Люди, лодки, море Покровский Александр

Мы хотим, чтоб у всех болело там, где и задумано.

Чтоб оно было – чему болеть.

Ведь напоминали же они в детстве детей. Что же изменилось? Когда тебе стало ясно, что из ребенка выросла вот такая вот нелюдь?

И потом она, эта нелюдь, вдруг получила все права пользования. Она установила законы и правила, по которым людей можно считать и не людьми вовсе, для собственного удобства, а придатками механизма. Можно считать чем-то менее ценным, чем очень сложная железяка.

Наверное, для разрушения этого мы сегодня вновь и вновь тревожим свою собственную душу.

***

Интервью с Черновым интересное. Два взрыва, две пробоины.

Если взрывы внутренние, как утверждает «Рубин», то при чем здесь пробоины?

Сами взрывы – еще те вопросы ставят: почему два? Если сдетонировало, то не может быть так: детонируем только вчетвером, а остальные не детонируем. И детонация не может быть такая: сначала взрыв – а через две минуты – сдетонируем. И при ударе о дно детонация под вопросом. Если после удара о дно люди живые остались, то не такой он был величины, чтоб сдетонировало.

Еще раз: я говорил со специалистами по детонации. Она возможна при подрыве рядом боеприпаса и при пожаре. Вроде и то и другое под большим сомнением.

Если подрыв торпеды, то не два взрыва, а один, если пожар, то там несколько систем пожаротушения, в том числе орошение торпедного боезапаса (автоматическая).

***

С животными я умею договариваться. Главное, глядеть животному не совсем в глаза и проникновенным тоном и очень медленно ему все объяснять – быстрая речь раздражает. Собаки меня всегда понимают.

Тут есть один очень злобный пес на этаже. Он на всех бросается, потому что все ходят мимо и ступают на ту территорию, на которой он лежит и которую давно считает своей частной собственностью. С точки зрения этого пса, все люди полные невежды и бескультурное быдло, которое даже собственные границы не может пометить – о чем ними говорить. Тут иду я: он уставился мне в глаза и начал наливаться рычанием. Я остановился и вежливо к нему обратился: «Многоуважаемый сэр! Мне необходимо ступить на вашу территорию, поскольку путь мой необходимо продолжить. Нельзя ли мне по этому незначительному поводу вас немного побеспокоить?» – ычание прекратилось, и я спокойно (тут главное – спокойно, и еще: интонация должна быть абсолютно серьезной, никакого ерничанья или издевки с отмашкой рук) прошел.

В типографии «Наука» на цепи у входа сидит Найда. Она меня прекрасно знает, но Найда на службе, и с 8 и до обеда (до 12) она на всех бросается и облаивает всякого.

Попробуй пройти в 11.59 – подвергнешься нападению, но в 12.00 – собаку как подменили: лай обрывается, сама она улыбается во всю пасть, виляет хвостом, мол, надеюсь не в обиде, потягивается и идет к себе в конуру. Ровно в 13.00 – лай возобновляется, и так до 17, краткий перерыв – и снова на вахту до 8 утра.

Вот с Найдой не договориться. Для нее служба – святое. Но если ты принесешь косточку, то тебя лично облаивать больше не будут, а если и лают в твоем присутствии, то всем своим видом покажут, что не на тебя. Косточку надо приносить периодически. Найда сама определяет этот период. Не отсюда ли людская традиция ходить в гости с подарком?

А еще я общаюсь с котом. У мамы есть кот, который терпеть не может, когда его гладят, и потому кусается. Я ему полчаса объяснял, что это невежливо, так как при встрече люди подают друг другу руки, а поскольку он живет с людьми, то на легкое поглаживание на входе в помещение придется согласиться, чтоб тебя не считали законченным идиотом. Теперь мне он разрешает один раз себя погладить, но только при входе.

С попугаями проще. Некоторые из них кусаются, потому что попугаи – птицы, обожающие церемонии, а если ты суешь ему палец сквозь прутья клетки, то это не церемония, а черт-те что. И он тебе об этом обязательно скажет на родном диалекте, потому что считает, что его ругательства ты должен знать, знает же он твои.

Если очень хочется его потрогать, суешь палец, смотришь в глаза и говоришь: «Можно потрогать?» «Пшел вон!» – поймешь по интонации.

***

Сегодня у нас годовщина.

Год назад все прилипли к экранам телевизоров.

На дне лежал «Курск» – люди сострадали.

Это все, что они могли сделать: они сострадали людям.

Миллионы – горстке.

Непривычно. Привычно равнодушие.

Может, мы выздоравливаем?

«Вам за это деньги платят!» – в мои времена была такая штабная формула. Если офицер начинал бухтеть, ему такое говорили.

С тех пор не люблю штаб. Туда частенько попадала с корабля всякая накипь.

Нет! Не так. Чтоб избавиться, таких частенько отправляли куда-нибудь на учебу. В академию, например.

А потом они возвращались в штаб.

И руководили.

Мне всегда хотелось узнать: почему она – эта недородь – лезет руководить, и почему наверху так мало нормальных?

Вечно с изъяном: глуп, туп, вор.

Что не так?

Может, пока лезешь, обрываешь себе всякие тонкие веточки души, и на самую верхушку выползает уже только ствол голый?

Может, и так.

Ну, да, ты же должен относиться к людям, как к шарикоподшипникам: сломался – заменили – выкинули.

Это сложно. В себе надо что-то ломать. Если, конечно, есть что.

Тут, видимо, нечего. Ведь он взорвался у них на глазах.

А они ушли. Удрали. Бросили.

В голове не укладывается.

Командиры кораблей, конечно, не при чем. Там был тот, кто должен решение принять.

А он не мог. Его с детства били так, чтоб он никогда сам решения не принимал. Он должен был посовещаться.

И потом он был уверен, что погибли все и сразу. Еще бы! Так трахнуло – гриб до небес.

Кто же мог предположить, что там есть живые?

Они стучали – а он не верил.

Понимаю.

Между прочим, самое время погоны положить. Сейчас еще не поздно. Ведь ты кладешь не для кого-то, для себя.

Окружающим-то все равно, но самому-то как с этим жить?

Надо же каждый день оправдываться перед собой и говорить, что ты не свинья.

Хотя чего там оправдываться – свинья и есть. Тут уж никуда не деться.

Но так хоть что-то. Может, полегчает.

Конечно, потом можно покрасить дома в поселке и на двери денег найти. Можно лодку поднять.

Чего б ее, действительно, не поднять, глубина-то смешная. Так что можно потренироваться.

Попилить.

Все-таки какая-то работа.

Время только не обмануть. Можно его оттянуть, но обмануть еще никому не удавалось. Оно всех расставит по своим местам: героев к героям, остальных – к убийцам. Оно безжалостно. Его нельзя уговорить. Уломать. Купить. Перехитрить – оно умнее, потому что живет гораздо дольше. «Вам за это деньги платят!»

Есть еще одна штабная формула: «Вы знали, на что шли!»

***

В самом начале перестройки происходило награждение госпремиями филологов. Пригласили и академика Лихачева. Под руки привели и усадили. И вдруг появляется в период обеда Сергей Михалков, который ни при одном режиме не сидел, и Лихачев, сидевший при всех режимах, глядя на него, заметил: «Без этого ни один праздник не обходится».

***

Эмма Герштейн позвонила мне и сказала: «Саша! Я очень слаба», – на что я ей заметил: «Эмма Григорьевна! К девяносто восьми годам я тоже наверняка ослабну!»

У нее выходит книга в нашем издательстве: собрание литературоведческих статей. Труд всей жизни. Титанический. Название: «Память писателя». Это название придумала она. Книга в типографии, и вот она звонит узнать, как дела. «Какая «Память писателя»? – вдруг восклицает она. – Там же должно быть название «Заметы сердца»!

Вот такая у настоящего писателя память.

Когда я сказал о том К., он просто заныл: «А-а-а… и сердца горестных замет. Она с ума сошла. Это же Пушкин!»

Я ей так и сказал: «Это же Пушкин! Эмма Григорьевна, вы ведь «лермонтоведка», а не «пушкинистка» и не «маяковскофилка» – надо себя блюсти». – Она смеется.

***

3 сентября, не дожив до своего 48-летия, от отека легких скончался С. До этого он шесть лет болел. Сначала инсульт, потом инфаркт, и вот через столько лет мучений – смерть в постели, жена ушла год назад. Валера – моя юность. Однокашник. Он был самый младший в нашем классе, но большой, и его все время пытались заломать, возились. Потом вместе поехали на Север за назначением, жили в Мурманске у его сестры. Я встречал его несколько раз – он то в Гаджиево, то в Оленьей. Потом уволился, попал в Питер.

Портрет героя России адмирала М. Под Мурманском есть 41-й химический склад, битком набитый оборудованием. Командует там начхим СФ. До недавнего времени это был Коля Видасов – честный парень из села, который очень хотел получить адмирала, благо что должность – начхим СФ – адмиральская.

Не дали Коле адмирала. Когда к нему при своем вступлении в должность приехал знакомиться герой России адмирал М., то первое, что он сказал Коле: «Тут можно что-нибудь продать?» – «Продать – это без меня, товарищ адмирал», – сказал ему Коля. Так что адмирал ему с тех пор не светил, а потом и вовсе уволили в запас, потому что адмирал М. недавно Колю оскорбил, и тот сразу рапорт об увольнении подал.

«Саня, – говорил мне вчера честнейший Видасов, – что-то происходит с Россией и с ее героями. Чтоб адмирала сейчас получить, надо быть подлее подлого».

Это тот М., что говорил корреспондентам: «Честь имею».

Мда, даже не знаю что сказать…

***

Об интервью.

Не люблю скучных. Только сядут – начинается: расскажите о своем рождении. Тогда я говорю, что вообще не рождался. «Как?!» А так: все же видимость только одна и никто не доказал еще, что то, что мы видим происходит в действительности, а не является ловкой кажимостью с воспроизведением вкуса, запаха, звука и теплоты, упругости при соприкосновении, приличествующих моменту.

Или говорю: помню само рождение. Темный тоннель – и я двигаюсь по нему к свету и голосам, остальное – я придумал.

***

С американцами – ужас.

Где было их ЦРУ – аллах ведает. Всем послал соболезнования. После бомбежек Сербии я как-то в сердцах сказал: «Америка получит такое, что на своей шкуре почувствует, что такое бомбежка». Не думал, что сбудется. Теперь обронил: «Арабскому миру – конец». Неужели тоже не зря сболтнул?

Самое страшное для меня – когда человека унижают. Очень хочу дожить до того момента, когда в России начнут ценить человеческое достоинство и ум.

Про то, что я честь чью-то позорю, так это ж у нас разные чести. Некоторые любят повторять где попало: «Честь имею». Вот, например, адмирал М. – чуть его где застанут корреспонденты, он им: «Честь имею!» – сам слышал. А мои друзья даже обсуждали этот вопрос: всех интересовало, чью он честь имеет. Решили, что тех, кто ему ее отдает: они отдают, а он ее имеет.

***

Маленькие характеристики представителей генералитета.

Первый представитель:

Воевал в первую чеченскую войну. Не жалеет людей: ни своих, ни чужих. Легко пошлет солдат на смерть, если это поможет карьере. Был замечен в мародерстве. Уточним: кроме ковров, каждый зажиточный чеченец любил в прихожей, где все обувь снимают, иметь всякую аппаратуру – факсы, ксероксы, телевизоры, телефоны, холодильники. Просто детская страсть к собирательству, поскольку подключить все это хозяйство из-за отсутствия электричества не представляется возможным. И вот идет грузовик, битком набитый такими трофеями. Так вот, этот орел, одетый в длинное до пят кожаное пальто с чужого плеча, останавливает этот грузовик и губной помадой (тут где-то сейчас же подобрал) помечает для себя телевизор и холодильник.

Второй представитель:

В первую чеченскую за деньги предоставлял коридоры для выхода басаевских бандитов. За деньги не разрушал дома в деревнях. Ради карьеры не жалел солдат. Когда поступал в Академию, приказал взять высоту, не считаясь с потерями. Командиры говорили: «Не понимаем, зачем мы ее берем. Людей теряем. Окружить, и через сутки они сами слезут».

Теперь о Трошеве. Несмотря на то, что он написал книгу «Моя война», все сходятся на том, что он хороший мужик и никогда не допускал бессмысленных потерь среди солдат и населения.

***

В субботу показывали то, что осталось от «Курска». Комментировал генеральный прокурор, с трудом одетый в новенькую подводницкую канадку. Значит, прокуроры у нас теперь журналистами работают для пущей убедительности. Может, скоро в стране и не останется настоящих журналистов, а будут одни прокуроры?

Зачем же он, все-таки, перед камерой вылез? Вслушиваюсь в косноязычную речь и жду. Должен сказать. А-а-а… вот: «ужасная сила… эта сила… смяла… за девять часов вода наполнила всю лодку… спасти людей однозначно нельзя было…»

Вот из-за чего все эти переодевания на фоне танка. Вот из-за чего «Курск» поднимали. Его поднимали из-за этих слов. Значит, не стучали те двадцать три человека в течение нескольких суток. Это всем померещилось. И те, кто должен был спасать, не сбегали с места трагедии. Они сберегали. Они сберегали силы для настоящего спасательного броска. В течение недели. И государство не виновато во лжи, бездушии, бесчувственности, душевной черствости. Государство, которое чуть ли не из-под палки те же журналисты заставили сделать приличную мину при плохой игре, ни в чем не виновато.

Браво, господин У.! Только те двадцать три были одеты в водолазное белье и костюмы. Они со всей кормы стащили в один отсек все комплекты регенерации, а это, при той мешанине из сорванных с мест щитов, за девять часов не сделать. Они стучали трое суток, и признать это – смерть как не хочется. Даже говорить об этом не хочется.

Я вас прекрасно понимаю, господин У. Вы языком вчерашней домохозяйки пытаетесь рассказать подводникам о трагедии, не перепутав терминов. Это, безусловно, тяжелая государственная задача. Я вам сочувствую. Ведь сколько вам приходится глотать дерьма перед тем, как выдать на-гора что-то вкусненькое. Это сложно.

Ах, море, море! До сих пор не могу смотреть на него спокойно. Мне говорят: «Поехали, покатаемся на яхте!» – а я не могу. Для меня это не катание. Я там работал.

Теперь, оказывается, много работал. А тогда, по молодости, я так не считал.

Да, мы знали, что нас никто не спасет. Знали, что государство от нас откажется в любой миг. Знали, что награды получат не те. Знали.

Чего ж мы в море шли? Даже не знаю. Такие слова, как «Родине служить», мы никогда не произносили. Это все не наше. Для «дяди прокурора».

В те времена тоже были прокуроры, и «дядя прокурор» – это такая их кличка. Они появлялись после пожаров, столкновений, взрывов, утоплений и прочих уменьшений боевой готовности государства и спрашивали по всей строгости.

Еще бы, ведь мы ее понижали – эту боеготовность – своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить «по всей строгости».

На пятьдесят шестые сутки похода начинаются «глюки»: кажется все что-то. Кажется, что говорили о чем-то. Кажется, что какое-то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.

И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры – 56 суток.

«Акулы» пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120-е сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и «Акулам» оставили автономность 90 суток. Вот такие дела, господин У.

***

Был у Эммы Григорьевны Герштейн. «Как вы себя чувствуете?» – говорил я ей, а она мне: «На такие вопросы я не отвечаю».

«Эмма Григорьевна! – говорил я. – Чувство юмора покидает нас последним. У вас оно есть, так что не все потеряно».

Она знала Ахматову, Льва Гумилева, Надежду Мандельштам, Осипа Эмильевича. И все они считали, что Эмма должна бежать к ним по первому зову, хватать и прятать их рукописи, как надо отвечать на допросах, ехать к ним в ссылку, разбирать их тексты, перепечатывать их, опять хранить, опять бежать, ехать, и все это по первому зову. А они будут врать и себе и окружающим, и все будут принимать их условия игры, и в первую очередь Эмма.

Ее никогда не воспринимали всерьез, с ее мнением не считались. Ее вообще не спрашивали, есть ли оно у нее. Она воспринималась этим кругом как необходимая бессловесность. Что-то вроде шкафа, перед которым можно бегать голышом или закатывать истерики.

А шкаф-то оказался умнее. И еще он всех пережил.

Она говорила: «Пушкин вызвал Дантеса совершенно правильно».

Да, я читал ее «Память писателя». Я сказал ей, что она из литературоведения сделала детектив.

Она была очень растрогана, но я не льстил, я так считаю.

Я считаю, что она достойна звания академика всех академий мира, что она делала открытия там, где ничего нельзя было открыть.

Я ей сказал, что ненависть Николая I к Лермонтову была зоологической, и она согласилась. Она мне сказала, что по ее мнению, Николай I покончил жизнь самоубийством, потому что поражение в Крымской войне воспринимал как крах его царствования.

Ей бы еще года два. И чтоб работалось. Она б такого понаписала.

***

…Не люблю писать про «Курск». Это сто раз сделают без меня. Но раз спрашиваете, конечно отвечу.

1. О костюмах я узнал от «рубиновцев». Источник надежный не только потому, что они совсем не родственники флоту. Просто я этих людей знаю: не врут.

2. Ребята держались до 14-го. Западные СМИ выдавали информацию не только о том, что отстукивают «SOS». У них есть записи стуков. Говорят, там азбукой Морзе чуть ли не поэмы передавали, в то время как нам говорили, что это «технические стуки». По моим расчетам, воздуха у них (регенерации в том числе) хватило бы на 7 суток. Кстати, они еще и в водолазное белье были одеты.

3. От такой трагедии никто не застрахован. Гибель людей на флоте – не экзотика. Не берусь оценивать их героизм. Скорее всего, те, кто погиб сразу, действовали на автомате. Те, кто остался в корме – более осознанно. Их бросили – теперь это все более очевидно. Если б их бросили тихо, не на глазах у миллионов телезрителей, наверное, это была бы еще одна молчаливая трагедия (как с «К-8»).

Шито-крыто, вдовам – медали, венки по воде. А так все узнали то, что я еще двадцать лет назад знал: государство от нас откажется в любую минуту.

Недавно узнал, почему «Петр Великий» прошел мимо. На борту были корреспонденты, освещающие ход учений, и они должны были сообщить, что учения закончены с высоким качеством. Источник этой информации сомнений не вызывает.

Помогла ли эта трагедия флоту? Однажды случилась Цусима. Русское общество вдруг обнаружило, что от былого величия ничего не осталось. Унизительно? Да. Но лучше правда. Потому что перед войной 1914 года у России уже был прекрасный флот.

О бардаке. Флот стареет, уходят люди. Те, кто остаются, не всегда замечательные специалисты. В наши времена человеку не доверили бы канаву копать, а тут глядишь – он уже адмирал. Мы больше плавали. Наверное, для специальной подготовки это хорошо.

«Растрезвонили мы эту трагедию?» – всегда лучше, когда люди учатся сопереживать. Неужели черствость предпочтительней?

«Улучшение морального духа народа и флота» – этого я никогда не понимал. Почему нужно улучшать? За всем этим «улучшением» всегда пряталось желание воспитать человека в готовности к ежедневной жертве. Я против подталкивания людей к смерти во имя любой идеи.

Прокуроров я действительно не люблю. Одно дело, когда человек борется за свою жизнь, за жизнь других людей, за корабль, и совсем другое – когда приходит «дядя» и начинает оценивать, так ли ты боролся, как тебе было приписано. Он приходит потом. Когда ты уже отборолся. Если б они остались в живых, тут бы прокуроры им долго кровь портили. На «Курске» кто-то сделал себе имя, кто-то деньги, кто-то книжку написал. Противно это все.

***

Вчера был в Военно-морском музее. Не то чтобы я окончательно на голову заболел. Нет. Просто приехал хороший парень из Казани, и говорит: «Пойдем сфотографируемся в музее». – Мы и пошли. Там в одном зале висит тужурка главкома Горшкова с орденскими планками «младший брат Брежнева». Смотрел я на эту тужурку, рядом с которой мы сейчас же и сфотографировались, и думал о том, что почему-то под стеклом висят только тужурки, а вот брюки не висят, и есть во всем этом какой-то недокомплект.

Правда, если б висела тужурка и под ней брюки, то издали это все можно было за водолазный костюм принять. Да и потом, какие брюки в музей отдавать: те, рабочие, в которых ходил, не отдашь – они на жопе сильно лоснятся; правда, не вперед же жопой их выставляют, и все-таки неношеные как-то неудобно выставлять – вроде к хозяину они никакого отношения не имеют, даже им и не пахнут.

Вот какие мысли меня одолевали, когда я смотрел на застывшую под стеклом тужурку.

Чушь, по-моему.

***

Помню, было мне 40 лет. И вот как накатило на меня: жмет, давит, тоска, не могу, плохо. Устал. Устал от всего. Неимоверная тяжесть в членах. И наезды, накаты, прессуют. Так плохо, что подумал: конец. Потом думаю: чей конец, какой конец, который конец, и наконец – а каков-то конец, а, каков, подлец, конец, о-го-го, а не конец?! Тут же представил себе себя в момент настоящего счастья: вокруг солнце, море, я бегу к воде, и с разгону в нее, а она прохладная, и я уже погрузился, и плыву, плыву… до горизонта…

С тех пор чуть чего – бегом в детство за счастьем. А вернулся – вокруг чушь какая-то, недостойная нашего высокого внимания. Пыль. Тьфу! И протяжно: ХЕРРР-НЯЯЯЯ… прорвемся…

Вы – нормальный человек, если у вас болит при слове «Курск». Когда все это случилось, я был на даче. Приехал – звонок по телефону и пьяный голос: «Накаркал?!» – это он про «72 метра». Там у меня в рассказе лодка тонет, и до поверхности – 72 метра. У «Курска» было 74. Подсчитали спасатели. А я еще ничего не знаю. «Телек включи!!!» – включил.

Он – этот пьяный – потом звонил и так же, не представляясь, извинялся: «Ты меня прости, Саня!» – да я уже простил.

Меня тут же потащили на радио: «Прокомментируйте», – а чего там комментировать: с экрана телевизора по всем каналам льется откровенное вранье. Обидно. И горько. Пусть бы самая отвратительная, но правда.

Правда. Я тогда сказал в прямом эфире: «В носу живых нет. Спасайте людей в корме. Их там 24 человека, судя по расписанию по тревоге. Их можно спасти, но время идет на часы».

«Время идет на часы», – и это не только потому, что они травятся угарным газом (от удара во всем отсеках сорвало с мест работающие электрощиты – куча коротких замыканий, локальных возгораний) – просто человек на это не рассчитан. Не рассчитывается он на подобное напряжение духовных и физических сил. Те, что сидят там и ждут смерти, сходят с ума.

Они сходили с ума. Об этом трудно писать. Все эти ребята годятся мне в сыновья. Даже их командир, Лячин, моложе моего младшего брата.

На лодках между собой немного другие отношения. У нас обращаются по имени-отчеству. И старпом, и командир – ко всем мичманам и офицерам.

К матросам – по именам и по фамилиям. А если называют твое звание и фамилию, значит, провинился. У нас пойдут спасать любого, будь то самый последний матрос-первогодок. При мне офицеры за матросами ныряли в ледяную воду и спасали. Не задумываясь. И чем меньше жизнь человеческую ценили всякие вышестоящие штабы, тем больше ценили ее мы.

И это нормально. И для нас и для штаба. Великого человеколюбия от штабных и в мои времена никто не ждал.

Но чтоб уйти, когда у тебя на глазах взорвался «Курск» – такого, извините, не было. В мои времена, во всяком случае. Были всякие аварии, катастрофы. Погибла «К-8». Ее тоже, в некотором роде, бросили. Но не так явно. «Петр Великий» с адмиралами на борту прошел мимо. А потом адмирал М. говорил журналистам: «Честь имею!» – надо же.

А адмирал П. на следующий же день после отставки попадает в Минатом на замечательную должность. Уверен: и остальные сироты устроятся великолепно.

Я им не судья. Но лучше б они официально не скорбели. Лучше б не выступали, не предъявляли свои эмоции. И тут даже не важны причины гибели – они для специалистов. Тут важно то, что от живых открещивались так, будто убирают свидетелей собственной нечистоплотности. А стуки? Западники записали все стуки и расшифровали их давно. Люди говорили, орали, кричали, они передавали всякий бред вперемежку с посланиями родственникам.

Сотни водолазов разных поколений, спасателей просили, грозили, умоляли, писали, кричали: «Пустите нас! Вы не можете, мы их спасем! Мы приедем и разрежем этот корабль за считанные часы! Бесплатно! Мы режем люк, который вы там открываете, за 15 минут! Это глупость его открывать, он заклинил! Он и так-то еле открывается, а от удара тем более! Резать надо! Мы наделаем отверстий прямо в корпусе! Мы войдем в отсеки по-мокрому! Сбоку! Мы договоримся! Водолазы могут переговариваться с теми, кто там сидит! Мы поймем друг друга! Вытащим! Вытащим их!» – все попусту. Главком глух. В Брюссель едут два красавца согласовывать документацию. Время растягивается. Оно у них резиновое. Мне тяжело об этом говорить. Я, как чокнутый, сидел у телевизора и плакал от собственного бессилия. И еще от позора. Потому что это позор. Позор. И я его воспринимал, как свой собственный позор. Не позор президента и прочих, а мой, личный.

Родственникам можно вешать какую угодно лапшу на уши. Люди не хотят верить в подлость, но им вообще хочется верить. Во что угодно: в царя, в Бога.

Через трое суток я понял: это все. Моряки вообще суеверный народ. Мы и молитв-то никаких не знаем, но, если припрет, начинаем изобретать сами.

И я говорил, я шептал: «Господи! Пусть они поскорее умрут! Избавь их от мук!»

Что я еще мог сказать? Что я вообще могу сказать? «Люди! Будьте людьми!» – и только-то.

А с политиками мне не по пути. Разные мы.

***

О судьбе не жалею. Может, я был послан в подводнички только для того, чтоб потом о них написать. Это должна быть литература. Вкусное, сочное, точное, лаконичное слово. Там же, кроме жизни слов, ничего нет.

Это потом настоящая жизнь придет к тебе и будет примерять сшитую тобой рубашку. И она скажет: «Ой, как здорово! Мы и сами так хотели!» – или пройдет равнодушно, как покупатель мимо торговых рядов.

О деньгах: если думать о них, то лучше не браться за перо. У Достоевского получалось писать за деньги, но очень торопливо. Нам спешить некуда. Каждую фразу я проверяю по сто раз. И нет гарантии, что она мне через пять лет понравится. Правда, в то, что прошло через книги, я уже внедряться не хочу: лучше новое написать.

Так что вот.

***

В эти предновогодние дни вас, как всегда, заботит судьба любезного Отечества. Это чувствуется по всему и достойно всяческого поощрения. Не терзайте себя от несовершенства происходящего. Можете утешиться тем фактом, что в России уже однажды существовало полицейское государство: при Николае Первом централизация власти достигла апофеоза, пышно цвел сыск и стороннее, от официально утвержденного, мнение нещадно преследовалось. Все кончилось Крымской войной и унижением, а Николай Первый с горя, говорят, помер.

К чему это я? Это я к тому, что «нас бубут, а мы крепчаем!».

Так что все тухлое все равно куда-то денется, главное, чтоб все были полны и непосредственны.

***

Основной латвийский обычай – надевание кокошника. Сейчас этот обычай почти что забыт, но там, где чтут традиции, его о-го-го как надевают. Для того чтоб его надеть, готовится непорочная латвийская дева (рост от 180, вес от 80, размер ноги от 43). Она месяц постится (ест только желуди, собранные под священным дубом на Ивана Купалу, а пьет – росу). Потом ей расчесывают волосы специальным гребешком из раковины (раковин в Латвии полно), во время чего три простоволосые девы непрерывно поют. Дева тоже поет. И вообще, все происходит под пение и под медленные латвийские танцы с бубенцами босиком. Наконец, на нее надевают кокошник, после чего все в слезах от умиления. Для умиления собирается весь хутор. В этот день готовят пироги с грибами и во внеочередной раз доят коз. Для чего доят коз, никто не знает – обычай древний. Пляшут и умиляются целый день, а потом деву надо срочно выдать замуж, пока не остыла. Вот такой красивый обряд.

***

Тут один парень пишет мне в стиле хокку:

Я ему:

***

Ты – сильный. Ты все преодолеешь. У тебя все получится. Повтори эти фразы сто раз и увидишь, как все само становится на место, люди вокруг тебя сплачиваются, и тебе ни черта не страшно. Мне это очень помогает. А поскольку биологически мы с тобой слабо отличаемся, то поможет и тебе. Опять же, как говорят все ведьмы мира, надо смеяться. Причем в самых ответственных местах. Чувство юмора покидает тело последним. Все будет хорошо. Однажды я пришел к приятелю и вижу, что он чернее тучи. «Что такое?» – «Налоговая проверка» – «Это хуже чем ядерная зима?» – «Тебе бы только издеваться». – «Погоди. Представь: землетрясение, ослепительная лава течет по улицам и поглощает квартал за кварталом. Все умерли – ты жив. В этом случае ты был бы счастлив?» – «Ну…» – «А давай так: повторяешь сто раз «Все будет хорошо» и, если тебе не полегчает, то с меня коньяк. Если полегчает, то с тебя чай с лимоном». Через час он мне звонит: «Слушай! Приходи на чай. Полегчало!» И проверку он прошел – требовали пять, а договорились на тысячу. Налоговая, как волк, чувствует, какой олень больной. Так что «Все будет хорошо!» – универсальная формула, придуманная Сашей Покровским. Береги Ш. Очень приближает эту жизнь к себе. А приблизил жизнь – уменьшился до ее размеров. А уменьшился – тут-то она тебя и слопала. Насчет колонки – это здорово. Но я же могу только чушь нести.

Образец: Россия очень любит Францию. У нас в России даже есть места, названные в честь великих французов. Например, Садовое кольцо в Москве и улица Садовая в Питере. Сначала ударение ставилось на первом слоге, потому что они названы в честь маркиза де Сада. Еще: первое средство от наводнения – совещание в Кремле. Яковлев стал доктором коммунальных наук. Стал бы академиком – утонули бы в дерьме.

Меня вчера опять спросили: «Как вы считаете, почему, все-таки, утонул «Курск»?» «Видите ли, – сказал я, – корабль что страна, у него есть сильные стороны, а есть слабые. Например, в стране есть средневековые деревни, где нет электричества, дорог, телефонов, телевидения, но это не мешает стране летать в космос, изобретать новые танки и самолеты. Эти деревни не влияют на танки, и оттого, что там нет света, космические корабли не сходят с орбиты. А на корабле все эти отсталые участки – эти средневековые деревни – впаяны в жизнь. Они мелкие. К ним привыкли. Их не замечают. И когда все складывается хорошо, корабельная жизнь прокладывает свой путь, обходя эти участки, но если что-то не так, тогда именно они выстраивают цепочку жизни. Гибель корабля – это же тоже жизнь, только другого свойства».

***

Все естественные монополии с нового года повысили цены. Это располагает к стихам. Я написал двустишье:

***

А давайте утвердим орден «Государство вас бросило» с фальшивыми алмазами и цыганским золотом. Летящий вперемешку серпомолотщитомеч. Первой, второй и третьей степени.

Марко Поло (где-то 1280 год), более двадцати лет находившийся на службе у монгольского хана Хубилая, приводил легенды о миролюбивом китайском государе Факфуре, царство которого разрушил Хубилай:

«Ежегодно кормил он двадцать тысяч малых детей. В здешнем царстве бедные женщины бросали детей, потому что кормить их было нечем, а царь приказывал брать их и воспитывать. У кого из богатых детей не было, шел тот к царю и просил детей столько, сколько желал и какие ему нравились. Когда дети приходили в возраст, царь женил их и давал им на прожитье. И воспитывал он в год до двадцати тысяч мужчин и женщин». Это я тебе насчет того, что случаи борьбы с детской беспризорностью происходили и раньше. Программа этой борьбы была проста и понятна. Результаты – всегда налицо. А воровства – никакого.

***

Вообще-то не печальтесь о России. Ей повезло – она огромная. И в то же время ей не повезло по той же причине. Знаешь, почему монголы в свое время завоевали полмира? Вот их характеристика: «Монголы послушны своим начальникам. Они уклоняются от всякой лжи, избегают споров; убийства и грабежи между ними чрезвычайно редки. Воровства и вовсе нет. Они безропотно переносят голод и усталость, жару и холод. Любят веселиться: играют, поют и танцуют при всяком удобном случае. Они надменны с иностранцами и ни во что не ставят человеческую жизнь». Для того чтобы сделать русских хоть в чем-то похожими на монголов, потребовалась диктатура Сталина. И как только сделали, завоевали полмира. А потом – все. В России все рассуждают о России, все о ней пекутся, переживают. А людская жизнь, как и много веков назад, ничего не стоит. Русь много раз объединяли. Всякий раз ненадолго.

***

Я против сценарного развития жизни на этой планете. Представь, все по пунктам: непременно парочка терактов, падение самолета, поджог, подлог, наводнение, которое не сдержать, подлость естественных монополий, образование, забота. Хочется чего-то необычного, старого, милого, забытого. Хочется, например, «поднятия зябей». В мои времена были «поднятия зябей», и я до сих пор помню волнения в крови, связанные с этим событием. Вот объявят: «Подняты зяби!» – и, я даже не знаю, тянуло всех по этому поводу целовать. По сию пору не знаю что такое, собственно, «зяби» и их безусловное «поднятие», но тянуло. Черт! Непреодолимо. И хорошее весеннее настроение создавалось от ерунды, когда был молодой и глупый, когда радовало солнце, море, галька, песок, ветви акации. Не вспомнить ли нам с тобой все это?

Закрываешь глаза и бежишь, семнадцатилетний, по пляжу, а потом в воду и уже поплыл. Выбрался на берег и рухнул на подстилку, вздрагивая плечами, утирая сочащийся нос, и вот уже солнце согрело тебе спину, прекратилась дрожь, и веки сами собой смежились, а потом и слиплись, склеенные чудесным солнечным клеем.

Рекомендую представлять себе эту картину, как только подумаешь о терактах, подлости, слежке, сыске, изъятии документов, подлоге, подслушивании, подсматривании и провокациях, посещениях налоговой инспекции, полиции, ФСБ и судебных приставов.

***

Как только Бог создал Адама, он сразу понял, что создал идиота. Тогда он сказал: «Плодитесь и размножайтесь».

Ну, действительно, говоришь человеку о сострадании, сопереживании, удивительном умении чувствовать чужую боль более остро, чем свою, а он тебе говорит: «Мои два процента будут?»

Или начинаешь его воспитывать на примерах: мол, вот твой друг столько украл, а теперь его застрелили, и ты участвуешь в похоронах, чтоб постичь всю тщетность всех этих безумных усилий по сгребанию всего под себя, а он говорит: «Это очередное наступление реакции на бойцов демократии».

А сколько раз приходилось внушать: «Земля очень маленькая. Равновесие хрупкое. Человек так бездумно вмешивается в природу, что, совершенно естественно, уделом его становятся ураганы, потопы, смерчи, катаклизмы. Берегите Землю и каждое живое существо на ней», – а он говорит: «А давайте проложим газопровод через Польшу». – «Чего ради?» – «Поляки обещали не воровать».

После этого можно воскликнуть: «Хрен с вами! Живите, потом отсортируем!»

***

А вот было ли у вас в детстве состояние счастья? Вот чушь совершенная, – а ты счастлив. Что-то вроде того, что горы и ручья, а ты босыми ногами в холодную воду, и сам знаешь, что мама будет ругать, а все равно лезешь.

Или пробуешь сожрать зеленое яблоко, а оно такое, что скулы сводит, и умом понимаешь, что сейчас от кислоты всю рожу свинтит, но ведь кусаешь же, и с рожей творится именно то, на что и рассчитывал.

Или тепло, и только почки лопнули и показались листики на тополях, и пахнет – закачаешься, а ты идешь из школы с подружкой и думаешь: «Сейчас я ее поцелую! Сейчас», – и целуешь, и получаешь за это портфелем по голове, что само по себе совершенно уже не важно.

Или бежишь с косогора, и такой вдруг восторг тебя охватывает, что и сказать невозможно.

Или кому-то признаешься в любви. Одними глазами. Человек рядом, а говорить абсолютно не за чем – и так таешь.

Знаешь, говорят, если представлять все это на ночь, перед сном, то спишь всю ночь беспросыпно и встаешь совершенно счастливым.

Слышал вчера легенду о себе самом. Легенда такая: Примерно в 1978 году была популярна песня Эдуарда Хиля «Вы возьмите меня в море, моряки, моряки, я все вахты отстою на корабле». Вроде я дал телеграмму в Ленконцерт Хилю: «Приезжай. Отстоишь все вахты».