы сразу. Отдельные звенья выпадают, и на свет божий появляется готовое решение. Вдохновение — это быстро сделанный расчет, говаривал Наполеон Бонапарт. Разумеется, он имел в виду интуицию.
Французский математик Жак Адамар (1865–1963) рассказывал, что, решая сложную проблему, он мыслит пятнами неопределенной формы, которые танцуют, мельтешат и накладываются одно на другое. Слова при таком мышлении — только досадная помеха. В конце концов это калейдоскопическое кружение прекращается, туча постепенно приобретает более строгие очертания, и в ней мало-помалу начинает брезжить некая внутренняя гармония. Проблема, по сути дела, уже решена, и вся трудность заключается теперь в том, чтобы перевести решение в общепонятный код, будь то математические символы или вербальная формулировка.
Чтобы воочию убедиться в несовпадении мышления и языка, не обязательно ссылаться на великих ученых. Каждый, кто хотя бы раз пробовал связно изложить на бумаге свои мысли, непременно сталкивался с тяжкой немотой, которую зовут в обиходе муками творчества. Когда слова ложатся на белый лист, оказывается, что они — лишь бледная тень того великолепия, которое было создано сознанием. Об этом несоответствии более ста лет назад написал Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Более развернуто об этом же сказано у Мандельштама:
- Когда, уничтожив набросок,
- Ты держишь прилежно в уме
- Период без тягостных сносок —
- Единый во внутренней тьме —
- И он лишь на собственной тяге,
- Зажмурившись, держится сам, —
- Он так же отнесся к бумаге,
- Как купол к пустым небесам.
Между мышлением и его вербальной ипостасью всегда имеется зазор, люфт, откуда выплывает облако нематериального, невыразимое в слове. Что-то непременно остается за скобками. Вот из этого облака, ускользающего от всех определений, и рождается, по-видимому, представление о воплощенном совершенстве: где-то за пределами сознания, в недосягаемой вышине, живут-поживают могущественные и бессмертные покровители.
КУЛЬТУРА КАК ОШИБКА
Так называется изящное эссе Станислава Лема (1921–2006), включенное им в книгу «Идеальный вакуум» — сочинение оригинального жанра, представляющее собой сборник рецензий на несуществующие книги. На первый взгляд, феномен человеческой культуры далеко выходит за рамки нашего повествования, но это только на первый взгляд. Поскольку культура, понимаемая в широком смысле этого слова, является уникальным адаптационным механизмом вида Homo sapiens, история ее зарождения и становления непременно должна быть рассмотрена, хотя бы конспективно. Иной придирчивый эрудит, быть может, скажет, что апелляция к Лему в данном случае не совсем уместна. Однако весьма недальновидно числить знаменитого польского писателя исключительно по ведомству научной фантастики и остроумных парадоксов, ибо его перу принадлежат вполне серьезные философские, социологические и футурологические работы. Чего стоит одна только «Сумма технологии», удостоившаяся в свое время внимания специалистов самого разного профиля и вызвавшая оживленную полемику в печати.
Итак, перед нами лежит двухтомный труд фантомного приват-доцента Вильгельма Клоппера под названием «Культура как ошибка». Автор далек от мысли объявить себя первопроходцем: он справедливо отмечает, что в качестве несовершенного инструмента адаптации культуру задолго до него рассматривали многие ученые. Особенно преуспела в этом английская школа, с выводами которой Клоппер, тем не менее, никак не может согласиться. Признавая бесспорность исходного тезиса англичан, он полагает, что они неверно расставили акценты и тем самым превратили свою теорию в сухую нежизнеспособную схему. Разумеется, он не ограничивается голой констатацией этого факта, но, будучи педантичным немцем, обстоятельно разбирает аргументацию оппонентов.
Предположим, говорят британцы, некий пожилой павиан поедал птиц, как правило, с левой стороны. Совершенно неважно, почему он поступал именно так: допустим, у него были искалечены пальцы правой руки, и ему было удобнее подносить добычу ко рту, держа ее в левой. Поскольку поведение вожака является для молодых павианов образцом, они старательно копировали его манеру, и через короткое время вся популяция управлялась с пойманной птицей вполне определенным образом. Другими словами, всего через одно поколение сложился новый стереотип поведения, абсолютно бессмысленный с точки зрения адаптации, ибо павианы с одинаковой для себя пользой могут поедать птиц с любой стороны. Подобный устойчивый стереотип, не имеющий приспособительного значения и возникший совершенно случайно, представляет собой не что иное, как своего рода протокультуру. По мнению английских авторов, формирование культуры в человеческих сообществах происходит схожим образом — в результате ошибок, заблуждений и недоразумений.
Не умея отделить случайное от закономерного и толкуя явления окружающего мира предельно неадекватно, люди приходят к самым нелепым представлениям о сущности вещей. Путаясь в хитросплетении причин и следствий, они наугад выхватывают что-то из многоцветной реальности и немедленно возводят это что-то в ранг абсолюта. Находя изъяны в строении собственного тела (особенно органов размножения), создают понятия греха и добродетели. Как известно, органы телесного низа выполняют сразу две функции, причем одна из них малопочтенна. Если бы природа предусмотрительно развела выделительную и репродуктивную системы, а оплодотворение было бы подобно, скажем, пению, эти понятия не возникли бы вовсе или оказались совсем другими.
Неверно и поверхностно оценивая природные феномены, принимая закономерное за случайное, а случайное и мимолетное, напротив, возводя на пьедестал строгого детерминизма, ошибочно толкуя поведение других людей и свои собственные побуждения, люди постепенно окружают себя частоколом обычаев, нравов, разнообразных табу и святынь.
Со временем эта мешанина из нелепых домыслов, грубейших промахов и добросовестных заблуждений обрастает байками и мифологизируется, а вакантное место наверху занимает метафизическое нечто, управляющее всей жизнью на земле. Вот так, шаг за шагом, человечество обстраивается культурой и по ее кривой логике, не имеющей ровным счетом никакого отношения к реальности, творит иллюзорную картину мира.
«Начинается это всегда невинно и на первый взгляд даже несерьезно, вот как у тех павианов, что съедают птичек, надкусывая их всегда с левой стороны. Но когда из этих пустяков возникает система понятий и ценностей, когда ошибок, несуразностей и недоразумений наберется достаточно, чтобы, говоря языком математики, они смогли создать замкнутую систему, человек уже сам станет пленником того, что, являясь, по сути, совершенно случайным собранием всякой всячины, представляется ему высшей необходимостью».
Один из представителей английской школы приводит следующий выразительный пример того, как закономерное превращается в случайное, а случайность, наоборот, возводится в ранг железной необходимости. Хорошо известно, что любой человек смертен. Это незыблемый закон мироздания. Более того, он сплошь и рядом внезапно смертен, как говаривал булгаковский Воланд. А вот очень многие культуры с таким порядком вещей решительно не согласны и настаивают на том, что человек смертен в силу некой случайности. Давным-давно, в благословенном золотом веке, он был, конечно же, существом бессмертным, а потом бессмертия лишился в наказание за собственные грехи. Или бессмертие подло умыкнул враг рода человеческого — суть дела от этого не меняется. С другой стороны, абсолютную случайность — сформировавшийся в ходе эволюции физический облик человека — культура расценивает как проявление высшей необходимости, ибо Господь сотворил людей по своему образу и подобию.
Вот так, в общих чертах, английской школе видится зарождение и становление человеческой культуры. Приват-доцент Вильгельм Клоппер согласен с англичанами только в одном пункте: культура действительно является ошибкой, но ошибкой совершенно особого рода. По мнению Клоппера, британским ученым не удалось вскрыть истинные корни генезиса культуры, они трактуют ее ошибочность чересчур расширительно, не умея угадать подлинного ее смысла. Клоппер выдвигает свою собственную встречную гипотезу и начинает ее изложение с наглядного примера.
Как известно, разные виды птиц вьют гнезда, различающиеся не только по форме, но и по задействованному при их сооружении строительному материалу. Гнезда даже одной и той же породы птиц никогда не будут точной копией друг друга по материалу, поскольку птица пускает в дело то, что может найти поблизости. В одних гнездах будет больше ракушек, в других — камешков, в третьих — листьев и веточек, в четвертых — полосок коры и сухих стеблей травянистых растений и т. д. Очевидно, что преобладание того или иного строительного материала обусловлено в данном случае случайностью. Хотя строительный материал не может не влиять и на форму гнезда, было бы большой ошибкой утверждать, что птичье гнездо может принять любую мыслимую форму. Поскольку гнездо является орудием адаптации, оно в обязательном порядке должно отвечать некоторому минимальному набору требований и никогда не будет случайным сооружением. Так же и культура — орудие адаптации и в этом смысле отнюдь не случайна. Английская школа ищет «культурные» ошибки совсем не там, где они в действительности лежат.
Какова же точка зрения на сей предмет самого Вильгельма Клоппера? Истинное положение дел заключается в следующем: в физическом облике человека нет ничего заранее заданного, предопределенного. Согласно современной биологии, род Homo в своем эволюционном развитии проделал сложный зигзагообразный путь, который не был предрешен с самого начала. Нет никаких оснований считать, что многотрудный путь обезьян в люди — столбовая дорога прогресса, единственная из всех возможных. Эволюция — слепой конструктор, и козырная карта могла лечь совсем по-иному. Например, вполне мыслима такая ситуация, когда у точки «икс» оказались бы не приматы, а скажем, грызуны или какой-то другой отряд млекопитающих. Развитие органического мира на Земле — это многовариантный процесс, подверженный разным случайным возмущениям, и к финишу вполне могло прийти разумное существо, ничуть на нас не похожее. Другими словами, физический облик венца творения во многом случаен. Человек мог оказаться совсем не таким, каким он является в действительности. У него могла быть иная продолжительность жизни, по-другому устроенные конечности и туловище, иначе организованные пищеварительный аппарат и репродуктивная система и т. д. Например, он мог оказаться строгим вегетарианцем, двоякодышащим, яйцекладущим…
Эволюция горазда изыскивать обходные пути. Она похожа не на стрелу, летящую точно в цель, а скорее на реку, огибающую всевозможные препятствия. У человека есть только один-единственный признак, наличие которого совершенно необходимо: сложно организованный мозг, способный к созданию мышления и речи (или, скажем шире, системы эффективной коммуникации). Но по иронии судьбы этот замечательный орган абстрактного мышления, этот гомеостат второго рода, как говорят кибернетики, сыграл с человеком дурную шутку. Чем пристальнее он вглядывался в свое тело, данное ему природой, тем больше разочаровывался и приходил в негодование. (Почти как у Радищева: «Оглянулся я окрест, и душа моя страданиями уязвлена стала».) В самом деле, зрелище удручающее: живет человек сравнительно недолго, да при этом еще и бестолковое детство отнимает уйму времени, а годы сознательной и активной жизни пролетают стремительно. Жизнь течет меж пальчиков паутинкой тонкою. Казалось бы, только-только достиг расцвета, бодр и свеж, полон замыслов, а на горизонте уже маячит старость. И что самое печальное, человек (в отличие от всех прочих животных) прекрасно знает, чем она кончается. Да и сама жизнь как таковая в условиях естественной эволюции — отнюдь не подарок. Проблемы подстерегают человека на каждом шагу. Нужно каждый день в поте лица добывать хлеб, укрываться от холода и непогоды, по возможности повышать социальный статус внутри сообщества, завоевывать в острой конкурентной борьбе самку, а после появления на свет потомства обеспечивать его по мере сил пропитанием. При этом приходится все время быть настороже, ибо неприветливый большой мир за порогом хижины полон смертельно опасных угроз. Конечно, в жизни есть и приятные вещи, но сумма страданий гораздо больше всех удовольствий.
Эволюция сурова, она не знает снисхождения и не озабочена вопросами справедливой компенсации. Люди осознали этот вопиющий дисбаланс давным-давно, и некоторые религии (например, буддизм) совсем не случайно рисуют земное существование как сплошное инферно, непрерывную череду страданий, а высшей целью человека полагают освобождение от них на мистическом пути недеяния.
А какое отношение ко всему этому имеет культура? По Клопперу, культура — это орудие адаптации, но совсем особого рода и принципиально отличается от адаптационных механизмов в животном и растительном мире. Можно даже сказать, что она — орудие адаптации нового типа, ибо не столько сама возникает из случайностей, как полагают наивные англичане, сколько стремится вывернуть действительно случайное наизнанку, чтобы оно засияло в ореоле высшей и безусловной необходимости. Другими словами, посредством законов, обычаев и разнообразных табу культура стремится превратить минусы в плюсы, недостатки в достоинства, убогость в совершенство. Она воздвигает сверкающий идеал там, где ему никогда не было места.
«Ваши страдания нестерпимы? Да, но ведь они облагораживают и даже спасают. Жизнь коротка? Да, но зато загробная жизнь длится вечно. Детство убого и бессмысленно? Да, но зато невинно, ангелоподобно и почти свято. Старость отвратительна? Да, но это приготовление к вечности, а кроме того, стариков надо почитать за то, что они старые. Человек — это чудовище? Да, но ведь он в том не виноват, тому виною грехи предков или же дьявол, который вмешался в деяния божьи. Человек не знает, к чему стремиться, ищет смысл жизни, несчастлив? Да, но это оборотная сторона свободы, ведь свобода является наивысшим благом, и не беда, если за нее приходится дорого платить, ибо человек, лишенный свободы, был бы еще более несчастным!»
Культура — это фиговый листок на человеческих несуразностях, розовые очки, через которые человек взирает на собственное несовершенство, ловкий велеречивый адвокат, стремящийся всеми правдами и неправдами черное выдать за белое. Она навевает золотые сны и сладко нашептывает на ухо, стелется и юлит, любовно тасуя огрехи, накопившиеся за миллионы лет естественной эволюции, и старательно раскладывает их по полочкам. Каждый экспонат — на своем месте, снабжен соответствующей биркой и умело подсвечен, и все это для того, чтобы унылый необработанный голыш мог вдруг вспыхнуть разноцветным огнем, как редкий драгоценный камень. Перебирая содержимое своих сундуков, культура озабочена только одним: как половчее втереть клиенту очки и заменить ужасный минус на веселый плюс, обернув наше убожество добродетелью и торжеством высшего совершенства.
Культура — это ошибка, утверждает приват-доцент Вильгельм Клоппер, но отнюдь не в том смысле, что она якобы возникла случайно. Напротив, ее возникновение было совершенно неизбежно, поскольку она является имманентной чертой нашего вида.
Культура — инструмент адаптации, и без нее мы подобны слепым котятам, тыкающимся во все углы. Эта великая утешительница взрывает реальность, переворачивает мир вверх тормашками, а потом вновь собирает рассыпанную мозаику в удобоваримый узор. Беда только в том, что она работает исключительно в сфере толкований и интерпретаций: она не врачует недугов, не утишает боль, не переделывает человека физически (не делает его сильнее, увереннее, долговечнее), а без конца водит его за нос, раз за разом отодвигая исполнение своих посулов.
Культура — это оборотень, ежеминутно меняющий обличия и наполняющий смыслом пустые конструкции, не имеющие никакого смысла.
Но проходит время, и техническая цивилизация, еще вчера подбиравшая крохи с барского стола традиционной культуры, начинает все более властно заявлять о себе. Пока она еще только расправляет крылья, как стрекоза, обсыхающая на солнце, но уже умеет многое из того, что и не снилось великой обманщице. Она избавляет человека от вполне реальных страданий, ставит на ноги увечных, а в перспективе обещает еще больше: окончательное и бесповоротное искоренение не только благоприобретенных (случайных) недугов в виде болезней и травм, но даже победу над старческой немощью. Вторгаясь в святая святых человеческого организма — заковыристую вязь генов, технология вполне серьезно начинает подумывать о таких ранее немыслимых вещах, как исцеление наследственных хворей, оптимизация души и тела и программирование характера и талантов. В полной мере отдавая себе отчет в невероятной сложности этих проблем (как технического, так и этического порядка), она, тем не менее, уже почти не сомневается в принципиальной осуществимости задуманного.
Казалось бы, дело не стоит выеденного яйца. Если впереди открываются столь радужные перспективы, отжившая свое ветхая культура должна быть выброшена на свалку истории, как ненужный хлам. Для чего нужны пудовые вериги, пригибающие нас к земле, если набирающая обороты технология обещает скорое и счастливое избавление от мук и горестей? Раньше культура сеяла разумное, доброе, вечное и помогала бесчисленным поколениям смириться с неотвратимостью. Просто таково было положение вещей.
Лем пишет об этом весьма торжественно:
«Она примиряла с ним, более того, это она, как доказывает автор, превращала изъяны в преимущества, недостатки в достоинства, подобно тому как если бы некто, обреченный ездить на разваливающейся на ходу, скверной и жалкой машине, постепенно полюбил бы ее убогость, стал искать в ее неуклюжести — воплощения высшего идеала, в ее непрестанных поломках — законы природы и мироздания, в ее чихающем моторе и скрежещущих шестернях — деяния самого Господа Бога. Пока на примете нет никакой другой машины, это вполне правильная, вполне подходящая, единственно верная и даже разумная политика. Несомненно! Но теперь, когда на горизонте появился сверкающий лимузин? Теперь цепляться за поломанные спицы, приходить в отчаяние от одной только мысли, что придется расстаться с этим уродством, взывать о помощи при виде безупречной красоты новой модели? Конечно, психологически это понятно. Ибо слишком долго — тысячелетиями! — длился процесс подчинения человека собственному эволюционно сложившемуся естеству, это гигантское многовековое усилие, направленное на то, чтобы полюбить данную форму существования во всей ее нищете и безобразии, в ее убожестве и физиологических бессмыслицах».
В самом деле: какой прок, например, от порченой крови и жабьего зуба, если у постели больного хлопочет профессиональный врач в окружении мониторов? Логика немецкого ученого безупречна. В свете нового знания традиционную культуру следует немедленно сдать в утиль, ибо толку от нее — чуть, а вот вреда она может принести немало. Клоппер абсолютно прав: незачем штопать расползающуюся по швам культуру, ибо она уже давно превратилась в систему протезов и представляет сугубо исторический интерес. Наступающая ей на пятки технология размывает Непреходящие Ценности, и с этим, увы, ничего не поделаешь. Можно немного повздыхать и даже пустить скупую слезу, но отворачиваться от очевидного — не самая умная позиция. На смену биологическому деспотизму идет царство свободы, причем свободы настоящей, а не декларативной пустышки, к которой простирает руки традиционная культура.
При всем при том Вильгельм Клоппер не отрицает ценности культуры, а только подчеркивает ее мимолетность. Наступает время, когда привычный порядок вещей вдруг меняется до неузнаваемости. Не следует забывать, что культура — это в первую очередь инструмент адаптации, бессменный поводырь человечества на протяжении тысячелетий. Именно культура помогла нашему виду сначала оптимально приспособиться к среде обитания, а потом начать ее перекраивать в желаемом направлении.
Человек не может изменять мир, не изменяя при этом самого себя. Как только он сравняется в своих умениях и навыках с природой, на повестку дня немедленно встанет биотехнологическая реконструкция нашего вида. Человек в физиологическом отношении — весьма несовершенное существо, и когда в его руках окажутся надежные инструменты для переделки собственного тела, он непременно ими воспользуется. Маловероятно, что помешают этические рогатки, ибо от традиционной культуры к тому времени останутся рожки да ножки. Конечно, такая перспектива выглядит жутковато, потому что радикальный биотехнологический переворот не только уничтожит вид Homo sapiens, но и выбросит за борт все его духовное наследие. Однако почему это плохо? Новый мир не будет ни плохим, ни хорошим — он будет совершенно другим. Братья Стругацкие однажды написали, что будущее творится тобой, но не для тебя, и приходится признать, что в реальной жизни сплошь и рядом бывает именно так. Во всяком случае, Вильгельма Клоппера грядущие перемены ничуть не страшат. «Долой эволюцию, да здравствует самосозидание!» — восклицает он в финале своего труда.
В какой мере Станислав Лем разделял точку зрения своего персонажа? Рискну предположить, что подобный сценарий далекого будущего не представлялся ему чем-то невероятным. В его нашумевшей «Сумме технологии» проблематике автоэволюции и биотехнологического конструирования посвящена целая глава, которая называется весьма симптоматично — «Пасквиль на эволюцию». Если человечество двинется по пути, указанному Лемом, техноэволюция все равно не станет панацеей от всех бед. Во всяком случае, на этом пути нас будет подстерегать такое количество ловушек, что прежние кризисы покажутся детскими шалостями.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Алексеев В.П. Становление человечества. — М.: Политиздат, 1984.
2. Белькович В.М., Клейненберг С.Е., Яблоков А.В. Загадка океана. — М.: Мол. гвардия, 1965.
3. Борисковский И.Б. Древнейшее прошлое человечества. — Л.: Наука, 1979.
4. Веркор Дж. Люди или животные? — М.: Изд-во иностр. лит., 1957.
5. Вуд Дж. Солнце, Луна и древние камни. — М., 1981.
6. Гангнус А. Эволюция для всех, или Путь кентавра. — М.: Гелеос, 2001.
7. Горелов И.Н. Невербальные компоненты коммуникации. — М.: КомКнига, 2006.
8. Горелов И.Н., Седов К.Ф. Основы психолингвистики. — М.: Лабиринт, 1998.
9. Долуханов П.М. История средиземных морей. — М.: Наука, 1988.
10. Дольник В.Р. Непослушное дитя биосферы. — СПб.: ЧеРо-на-Неве; Паритет, 2003.
11. Кассиль Л.А. Повести. — М.: Детгиз, 1955.
12. Китайгородский А.И. Реникса. — М.: Мол. гвардия, 1967.
13. Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. — М.: Прогресс, 1983.
14. Кондратов А.М. Атлантиды моря Тетис. — Л.: Гидрометеоиздат, 1986.
15. Лалаянц И.Э. Шестой день творения. — М.: Политиздат, 1989.
16. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. — М., 1930.
17. Лем С. Избранное. — М.: Прогресс, 1976.
18. Лем С. Сумма технологии. — М.: Текст, 1996.
19. Лем С. Фиаско. — М.: Текст: Эксмо-Пресс, 1998.
20. Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Сов. энциклопедия, 1990.
21. Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). — М.: Прогресс, Универс, 1994.
22. Лоренц К. Кольцо царя Соломона. — М.: Знание, 1978.
23. Лоренц К. Человек находит друга. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1992.
24. Мифологический словарь. — М.: Сов. энциклопедия, 1991.
25. Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. — М.: Знание, 1983.
26. Переверзев Л.Б. Искусство и кибернетика. — М.: Искусство, 1966.
27. Сергеев Б.Ф. Ступени эволюции интеллекта. — Л.: Наука, 1986.
28. Советский энциклопедический словарь / под ред. А.М. Прохорова. — М.: Сов. энциклопедия, 1987.
29. Стеблин-Каменский М.И. Миф. — Л.: Наука, 1976.
30. Тайлор Э.Б. Первобытная культура. — М.: Политиздат, 1989.
31. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. — М.: Прогресс, 1965.
32. Толстой А.К. Сочинения. В 2-х т. — Т. 1. Стихотворения. — М.: Худож. лит., 1981.
33. Фирсов Л.А. Довербальный язык обезьян // Журнал эволюционной биологии и физиологии. Т. XIX. 1983. № 4.
34. Фридман Э.П. Занимательная приматология. — М.: Знание, 1985.
35. Шерстобитов В.Ф. У истоков искусства. — М.: Искусство, 1971.
36. Эйдельман Н.Я. Ищу предка. — М.: Мол. гвардия, 1967.
37. Якушкин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. — М.: Наука, 1985.
38. Знание — сила. — М., 2005. № 5, 6, 8, 12.
39. Знание — сила. — М., 2006. № 4, 9, 11.
Читать бесплатно другие книги:
