Люди, лодки, море Покровский Александр

Спроси генерала, трудно ли на морозе. Заслужишь его теплый, понимающий взгляд.

***

Генерал, да еще и дирижер – это ужас. Его лексикон: Родина, Россия, армия, государство, долг, посвятить, жизнь, служение, Отечество. Урфин Джюс и его деревянные солдаты.

Мой Генерал Кожемякин сказал про этих людей так: «Их понятия простираются так, что порой диву даешься, до скольких еще можно дойти». Или: «Я как просыпаюсь иногда ночью, так сразу вопросом задаюсь: как же еще и чем помочь!» А вот еще: «Очеловечить это все можно, конечно, был бы только смысл». И: «В служении Отчизне я всегда предполагал, прежде всего, наличие абсолютного большинства».

Для генерала само собственное существование – это служение. Фуражку надел – полдела сделал. Снял – уже целое дело. Я не знаю, о чем с ним можно говорить.

***

Первомай не люблю, как и другие праздники. Из-за парадов. Люблю 8 Марта, по перечисленным ранее причинам, и Новый год – там тоже парада нет.

Я всю сознательную жизнь на парады ходил. Имею право их ненавидеть. Но вот что удивительно, как собаки чувствуют парад, никто не знает. Особенно весной. Та, что прибежала, была, наверняка, сукой.

У сук на парад особый нюх. Появляются они в самый торжественный момент, откуда ни возьмись.

А дирижер оказался нормальным генералом.

Парадных мальчиков жалко, конечно. Вот таким мальчиком я и был с 17 лет. Конечно, дают усиленный паек. В наши времена армию кормили дерьмом. В случае усиления пайка давали того дерьма с добавкой. Сейчас – не знаю. Может, кусок мяса дают? Интересная особенность парада. Там есть такая его часть, когда подается команда «Смирно!», а потом, в наши времена, министр обороны минут сорок читал праздничный приказ. Так вот: во время чтения этого приказа некоторые мальчики от напряжения падали в обморок прямо в строю. Могла упасть одновременно целая шеренга. Порядок такой: их затаскивают вовнутрь строя, а их место занимает следующая шеренга. На морозе, 7 ноября, пачками валились.

А зонтик в армии – действительно преступление. «Офицер с зонтиком – все равно что дама с авоськой!»

Не мокнем мы, не мокнем.

***

Самый свободный человек на этой планете – это я! Остальные друг от друга зависят. И не дай Бог у них есть помещение для всякого помещения. А если тебе нечего помещать, то и помещение, а значит, и власть имущие, тебе не нужны. И ты свободен. Но в пределах веревки. И эта веревка совсем не похожа на ту веревку, если тебе есть что помещать в своем помещении. Эта другая веревка. Ее называют иногда литературным вкусом. И с этой веревкой я обычно нахожу общий язык.

«Если можно что-то сделать самому, например, отнести куда-то, то лучше сделать, а то все будет так же, но наоборот», – это мой генерал. «Свобода – это непознанная необходимость. Вот я, к примеру, свободен, но необходим ли я? Думаю, что да!» – он же.

Нормальных мало. Я с этим смирился. И веду себя так, что никто не может сказать, что застал меня дома. Или что у меня все дома. Только они от своей серьезности сошли с ума, а я от свободы.

Вот Менделеев, прежде всего, был государственный деятель. По тем временам – экономический МЧС. Занимался всем. Витте гонял его по России. Он разбирался в кризисе с углем, занимался нефтью и бог знает чем. Но в основном – экономикой. Только водку он не выдумывал. Это легенда. Он был Ломоносовым и Леонардо да Винчи своего времени. Многое не закончил. Всегда ставил перед собой невыполнимые задачи, и по дороге к ним делал открытия. Например, таблица Менделеева. Открытие по дороге. Это был деятель никак не меньше Гете или Петра Первого. А Россия о нем почти ничего не знает. В Питере, в университете, есть музей этого великого человека, и есть даже директор этого музея.

Так вот он, когда его приглашали на государственную службу в Палату мер и весов, сказал, чтоб ему дали 3 тысячи годовых. А чиновник сказал, что намерен предложить ему 30 тысяч. «Э-э-э… нет! – сказал Менделеев. – За 30 тысяч я свободы лишусь». Так и остался. Безумным и свободным. Исполнял обязанности на 30 тысяч, а получал – 3. Ему денег давали на изучение поведения газов при больших давлениях, имея в виду новые пороха, а он в параллель занимался газами малых давлений, изобрел прибор для взвешивания газа.

Да, Генерала Кожемякина не существует. Я все тексты за него на ходу выдумываю.

«Смотришь иногда на предмет и видишь, что их два!» – вот тебе, пожалуйста, сейчас и выдумал.

У тебя в письме про парад есть такое: «Лил дождь. Дул ветер». А теперь поменяй: «Дождь дул. Да и ветер… лил».

Так веселее, правда?

Эпитафия: «Вот лежу теперь!»

***

Рассказываю историю: мой сосед зашел перед самым закрытием в антикварную лавку, там у порога стоят бомжи и пытаются продать старый альбом. Купил он его за совершенно бросовые деньги, те его из мусора выгребли. А в альбоме письма с фронта. Писал человек своей «Валентиночке» любовные послания чуть ли не каждый день. Писал на открытках. Брали город немецкий, в нем открытки с видами германских городов, вот на них он и писал. Виды городов хорошие, вот их в альбом и клали. А потом, наверное, умерли все, так эти послания и оказались на помойке. Адрес такой: Ленинград 28 Моховая улица 27/29 кв. 48 Шуваловой В.П. Обратный: полевая почта 22341-Б Шувалов Н.К.

Вот смотри какие:

«9.03.45 г. Милая, славная девочка! С добрым утром!

Сейчас ночь… противник шумит, а мы его успокаиваем время от времени, а в… спокойные минуты заводим патефон и слушаем вальсы Штрауса. На сердце от этой музыки делается как-то грустно от сознания, что музыка создается для радости, но не может ее дать, так как дорогое существо находится вдали, и музыка как-то усиливает боль этой разлуки. Скоро ли? Скоро ли я смогу крепко обнять тебя и прижать к своей груди и покрыть поцелуями? Ах, Валентиночка, как устал я мечтать, но с другой стороны хватит силы бороться.

Любимая моя, ты только пиши почаще, ведь в этом одна отрада…»

«Вечер 10.03.45. Милая моя!

Сегодня прошли девять километров, осталось 30. Бои очень упорные. Но положение этой группировки отвратительное и практически уже обреченное. Союзники будто проснулись, но ужасно хитро пишут свои сводки Так, например: «взято 14 городов и населенных пунктов». То есть, может быть, один город и 13 деревень. А мы забираем по 200–300. Интересно, как ты оцениваешь обстановку. Пиши. Крепко обнимаю. Твой Николай».

«19.03.45. Милая девочка!

Сегодня получил от тебя сразу 2 письма. Это прямо один из счастливейших дней. Только что вернулся с наблюдательного пункта, а встретил почтальона. Не хотел, чтоб он не взял хотя бы записочку для тебя. Если б ты знала, сколько силы, надежды и теплоты влило в меня твое письмо. Милая моя!.. любовь к тебе… ни с чем не сравнима… я пронесу ее через все испытания… Для меня ты – все…»

И таких около 100 писем.

***

Немного о себе.

Слух у меня плохой. Так сказали маме, и со скрипкой от меня отстали. Но музыку люблю. Не современные 120 ударов в минуту, а Малера, например. Пороть меня не пороли. Было несколько раз, но это не в счет. Я был умный. Насчет чувствительности – есть немного, иначе нет вкуса и писать невозможно.

«Тертый калач»? Может, и тертый. Жизнь научила: никогда не говори, что ты – крутой. Все дело в совпадении: «ты – крутой» должен совпасть с ситуацией. Хотя все тренируемо. Я – маменькин сынок, брошенный на флот. Многие начинают пить, а я боролся. Там все очень сурово. Это можно почувствовать по рассказам, но я все сильно запрятал за смех. Хотя есть рассказики. Их найти надо. В «Коте» это «Пес». Такие рассказы разбросаны по моим книгам. О них обычно не вспоминают.

***

Слышал по радио, что в Питере памятник Александру Невскому хотят замондячить. Дорогие чиновники, хочется сказать, Невский бы вас с одного удара до седла развалил, а вы ему памятник. Он с таким же малолетним хулиганьем, как и сам, из дома сбежав, на шведов напал. Верхом на лошади корабль захватил. От такой наглости они ему тут же сдались. И денег он не воровал под русским флагом. Другой он был.

С праздником Великих Потерь! Это вместо Великой Победы. Не люблю я все «великое». Кровью пахнет. Когда я мальчиком в этот день провозглашал какую-то патриотическую чушь, мой отец, обычный советский человек, с полным набором всего советского, говорил: «Лучше молчи! В этот день никаких тостов за победу». Дед прошел всю войну, отец – только с конца 1943 года. До этого был на оккупированной территории в районе Бреста. В 1943 ему было 19 лет. Воевал в одной части с дедом. Дед про войну тоже никогда ничего не рассказывал.

Такое же отношение к войне я встречал только у одного офицера, летчика обгорелого. Он был на Малой земле.

А потом в училище преподавал военно-морское искусство. Он говорил крамольные по тем временам вещи.

«Побеждать надо так, как Суворов говорил: не числом, а умением. Если б Александр Васильевич дожил до войны с финнами или с немцами, он бы от позора спился».

Я за уважение к противнику. И за мир с немцами. А у нас это только – только начинается.

***

9-10 мая был на даче.

Дача – это русский национальный спорт. Если по нему будут олимпийские игры, то мы всех положим.

Если, к примеру, будем копать канавы – я и Шварценеггер – то он через 8 часов сдохнет.

Сегодня все тело болит. Болит, даже когда лежишь. Но такая нагрузка нужна. Я к ней привык. Если нет ее, могу заболеть.

Нет. Я не обижаюсь. Если я буду обижаться, то как я буду писать? Мне все равно, что про меня скажут. Я-то знаю, что я не такой. А другим – пусть другие доказывают. Я про себя много всякого слышал. Во что бы я превратился, если б обижался на людей? Они говорят мне, допустим, гадости, а я вижу комплексы, убогость, непомерные амбиции (видел ли кто-то «померные» амбиции?). Так и живем. Людям я не мешаю.

Генерал правильно спал. На Моцарте и не спать? Самое спальное генеральское место.

На флот я попал по странному стечению обстоятельств.

***

Вчера позвонила мне одна дама из «Морского клуба». Совет ей нужен был. Рогожкин, который «Особенности национальной…», написал сценарий фильма про северные конвои. Там есть такой эпизод: в Мурманске для ублажения матросов с конвоев держали бордель, а когда необходимость в бабах отпала, их вывезли на барже в море, торпедировали и затопили. Что-то такое я на севере слышал. То ли торпедировали, то ли затопили, то ли посадили.

Вся драка теперь развернулась между участниками этих конвоев: русских, английских, американских и Рогожкиным с Учителем. Есть еще такой режиссер Александр, естественно, Учитель, который у Рогожкина этот сценарий приобрел и теперь собирается им Голливуд потрясти. А те объединились не хуже, чем во времена коалиции, и собираются его запретить. Через Никиту Михалкова, ООН и еще через чего-то, в том числе и через «Морской клуб». Они уже во всех посольствах побывали.

Дама хочет их примерить. Я ей ничего не мог посоветовать.

Сама идея утопления девок путем торпедирования баржи кажется театральной…

***

Ради разнообразия, начнем сначала. Жизни только в Питере я наметил себе 50 лет. А в других местах я еще немного поживу. Какие это места? Испания, Италия, Корсика, Сицилия, Сардиния, Мальта. И еще мне нравятся Крит. Еще кому-нибудь нравится Крит? Я там никогда не был, и потому он мне нравится. Море, солнце и Крит.

Люблю. Жара. Всем плохо, а мне хорошо в жару.

И вообще, отсутствие теплого моря я намерен терпеть еще только 50 лет. Дальше не просите. Дальше я сбегу.

***

О спорте.

Секундомер ненавижу с детства. Я же лучший пловец среди гимнастов и лучший ватерполист среди гиревиков. Сейчас только гирю оттаскал. Опять руки существуют отдельно от туловища. У меня перекладина дома есть. Знаешь, сколько раз я подтягиваюсь? Столько, сколько прохожу мимо. В день до 20 подходов. В подходе от 1 до 17 раз (зависит от настроения). А в спортивных магазинах я делаю такой фокус: захожу и вроде пробую поднять все, что там есть, – гири, гантели, штанги. Если гантели по 30 кило, спрашиваю, нет ли по 40. Если штанга 70 – нет ли 100. Так и качаюсь, чтоб ни времени, ни денег на спортзалы не тратить.

***

Теперь с конца. В этом мире все начинается с конца.

Культурный слой на то и культурный, чтоб лежать. А вот мой английский уже не реанимировать: последнее, что слышал: «Мы его потеряли!».

Спортом занимаюсь всю жизнь. Сначала надо было в армии от пробежек не сдохнуть, а потом понравилось. У меня одна тренировка в неделю с тяжелым железом, остальное – со своим весом. Ну, и дача. Мышцы у меня небольшие. Всегда одеваюсь так, чтоб они не очень выпирали. А со спортивным магазином – это я «шутю» – там серьезных железок отродясь не водилось.

Девушки, наверное, воспринимают меня как клоуна, а я ведь серьезный и положительный, куда ни положи.

***

Событие надо отпустить. И тогда оно будет событием. Стараешься – ни черта не выходит, отпустил – само получилось. Все любят свободу. Особенно оно.

Я это называю законом «дырочной проводимости». Суть его в том, что любую дырку Вселенский Разум стремится заполнить. Если ты легко расстаешься с деньгами, он даст тебе денег. Я, когда отдаю последнее, всегда говорю: «Видишь, Господь, Саня-то опять без копейки!» – и помогает. Дает.

Ты мне скажешь: «А как же скряги?» Нет большего мота, чем скряга. Долго терпит, а потом все спускает. Правда, некоторые терпят до конца жизни и не успевают спустить. В этом случае знание закона дырочной проводимости приходит к ним не в этой жизни.

Мир, действительно, сумасшедший, но говорить с ним и гладить по головке – это не мое. Я его лучше опишу.

Телемир не объемный. Плоский, как экран. Он даже для описания не слишком интересен. Люди-машины. Даже черт человеческих нет. Причем были бы они гениальными машинами, как, там, Мейерхольд, например, а то ведь – амбар, желудок. Тоска.

***

Тут мне Коля историю рассказал. Вот она.

«В детстве я относился к Ленину с недоумением. Как же это все? И вот приходит к нам из университета девушка на 22 апреля и рассказывает, как на него покушались. Мы слушали во все уши. Это такой детектив. И четыре раза, и из кустов наперерез его роллс-ройсу с наганами, и Фанни Каплан. А помнишь, как она в фильме курит, и как пистолет на стол кладут, долго на него камера смотрит. Надо было, чтоб еще пуля из него в замедленном кино вылетала и в него вонзалась, и кровь по экрану.

А Фанни Каплан на самом деле была глухая и слепая дура, потерявшая и то и другое вместе с разумом в царских застенках. И курила она сигарету, держа ее двумя руками, а не одной, как в кино, и застрелили ее в гараже Кремля. Комендант застрелил без суда и следствия, а труп сожгли в бочке из-под английского бензина, которым его автомобиль заправляли, потому что ездил он не на той ерунде, что нам в фильме показывали, а на этой, купленной вместе с топливом на те деньги, что у крестьян отняли во время голода в Поволжье.

И жег ее, помешивая, Бонч-Бруевич, который «Наш Ильич», а по двору к тому времени шел Демьян Бедный со своими частушками, ему и говорят: «Эй, Демьян, иди сюда, мы тебе для частушек Фаню подбросим!» – а он увидел, его и стошнило. Рот закрой, я все рассказал».

И еще история о том, как побили принца Чарльза по морде гвоздиками при визите в Ригу. Приехал Чарльз и пошел, по своему обыкновению, к народу, а тут вылетает эта десятиклассница и его по морде, а ее вязать. А на суде она заявляет, что ее партийная кличка «Зоя». А Чарльз – романтик, и он вообще не здесь. Он среди шотландских скал, со стихами, романтическими слюнями, и вот он спустился, ушастый, на нашу грешную почву, приехал в Ригу – и его по морде за бомбежку Сербии девочка по кличке «Зоя». Какое он имеет отношение к Сербии, к бомбежке, к Англии, к Шотландии, К Великобритании, к Уэльсу, к НАТО?

Да никакого, но по морде дали.

***

Об автономности у американцев. Она у них 56 суток. Есть собственные американские и наши исследования на эту тему. Там сказано, что через 56 суток кончается запас жизненных сил. Так вот, у нас это секретные исследования. (У меня знакомый парень даже кандидатскую защитил: и в ней доказано, что «шизофренические явления» при нахождении под водой более 60 суток неизбежны. На берегу они у людей проходят, но только после длительного (75 суток) отдыха. То есть все русские подводники в той или иной степени шизофреники не по своей вине, поскольку у них автономность 80–90 суток.)

Теперь главное: известно, что «Курск» загнали в море сразу после автономки. Интересно было бы знать: какой она была продолжительности (78 суток?), поскольку люди в таком состоянии совершают такие действия, которые потом они не в силах объяснить. Например, стоит человек в курилке и от нечего делать то включает, то выключает прибор (например, температуры, какого-нибудь фильтра ФМТ-200Г или, того хуже, глубиномера). У нас сколько раз так возгорался фильтр, а еще я знаю аварию, когда автоматика, из-за такого обесточенного глубиномера, чуть корабль не утопила.

По тревоге «Курск» сидел и ждал торпедной атаки несколько часов. То, что они что-то сделали с торпедой, очень может быть, но они сделали это после того, как отплавали более 60 суток, и гарантий того, что они были в ясном уме, ни одна медицина не даст.

Отсюда ясно, кто утопил «Курск». Его утопили прежде всего те, кто устроил подводникам такую замечательную жизнь.

***

Надо все-таки сообщить, что я тоже не против пожить. Люблю я это дело. Оттого и с головой у меня хорошо. Потому что я люблю свою голову и упражняю ее всячески. И всегда упражнял. В автономках особенно. Так что ничего я за собой не замечал, кроме разве что такого, что там сон от яви трудно различить. Спишь, а кажется, что по отсеку ходишь и с людьми общаешься. В «Каюте» про это написано.

И все-то тебе во сне кажется, что ты о чем-то с напарником договорился, и потом вы поругались, но почему вы поругались, какая была причина – вот это никак не вспомнить. И обида на напарника есть, но только какая? Знаешь, что есть, но не знаешь, за что. Настоящие шизофреники у нас быстро обнаруживаются. За мои десять лет – трое матросов на глазах свихнулись.

А у нас психика очень устойчивая была, и потом органы партии считали, что советский человек так здорово устроен, что ему ни женщин, ни света божьего не надо, и на этом простом основании он может служить… и служить. Один мой знакомый замкомдив по 300 суток в году в море был. Я по 240, а он по 300. И было ему тогда 42 года – опаснейший возраст. У нас многие померли именно в этом возрасте – сердце.

Я убежден, что настоящая причина гибели «Курска» в этом. И я все время получаю этому всякие свидетельства со стороны. У нас до сих пор все разовое: корабли, люди. Не подлежат ремонту.

Потому я и убежден: еще более крупная авария с подводными лодками еще впереди.

А врач, сделавший диссертацию на тему подводницкой шизофрении – мой друг.

Так что вот.

***

Версия шизофрении настолько обыденная, что всем на нее плевать. А шиза есть. Я объясню все на пальцах. Самое вредное – это различные поля: электрические, магнитные и т. д. Чем больше лодка, тем больше на ней электромеханизмов и тем больше воздействие полей на человека. У человека есть свое собственное поле – электрическое и магнитное, но оно маленькое. Это все равно что ты все время находишься в состоянии магнитной бури. Выдерживаешь все это только по молодости. Потом – снятие давления воздуха. Давление воздуха в лодке за сутки, из-за стравливания воздушных клапанов, может повышаться до 800 мм р. ст. (норма 760), и потом за один час давление снимают компрессорами до 690 мм (для сравнения, бабушкам становится плохо при падении давления за сутки на 20 мм, а здесь за час 110). Потом воздух искусственный, содержащий до 300 ароматических составляющих, которые далеко не витамины. Предел для подводника по возрасту 40 лет.

Дальше здоровье падает, как с горы. Хуже всего командирам, они, как правило, переваливают за 40 (Лячину было вроде 42). А друг мой медик, и диссертация у него секретная. По ней выходит, что шизофрения у подводников после похода вроде бы «наведенная», на берегу она постепенно пропадает. Кроме плохого самочувствия, сна, ослабления внимания, памяти, могут быть депрессии, истерия и т. д. Ну, подумаешь, они себя плохо чувствуют. Они себя не плохо чувствуют – они с ядерным оружием на борту. Вот будет у нас страховая медицина, все как миленькие будут плавать 60 суток.

Лячин и экипаж были измотаны автономкой и учениями. Они больше суток по тревоге сидели. Получалось, что некоторые из них не спали по двое суток. А подготовка к торпедной стрельбе? Да торпедисты вообще света белого не видели. В этой ситуации они могли сделать что-то неосознанно. И наверняка сделали. А теперь с легким сердцем можно всю вину переложить на экипаж.

***

Тема «шизы» не востребована потому, что в ней никто ничего не понимает. Ведь глупо выглядит: под водой можно находится только 56 суток, а потом нужен свежий воздух и солнце. Как же так? Первый вопрос: а космонавты? У космонавтов свои тараканы. У них в невесомости почки отсыхают, и это как бы изначально ясно. То есть, их сразу под руки и в санаторий. Там другая организация.

А тут… ну как признаться, что самая надежная и никогда не ломаемая деталь – люди – на поверку самая ненадежная? И ненадежная она не потому, что «дисциплину надо укреплять», а физиологически: спать надо, жрать, в туалет ходить часто и помногу.

Идея стойкости и мужества с этим не очень вяжется. Вот по молодости я мог не спать двое суток. Или десять суток мог спать по одному часу. И это считалось нормой. А десять лет и по 200–240 суток в году под водой?

А на берегу не жизнь, а говно?

Ах, у нас люди для «железа», а не «железо» для людей. Вот и вся разница. Так что они будут тонуть.

А вертолеты будут падать. Закон всемирного тяготения еще никто не отменял.

А гвоздей из нас давно уже наделали, только-только что-то человечье появляться стало.

А в шизофрении все неуловимо: то человек нормальный, то – поехало, и что творит – не понять, потом – опять нормальный.

Солнышко внутри у людей должно быть.

***

Матом ругаюсь только в рассказах, а при смешении полов, если к мужчинам добавляются еще и женщины – никогда.

Вчера я рыл, а сегодня дождь. Без солнца помираю. Под палящим я могу рыть целый день. Потом, правда, я выгляжу так, что меня милиция останавливает в метро и проверяет документы. Все им кажется, что я, в крайнем случае, выпил.

Про Чечню не надо. В переговоры на Кавказе я не верю. Я жил на Кавказе, тут уважают силу, а если ты ведешь переговоры – считают, что ты слабый. Выхода из этого никакого.

Сегодня руки болят так, что зонтик с трудом несу. А еще болит спина, ноги, пресс, грудь, плечи и шея.

***

А вы знаете, что с первого поколения многие подводнички получили рак крови и в разное время тихо умерли, не особенно надоедая любимому государству? Когда, где, каким образом и сколько они успели радиации хватануть – загадка та велика есть.

Спящих подводников отлично помню. Особенно изматывали короткие выходы после автономки. Нас так гоняли. Не успели прийти – назад, жаба! И – вверх-вниз, погружение-всплытие. Рваные режимы. Самые тяжкие для организма.

Только он, бедный, настроился на долгое существование в искусственном воздухе, как его на свежий воздух, и обменные процессы будто бичом подстегнули.

Схватил свежего – опять под воду. Входишь в море в центральный, а там все спят: боцман на рулях, старпом в кресле, все вахтенные – как в сказке о Спящей красавице. Кому-то надо было, чтоб люди были вконец замордованы, чтоб даже пискнуть не могли. Как на галере.

А теперь я вот что расскажу:

До 1975 года в автономках было принято меняться вахтами. То есть, сначала ты стоишь месяц в первой смене. А потом – месяц во второй. Слава Богу, на нашем экипаже такого никогда не было. Но мы плавали только с 1977 года. Оказывается, человеку нельзя ничего менять. Он существо биоритмичное. Цикл его биоритма – 24 часа. Что это означает? На лодке нельзя стоять трехсменную вахту, биоритмы летят к чертям. А полетев в указанном направлении, они тащат за собой всю нервную деятельность. У подводничков возникает тяжелейший стресс – дисинхроноз (невроз: нарушение сна, вспыльчивость, агрессивность, депрессия, подавленность), и ни о каком «бдительном несении вахты» вообще речи не может идти. Это уже не человек – это сомнамбула, и что эта сомнамбула сделает, никому не известно. Можно, конечно, потом винить во всей авариях личный состав, что наши проектные бюро, всякие «рубины» и ВПК, и делают, но, ребята, у вас под водой ходят сумасшедшие. А вы им – «мероприятия по укреплению воинской дисциплины». Дорогие мои, четырехсменка должна быть на корабле. Повторю для бюро проектантов, ГШ ВМФ, правительства, министра обороны, президента (никого не забыл?): ЧЕТЫРЕХСМЕНКА!

Что это значит? Это значит, что не дай Бог вам стоять в море, под водой в сутки более 6 часов. 24 часа делятся на 4 смены. И не приведи Господь их менять. Нарушение биоритмов у подводников приводит к тому, что после 30 лет их биологический возраст превышает паспортный на 5–7 лет. Десятилетнее использование человека в таком режиме приводит к тому, что у совершенно нормальных людей развиваются шизофренические симптомы. Они то проявляются, то пропадают. Во время их проявлений человек за свои действия не отвечает. НИКАК. И проявиться они могу КОГДА УГОДНО! И КАК УГОДНО!

У человека меняется температура тела. При заступлении на вахту она – 35 градусов! Повторюсь – 35 градусов! Это значит, что человек минимум час после заступления – спит. Он приходит на боевой пост, а его знобит, ему холодно, он морщится, пытается согреться (отсюда наш вечный черный чай на вахте).

Помните нашу поговорку: «Подняли, а разбудить забыли?» Так это не поговорка. Это жизнь. А в конце вахты температура 37.4, 37.8. О чем это говорит? Организм компенсирует первоначальное снижение.

Что случается через 10 лет подводной жизни? Температура в любое время дня и ночи может быть 36 градусов, а может быть и 35.2. Что это? Организму теперь «начхать» на вахту, «бдительность» и «дисциплину». Он спасается. При пониженной температуре он лучше отдыхает.

Гиподинамия.

Теперь о ней. То, что мы там почти не движемся, приводит к тому, что не заряжается подкорка головного мозга. Оказывается, мышечные сокращения заряжают ее, как конденсатор. Результат – хороший сон. Нет заряда – плохой сон. Человек вообще никак не может проснуться. То есть, спит он плохо, но встать не может. И это годами.

И что теперь? Можно с утра до вечера проверять несение вахты в корме. А потом как ахнет – и будет у вас «Комсомолец». Можно сидеть часами по тревоге в первом отсеке, а потом как даст – и будет вам «Курск».

У меня годами была гиподинамия. И вот что удивительно: организм запомнил и теперь все время требует от меня гипердвижений. Отсюда и мой вечный бег – лучше всего я чувствую себя на бегу, отсюда и поднятие неимоверных тяжестей, отсюда и супервыносливость – я могу бежать и плыть часами. Организм боится, что я опять вернусь к гиподинамии.

Ребята, хочется сказать, господа хорошие, проектанты, ВПК, ГШ, министр обороны, дорогой президент (никого не забыл?), человек устроен просто, он миллионами лет привыкал к 24-часовому циклу. Он не самый надежный ваш болт и двигатель. Он вообще не надежен. Изначально. Он хрупок. Уникален. Он живой. Еще раз – ЖИ-ВОЙ! И автономность у него примерно 60 суток (и этот срок еще неплохо было бы исследовать), после чего нужен отдых – 75 суток (и не рядом с железом в отсеке, а с семьей на юге).

И вот тогда, когда вы все это дали человеку, а он взял и утопил вам корабль, и можно будет говорить о том, что он утопил его по халатности, а если этого нет – увы вам!

Кстати, в институте медико-биологических проблем в Москве, на Хорошевском шоссе, все, что я только что сказал, прекрасно знают. Исследовали уже все это. На космонавтах.

***

В английском торговом флоте принято следующее: есть закон, по которому, если ты пробыл в море на корабле (на надводном, не на подводном) более двух месяцев, то получаешь поражение в правах. Мало того, не имеешь права расписываться на банковских документах. Твоя подпись должна быть заверена неплавающим родственником. Не отсюда ли ярость пиратов? Пираты были сумасшедшими и совсем не боялись смерти, поэтому с ними так трудно было воевать.

Вы знаете, согласиться с тем, что самое современное оружие может быть передано в руки людей с временным помутнением рассудка, всегда трудно. Сделали бомбу и отдали ее в «желтый дом». А там ходит стая и каждый про себя думает: вот бы нажать.

Конечно, все это тяжело принять, но принять придется. У людей едет крыша. И если в случае с космонавтами это почему-то является очевидным, то подводник считается чем-то априори неломающимся. А он и не ломается, он только некоторое время не может отвечать за свои действия. Представьте себе: Атлантика, переход, вы с море суток десять и вы – вахтенный в последнем кормовом отсеке, вы один, ночью, а вокруг никого, только редкие загорания лампочки каштана, и рядом с вами никого, потому что вы – вахтенный на два кормовых отсека. Через какое время вас потянет что-то сделать руками? Сразу. Вам надо отвлечься от давящего одиночества. Результат – «Комсомолец».

Вспомните, сколько раз вместо ЛОХа – локальный химический огнегаситель – в отсек по пожару давали ВВД. Совершенно нормальные люди от стресса путали совершенно не похожие друг на друга клапаны. Мало того, они были уверены, что подают ЛОХ.

***

У меня в рассказиках есть про технику. Не любит она нервных, верно. У меня мичман был суетливый, хороший специалист, но пессимист и мандражила жуткий. Запускаем К-3, а он рядом канючит: «Не запустится. Я же знаю, что не запустится». И верно, К-3 при нем не запускалась, или все шло с таким перекосом. Техника нервных подводников очень не любит. У них все в руках ломается, не запускается, не работает. Потом я начал запускать все без него.

А ты знаешь, что летчики не матерятся? В воздухе особенно. Машина летать отказывается. Потому и не матерятся.

Химики разные бывают. Я сейчас не хочу говорить о том, кто и на каких лодках работает больше, а кто-то меньше. Да, на «стратегах» штурману, к примеру, полегче живется, чем на «многоцелевых».

А химик везде химик. Конечно, можно все пустить на самотек и жить при 1.5 % углекислого газа. Ничего страшного не произойдет. И многие химики у нас так и ходили. Но я старался. А на меня глядя – и мои мичмана. Дело первично, остальное – вторично. Подчиненные же проявляют свои лучшие качества, если ты в свое дело душу вкладываешь. Это же не скрыть. Видно. Ты у них как на ладони.

И вот мы придумали. У меня в походе углекислый газ вообще не мерился. Его было так мало, что приборы не брали. Показывали 0 процентов или 0.1. На пятом году службы я вдруг понял, что наши любимые УРМы (углекислотный регенератор морской) могут работать как черти, и их потенциальную мощность мы сразу сажаем на 60–70 процентов.

Долго я к этому шел, потому что нигде, ни в каких инструкциях это не написано. И я придумал. Нулевую десорбцию (перевод в рабочее состояние) проводил совершенно не по инструкции. Зато у меня не УРМы были, а звери. Жрали углекислоту как бешеные.

А вахтенные в отсеках распустились до того, что вообще ничего не мерили.

Мне ребята до сих пор мой воздух помнят. Я уже забываю, а они нет. «Саня, – говорят, – мы тебя за это дело жутко уважали». А я, между прочим, и не особенно свои действия афишировал. Потому как нарушал инструкцию. По башке тут же бы настучали, если б я свои «художества» обнародовал. Я потом и в Питер по этому поводу в институт приехал. «Возьмите, – говорю, – у меня мое изобретение. Углекислоты по отсекам вообще не будет. Мне оно не нужно. Я в Северодвинске на порезке стою». И мне сразу в институт предложили. Перевелся, а там и перестройка, и не надо никому ничего.

Я и реактор чувствовал. Есть в его гудении тревожные нотки или нет. Там все органы чувств шли в дело. Сперва – запах. Входишь в отсек, обязательно понюхай воздух. Не должно быть ничего раздражающего. Воздух на вкус попробовал – вроде норма. Потом звуки. Ничего постороннего. Теперь посиди рядом с прибором, глаза закрой, как тебе, ничего не давит? Здоровый прибор не давит. Больной – очень давит.

Я спал и знал, в каком отсеке какая группа УРМ в каком режиме работает (они работают группами).

С К-3 так же (кислородная установка). Ее не зря «Катюшей» называли. Только с лаской работала. Иначе – хоть тресни. Открывай инструкцию и читай, а там – «замените предохранитель», «промойте», «смените фильтр» – черта с два!

Пока не поздороваешься, не работает. И на разных лодках – разные машины. У всех свой характер. Покладистый, безотказный или вздорный, заносчивый.

***

Самому интересно, как я выгляжу в стрессовой ситуации со стороны. Говорят, что я страшный и хладнокровный.

У меня голова действительно очень хорошо работает, когда вокруг ожидается смерть.

Может, я и страшный в этот момент. Не знаю. Зеркала рядом как-то не случалось.

А в шторм я плавать люблю.

Один сплошной восторг, и только вертишь башкой во все стороны, следишь, чтоб волна хребет не сломала.

Я по молодости как-то попал: она мне так дала… блин, еле очухался.

А еще на Черном море в шторм я медузой по голове получил. Еле до берега добрался. Все лицо тут же вспухло, глаза затекли. С тех пор восторг восторгом, а бдительность бдительностью. Даже в бассейн не прыгаю, а осторожно схожу – привычка, а вдруг под водой притопленный плавник.

В море вообще здорово. Только успевай соображать. Время летит незаметно. Хлоп – уже 4 часа плывешь. А с тюленем была история. Это в Баку на пляже в Бильгя было. Азербайджанцы на берегу мне потом говорили: «Надо было его схватить». – «Кого?» – «Тюленя! Ты разве не видел?» – «И что потом?» – «Убили бы». – «Зачем?»

Так они и не могли тогда придумать «зачем». На Кавказе сперва убьют, а потом думают «зачем». Да, плавник – это не рыба. Плавником моряки затонувшие бревна называют. «Топляк», «плавник» – у нас одно и тоже. Это с ним встретиться в море не хочется. Можно врезаться.

А медуза по голове – все равно что веслом. Ее же волной бросило. Удар – и я в ней по уши. А вот дельфинов я не встречал. А улыбаются они потому, что такое устройство морды, а не от добродушия. Кстати, самому подплывать к диким дельфинам не рекомендуется. У них это называется «атака». Могут быть межвидовые недоразумения.

***

Знаете ли вы, что такое «время»? Это такое пространство. Огромное. Если представить, что летишь над ним, то внизу будут такие пятна. Это люди, поставленные плотно друг к другу. Пригляделся – а это ты сам, существующий всегда. А пятно – это твоя жизнь. И в пределах этой площади можно всегда застать себя в каждый момент твоей жизни. И это не меняется. Ты всегда есть. А на твою площадь накладываются площади других людей. Они с тобой вместе живут, и вы не встречаетесь – и тогда твоя плоскость и его параллельны; или встречаетесь – тогда в какой-то момент ваши плоскости соприкасаются.

***

Умерла Эмма Григорьевна Герштейн. На 98-м году. Ушла эпоха Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Блока, Гумилева, Эйхенбаума, Харджиева.

Я впервые увидел ее, когда ей было что-то около 93-х. Это была старушка с палочкой, с трудной походкой, ясного ума. Она меня научила есть груши. «Вы едите неправильно. Кусаете сбоку, а надо вывинтить хвостик и есть с попки. Так не течет», – и действительно, не текло.

У нее было трофическая язва, она очень страдала, но она была мужественным человеком – все время работала.

Она всю жизнь посвятила Мандельштамам. И не устроила свою жизнь. У нее была куча открытий. Она открыла «круг шестнадцати» Лермонтова. Она заявляла о Пушкине: «Когда он вызвал на дуэль Дантеса, он был абсолютно прав». А мне она говорила: «Пушкин, вызывая Дантеса, был холоден. Это не ревность. Это расчет. Он не мог вызвать царя, волочившегося за Натали, натравившего на нее через Бенкендорфа свору царицыных кавалергардов. Он вызвал Дантеса. Формальный вызов. Царь все понял». Она написала свои «Мемуары», а потом «Память писателя». Это удивительные труды.

Она любила борщ с салом. Мы ей говорили, что ей нельзя. А она говорила, что всю жизнь его ест.

Она пила кофе. Растворимый. Коля ей наливает, а она ему: «Мне две ложечки… С горкой… И сахарку…»

Она изводила Колю как редактора. Он дописывал за ней ее мемуары с диктофона, а она ему потом говорила, что она этого не говорила, и вообще не держала корректуру.

Она хорошо смеялась. Любила смеяться. Говорила мне: «Саша! Почему вам не дают премию? Вы давно должны стать каким-нибудь членом», – на что я ей замечал, что «каким-нибудь членом» я себя постоянно ощущаю.

Она говорила про Ахматову: «Ее тянуло к евреям». Про Гумилева: «Он был антисемит». – «Яростный?» – спрашивал я. – «Кажется, да».

После выхода «Мемуаров» у нее появились деньги, и она звонила в Питер Коле: «Я теперь могу себе позволить позвонить по межгороду». А я шутил. Смешил ее. Она любила смеяться.

***

Сам не ожидал, что Герштейн для меня много значила.

Она была человек огромный, рядом с ней все маленькое – очки и две лупы нужно, чтоб увидеть. Ее как-то исключили из списков Союза писателей. Думали, что так долго не живут.

Еще о ее мемуарах. Лилипутам интересны лилипутские новости. А что умер Гулливер… «Не кажется ли вам, что от этой горы в последнее время сильно воняет?» Если б не наше издательство, мир бы не увидел ее «Мемуаров». Так что «мы – молодцы, а они – подлецы».

Привезу я тебе обе книги в подарок. Ее литературоведение читается как детектив. Я ее «Память писателя» два раза подряд прочитал. «Да кому это нужно?» – сказала бы она. Я, помню, привез ей корректуру, она ее просматривает и периодически так восклицает, потом увлекается, читает и приговаривает: «Да… да… это важно…» Там каждое слово важно.

***

Тысячи людей приехали за детством. Грушинский фестиваль… Сумасшествие футбола, карнавала, стройотряда. Костры, дым, трудно дышать. По ночам шатанья, прыжки в воду, закат, рассвет, омовение в грязном затоне – даром что индоевропейцы, что ли? Кульминация – гора, ночь, огни, гитара на воде, на ней барды всех мастей, Шевчук как Чингачгук, камлание, броски поклонников в его сторону, успевший раньше всех ОМОН, который от усердия роняет наше чудо наземь; плохая слышимость, которая уже не важна, вытоптанная трава, палатки, комары, экраны, туалеты, потоки людей, проходящих через тебя…

Все равно хорошо. И хорошо, что в Самаре люди ночью на набережной беспричинно танцуют.

Хорошо, что приехал я, за что мне я сам немедленно выразил глубочайшую благодарность. Хорошо, что приехал Дима Муратов – «наш главный и наш редактор» – нечеловеческое спасибо. Встретили меня, показали школу, «где учился Муратов», «дом, где живет его бабушка».

И хорошо, что Дима до сих пор боится свою бабушку больше, чем маму – это все в его пользу. Значит, человек не стал взрослым.

Мне как-то одна девушка тоже сказала, что я никогда не буду взрослым. Помню, как я обиделся. Я был лейтенантом, и мне было 23. Я хотел быть взрослым. Изо всех сил.

Ни черта не вышло.

Вот и у Димы не получилось. И когда на капоте машины у его дома выставляется бутылка водки, Дима способен мгновенно присесть на корточки, спрятаться за машину: «Что случилось?» – «Бабушка смотрит в окно».

Славно это все. И кораблик, на котором мы отправились в путешествие за бардами, очень хорош. И даже то, что не на всех хватило спальных мест – а как же мы бы тогда шутили с Сашей Амелиным, заслуженным артистом с таким животом, который на флоте называют «камбузом», и которого я называл «надеждой русского балета»?

Ночью я встал пописать, а когда пришел, то мое место уже заняли, и мы потом до рассвета болтали с «заслуженным» Сашкой, а потом я ему предложил следующее: «Давай возьмем ведро воды и кастрюлю, пойдем в носовой кубрик и будем там переливать воду из ведра в кастрюлю и наоборот. Человек не выдерживает звука струи, вскакивает и бежит в туалет, а мы быстренько занимаем его место».

И мы поперлись с ним в носовой кубрик, вооружившись всем необходимым. Саша на уши, для устрашения, надел Димину надувную подушку для спанья в самолете. Потом мы переливали минут двадцать, подыхая от хохота, а с нами вместе подыхало «наше телевидение» – телевизионная девушка Юля, единственная, кто проснулся.

И сын Саши, не очень маленький мальчик Саша, до того достававший всех, тоже встал пописать, и на его место немедленно рухнули две девушки из «Новой газеты» и «глава администрации» – еще один Саша. Там все, кроме Димы и «доброго самаритянина» Сереги, придумавшего все это приключение, были Саши. Так, во всяком случае, я считал, пока один из предполагаемых «Саш», Колосов – настоящий бизнесмен, – мне не сказал: «Я – Володя». Это он, глядючи на то, что вытворяет сын Саши Амелина с нами, сказал: «Я где-то читал о ребенке такое: «Надо утопить этого говнюка». На что я отреагировал фразой из Уилки Коллинза «Женщина в белом»: «Дети… это такое отродье».

Там еще был молчаливый Саша из Москвы, которого мы называли «наше правительство». Он только улыбался и показывал девушкам очень важные для здоровья точки на пятках ног.

Саша Амелин в конце концов упал вместе с «главой администрации» и сейчас же захрапел. За все время храпа он ни разу не повторился, а поскольку они лежали рядом на спине, соревнуясь, кто сильнее в звуках, то это позволило мне положить им обоим на грудь «машку» – большую, но чистую швабру для драйки палубы.

Потом вечером читали книгу «Расстрелять». Читал Амелин. Хохот стоял изумительный. Смеялся даже я, а все мне говорили: «Ты-то что смеешься», – а я не мог не смеяться, потому что полненький Дима, похожий на Винни-Пуха, смеялся тонким, пронзительным смехом.

Читали полночи и потом еще.

Девушки пели песни, кстати, очень здорово это делали, а утром в воскресенье мы пошли назад в Самару, а по дороге я обучал всех детей – Сашу и Настену – держаться на воде, всем девушкам и Диме делал массаж шеи и плавал до полного окоченения.

Причалили, вышли, вынесли, все обнялись крепко, обещали не забывать. И маленький Сашка всех обнял, и Настена.

Потом вечер, встречи, девушка Ирина с братом Сашей, поход на катере за красотой, оводами и комарами.