Шаг во тьму Тропов Иван

Я сунул Курносого в карман плаща – теперь можно, теперь эта сука далеко! – и тронул передачу. Вырулил на дорогу.

Чем быстрее доберусь до города, тем лучше. Там будет легче.

Там – легче!

Солнце залило светом и согрело осенний мир, когда по краям трассы пошли пригороды Смоленска. Потом и сам городок. Наконец-то!

Я сбросил скорость до почти черепашьей – верст сорок в час, не больше. И медленно полз по городу. С почти физическим наслаждением, – после трех дней пустоты, тишины и холода.

Теплый дом. Скопление жизни…

Вроде бы неказистый городок. Муравейного типа: малоформатный, насквозь панельно-прямоугольный – долгая память о войне, которая почти стерла старый город… Но мне нравится. Бог его знает, почему – уютный он, что ли.

Может быть, как раз из-за этой панельной простоты и скученности. Все квартирки крошечные, похожи одна на другую, как близнецы-братья. Всё близко-близко, все бок о бок, круглые сутки шум, гам, суета… Жизнь.

Здесь есть жизнь. Есть что-то согревающее душу – что-то теплое и родное, во всех этих неказистых житейских мелочах.

Я медленно вел «козлика» по городу, всем телом впитывая это живое тепло. По капле выдавливая из себя страх, стянувший внутренности в тугой холодный комок. Это всегда помогало. Вымывало из меня и холод отчаяния, и последние крупинки страха – если они еще оставались к тому времени. Всегда, но не сейчас. Страх никуда не уходил.

Только хуже, второй волной накатывал. Потому что, быть может, не такой уж он беспричинный. Если эта сука легко смогла так глубоко зацепить меня…

Да, если сразу не догнала, то теперь, в Трех сотнях верст, меня не отыскать другой чертовой суке. Любой из тех, с которыми я сталкивался раньше. Те не смогли бы. А вот эта…

Ох, достанет меня эта сука. Достанет…

Я дернул головой. Бред, бред, бред! Ну как она меня достанет здесь, в трех сотнях верст?! Бред! Выкинуть из головы и забыть.

Только забыть никак не получалось. Достанет она меня. Достанет…

Я раздраженно врезал ладонями по рулю и зашипел от боли. Удар отозвался в левом запястье, словно спицу вдоль руки воткнули. Обезболивающее отработало свое. Только неловко шевельнись – и боль тут как тут.

Слава богу, вот и родная двухэтажка. Старые стены цвета морской волны, с серыми пятнами отлетевшей штукатурки. Но сам дом еще крепкий. Добротный: его ведь еще пленные немцы строили, сразу после войны. И даже сейчас, через полвека – куда надежнее тех современных, которые в центре тяп-ляпают привозные турки.

Я притормозил возле дома, выключил мотор и распахнул дверцу. В машину ворвался воздух – свежий, холодный, пахнущий опавшей листвой и перегнивающей травой. Осенний.

Но все же не такой, как там, откуда я уезжал. Почти такой же, а все-таки иной. Неуловимо отдающий асфальтом, бензином, где-то далеко пекущимся хлебом…

Запах жизни.

Здесь, в городе, тысячи людей. Сотни тысяч.

Здесь она меня не найдет. Даже если каким-то чудом узнает, откуда я, все равно не найдет. Здесь столько сознаний… Даже если она запомнила меня и способна узнать, как собака узнает знакомый запах, как я узнаю лица людей, которых когда-то видел… Все равно! Здесь столько людей, столько сознаний… Для нее быть в городе – каждый миг находиться посреди стотысячного стадиона, где каждый вопит во все горло.

Именно поэтому эти чертовы суки и не любят скопления людей. Особенно днем, когда мы живем, когда мы думаем.

А вот безлюдье и ночь – их время…

Но здесь-то город и начинается день, полный жизни.

Приободрившись, я выбрался из машины, осторожно – одной правой рукой – выволок рюкзак с заднего сиденья, поставил на землю, чтобы закрыть дверцу. Двинуть левой рукой я не рисковал. Даже шевельнуть. И так каждое движение отдавалось тупым толчком боли.

Я захлопнул дверцу, подхватил с земли рюкзак и зашагал к крыльцу. Одним пальцем, остальными удерживая лямку, подцепил ручку двери, дернул ее на себя и быстрее проскочил внутрь, пока тяжелая дверь не врезала сзади по пяткам.

А дальше пришлось притормозить.

Всем хороши эти домики, кроме одного: подъезд и лестница на второй этаж крошечные, окон не предусмотрено. А лампочку опять какая-то зараза вывернула… Когда дверь захлопнулась, я остался в полной темноте.

И – страх. Он был тут как тут. Никуда не пропал.

И еще – предчувствие.

Будто бы выше, наверху, вовсе не пустая лестничная площадка. Кто-то ждет меня. Затаившись в темноте, в которой хоть глаз выколи, а все равно ни черта не рассмотреть…

Я раздраженно фыркнул и тряхнул головой. Бред!

Во-первых, здесь город. И утро! Вокруг пробуждаются сотни тысяч людей. А это миллионы мыслей и мыслишек, желаний, эмоций, воспоминаний, планов на день…

Правда, та чертова сука тоже не погулять вышла. Кое-что умеет, не так ли?

Ну и что! Даже если бы она могла различить меня среди этих сотен тысяч других сознаний. Даже если бы и могла – все равно! Она ведь не знает, что меня надо искать именно здесь, в Смоленске. Пока она вообще не знает, что кто-то следил за ней. Харон-то еще не всплыл, верно?

Верно. Только холодок в груди никуда не девался.

Я чертыхнулся и нарочито громко затопал вперед. По памяти прошел площадку первого этажа, повернулся и стал подниматься, считая ступеньки. На двенадцатой сделал разворот, оставив за спиной крошечный лестничный пролет, нащупал ногой новую ступеньку…

Невольно ускоряя шаг, будто это могло бы спасти меня от кого-то, поджидавшего здесь, в темноте.

Но никто не набросился на меня сзади. Без всяких приключений я преодолел еще двенадцать ступенек, шагнул вправо и уперся в дверь, знакомую даже на ощупь. Замочная скважина, ключ. Открыл дверь, и темнота кончилась. Вот и утренний свет, льющийся из окон…

Дом, милый дом. Рюкзак я бросил в коридоре. Стянул ботинки и, на ходу сдирая плащ и одежду, пошел в ванную…

Движение я почувствовал раньше, чем услышал.

Но все равно слишком поздно. Ствол уперся мне в спину. Под основание шеи и очень плотно. Не рыпнуться.

Все-таки выследила, сука!

Как-то выследила… Но как?! Я же…

Мысли мельтешили, обрывая одна другую, в голове было мутно, словно июньский вихрь тополиного пуха, забивающий глаза и ноздри… А правая рука сама собой отпустила отворот плаща, дав ему вернуться на грудь.

Пальцы потянулись вдоль бока, вниз. Есть у меня маленький сюрприз… Только бы тихонько вытащить…

Потихоньку опуская руку, я нащупал разрез кармана, скользнул туда кончиками пальцев, нащупывая рукоятку…

По руке шлепнули, выбив пальцы из кармана. Заставив опустить руку вдоль тела.

Вот и все. Вот и все… Только как же выследили-то? Неужели все-таки заглянула в меня, пока бежал от нее? Успела выцарапать что-то из моих воспоминаний… Вот и все!

– Все настолько плохо? – пробасило за спиной.

С плохо скрываемой иронией.

Я захлопал глазами, уже узнав голос, но в голове все никак не складывалось… Потому что… Потому что…

– Гош… – пробормотал я. – Гош, твою мать! – рявкнул я, разворачиваясь.

Но он уже предусмотрительно отступил назад и выставил руку – длинную и сильную. Через нее мне не проскочить, чтобы врезать ему по уху. А стоило бы за такие шуточки!

Никакого пистолета у него, конечно же, не было. Всего лишь указательный палец и мои перепуганные фантазии.

– Гош… – процедил я сквозь зубы, а потом без сил плюхнулся на пол, прямо на рюкзак.

Гош перестал ухмыляться.

– Прости. Я думал…

Гош замолчал. Вместо него говорили глаза – внимательные, чуть прищуренные. За него всегда говорят или глаза, или лицо, или руки. Молчун он, наш Гош.

Но, похоже, сейчас у меня были очень болтливые глаза. Гош разлепил губы:

– Думал, ты рад будешь… Новой книжкой похвастаешься… Два рейса прицельных, этот основной…

Шутник, чтоб его…

Хотя, надо признать, этот фокус он проделывал не в первый раз: ведь некоторым людям вовсе не нужны ключи, чтобы открывать запертые двери. Только раньше я успевал сообразить, что, кроме Гоша, ждать меня здесь некому. Раньше на этот «ствол» под шею я в притворном удивлении присвистывал наше с ним ритуальное: «Нехилый библиофил пошел!»

И уж чего я точно не делал – так это не тянулся в карман за пистолетом. Кого расстреливать-то? Гоша, который со мной с девяти лет нянчится, лучше любого старшего брата?

А вот в этот раз потянулся…

Может быть, потому, что на этот раз никакой новой книжки я не привез. Нечем хвастаться. Новая книжка осталась в полочке алтаря. И, что еще хуже, так там и останется.

Гош присел на корточки передо мной. Вгляделся мне в лицо.

– Без подарков? – Не то спросил, не то подвел итог.

Я кивнул. Невесело усмехнулся.

– Ну, почти. Один-то подарочек я привез… – Я поднял левую руку, стянул рукав.

– О, черт… – Гош побледнел. – Жаба?!

Обеими руками схватил мою левую и стал задирать рукав.

– Осторожнее, Гош, – прошипел я.

И типун тебе на язык. Если бы рука у меня пострадала так от жабы… Пара дней мне бы осталась, не больше. Я закусил губу, чтобы не взвыть от боли, пока он закатывал рукав.

Он делал это бережно, почти нежно – для таких-то огромных ручищ, как у него.

Я вдруг почувствовал, что страх отступил. Я был в городе, я был дома, а рядом был Гош – такой надежный и здоровый. Правда, с тех пор как он вот так же сидел передо мной на корточках, а все равно возвышаясь и нависая – и смазывал йодом очередную ссадину на моем локте или коленке, прошло уже много лет. Теперь, когда он садился, я видел его сверху, видел наметившийся просвет в черных волосах. И все равно. Несмотря на все это, несмотря на боль в руке, мне стало уютно и хорошо. Надежно…

Только если я и на этот раз ждал сочувствия – не тут-то было. Гош покосился на следы от укуса, потом задумчиво склонил голову набок, потом нахмурился… а потом с силой дернул рукав обратно. Да так, что рука врезалась в коленку.

– А! – До плеча проткнуло иглой боли. – Да Гош! Какого черта?!

– Три дня, – жестко заговорил Гош, – три дня от тебя ни слуху ни духу. Даже записки не оставил. Теперь являешься размазня размазней и суешь свою руку. На волка он в лесу наткнулся, видите ли! Ах, ох! Не больно ли тебе, девица красная? Не собрался ли ты помереть от укуса собачки, крошка?

Гош умел быть и ласковым, и внимательным старшим братом, а умел быть и жестоким отчимом. Когда надо. Я отвел глаза.

– Молчишь?

Молчу. Все-таки он прав…

Как всегда, впрочем.

Что он должен был подумать, когда я ему вместо объяснений руку сую? Он ведь не знает, за кем я следил, что там паучиха, а не жаба… И что он должен решить, когда я сую ему руку как объяснение всего? Что меня жаба задела. И я уже несколько часов, ничего не сделав, добирался до города. Так что теперь у меня даже теоретических шансов не осталось.

– Платочек не нужен? – предложил Гош. – Носочки не постирать? Молочка тепленького не согреть, крошка?

Ну да, не маленький уже. Ну да, должен был и о его чувствах подумать… Но все-таки мог бы и пожалеть! Неужели я заслужил лишь вот это?

– Между прочим, – сказал я, – ты сейчас говоришь, как Старик…

– Между прочим, – отозвался Гош, – сказал бы спасибо, что я не докладываю Старику о всех твоих похождениях.

Я отвел глаза.

Гош помолчал. Потом вздохнул, ткнул меня в плечо кулаком.

– Ладно, оболтус… Из-за этого укуса у тебя сорвалось?

– Ну… Да, – пробормотал я. – Можно сказать и так…

Слишком устал я сейчас, чтобы рассказывать.

– Что случилось-то?

Я посмотрел на него и опустил голову.

– Давай потом… – попросил, разглядывая его ботинки.

А главное – что рассказывать-то? Про тех двух мальчишек, которых теперь уже ничто не спасет, про них тоже рассказывать?..

– Что-то серьезное? – снова напрягся Гош.

Серьезнее некуда. Только…

Я вздохнул. Для тех мальчишек этот рассказ уже ничего не изменит. В общении с чертовыми суками, вроде той, что…

Плохое место!

…там, я сильнее Гоша. И если уж она меня так – издали, не особенно напрягаясь… Гош и подавно ничего не сможет. Так что для мальчишек это ничего не изменит. А вот для Гоша…

Надо ли ему это знать?

Зачем? Чтобы он тоже три дня не находил Себе места? Чтобы каждый вечер по сто раз поднимал глаза к небу, к умирающему месяцу и считал часы до новолуния, когда в трех сотнях верст отсюда оборвутся две жизни?

– Как-нибудь потом… – поморщился я, не глядя на него.

– Влад!

– Ну, паучиха… – Я наконец-то перестал пялиться в пол и посмотрел ему в глаза. – Очень сильная для меня. Слишком. Понимаешь?

– Паучиха… – глухо повторил он.

И уставился на дверцу шкафа за моей спиной.

А я сидел на рюкзаке и попытался вспомнить, когда это Гош в последний раз отводил глаза, разговаривая со мной. Кажется, всю жизнь я видел лишь его чуть прищуренный, очень внимательный взгляд, следящий за каждым мускулом на моем лице, то и дело вскидываясь к моим глазам. Это у него профессиональное. По лицу, по тому, как движутся зрачки, можно лучше любого детектора лжи узнать, врет человек или нет. Гош мне рассказывал, как это важно – постоянно следить за глазами собеседника.

А теперь вот сам взял и отвел взгляд.

Гош все молчал, тяжело вздыхая. А я глядел на него, и вдруг показалось мне, что я что-то упустил. Что-то важное… Что-то такое, что все время было у меня перед глазами, а вот как-то не замечалось…

Вот взять Гоша. Прикрывает меня от Старика, ничего ему не рассказывает. А раньше, я знаю точно, сам охотился втихомолку от Старика. Раньше. Охотился, охотился, а потом как отрезало.

– Ладно, как-нибудь потом расскажешь… – пробормотал Гош и поднялся.

Хлопнул меня по плечу, перешагнул через раззявившуюся лямку рюкзака и вышел. Тихо прикрыл дверь.

А я остался сидеть, слушая, как он спускается вниз по лестнице. Хлопнула внизу дверь. Потом, через минуту, под окнами кухни раздалось урчание мотора.

Звук мотора стал Тише, удаляясь. Потерялся за другими звуками – и вдруг стало одиноко.

А может быть, зря я не рассказал все Гошу?

Как бы не оказалось, что это ошибка. Самая большая в моей жизни – и последняя…

Я поежился, обхватил себя руками – вдруг стало зябко. И на коже, и на душе. Страх снова был со мной. Тут как тут.

Черт возьми!

Я вскочил и, на ходу срывая одежду, сунулся в ванную. Сбросил последнее, забрался в ванну, от души задернул пластиковые шторки, чуть не сорвав их вместе со штангой, и до отказа рванул ручку крана. Горячие струи ударили в тело – три дня мерзшее, превшее в одной и той же одежде, пропахшее потом, грязью и страхом…

Горячие струи били в кожу, согревая меня и очищая. Хорошо-то как!

Жмурясь от удовольствия, я облил себя гелем и стал сдирать мочалкой всю эту грязь и страх.

Грязь – что… Главное – страх этот с себя содрать! Смыть обжигающей водой!

Словно пометила она меня этим страхом…

Я потянулся к флакону, чтобы капнуть еще шампуня в волосы, да так и замер.

Пометила…

А вдруг этот страх и вправду как метка?

Может быть, после столь плотного касания, пробудившего во мне такой страх, может быть, теперь она сможет почувствовать этот страх даже здесь, в сотнях верст?

А по страху – и меня, помеченного им надежнее любой черной метки.

Как найдет Харона, так сразу и сообразит все – и потянется к метке, оставшейся на мне…

Я тряхнул головой. Не бывает чертовых сук, способных на такое! Не бывает! Ни одна из тех, с которыми мы встречались, не могла такого!

Но ведь ни у одной из них не было и семидесяти пяти холмиков на заднем дворе…

Я сделал воду еще горячее, чтобы обжигала. И с новыми силами принялся драть кожу мочалкой. Прочь, прочь, прочь! И этот страх, засевший внутри, и эти мысли…

Из наполненной паром ванной я вывалился в коридор и прошлепал на кухню. Хотелось пить. Распахнул холодильник, нашел пакет с обезжиренным кефиром, сорвал крышечку и присосался прямо к пластиковому горлышку…

Глотал кефир и, по мере того как отступала жажда, чувствовал, какой зверский голод прятался за ней. Завинтив пакет с кефиром, я потащил из холодильника все, что там было. Упаковку нарезанной шейки, морковку по-корейски, тарелочку с шинкованным кальмаром в масле…

Щелкнул чайником, чтобы нагревался. Уже исходя слюной, на ощупь выудил из пугливого целлофана кусок хлеба и набросился па еду.

В окно било утреннее солнце, за форточкой щебетали воробьи, и я так же весело чавкал, отъедаясь за последние три дня, проведенных на одних галетах с консервированным тунцом…

Потом – как-то вдруг – оказалось, что живот уже набит и есть не хочется.

Я заварил чаю, сдобрил его парой ложечек коньяка – и оказалось, что страх ушел. Улетучился, как не бывало!

Я глотал горячий чай, слушал щебетание воробьев под окном… Накатило желание спать, глаза слипались, а в голове словно бы прояснилось.

Конечно же, никаких меток не бывает. Бред это все. Правильно, что не поддался, не бросился прямо из ванной к телефону, чтобы, захлебываясь, вывалить все на Гоша.

Это всего лишь отзвуки удара. Вроде эха. Ведь я не животное, не могу просто испытывать страх – без причины, без объяснения. Мне надо найти причину. Перевести голый страх во что-то осмысленное. Вот мое бедное подсознание и попыталось, чтоб его…

Я улыбнулся, жмурясь солнцу, и тут холодный голосок возразил: а что, разве мое подсознание никогда не оказывалось право? Разве не бывает у меня предчувствий, которые спасают мне жизнь?

Да вот хотя бы сегодня ночью. Ведь было же предчувствие – там, у самого дома. Я не послушался. И тот волк чуть не порвал мне глотку, бросившись сзади.

Но солнце согревало лицо, щебетали воробьи, от еды и горячего чая по телу расползалось тепло, и трусливому голоску было не сбить меня с верного пути.

Уйди, маленький предатель. Сгинь, трус! Ты всего лишь второе эхо удара. Разбирать твои доводы – пустая трата времени. Разоблачишь тебя, так ведь прибежит еще одно эхо удара, твоя тень, тень тени ее удара, еще один червячок сомнения…

Я одним глотком допил чай и, уже засыпая на ходу, побрел в комнату. Забрался в кровать. Последние годы она стоит не вдоль стены, как раньше, а поперек, прямо у окна. Ногами к батарее под окном, изголовьем к центру комнаты.

Я вытянулся на мягком матрасе, натянул одеяло. Холодное, но быстро теплеющее от моего тела. Поерзал, Удобнее устраиваясь. Поправил подушку, чтобы голова лежала повыше.

Чтобы солнце светило прямо в лицо. Для этого я и кровать так поставил. Чтобы солнце – в лицо, пробивая веки. Наполняя все сиянием, в котором купаешься…

В котором нет места ночи, безлюдью и страху…

Лишь золотистый свет. И еще – веселое щебетанье воробьев за окном. Деловитые пичуги, полные жизни и бодрости…

Кажется, я улыбался, когда провалился в сон.

…Сознание толчками возвращалось ко мне. Я словно выныривал из глубины и все никак не мог вынырнуть. Все было как в тумане, обрывками.

Колышущийся свет…

Запах горелого жира и еще какой-то, тяжелый и тошнотворный, но не различить, запах горелого жира все забивает…

Непонятные слова, плетущиеся в медленный распев, усыпляющий, окутывающий все вокруг туманом, сбивающий мысли…

Это не дом! Не мой дом!

И холод. Я был совершенно гол, а воздух вокруг был холоднее льда. И только снизу что-то теплое, и я жался к нему, жался, находя там крупицы тепла…

Мысли колыхались в голове, как драные тряпицы на ветру. Я никак не мог понять, где я, что вокруг, почему…

Почему я здесь? Почему не дома, где заснул – так хорошо заснул только что?..

Свет от свечей. Сотни свечей. Чуть подрагивающие оранжевые язычки – справа, слева, впереди. А на ними…

Я дернулся назад, попытался отскочить, но тело меня не послушалось. Ни один мой мускул не дрогнул. Я так и остался лежать, раскинув руки и ноги, распятый без гвоздей и веревок.

Над свечами из темноты выплывало на меня что-то мерзкое, покрытое шерстью, и два глаза, горящих красных глаза… Я хотел закричать, но мой рот не открылся. Язык прилип к небу, забившись в самое горло.

Теперь я различил рога, черный нос. Вдруг понял, что это – голова козла. Огромного козла с горящими глазами.

И еще одни глаза – голубоватые и прозрачные, как вода.

Они притягивали меня, они были важнее всего в мире, эти глаза.

Глаза и лицо. Лицо женщины. Очень красивое. Просто ослепительно прекрасное, – вот только глаза…

Холодные и безжалостные.

Я понял, что же согревало меня снизу. Женское тело. Ее тело.

Она лежала на спине, а я на ней. Чувствовал под своей грудью ее груди, твердые соски. Видел ее глаза… Внизу, странно далеко… Моя голова откинута назад. Под взгляд козла, наплывающего из темноты…

Я не мог шевельнуть ни одним мускулом, мое тело стало как чужое, но моя голова не падала на ее лицо. Кто-то держал меня за волосы. А ее глаза следили за моими. Губы двигались. Это она выводила непонятный напев.

И с каждым звуком я все сильнее чувствовал ее тело. Теплую кожу, упругую, бархатистую. Толчки ее пульса…

Непонятное бормотание, распевное, затягивающее меня, оплетающее, как паутина…

И – глаза. Теперь я не мог оторваться от них. Они были всюду, большие, огромные, прозрачно-голубое море. Я тонул в них.

А мое тело… Будто невидимые нити связали нас с ней в одно целое. Удары ее сердца отдавались через ее и мою кожу – через нашу кожу – в меня, в унисон с моим сердцем… Мы стали одни телом. Общее тело, общая жизнь.

Она моргнула – медленно, с нажимом. Словно дала кому-то ответ: да, теперь.

И что-то изменилось. Где-то далеко сбоку, за пределами ее огромных глаз. Там, где прыгали тени, и я ничего не мог различить…

Я попытался взглянуть туда, но не мог оторваться от ее глаз. Мои глаза не слушались меня. Я вдруг понял, что очень хочу моргнуть, но даже моргнуть не могу. Ни один мускул не двигался. Глаза слезились, их резало, но я мог смотреть только в ее зрачки, огромные, как темнота воды в глубине колодца.

Связанный с ней в единое целое. И сейчас невидимые Пуповины напряглись до предела. Что-то продиралось из нее в меня, а из меня – в нее. Кожу пронзили мириады крошечных игл…

А за мной что-то менялось. Что-то двигалось.

Рука, державшая меня за голову, дернулась, а в следующий миг что-то появилось под моей шеей. Холодное и острое.

Нож! Это нож! Сейчас он…

Я хотел вырваться из его руки, соскочить с голого женского тела, броситься бежать, но было не шевельнуться. Даже не моргнуть, чтобы унять резь в глазах. Невидимые пуповины проткнули меня всего, каждый кусочек моего тела – я падал куда-то…

Лезвие прижалось к шее.

Ее глаза не отпускали меня. Она даже не взглянула вбок, но я понял, что вот сейчас что-то опять изменится. И на этот раз измениться могло только то, что…

Я закричал, но крика не было. Язык лежат во рту дохлой лягушкой, безвольный и чужой. Губы не раскрылись, голосовые связки не задрожали. Я хотел закричать, я до безумия хотел позвать – должен же быть кто-то, кто может это остановить! Кто-то, кто спасет меня!

Так не должно быть, не должно! Так не может быть! Спасите меня! Спасите!

Я не издал даже урчания. А она снова моргнула – медленнее и сильнее, чем обычно. Отдавая еще один приказ.

И лезвие вжалось в мою шею.

По коже потекли теплые струйки. Все больше, все быстрее – я уже чувствовал, как горячие струйки сбегают с шеи мне на грудь, растекаются по животу, перескакивая на ее твердые соски, на ее груди, на ее тело. И вместе с этими струйками крови, задрожали нити, связавшие нас. Миллиарды игл вошли в меня глубже, пронзив с каждой стороны, каждый кусочек, всего целиком. В полной неподвижности, не двигая ни одним моим мускулом, что-то выкручивало меня, выворачивало наизнанку…

Она уже не пела, лишь тихо шептала. Губы едва двигались, слова давались ей с трудом.

А глаза – так близко, такие огромные…

Лезвие медленно ползло по моей шее, вспарывая кожу и погружаясь все глубже.

Я кричал, хотя ни звука не вырывалось из моего плотно закрытого рта. Я кричал… я кричал… я кричал, но горло наполнило что-то горячее и густое, и в груди стало тяжело, а в горле было все больнее и больнее…

…два задушенных мычания, два неродившихся крика о помощи – вот что вынырнуло из сна вместе со мной.

Хватая ртом воздух, я сидел на кровати, а сердце в груди выдавало бешеное стаккато, отдаваясь в ушах и висках.

Во сне я кричал – пытался.