Корабль отстоя (сборник) Покровский Александр
А все потому, что она мне на первом же уроке поставила тройку и сказала несколько обидных слов о том, какой я отличник. Я поклялся отомстить. Я выучил её предмет наизусть. Это и была моя месть.
У нее на уроках всегда волнительно и восхитительно.
Она рассказывала о писателях разные разности.
Она многое знала. Во время изложения материала у нее с лица не сходила улыбка удовольствия. Ей нравилось её дело. Ей нравилась литература, и на момент произнесения все соответствовало – и она и литература.
Невозможно преподавать романтический предмет и не быть романтичной, то есть невозможно, например, читая наизусть «Онегина», пахнуть, например, непонятно откуда вчерашним борщом.
А от нее восхитительно пахло. От нее пахло мечтой.
Она придумала, чтоб мы разыгрывали сценки из произведений.
И мы разыгрывали.
Я играл Инсарова и Базарова. Инсаров встречался с любимой девушкой, а Базаров умирал в присутствии госпожи Одинцовой.
Любимую девушку Инсарова играла Ира Соколова из параллельного класса. Говорили, что я ей очень нравился. И ещё говорили, что она хочет поступать в театральный институт.
По ходу сцены следовало поцеловать её руку. На репетиции я кричал, что никогда этого не сделаю.
А потом поцеловал. И мне это не показалось отвратительным.
Мало того, мне это показалось прекрасным и надолго полюбилось. Мои губы обнаружили, что у нее нежные руки.
В том смысле, что у нее гладкая кожа. И ещё про нее можно сказать «атласная». Вот именно «атласная».
У нас с Ирой после этого немедленно должны были бы возникнуть чувства.
Но, увы, не случилось! Почему не случилось?
Не знаю. Может быть, я в этих делах оказался слишком туп.
Примерно как те герои, которых играл.
«Вы шли от нас?» – «Нет… не от вас» – таков текст. Спрашивала она, отвечал он. Во всем ощущалась любовь. Остальной текст я не помню, а это помню до сих пор. Мой герой по ходу сцены объяснял девушке, что он революционер, не имеет права на семью и нежность, и всю свою жизнь должен посвятить освобождению родной Болгарии, кажется, от турецкого ига.
Одного взгляда на Иру Соколову было бы достаточно, чтоб ради нее забыть и Болгарию и все турецкое иго, но мой герой так не считал – зал аплодировал.
С Базаровым проще.
Он лежал на смертном одре. На мне парик и бакенбарды. Занавес открылся и по рядам прокатился смешок, но потом я заговорил – смех прекратился. Все слушали очень внимательно, а мне казалось, что я на самом деле умираю, с таким жаром я произносил слова, нещадно перевирая их по дороге.
Зрители потрясены. В конце – особенно.
Шивилов, что стоял на стреме по закрытию занавеса, от волнения даже забыл, что его надо закрывать, и пришлось ему шипеть: «Закрой!», – а я тогда понял, что никогда не буду артистом, иначе мне придется умирать каждый раз – уж очень натурально у меня это получалось.
Одинцову играла Укля. У неё на подобное имелся опыт. Она играла в народном театре. Тогда многие играли в народном театре. Все наши девочки были очень активны, а Укля – особенно. Они пели, играли и выступали на утренниках в качестве зайчиков. Они называли это «ария голодного из оперы «Дай пожрать!» – их там до вечера ничем не кормили.
Они даже пели революционные песни: «Эх, тачанка-ростовчанка! Наша гордость и краса-а-а-а! Конармейская тачанка – все четыре колеса-а-а-а!»
Я с ними тоже пел, а они говорили, что у меня нет слуха.
Зато у меня был голос.
Очень звучный, густой и фальшивый. Он напрочь перекрывал все их правильные ноты.
Спевки организовывала наша классная руководительница – Татьяна Васильевна – она вдруг почувствовала, что любовь наших девочек от нее уходит к Аллочке.
Когда она это почувствовала, у Аллочки начались проблемы. Ей даже собирались запретить преподавать в нашем классе – она стала задумчива, расстроена невпопад. Вот что значит война за любовь девочек и не только их.
А потом всё образовалось, и её у нас оставили, а скоро Аллочка вышла замуж, родила, сделалась усталой, с заботами.
Так говорили девчонки, а они в этом разбираются.
Через много лет я повстречался с Аллой Семеновной, она – мила, но рассеяна. Она даже красива, но мы уже выросли.
Сидор
Сидор доводил Аллу Семеновну до белого каления тем, что он писал сочинения каллиграфическим подчерком, только буквы были очень маленькие. Он мог уместить несколько страниц в формате спичечного коробка.
Она ему говорила: «Сидоренко – «два»!» – а он только смеялся. Сидор стал уже взрослым. Он читал толстенный шахматный календарь, держа его на коленях. Календарь раскрывался на нужной странице, совался в парту, и через щель в этой парте Сидор видел его страницы.
«Сидоренко! Повтори, что я только что сказала!» – Сидор вставал и с улыбочкой, очень медленно, повторял все слово в слово.
Кроме потрясающих способностей к аналитическому мышлению, он ещё обладал умением одновременно слышать учителя и читать шахматный календарь.
На математике он выходил к доске, записывал пример и тут же после «равняется» писал ответ. Он всё вычислял в уме.
Ему прочили блестящую карьеру, а он в середине десятого класса вдруг бросил школу и ушел работать.
Потом он работал и учился.
Потом опять работал.
Он поехал в Свердловск. Там после окончания школы, на юридическом, училась Укля.
Кажется, Сидор повзрослел сразу после того как умерла его мать. У нее болело сердце. Сидор говорил ей «вы». Потом он занялся альпинизмом, влюбился в скалолазку с двумя детьми, на десять лет его старше, женился, сделал ей третьего.
А его отец говорил нашим девочкам: «Скажите ему. Пусть не женится. Он вас послушает».
Сидор не любил отца.
А может, и любил, просто не мог простить ему то, что после смерти матери он привел женщину.
И ещё отец выпивал, а Сидор ненавидел пьянство, – когда он видел пьяного, у него темнели глаза.
Он здорово бегал на физкультуре. Лучше всех. Потом он занялся боксом. Купил себе гирю.
Однажды нас с ним побила толпа. Мы шли втроем – я, Сидор и Ваниян – и нас окружили прямо на улице человек двадцать. Было холодно. Шел мокрый снег. Они прицепились к Сидору, конечно. У него на груди был комсомольский значок. Никто из нас не отличался особой любовью к комсомолу, просто у него был значок.
Кто-то из толпы протянул к нему руку, Сидор перехватил. Через мгновение он уже бил кого-то, прыгнувшего на него, влет, в лицо.
Я помню только, что поскользнулся. Нас обступили и пинали.
Было не больно, было обидно – надо же, поскользнулся.
Потом мы с Сидором бегали в степь, тренировались. Он был очень выносливый. Как-то мы шли с ним летней ночью, и нас снова обступила толпа. Не та толпа, что зимой, другая.
Здоровенный верзила кого-то из своих толкнул на нас. Так в те времена часто начиналась драка.
Мы остановились. Стояли, ощетинившись. Я смотрел вожаку прямо в глаза. Их пятнадцать, нас трое. Главное было выдержать взгляд. Я выдержал. Потом нам кричали что-то вслед, но это больше для своих.
Сидор не трусил, я тоже. С нами был его друг, боксёр. Тот потом сильно волновался. «А если б они набросились?» – «Ну и что?» – «Их же было больше!» – «Ну и что?»
Сидору все равно. Мне тоже.
Он потом нашел тех, кто отпинал нас зимой. Один нашел всех. Сначала он нашел одного, избил его и через него нашел другого.
Так он нашел и избил всех.
Стекловата
После девятого класса, летом, мы с ним решили поработать. Идея пришла в голову Сидору, конечно. Мне такое не могло прийти. Меня в классе считали маменькиным сынком – я никогда не ходил с ними даже в походы. Мне лень было ходить в походы, я готовил себя к грядущему.
Они карабкались в горы, сидели у костра, спали в палатках, мерзли и смотрели ночью на звезды.
Я считал, что звезды я и с балкона увижу, а спать в палатке холодно. Костров я в своей жизни сжег столько, что небольшой перерыв в этом деле, так мне казалось, никак не скажется на этой части моего жизненного опыта.
В девятом классе нам было по шестнадцать лет. Мы работали все лето на базе грузчиками. Мы разгружали стекловату.
До этого мы подстриглись наголо и отправились пугать девочек. Идея принадлежала Укле. Пугать мы должны были Нату и Таню Авдееву – они в этот момент сидели у Наты и читали книгу.
Мы подошли к её дому, вытащили красные платки и повязали ими голову, а на глаза мы надели черные очки. В таком виде мы по решёткам на лоджиях вскарабкались на второй этаж – у Наты не было решёток – и проникли в дом – балконная дверь была открыта.
Дальше мы ползли по полу, так как девочки читали книгу вслух в другой комнате.
А в этой комнате сидел столетний Натын дед. Тот сидел в углу, и мы его сначала не заметили, а когда заметили, то поздоровались: «Здрас-ссте!» – на что он нам ответил: «Здрас-ссте!» – и мы дальше поползли.
Потом мы резко вбежали и ухнули: «Ух!!!» – девушки вскочили, и сейчас же в дверь вломилась изнемогающая от смеха Укля вместе с Бобиковой – нашим школьным Бобиком.
А на дворе уже тетки обсуждали происходящее, и идущей с работы Натиной маме – «тете Нине» – сейчас же доложили: «Теперича к вам через балкон лазиют!» – на что она ответила: «А вам завидно?»
После этого Сидору понравилось пугать, и он захотел испугать ещё и Долгову. Он захотел влезть на крышу – Долгова жила рядом с ним на последнем этаже – найти вентиляционную трубу её квартиры и замогильным голосом её позвать.
Помешала соседка, которая согнала Сидора с лестницы, ведущей на чердак.
Сидор решил ей отомстить. Он ночью притащил с того кладбища, что совсем рядом, венок, перевернул траурную ленту и написал: «Дудке от дьявола!» – соседку звали Дудкой и она обожала кавалеров.
– Позвонили в дверь, – рассказывала потом Дудка матери Долговой, – смотрю в глазок, а там букет. Я думала, от кавалера. Открываю – ужас. Что делать?
Мама Долговой знала все о Сидоре и его мести, и она сказала:
– Дудка! Это кто-то колдует. Ты пописай на венок и сожги.
Дудка пописала, но потом передумала и решила вызвать милицию с собакой: «Пусть придет милиция с собакой!»
– Дудка! – сказала ей мама Долговой, – ты же писала на него. Какая милиция с собакой? Собака по запаху придет к тебе. Лучше сожги.
И она сожгла.
А ещё Сидор привязывал девочкам двери верёвкой друг к другу.
И вешал им на них коробочки со зловещими надписями.
Стекловата приходила в вагонах. Надо было открыть вагон с помощью лома, там тогда отваливался люк и в него летели пачки этой дряни.
Мы их хватали и складывали в стопки. Там были горы стекловаты. А вагоны приходили каждый день.
Стекловата летела по воздуху, и воздух от нее переливался и блестел. Она втыкалась в руки, в лицо, в шею, в глаза.
Она набивалась во все щели, за шиворот, под рукава.
Мы носили куртки и брюки, голову прикрывали кепкой, лицо – респиратором, глаза очками, руки – перчатками. На ногах у нас были ботинки.
Было жарко, лето, нечем дышать.
Пот струился по лицу, заливал глаза, на спине выступала соль.
Тогда-то я понял, что надо учиться. Причем учиться хорошо.
Мы работали по семь часов каждый день. Нам давали молоко. Раз в неделю. Сидор выпивал сразу, а я экономил, нес домой.
Мне нравилось носить домой молоко. Так я выглядел кормильцем.
Еще я приносил деньги – аванс и получку. Примерно сто двадцать рублей в сумме.
Когда отдавал деньги в первый раз, очень волновался, а бабушка была растрогана и что-то, отвернувшись, шептала.
Бабушка часто шептала. Она верила в Бога. Я ей как-то сказал:
– Бабушка! Бога же нет!
А она мне:
– Что ты, Сашенька, Бог есть, – и у нее в тот момент были такие глаза светлые, что у меня мурашки по коже.
За лето мы с ней накопили на одежду к осени. Мне и братьям.
С этих пор я часто буду покупать одежду, в основном себе, потому что все мое мгновенно донашивалось.
Юрка
Кроме нас, там были две пожилые грузчицы – они здорово ругались матом – и ещё там был Юрка – небольшой, плечистый армянин.
Юрка тоже ругался матом.
Там все ругались.
Не ругались только мы с Сидором. С Юркой мы были на «ты».
Он отсидел три года в тюрьме за мелкое воровство и был недоволен политикой государства.
Однажды он сказал, что во всём виноват «Володька». Мы поинтересовались кто это.
Оказалось, что под «Володькой» Юрка понимает Ленина нашего, Владимира Ильича!
Мы с Сидором начали орать (в основном, Сидор), чтоб Юрка при нас Ленина не трогал, потому что (потому!) для нас эта тема святая (ну, да!).
Орал Сидор очень убедительно, эмоционально, я ему вторил, и Юрка, поворчав насчет того, что все мы ещё очень маленькие, но ничего, подрастем и все поймем в этой жизни, заткнулся, как нам и хотелось.
Похоже, Юрка нас с Сидором очень уважал, потому что мы знали много слов об окружающем.
Отец
Отец ушел от нас, когда мне было уже шестнадцать. Поссорился с мамой и ушел.
Они даже подрались, потом он хлопнул дверью.
Потом он приходил несколько раз ко мне в школу, хотел поговорить.
Когда он приходил, я убегал с уроков, отсиживался в туалете, мечтая закурить.
Я так и не научился курить.
За всю жизнь не сделал ни одной затяжки.
Сунули мне как-то в детстве сигарету в рот – «Затянись!», – я «затянулся» и пошла из нее разная дрянь. Я решил, что дерьмо всякое в рот совать совсем не обязательно и не стал курить, но в туалете, после посещения школы отцом, я бы закурил, да нечего было.
Отец
Мне его потом всю жизнь не хватало. Я вёл с ним долгие разговоры. Так просто. Ни о чем. Болтали, болтали, смеялись.
Всё это в мыслях.
А наяву я поклялся, что меня никогда с ним рядом не будет.
Что я не приду на его могилу.
Я всё это выполнил – не пришёл. Потом тётки спрашивали у моих братьев, почему я такой.
Серега ответил, что из-за отца Саша ушёл служить на подводных лодках.
Может, и так.
Отец умер в шестьдесят восемь. В машине скорой помощи, у него отказали почки. Он жил под Лугой в совхозе «Рассвет», строил дачу, разводил коз.
Помню, как он ездил поднимать целину. Надолго. Мы ещё были совсем маленькие. Как символ абсолютной бесполезности этого дела, он привез оттуда полный мешок пшеницы.
Он приехал колючий, с бородой.
Я к нему сразу прижался и задохнулся от чувств.
Дед и прадед
Прадеда с отцовской стороны звали Михаилом.
Он был доктором медицины и в 1910 году умер в Вене, куда выехал лечить рак печени.
Мать моего деда умерла в 1900 году. Деду тогда было 2 года.
В 1910 он попал в приют для благородных сирот принца Ольденбургского.
Приют помещался под Лугой, и в 1910 году мальчики из него ездили в Стрельну на могилу принца. На фотографии все они одеты в униформу.
А в 1918 году дед Сергей был уже бойцом Красной Армии.
Надо было что-то есть, именно поэтому он и записался в красноармейцы.
В графе «происхождение» написал «мещанин».
Два его старших брата, Алексей и Всеволод, к тому времени уже должны были воевать на стороне белых.
Они были старше на несколько лет и революцию встретили кадетами.
О судьбе их ничего не известно.
Все это рассказал дед под большим секретом своей супруге и моей бабушке, и все это так и осталось бы между ними, если б бабушка под большим секретом не рассказала все это своим детям.
До 1936 года дед посылал своей собственной прародительнице ежемесячно 10 рублей. Тогда это были большие деньги. В те времена его бабушка ещё была жива.
Она жила в родовом имении где-то на Псковщине. Там её никто не трогал. За необычайную доброту крестьяне оберегали её от всяких напастей.
И имение её сохранили – имение князей Вяземских.
Прапрабабушка со стороны отца носила эту фамилию.
Как-то тетка Лида торжественно показала мне фотографию Вяземского Петра Андреевича и спросила: знаю ли я кто это. Я сказал, что это Гоголь.
Все попытки моей тетки найти хоть какие-то следы Вяземских в вышеуказанном месте не увенчались успехом. Наверное, имение было совсем в другой стороне.
Да и имение ли?
Дед Сергей умел заметать следы.
Этому его научила Красная Армия.
До сих пор ни в чем нельзя разобраться.
Бабушка и её родня
В 1923 году дед, так и не побывав в боях за дело революции, уволился в запас и женился. В жены он взял девушку из Луги по имени Мария. Она была красива и с косой. Её так и звали: «Маруся с косой». Коса до пят. Волосы цвета пепел.
Есть подозрение, что познакомились они ещё в те года, когда дед учился в реальном училище. В это время в женской гимназии она, кроме русского, изучала немецкий и французский.
Дед Сергей был не первой её любовью. Сначала был Павлик Сперанский, сын священника. По нему тосковали. По нему лили слезы. И это были слезы любви. Потом он куда-то делся.
Ее отец – Антон Брувер-Буценок, выходец из Латгалии, страны озер, высокий, видный, красивый, с бородой – служил дворецким.
Как-то в Лугу из восточной Польши приехало четыре сестры – Юля, Агата, Розалия и Петрунеля. Последняя была модисткой и содержала сестер.
Их приезд не остался незамеченным, Антон Брувер-Буценок предложил Агате руку и сердце.
Она соизволила согласиться. На фотографии тех времен она сидит, а он над ней возвышается.
Жили они душа в душу, при этом Агата работала горничной.
В 1900 году на свет Божий появилась моя бабушка.
В 1905 году прадед ушёл на русско-японскую, где вскоре сгинул.
Агата, потужив сполна, вышла замуж. Нового избранника звали Федором Иванычем.
Состоятельный человек, он занимал в Луге положение.
Умер он в конце двадцатых, оставив семье в местечке Замощье господский дом.
На крыльце этого дома тетка Юля, так и оставшаяся девушкой, жившая на этом простом основании всю свою жизнь с семьей Агаты, пела: «Боком, боком, тихим скоком!» – и хлопала в ладоши, а перед ней танцевала маленькая девочка Лидия, моя будущая тетка.
Юля умерла в 1936 так же тихо, как и жила. Агата умерла в 1935, Петрунеля умерла ещё раньше. Не очень понятно, когда же умерла Розалия. Одно несомненно – кроме всех прочих, она родила нам дядю Витю.
Война
Дед Сергей в 1931 году поступил на воинскую службу. Сделал он это, как вскоре выясниться, только для того, чтоб пройти сначала финскую, а затем и Великую Отечественную. В 1940 он уедет в Брестскую крепость.
13 июня 1941 года встречать Гитлера к нему приедет его семья – жена и трое детей: Миша, Лида и Алла на руках.
22 июня на рассвете они услышат танки. Все выскочат на улицу. Они подумают, что это наши танки и что идет учение.
Головной танк развернет башню и на мгновение замрет. Потом весь мир разорвется.
За их спинами рухнет дом комсостава – в него попадет снаряд.
Дед сейчас же уйдет в сторону крепости.
Они увидят его теперь только в сорок четвертом.
На три года они останутся «под немцами».
Их приютят, потом они выроют землянку.
Лиду отдадут в деревню – пасти коров. Она так с ними и будет спать.
Моему отцу к тому времени будет уже семнадцать, и он станет главным кормильцем.
Вскоре их перепишут, учтут – с переписью у немцев все было в порядке – и отцу придет повестка на работу в Германию. Тогда его мать пойдет к коменданту и станет просить.
Она просила на отличном немецком языке, и он согласится оставить мальчишку работать на мельнице.
Она придет из комендатуры и скажет: «Дети! Запомните фамилию Крамер! Он только что спас нашего Мишу!»
На той мельнице работали поляки, и отец – несомненно, в благодарность Крамеру за спасение, – вступил в польское сопротивление.
Он потом долго и очень сносно говорил по-польски и по-немецки.
А младшие почти забыли русский – всюду слышалась чужая речь.
Лиду забрали из деревни. Однажды на мосту через железнодорожные пути её ударил по спине палкой огромный немецкий солдат.
Она бежала и плакала.
После этого она очень сильно боялась немцев.
Как-то детям в лесу встретились немецкие фуражиры на лошадях.
Они их испугались и с плачем пытались обнять им сапоги.
А перед приходом Советская Армия сильно бомбила. Они пережидали бомбежку в землянке. Мой отец тогда сказал: «Сидим здесь и ждем своей смерти».
Когда они выбежали из землянки, в неё попала бомба. Они снова остались живы, и снова совсем без вещей.
Дед нашел их сам. Немцы отступили и пришли наши. Маленькая Лида стояла в лесу, а к ней направлялись двое военных. Что-то она почувствовала, а, может, ей это только показалось.
«Девочка! – сказали военные, – А не знаешь ли ты здесь…» – через мгновение она уже повисла на одном из них, крича сразу на трех языках.
Она не выпускала его руку из своей ладошки, пока вела его по мелколесью.
«Это мой папа!» – сказала она матери.
Читать бесплатно другие книги:
