Люди, лодки, море Покровский Александр

Наверное, всем интересно, когда же он не выдержит. Поэтому и не просили помощи от англичан. Выясняли, когда же наступит предел.

Предел наступил – доложили по телевизору.

Мертвые лучше, чем живые. Они всегда герои, памятник можно поставить, венки есть куда положить, а живые – вечно недотепы, утопившие лучший корабль.

И всех интересуют причины. Почему, все-таки.

«Уровень повреждений…» – и сами повреждения не показывают.

«Позволяет сделать вывод…» – а за людьми мы посылаем батискафы.

А они не могут прилепиться, потому что задиры на комингс-площадке, и течение, и крен, и видимость… «невидимость».

Есть такое русское слово – «суки».

И это первое, что я услышал по телефону. Позвонил приятелю и говорю: «Как тебе все это?» – а он и говорит: «Суки!»

Полнее не скажешь.

Вас, значит, суки, интересуют причины, а помощь в спасении людей вы попросить стесняетесь, ведете переговоры, уточняете технические параметры, люка, например. Aгa, aгa… нормальные у них параметры. Это я вам гарантирую. А если люки не совпадают, так они переходники привезут, только вы в воскресенье попросите, а не в четверг. И водолазы у них есть. А у вас ничего нет, кроме героизма людей, которые будут погружаться раз за разом в батискафе, который только на два часа, а не на десять, и который терпеть не может течений, крена и мутной воды.

Аквариум он у вас любит, этот ваш замечательный батискаф, аквариум!

Вот и погружайтесь себе в аквариуме, а людям вызовите англичан.

«Судя по разрушениям…» – пошли версии.

«В него угодило несколько ракет. Они ему разворотили нос и снесли половину рубки. Как вам такая идея?» – «Фантастика!»

У нас теперь все – «фантастика».

А ваше «столкновение с сухогрузом» не фантастика?

Район закрыт на учения. Покажите мне того гражданского моряка, и чтоб он непременно был идиотом, чтоб полезть в район торпедных стрельб?

Капитаны сухогрузов отлично знают, что от военных можно всего ожидать. Их пистолетами в спину пихай – не пойдут. За тридцать три версты обойдут.

«Это была разведывательная лодка НАТО».

Конечно. Но только представьте себе размеры «Курска»: это утюг величиной с шестиэтажный дом и в длину – 150 метров. Водоизмещение – 18 тыс. тонн! И вот на него налетает маленькая, но очень вредная, героическая и скоростная противолодочная лодка НАТО. Она тихо подобралась, чтоб ее гидроакустики «Курска» не слышали, а потом как врубила ход – и «Курск» пополам.

Вот только в стороне нужно будет искать еще одну маленькую натовскую лодочку. Померла она. Ведь это все равно что птичке налететь на сарай.

«Там был взрыв!»

Наверное. Взорвались баллоны ВВД. Они наверху в легком корпусе. Как раз над первым отсеком. Трубопровод разорви – так рванет!

«Был взрыв торпеды. Слышали норвежцы».

А вы слышали? Почему слышали норвежцы, фиксировали англичане. А что слышали вы и что вы зафиксировали?

«Торпеда вполне могла взорваться».

Могла. В умелых руках все может взорваться. С 1970 года я не слышал о таком взрыве. Наоборот, всегда считалось, что по ней хоть молотком бей.

Молотком не били, конечно, и в ответ на такую заботу торпеды не взрывались.

Что-то вы лукавите, господа мои хорошие. Лодка выходила на учение. Были ли у нее боевые торпеды? И вообще, что такого взрывоопасного у нее на борту было? Только туфту не гоните. Сходите в тыл и посмотрите аттестат корабля – что за ним числится, а то вы даже в количестве людей сперва ошибались: то ли 118, то ли 130. А может, 140? 150?

Учебная торпеда – это болванка, выкрашенная в оранжевый цвет. После стрельбы она всплывает и дожидается торпедолова.

Если не дождется – тихо тонет.

В ней стоит электрическая батарея. С ее помощью она летит под водой со скоростью примерно 90 км в час (или я что-то путаю?).

Ну, может быть, изобрели что-то новое, жутко опасное. Жизнь не стоит на месте.

«Рванул боезапас».

Так его ж выгрузить должны были. Или нет? Ушли на учение с комплектом боевых торпед? Торопились, что ли? Куда они торопились? Почему? Блядь… других слов нет… Не взрывается боезапас. Не детонирует. Нужен пожар, чтоб рвануло. Чушь какая-то, для дураков.

«Там могла взорваться мина времен войны».

«Курск» – домина. Одной плавающей миной времен войны его не изувечить до неузнаваемости.

От одной мины у него с легким корпусом будут проблемы. Нужна связка мин – штук двадцать.

Ну что, больше нет версий, суки?

***

В американских ВВС пилоты и механики часто общаются через записи в бортжурнале. После полета пилот записывает обнаруженные неисправности, механик реагирует на них и делает запись о проделанной работе. Иногда это выглядит примерно так…

Запрос: Левое внутреннее колесо основного шасси почти требует замены.

Ответ: Левое внутреннее колесо основного шасси почти заменено.

Запрос: Тестовый полет прошел о’кей, но автопилот работает с трудом.

Ответ: На этом самолете автопилот не установлен.

Запрос: Чего-то не хватает в кокпите.

Ответ: Привязываться надо.

Запрос: Автопилот в режиме горизонтального полета показывает снижение 20 метров в секунду!

Ответ: Не могу воспроизвести это на земле.

Запрос: Дохлые жуки на лобовом стекле.

Ответ: Мы уже заказали свежих.

Запрос: В наушниках невероятные шумы!

Ответ: Шумы доведены до более вероятных.

Запрос: Стук в кокпите, как будто человечек молоточком.

Ответ: Молоточек у человечка отняли.

Запрос: Много мух в салоне.

Ответ: Мухи пересчитаны – количество соответствует.

Запрос: Кокпит грязный – для свиней не годится!

Ответ: Кокпит вымыт – для свиней годится.

Запрос: На приборной доске замечены три таракана.

Ответ: Один убит, один ранен, одному удалось уйти.

Запрос: У капитана Эванса подтекает патрубок.

Оставлено без комментариев.

***

В Москве я был вместе с Колей – поэтом, прозаиком, интеллектуалом, как написано в его визитке, членом ПЭН-клуба.

Люблю Колю уже только за то, что он не помнит наизусть ни одного своего стихотворения, а то б он их все время читал – а так, ни к селу, ни к месту, он вдруг наизусть читает Анненского и Мандельштама, но, слава Богу, тоже отрывками. А люди замирают и слушают, как бродячие собаки, когда среди повальной вони до них доносятся вкусные мясные ароматы.

Коле должны были вручать премию Андрея Белова (Серова, Спелова, Прелова, Смелова). Ему не вручили премию Андрея Белова (Серова и Спелова), потому что ее вручили поэту (можно я его назову Эммануилом Косым, потому что не помню его имени, которое все равно обречено на забвение) за стихотворение о том, как он мечтает, что у него не было ног, но был хуй до полу.

После чего Коля слегка выпил и чуть не опоздал на поезд, и уже в вагоне всем раздавал свои визитки, где было написано, что он интеллектуал и прозаик. Потом он спросил себе пива, а утром без моей помощи не мог найти штанов.

Мы подъехали к Питеру. Рельсы Октябрьской железной дороги рядом с этим фантастическим городом были проложены среди свалки различных отходов, в середине которых я заметил огромную лохань с надписью «МУСОР!»

«В этом городе, – заметил Коля, – Достоевский написал «Братья Карамазовы». На что я ему заметил, что Питер всегда тяготел к мужскому началу, и в Москве он написал бы «Сестры Карамазовы».

«Потрясающее место!» – сказал Коля, и я не мог с ним не согласиться.

***

Сегодня я в ванне вдруг заметил, что человеческий палец обладает уникальным устройством! Как он легко сжимает что-то и разжимает! И как здорово все эти сочленения движутся – дивная механика – раз! два! раз-з-з! д-ва-а-а!!! За этим занятием меня обнаружила жена. «Воздух, что ли, скребешь!» – сказала она.

***

Меня попросили написать автобиографию для сайта «Личности Санкт-Петербурга». Ну, я и навалял.

«Покровский никогда не рождался. И уж совершенно точно, он не мог этого сделать 27 ноября 1952 года в городе Баку в семье электрика. В 1970 году он не поступал в Каспийское высшее военно-морское училище имени С. М. Кирова на химический факультет, который не заканчивал в 1975 году, после чего не попадал по распределению на Северный флот, где после незначительных мытарств не занимал с января 1976 года должность начхима подводной лодки 31 дивизии. В поселке Гаджиево он никогда не жил. И все это продолжалось до 1985 года. После чего он не уходил в Северодвинск на порезку лодки, откуда не переводился в Питер в 1-й институт, где не служил до 1991 года и до своего увольнения в запас по сокращению штатов.

Нет, конечно, такой человек был, и его можно увидеть на фотографии, и все это он прошел, но не мог он совершенно без всякого литературного образования, делая обычно в рапорте по четыре грамматические ошибки, написать около семи книг. Какие это книги? Это, прежде всего, «Мерлезонский балет», «Расстрелять», «Расстрелять-2», «Бегемот», «72 метра», «Каюта», «Кот». Такого не может быть. Написавший в 17 лет в заявлении в приемную комиссию: «Хочу быть офецером» – после чего его спросили: «А сколько у вас по русскому?» – «Четыре». – «Похоже», – не мог написать книги, являющиеся оправданием существования целого поколения подводников. И не только их. Аудитория более 6 миллионов. Согласитесь, человек, до 1990 года считавший, что слово «шинель» пишется через «е», не мог изобрести флотский язык. Конечно, изобретение языка – это, может быть, сильно сказано, и на флоте всегда был свой язык, но теперь-то они говорят так, как написано в этих книгах. Не кажется ли вам странным то обстоятельство, что в перечисленных произведениях, а также в письмах, используется 18 тысяч слов. Мало того, им изобретены сотни новых слов. И это в то время, когда наука считает доказанным тот факт, что одному человеку под силу использование только 12 тысяч. Согласитесь, от книги к книге меняется интонация, язык обретает новые оттенки, наконец, изменяется стиль письма. Возьмите такие произведения, как «Минуя Делос», «Аршин мал алан», «Фонтанная часть» в книге «Расстрелять-2». Не кажется ли вам, что они написаны разными людьми? А чего стоит изобретение короткой строчки, когда длинное, трудно читаемое предложение, произвольно разбивается на короткие отрезки, размещаемые друг под другом, как это сделано в «Бегемоте». А «Каюта»? Критики пребывают в недоумении. Что это? Проза, поэзия? Или переход одного в другое? Может, это баллада? Или это новый жанр, задевающий читателя за живое?

А его «Кот», снабженный 216 рисуночками, которые, как уверяют, он нарисовал за два дня. А стихи в тексте того же самого произведения, написанные на тарабарщине. Ведь ее еще надо изобрести.

И это все он? Быть не может!

Представьте, человек вдруг в 1983 году пишет свой первый рассказ «Найда», и через двадцать лет, читая его можно расплакаться. Что это?

Им написано более тысячи рассказов, сценок, зарисовок. И все это один человек? Полноте. Наша версия: их двое. Как минимум. Остается их только найти».

***

Киноролики.

Говорят, нефть приносит большие доходы. Придумал сценарии кинороликов о месторождениях нефти. Пытаюсь продать. Пока безуспешно.

Сценарий первого. Комната в студенческом общежитии. Один студент рисует лозунг: «Отдам нефтяные месторождения в хорошие руки». Подпись: «Герман Треф». Входит еще один: «Ты долго тут?» – «Я занят». – «Чего такое?» – «Лозунг пишу для митинга». – «Насчет чего митинг?» – «Месторождения нефтяные опять собираются раздавать». – «Бесплатно?» – «Почти». – «Тык… может… и мы купим?» – Первый медленно поворачивает ко второму изумленное лицо (ему такое в голову не приходило)… Елейный голос за кадром: «Да поможет вам Бог!».

Сценарий второго. Помойка у дома. В ней роются два бомжа. Один другому говорит: «Слышал? Теперь нефтяные месторождения просто так раздают!» – «Иди ты!» – «В Думе дебаты». – «Ну?» – «Вот и я думаю… может, и нам?..» – изумление на лице… Громовой голос за кадром: «Да поможет вам Бог!».

Сценарий третьего. Коммуналка. Тепла нет, по стенам вода течет, холодно. Двое в ватниках сидят за столом на кухне. Бутылка. Один наливает. «Ну, за новые месторождения нефти!» – Левитановский голос за кадром: «Да поможет вам Бог!».

Сценарий четвертого. Дорога через село. Телега с лошадью. На телеге еду двое. Один другому: «У Федьки-фермера на земле нефть нашли». – «Ну?..» – «Добывать теперь будут». – «Сам Федька?» – «Сам». – «Разрешат?» – «А как же! Теперь можно». – «Без взяток?» – «Чего ж они не люди, что ли?» – «О как!» – «Теперь заживем!..» Голос за кадром, с расстановкой: «Да поможет вам Бог!».

Сценарий пятый. Лекция в Зоологическом музее. Группа студентов. Перед ними огромный муляж мужского члена. Лекция о половой жизни мамонта. Слышен приглушенный голос лекторши. На фоне его – шепот. Один студент говорит другому: «Ты знаешь, что такое СРП?» – «Нет!» – «Это Соглашение о Разделе Продукции». – «Ну и?..» – «Это специальный налоговый режим для иностранных инвесторов!» – «И чего?» – «Нефть они у нас будут добывать! Некто Шелепов от Минэнерго сказал, что это хорошо, «добыча (ударение на первом слоге) возрастет». – «А нам-то что?» – «А нам – вот это!» (камера утыкается в муляж члена мамонта). Голос за кадром: «Да поможет вам Бог!»

Сценарий шестой. Вече. Сход (митинг) во времена Великого Новгорода. На трибуне из бревен стоит баба (похожая внешне на представителя Минэкономразвития Ольгу Рыбак), внизу в толпе мужики в армяках и шапках. Баба говорит: «…И много хорошего будет для Руси! Придут и все нам устроют!.. А мы будем жить, не тужить, в ус не дуть. На печи валяться!» – рядом с ней мужик (похожий на депутата из думского Комитета по природным ресурсам Орлова) перебивает ее криком: «Мужики! Новгородцы! Не сумневайтесь! Мы шире возьмем!» – к зрителям (мужикам) подходит еще один и спрашивает: «Чего это тут?» – ему говорят: «Русь раздают иноземцам». – «Чего это?» – «На откуп». – «А велик ли откуп?» – «Да с гулькино это… самое…» – «Так и на хрена?» – «А ты их спроси! Иж как, хороняки, стараются!» – «За немца, что ль, просют-то?» – «Може и за немца! У них же сроду ни (пи-пи) не поймешь. Може они и за немца!» – «В рогатины бы их!..» – «Може и в рогатины!..» Голос за кадром: «Да поможет вам Бог!»

Сценарий седьмой. Времена Петра Первого. Дом с низким потолком. Дверь настежь, в комнату врывается Петр Первый, за собой он волочет одной рукой человека, рычит, бросает его на пол.

Петр: «Вор! Вор! Тать! В железа! Колесовать! Вор!» – тот ползает, плачет: «Царь-батюшка! Не погуби! Дети! Черт попутал! Царь-батюшка!» – «Ты кому концессию отдал? Голландцу! Вор! Тьфу!» – «Ему, батюшка, ему!» – «А своим что?!! Хрен по всей роже!!! Отвечай! Вор!!!» – «Своим… батюшка!..» – «В масле сварю! Отвечай!» – «Своим… хрен…» – «Встань, слизь!» – человек встает, Петр садится у стола, успокоившись: «Голландцу скажешь, что у нас свои имеются. И концессия ему вот! (Показывает шиш.) Далее! Недра я сам буду ведать! И своим отдам! Сядь!» – Тот садится. – «Бери перо!» – Взял. – «Пиши!» – Пишет под диктовку царя: «Тот жизни и вовсе не достоин, кто об Отечестве любезном не печется!» – написал, протягивает царю. – «Ромодановскому отдашь! Скажешь, чтоб он это тебе на лбу выжег!» – человек опять падает: «Батюшка! Царь! Пощади!» Голос за кадром (трагический): «Да поможет вам Бог!».

Сценарий восьмой: Времена Екатерины Великой. Дворец. Покои государыни. В них двое: она и Потемкин. Перед ними карта России. Екатерина: «Крым, друг мой! Сперва Крым!» – Потемкин: «А что потом, матушка?» – «Потом Великая степь, Новороссия, Польша, Балтика, а после Азия и Восток. И Аляска. Не забудь! Границы ее крепить. Пушнина там, а значит, и деньги! В деньгах величие России. За него страдаю и живота не жалею». – «А что, матушка, как через сотню лет господа Сенат начнут земли да недра раздавать иноземцам за понюшку табака? Те земли, за которые ты живота своего не жалеешь?» – «Типун тебе на язык, граф! Как такое можно подумать? Сенат глуп, но он не враг Отечеству!» – «Как знать, матушка, как знать…» – В камере остается устремленный в будущее взгляд Потемкина. Голос за кадром: «Будут раздавать. За понюшку табака. «Господа Сенат».

***

А смерти чего бояться, она по плечу похлопает, оглянешься, а она говорит: «Здравствуй, это я!» – так что бояться нечего. Ни своей, ни чужой. Я под водой о ней много думал. Там она всегда тяжелая работа, за работой ее и не заметить не грех. Человек над ней еще потрудиться должен.

***

А Санька Покровский (это я о себе) – это ж ветер, погода. Сам не знаю, как мне на месте стоять удается, так что приходится любить на бегу и всех сразу.

Сын у меня тоже Санька (мы тут не были оригинальны). Парень хороший, упрямый, папе спуску не дает. Авторитетом я у него, пожалуй, никаким не пользуюсь, потому как мимо в трусах в туалет шляюсь. Как-то в детстве его наказал – отшлепал – а он мне и говорит: «Ты же добрый! Вот и будь!»

Сейчас я пишу, а он мне: «Папа, пойдем чаю попьем!» – «Да я не хочу». – «Тогда просто со мной посиди, помолчим».

Бросаю и иду молчать.

***

С Конецким у меня была история. Мое появление он встретил сначала, как Державин Пушкина, а потом невзлюбил, говорил всем, что я нахал и прочее.

Может быть, из-за того, что я в ученики к нему не пошел.

А он приглашал, хотел, чтоб я ему рукописи показывал.

Попросил у него я зачем-то рекомендацию для вступления в какой-то там союз писателей – на кой она мне была, не знаю, все равно ведь не вступил. Он мне ее дал, но написал там, что я «черпаю бортами» и еще чего-то, на порог не пустил, хотя сам пригласил. Правда, я приехал к нему больной, с температурой. Перед этим позвонил, что опаздываю, так как не совсем здоров. А он, видно, хотел, чтоб я вовремя, и чтоб водки потом попили.

Встретил меня на пороге, сказал: «Молодой человек, я там написал, что вы черпаете бортами!» – и подал листки бумаги. Я ему сказал тогда: «Виктор Викторович, зачем же вы так?» – а он дверь закрыл мне в лицо.

Водка в нем многое меняла.

И еще болел он давно и долго, и в любой момент возможен был приступ ненависти.

Причем ненависть потом не оставляла.

Яростный был человек.

Это была ярость уходящего к тому, кто остается.

Наверное, любил он этот мир. Не хотел расставаться.

Мне потом говорили, что он все меня вспоминал и вспоминал, рассказывал, какой я плохой человек.

На похороны его я не пошел. Там и без меня народа хватало, да и не люблю я никакие похороны, там все равно того человека, что оплакивают, нет.

Первый сборник «Покровский и братья» мы ему посвятили, Конецкому. Никто не был против. Хотя мне говорили: зачем, он же тебя не любил? Я отвечал, что чувства его ко мне не имеют отношения к литературе. Снобизмом он, пожалуй, не страдал, но был из того времени, где Советский Союз, слава на всю страну и миллионные тиражи.

Очень они то государство критиковали, но умерло оно, и они умерли. Без него не могли.

Уходил он тяжело. Все казалось ему, что мало его имя произносят в газетах и по телевидению.

***

Зарисовки

Первая

Пятилетняя Маша – белокурые кудри до плеч – посмотрела по телевизору «Секс в большом городе» и теперь стоит в задумчивости. При этом она одной рукой задрала себе юбку, а другой чего-то отколупывает на двери.

– Бабушка, – говорит она протяжно, не выговаривая «л», – а я стану шъюхой?

Пока бабушка соображает как бы ответить, отвечает ее брат Ваня, уткнувшийся в книгу (он студент-медик):

– Почаще юбку задирай и станешь.

Вторая

По телеку показали фильм про Любовь Орлову. Жена мне после этого:

– А чего это у сына Александрова было такое странное имя – Фольсваген?

Я смотрю на нее внимательно, потом до меня доходит:

– У сына Александрова, – говорю я медленно, – было другое странное имя – Дуглас.

Третья

На обратном пути ехал я в купе с одним арабом. Араб лежал на верхней полке и говорил только по-английски.

Подъезжаем к Питеру, и за двадцать минут до того проводница закрывает туалет – санитарная зона.

Араб слезает с полки ровно после этого и направляется в нужном направлении. Я ему говорю: «Клоуз».

Он подергал за ручку и говорит: «Увай?»

Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать «Санитарная зона», потому что мы медленно подползали к Питеру, и по всему пути, с обоих сторон, были разбросаны гигантские кучи мусора.

Да, чуть не забыл, араб отправился в другой конец вагона, там не было санитарной зоны.

***

Как я прочитал «Архипелаг Гулаг».

Я его в автономке прочитал. Пошел в последнюю автономку от института, и там получил это удовольствие.

Шел 1990 год. Перестройка вовсю уже гремела, но политические органы на флоте все еще сохранялись, и они все еще следили за тем, что мы читаем.

Раньше и разговора не было о том, чтоб насладиться чем-либо подобным.

Раньше мы всякую чушь читали, а от Солженицына нас берегли.

Помню, как мы его осуждали. Только выдворили его тогда из Союза, как на экипажах тут же созвали партсобрания, где замы потребовали его осудить.

Я еще тогда говорил, что как же мы осуждаем, если не читали. На что они говорили, что такое чтение вредное, так что его и так можно осудить.

Хорошо, что он мне в те времена не попался. Изучил бы я его в те годы и умом бы поехал.

А так познакомился я с ним в 1990 году – и всего лишь два дня чесался. Сыпь по всему телу пошла.

Прибыл я с автономки, явился в свой военно-морской институт и сразу же положил на стол партбилет.

Пока еще не принято было вот так класть на стол эту красную книжицу, и потому меня спросили: не сошел ли я с ума.

– Нет! Не сошел! – отвечал я. – Я, может, только теперь ума и набираюсь. Солженицына читали? Нет еще? Жаль. Было бы о чем поговорить. Не хочу я состоять в вашей партии, у нее руки по горло в крови.

– Саня, да брось ты!

– Вот я и бросаю! Нате!

– Саня, ну что случилось?

– Ничего! Я «Гулаг» прочитал. Всего только одну треть первой книги этой эпопеи одолел и зачесался. Мне хватило.

Потом мне позвонили и сказали, что я должен явиться на партсобрание, где меня выдворять будут, а я им ответил, что ни за что не приду, так выгоняйте. Только просил партбилет мне оставить, потому что у меня фотография на нем очень хорошая, но мне его не отдали и торжественно из партии выперли.

После этого к моему начальнику замначпо приходил, а начальник мой расхрабрился настолько, что сказал: «К Покровскому у меня претензий нет», – а тут меня еще угораздило в маленькой питерской газетке «Литератор» несколько своих рассказиков впервые опубликовать, так что было зачем политотделу к моему начальнику дополнительно притащиться.

А он их выпроводил, а меня вызвал и сказал: «Тут по твою душу «эти» приволоклись, так я их отправил вдоль забора надписи читать. Служи. А что рассказики напечатал, так это правильно. Правильные рассказики. Страна должна знать своих героев», – а потом и вовсе началось: все на флоте из партии строем вышли.

А еще через полгода наш начальник собрал нас у себя и сказал: «Грядет сокращение штатов. Чтоб по живым людям не резать, осмотритесь сами, если у кого пенсия имеется и он хочет уволиться по-человечески, то держать не будут».

Я вышел от него и сейчас же назад зашел. У меня выслуги хватало.

– Я хочу уволиться в запас.

Так я и написал свой рапорт на увольнение.

Потом меня тот самый замначпо встречал и говорил: «Саня, зачем уходишь?» – «Не хочу стрелять в своих». – «Да брось ты, ничего не будет», – говорил он мне.

Это было в апреле 1991 года.

А в августе уже был первый путч.

***

Сами позвонили и сказали: «Мы бы очень хотели вас снять для «Намедни».

А я же, как военный, раз мне позвонили, так я же скажу: «Конечно».

Я и сказал. И в Москву приехал.

А им надо было, чтоб я гибель «К-159» прокомментировал.

Я-то думал, что это полчаса.

Двое суток. Пять часов в первые сутки и шесть во вторые.

И рядом с памятником героям с «Курска», и «два шага сюда», и «плечо разверните», и «корпус наклоните», и «говорите чуть живее», и «чуть медленнее», и «еще раз, а то тучка вышла», и «еще раз, а то солнце…», и «надо снять с другого ракурса», и «с улыбкой не надо», и «прядь со лба уберите», и «лицо вниз», и «лицо вверх», и «корпус прямее», и «шаг в сторону и повернулись телом», а потом у пруда на корточках с лодочкой игрушечной в руках, и «проходите, товарищи, здесь кино снимают», и «уток отгоните; утки, кыш!», и «текст еще раз», и «еще», и «еще», и «забыли текст», и пошли покушали, и отогрелись, и посмотрели старые записи, пленки (два часа), и выбрали то, что надо (час), и с девушкой обсудили литературу («а вы и правда тот самый Покровский?»), и с ребятами переговорили («у вас классная литература»), и вечером в гостиницу «Алтай» ночевать («там вам номер заказан»), и приехал ночевать (23 часа), а они хотят с меня дополнительных денег за бронирование («Андрей! Андрей! Они хотят еще двести рублей за бронирование!» – «Как двести?» – «Так!» – «Скажите им, что они бляди!»), и поселили без бронирования, и текст написал за ночь и утро, и утром опять озвучка, текст сократить, сократил, час озвучивал, не так, не так, как надо, а теперь так, но медленнее, и – «А когда пойдет?» – «В это воскресенье, в 22, потому и торопимся», – и приехал домой, в Питер, язык не ворочается, устал, я же не телезвезда, сел, помылся, опять сел, телик, смотрю, показывают Парфенова, он улыбается, говорит слова отчетливо, будто с куском груши во рту, но… ничего нет.

Потом звонили: «Знаете, формат… тема… устаревание… но мы, надеюсь… останемся…»

Останемся, конечно…

Бля-ди…

***

Мне сказали, что ребята с «К-159» были пьяны. В крови тех двоих, что выловили мертвыми, обнаружили спирт, да и тот единственный, что спасся, плыл в бессознательном состоянии, плыл совершенно кривой.

Потому и выплыл.

А те – не выплыли, и тоже потому. Спирт на всех действует по-разному: один трезвеет при попадании в холодную воду, и ему сразу приходит конец, другой – не трезвеет, и это тот случай, когда пьяному море по колено.

– Ты знаешь, что они были пьяными?

На меня смотрят почти с торжеством.

– Ну и что?

– Как ну и что? Они там пьянствовали.

Понятно. Раз есть спирт в крови, то и делу конец. Виновные – вот они, только они все утопли.

– А разве можно напиваться на лодке?

– Нельзя напиваться.

– Ну, вот!..

Не объяснить. Это не объяснить. Я сидел при плюс десяти в отсеке. Мы притащились в Северодвинск и жили на железе. Выпилили у нас съемные листы, и из лодки мы увидели небо.

В октябре ночью стало холодно. Не спасали три шинели и двое одеял на ночь.

Ночью было десять градусов. Вскочил, сделал физзарядку, согрелся, опять лег, накрылся с головой, надышал. Это был теплый октябрь.

Потом нас переселили в казармы, но ту дрожь по ночам я помню.

А эти, со «сто пятьдесят девятой», сидели в абсолютно пустой железяке, с десятью градусами в отсеке, в темноте, и вряд ли у них было по три шинели на брата, вместе с двумя одеялами.

Через сутки должен был остыть чай в термосе, если только он у них был.

До трагедии они шли не меньше двух суток. Так что пили спирт. Не костер же внутри лодки жечь.

Чтоб согреться, его надо пить не сразу стаканами, а то сознание отлетит.

Чтоб согреться, его надо пить по чуть-чуть.

Но сутками. Продрог – выпил.

Опять продрог – опять выпил.

Главное сказать самому себе: «Голова должна быть трезвой, трезвой, трезвой!» – и она будет трезвой, поверьте.

А уж если в воду попали, то тут как повезет: у кого-то сердце «стоп», кто-то гребет по воде руками во хмелю…