Шаг во тьму Тропов Иван

И так же, как в качалке, на тренировках тела я слежу за ритмом дыхания, за тем, чтобы движение шло правильно, – так сейчас я поддерживал в себе нужный букет эмоций, помогавших мне держать в узде мой ум.

Она чувствовала это. Для нее моя голова – прозрачный аквариум, где вместо рыбок мечутся обрывки мыслей и эмоций, а на дне колышутся водоросли памяти и ассоциаций. Для нее, когда-то пользовавшейся людьми, как вещами, было очевидно, что я сопротивляюсь ее попыткам влезть в меня. Яснее ясного. Обычный человек никогда не бывает в таком состоянии, в котором сейчас находился я. Пытался удержаться. Балансировал…

Она чувствовала, что я сознательно задушил приступ паники. Чувствовала, что мне далось это без труда. Чувствовала и то, что я не собираюсь впускать ее, не собираюсь подчиняться. И вся ярость, занесенная в ее вены той зеленоватой дрянью, обратилась на меня.

Ярость и все то, что у нее еще осталось после того, как ей пробили лобные доли.

А умела она многое. До того как попала на этот стол, она прекрасно научилась копаться в головах людей. Заставлять других чувствовать то, что хотела она. Направлять их делать то, что угодно ей… Желать того же, чего хотела она…

И – ярость. Ярость душила ее сейчас, подстегивая, наполняя силой, требуя выхода. Точки приложения…

Невозможно было поверить, что всего четверть часа назад это же существо касалось меня легко, так легко, что я едва заметил! Призрачный ветерок в голове был легким и дружелюбным, тактично убирался прочь, едва чувствовал, что его встречают без радости. То была заискивающая улыбка, не встретившая ответа…

Сейчас в моей голове вращались ледяные жернова. Тяжелые, яростные, неумолимые. Перемалывая все, до чего дотягивались. Выдергивая из моей защиты то одну эмоцию, то другую и – изничтожая.

Огонь, который я так старательно раздувал в себе – давай, сука! попробуй! тебе не сломать меня! не испугать! – вдруг стал прозрачным, наигранным, неуверенным. У меня уже не было этого злого куража – я лишь цеплялся за него, за память о нем. Цеплялся из последних сил, и уже не за что было цепляться, лишь тень…

Уверенность в том, что я куда сильнее этих человеческих остатков, разложенных на столе, выдохлась, растворилась, пропала…

Знание, что я владею множеством приемов противостояния этим чертовым сукам, сменилось растерянностью. На самом деле я же ничего не умею, совсем ничего…

Накатило ощущение, что меня предали, будто я потерял что-то, что-то очень важное… Ну, разве не смехотворно: я, дурак, надеялся, что смогу противостоять ей. Ей, которая сейчас шутя пробивала все мои щиты, раскидывала заслоны, а я-то так настраивался, так выверял нужные эмоции, так раздувал их – все то время, пока зеленоватая отрава струилась в ее кровь и начинала действовать…

Только я знал, что это шло не из глубины меня, а просачивалось снаружи. Ее жернова почти смололи мою защиту – вот что это такое.

Блеснула злость – как же легко я ломаюсь! – и я встряхнулся, зацепился за эту злость, раздул ее. Пусть злость на себя самого, но главное, что это – злость. Яркая, колкая злость – спасительное чувство! Не столь хорошее, как уверенность в себе, но хоть что-то. Выставить ее впереди, щитом!

Я еще могу сопротивляться! А ты, сука, все еще не можешь делать со мной все, что тебе хочется…

Жернова давили все тяжелее, но я еще выдерживал ее удары, не давал ей разорвать мою волю на сотни бессмысленных обрывков. Я еще держался…

Зеленоватая дрянь, разбавленная физраствором, все струилась в ее вены. Лицо становилось все жестче. С каждым вздохом – злым коротким всхлипом – резко поднималась грудь, натягивая платье. Жилы на шее натянулись, она вздрагивала всем телом, вырываясь из кожаных захватов. И скрежет…

Ее пальцы сжимались и разжимались – единственное движение, доступное ей, – и длинные ногти скребли стол, царапали дерево.

Злоба и ярость – ее ярость! – я кожей чувствовал их. Жернова в моей голове стали невыносимо тяжелы, разрослись, расползлись во все стороны, подминая мои чувства и мысли, – мне уже не хватало сил выталкивать ее. Я не успевал выправлять все те вмятины, все сбои в моей душевной механике, которые она вызывала. Все равно что пытаться молоточком выправлять вмятины на машине, когда вокруг носится амбал с кувалдой и крушит, крушит, крушит…

Я уже был выжат до предела. Руки дрожали, глаза заливал пот. Я еле дышал. А она…

Зеленоватая отрава и мое противодействие только сильнее раззадоривали ее. Уже не два жернова, не пять, не дюжина – они были со всех сторон, оглушительный шторм ледяных глыб. И еще несколько минут будет только хуже. Это еще не пик ее ярости, далеко не пик…

Пора. Пора, иначе будет слишком поздно!

Моя правая рука лежала на рычаге, соединенном с дверцей клетки. Я нажал на него.

Несколько секунд, мне нужно выдержать всего лишь пару секунд…

Скрежет петель, пока поднимается дверца. Звон тонких длинных цепочек, разматывающихся с бешено вращающихся барабанов, и еще быстрее стук маленьких лапок…

Серые тельца одно за другим вылетали из клетки, проносились через комнату к столу и вспрыгивали на него. К обнаженным ногам, смазанным кокосовым маслом.

Она взвизгнула, когда первая крыса приземлилась прямо на ногу, вонзив в кожу коготки, пытаясь вонзить и Клыки, – и тяжесть свалилась с меня.

Ледяные жернова в моей голове рассыпались, пропали, словно их и не было. Сука переключилась на крыс.

Я получил передышку, чтобы восстановить свою защиту. Собрать перемолотые ею ощущения, мысли, эмоции – этих трусливо разбежавшихся с поля боя солдат – и вновь построить их в нечто боеспособное. Залатать все бреши. И сделать это быстро, очень быстро. Передышка вот-вот кончится.

Крысы вспрыгивали на стол, к ее ногам, и одна за другой заходились в визге, больше похожем на крик. Пулей слетали со стола и неслись прочь, забиться в угол подальше, но поводки рвали их назад, к клетке.

Издали я чувствовал накаты страха – шлепки, которыми она потчевала голодных крыс. Но если я знал, что это наносное, мог этому сопротивляться, не пускать в себя – глупые твари не могли. Укол паникой – и они неслись прочь, забыв обо всем.

И тяжелые жернова вгрызлись в мою голову…

Скрип ногтей по столу, ее ярость – этой ярости было все больше и больше. Цепная дьяволица переплавляла ее в тяжесть ударов, которые обрушивались в меня, в труху перемалывали все мои попытки противостоять…

Моя защита трещала по швам – и тут давление ослабло.

Крысы. Серые твари опять штурмовали стол. Голод, пахнущие кокосом ноги женщины… А теперь еще из ранок от их коготков выступили капли крови. После трех дней голода эти запахи сводили их с ума.

Она колола их ударами паники, крысы визжали и слетали со стола, прочь от ее ног, но через секунду снова лезли на стол. Голод вытеснял страх.

Они лезли, она отгоняла, они опять лезли, она опять отгоняла…

Но теперь жернова в моей голове не пропадали. Она уже приноровилась отталкивать крыс, едва обращая на них внимание – примитивные животные душонки, предсказуемые, легко управляемые. А вот я… Ее бесило, что она не могла подмять меня. И еще она чувствовала, что это я привел этих маленьких кусачих тварей, вывалил их на нее. Отмахиваясь от них, она пыталась сосредоточиться на мне…

…время иногда становится другим.

Я знаю, что прошло около четверти часа, но кажется, что все это длится уже вечность.

Женщина на столе, скребущая дерево ногтями… Я, замерший на стуле, взмокший от напряжения… Крысы, неутомимо штурмующие стол…

Теперь, правда, не четыре – всего лишь две. Двух других я затащил обратно в клетку.

Ярость по-прежнему душила ее, и казалось, что она никогда не устанет. Жернова были все такими же тяжелыми, все такими же быстрыми….

Но уже не такими опасными. Выдержав ее первый натиск, затем второй, потянув время с крысами, я дал памяти пробудиться окончательно, дал рефлексам развернуть свои боевые порядки. Теперь я не вспоминал ее ухватки, а чувствовал их. Видел, куда будет следующий укол. Знал ее следующий шаг. Угадывал, как еще она попытается влезть в меня вот сейчас… Приноровился. Успевал выправлять то, что она меняла во мне, успевал быстрее, чем мололи ее жернова.

Сначала с четырьмя крысами, на которых ей приходилось отвлекаться.

Потом с тремя.

Теперь…

Я положил руку на клетку, нащупал ручку маленького барабана и стал вращать. Наматывая стальную цепочку, что тянулась к ошейнику крысы.

Сначала шла легко, потом натянулась… Крысе дел не было до моих желаний. Она рвалась к столу, к ногам жен-Шины.

Жернова стали чуть проворнее. Теперь ей приходилось отгонять от себя всего одну крысу.

Вторая, чей поводок я вытягивал, яростно пищала и рвалась к столу, пытаясь перетянуть. Ехала когтями по паркету, цепляясь, не желая удаляться от стола, и визжала, визжала, визжала…

Потом метнулась к клетке, дав поводку провиснуть, вцепилась в него зубами. Зазвенел металл. Она молотила зубами стальную цепочку.

А я стискивал пальцами барабанчик, тянул ее к клетке и сбрасывал ледяные щупальца, лезшие в меня.

Они чуть ослабевали, когда оставшаяся крыса бросалась на ноги, но крыса с визгом слетала со стола, металась по полу – и жернова наваливались, наваливались, наваливались… А крыса уже неслась обратно к столу, к кокосовым ногам… Снова и снова…

Но за всем этим, за всей ее яростью я чувствовал и ее удивление.

Обычно я не выдерживал долго с одной свободной крысой. Обычно я лишь чуть оттягивал вторую, а потом опять отпускал. Чтобы опять бежала к столу, чтобы дьяволицу отвлекали две крысы.

Но сегодня я выдерживал и с одной. Все еще выдерживал…

То ли наконец сказалось то, что таких схваток я провел не один десяток, выучиваясь управлять своими эмоциями. А может, из-за того, что случилось прошлой ночью. Да, мне вчера досталось, но ведь не сломало же! И сон, опять этот чертов сон… И теперь на донышке души теплилась, никуда не пропадая, злость на ту чертову суку. Злость и знание, что я выдержал ее удар страхом, переборол его. Может быть, в этом все дело. Ведь то, что нас не убивает, делает нас сильнее…

Всего одна крыса отвлекала ее, но я уверенно держал ее удары. Это было нелегко, но все-таки я блокировал все ее попытки залезть в меня туда, куда я не хотел ее пускать.

Никто из наших в мои годы – ни Виктор, ни Гош, а уж новенький и подавно – такого не мог. Есть повод для гордости. Но…

Ведь никто из них и с той сукой не сталкивался. Никто из них не убивал ее волка, который всплывет через несколько дней, и тогда она поймет, что не просто так ее песик пропал, не убежал он по зову крови, о нет. И начнет искать того, кто это сделал…

Старик, может быть, сталкивался с такими. Только все это осталось далеко в прошлом, и сейчас-то он мне ничем не поможет. Он не в состоянии отправиться в гости к той суке. Как он будет скакать по лесу вокруг дома – с его-то одной правой рукой из всех четырех конечностей?

А это значит, что я должен рассчитывать только на себя. И даже одна крыса, отвлекающая дьяволицу, – это много. Слишком много. Больше, чем я могу себе позволить, если хочу на что-то надеяться там.

Там ту суку никакие крысы отвлекать не будут.

А скорее всего, она сама найдет меня. Здесь, в городе, когда я меньше всего буду готов. Найдет, чтобы отомстить за своего волка…

И кто мне тогда поможет? Кто мне поможет, кроме меня самого?

Одна крыса…

Что изменится, если убрать и последнюю? Если остаться с дьяволицей один на один?

Давление станет сильнее. Но насколько?

Сейчас она куда злее, чем была вначале, а она уже тогда чуть не разделала меня под орех!

Но ведь и я разогрелся. Вспомнил все нюансы ее атак, которые забываешь, даже на день лишившись практики… Ее жернова станут давить чуть сильнее, но я это выдержу.

Должен выдержать. Если хочу, чтобы у меня был хотя бы один шанс, когда за меня примется та чертова сука.

Но я еще ни разу не пробовал остаться с дьяволицей один на один…

Всегда рядом был кто-то, кто отвлекал ее. Сначала кто-то из наших, Виктор или Гош, потом крысы.

А если лишь она и я?

Она почувствовала, о чем я думаю. Не сами мысли, а их отголоски, прорастающие эмоциями… Что-то она поймала. За ее яростью я почувствовал презрение и насмешку над трусом, который сам, в одиночку, ни на что не способен. Маленький жалкий трус. Умудряется отсидеться даже за крысиными спинками…

Я поставил барабан третьей крысы на стопор. Теперь не размотается, сколько бы она ни рвалась. Как и две других, мечущихся по клетке на поводках слишком коротких, чтобы они могли выскочить. А четвертая…

Вот она в очередной раз взлетела на стол, жернова чуть ослабли, крысиный писк – и жернова навалились с новой силой. Давили все сильнее, сильнее…

Я взялся за крайний барабанчик. Начал медленно крутить его, выбирая последний поводок. Очень медленно. В любой момент готовый выпустить поводок обратно.

Крыса прыгнула к столу, но натянувшийся поводок бросил ее на пол.

На этот раз тяжесть в голове не ослабла. Сука терзала мою защиту, вновь целиком сосредоточившись на мне. Только на мне.

Как тогда, вначале. Только теперь все было иначе. Я держался.

Теперь, вспомнив все мелочи, все маленькие хитрости, все ее ухватки, я сделал защиту крепкой, как стена. Ледяные порывы налетали на меня, расшатывали защиту по камешку, но я успевал подправить. Суке не хватало сил, чтобы пробиться.

Накатила злая радость – все-таки смог! смог! но я тут же подавил ее, убрал. Нельзя расслабляться и терять контроль над собой. Пока все хорошо, но…

Уже не было хорошо. Что-то было не так.

Я не сразу понял, что же, – мои мысли запаздывали, спотыкались, отставали от ритма ее ударов…

Не понять, почему, но обдумывать сейчас не время! Если она пробьется через мою защиту и подомнет меня, подомнет сейчас, сама не своя от ярости… Она не просто подчинит меня. Она не ограничится тем, чтобы заставить меня что-то сделать, – она сама не знает, что хочет сделать! Ярость душит ее. Ярость. Если доберется до меня, она просто раздавит меня. Мою волю, мою душу, все. Сделает из меня пускающего слюни идиота, который даже ходить не умеет.

Я отпустил барабан, давая поводку размотаться. Разматывайся! Лети! Кусай!

Но шишечки барабана все еще жались к моим пальцам, не давая барабану крутиться. Пальцы не слушались. Я чувствовал руку, но не мог ею пошевельнуть. Пальцы застыли на барабане, стискивая его. А потом я почувствовал, как они напряглись и стали подкручивать барабан, убирая поводок еще больше.

Мои же пальцы. Мои! Только теперь ими управляла та часть меня, которая мне больше не подчинялась…

И в голове… Мысли путались, нужные эмоции истончились, накатил страх, желание покаяться, поверить, подчиниться…

И за всем этим – эхо ее чувств. Ярость, струйка удовлетворения.

Она сделала, что хотела. Господи, какой дурак, какой же я дурак… Мне показалось, что я знаю все, на что она способна! Что я выстроил надежную защиту. Что выдержу, если она усилит давление… Но ее атака стала не просто тяжелее. Она стала другой. Проворнее, тоньше…

Я поверил, что моя защита непреодолима, но это не так, где-то в ней есть дыра, которой сам я не вижу. Она тоже не видела, пока ее отвлекали крысы. И я поверил, что это стена. Сплошная стена. Но, оставшись один на один…

Где-то был расшатанный камень. И теперь, когда ярость наполнила силой ее удары, а крыса больше не отвлекала, она выбила его. Протиснулась туда своим ледяным щупальцем, а я даже не заметил, где, как, когда…

Ужас обдал меня удушливой волной, и на этот раз я не смог уклониться. Она дергала за ниточки моей души как хотела. Она хозяйничала в моей голове…

Я хотел все бросить, я хотел все забыть и просто убраться отсюда! Просто убраться!

Это была игра, в которой я проиграл, а теперь хватит, отпусти, я уйду! Отпусти!

Но она не отпускала, и ужас засасывал меня, утягивал глубже, откуда мне уже не выбраться. Я не мог убежать… И не смогу. Уже никогда!

Теперь я четче чувствовал отзвуки ее мыслей. Она меня не отпустит. Не отгонит прочь, как тех крыс. Слишком долго она грызла мою защиту, слишком долго бесилась, что не может ее пробить, – не могла ни сегодня, ни десятки раз до этого. А ведь это из-за меня с ней делали так, чтобы ее душила ярость, она чувствовала, что из-за меня, о, как хорошо чувствовала! Это слишком много, чтобы теперь просто окатить меня страхом и отпустить. Нет уж. О, нет!

Жернова все глубже вгрызались в меня.

Вихрь воспоминаний, ассоциаций, ощущений…

Сознание вспыхивало и гасло, как под качающимся на ветру фонарем, выдергивая на свет то один осколок памяти, то другой…

Я уже ничего не хотел. Я уже не мог хотеть: она разорвала мою волю на тысячи клочков и пустила по ветру. И теперь взялась за то, что было глубже. Долбила мою память, мои мечты, саму способность мыслить. Ледяным ломом курочила тонкую механику души, с наслаждением врубаясь все глубже…

– Дурак! Мальчишка! Щенок!

Мне было уже легче.

Где-то вдали – весь мир был от меня вдали, – словно через толстый слой ваты, я слышал, как вокруг стола носились крысы, запрыгивая туда и тут же с писком срываясь прочь.

А еще рядом был Старик, он отвлек на себя часть ее ярости…

Да и сама ярость стала не так сильна. Над ухом скрипели колеса, а самого меня волокло по полу, унося все дальше и дальше от ручной дьяволицы.

Шею холодили стальные пальцы протеза – им старик подцепил меня за воротник. А правой рукой крутил колеса, откатываясь назад. Оттаскивая и себя, и меня.

– Что за детский сад, Крамер! Силушки у него немерено, видите ли. Он уже и без крыс может ее держать, видите ли… Да она могла тебя раздавить, как гнилую виноградину! Дур-рак… Вырастил, на свою голову…

– Все, все, я сам… – пробормотал я.

Старик не обратил внимания. Он еще ниже нагнулся ко мне, приобнял протезом и легко оторвал от пола. Правой рукой он упирался в подлокотник, и кресло предательски скрипело, а вот для Старика мои четыре с половиной пуда ничего не значили. Он поднял меня еще выше, толкнул, и я повалился в кресло.

Здесь, в двадцати метрах от дьяволицы, ее нажим я отбивал без труда. Да и четырех крыс старик выпустил.

– Спасибо…

Старик разглядывал меня, но сейчас эти голубые глаза не буравили. Сейчас в них была тревога и еще что-то. Что-то совсем иное.

Я вдруг почувствовал, что щеки у меня запунцовели.

– Дурак… Вот ведь щенок сопливый, а… – Он не ругался, он жаловался. Вздохнул и обреченно покачал головой: – Ох, дурак… Сиди, горе, я сейчас чаю принесу.

И он укатил на кухню.

А я сидел и слушал, как зашипел электрочайник, хлопнула дверца холодильника, скрипнула дверца шкафчика, звякнули ложечки о металлический поднос…

Ярость в дальней комнате стихала, стихала, стихала и вдруг совсем пропала.

Вдруг сменилась удивлением и… Да, клянусь, оно было там – чувство вины.

Ручная дьяволица чувствовала себя виноватой.

С пробитыми лобными долями она стала непосредственной, как ребенок. Ее можно привести в ярость той зеленой дрянью, но, когда она приходит в себя, она едва ли что-то помнит. Она не затаивает злобу – она вообще никаких планов не строит. С пробитыми лобными долями не выйдет.

Она как инфантильный ребенок. Без всей той скорлупы, которой обрастает взрослый человек, не раз битый жизнью. Сейчас она подвластна лишь тому, что будят в ней чужие мысли и чувства, которые она подслушивает, и еще – голосу сердца. Тому, что в глубине ее души. А по натуре она…

Я чувствовал ее тревогу. Ее касание было мягким и робким, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала, но чувствовала, что могла что-то натворить. И ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела узнать, не сделала ли она больно…

Я дал ей заглянуть в себя. В ту часть меня, где я прятал свое желание ободряюще улыбнуться ей и стискивал зубы, чтобы на глаза не навернулись слезы. Я не могу злиться на это существо, даже если пять минут назад она чуть не превратила меня в идиота, способного пялиться в одну точку и пускать слюни.

Да, когда-то она оборвала не один десяток жизней под винторогой мордой. Но, ей-богу, она сполна расплатилась за то.

Она медленно – лучше медленно, вдруг я в самый последний момент передумаю? – потянулась туда, куда я ее пускал. И я почувствовал ее радость, тут же сменившуюся смущением. Ей было приятно, что я не злюсь на нее. Но она боялась, что не заслуживает такого хорошего отношения. Что я слишком хорошо к ней отношусь. И она очень хотела оправдать это.

На миг ее касание ослабло, а потом…

Накатила сладкая расслабленность и чувство спокойствия.

Я почувствовал, как я люблю это место. Здесь надежно. Если бы я мог забыть обо всем… Обо всем, обо всем. Забыть. Навсегда. И просто сидеть вот так.

Тут к Старику даже та чертова сука не сунется. Старик даже ей не по зубам. Здесь хорошо и надежно…

Я встряхнулся.

И осторожно, но решительно вытеснил ее из того кусочка себя, куда позволил ей забраться. Да, она умеет играть не только на больных струнках души. Она умеет отблагодарить за теплый ответ на ее робкое касание, и иногда это очень приятно.

Но всегда сидеть здесь я не смогу.

А если та чертова сука найдет меня, когда я буду один? Один и далеко от этого плюшевого кресла, сладковатого запаха старинных книг и Старика…

В коридоре зазвенело, в комнату вкатился сервировочный столик, потом и сам Старик.

Хмурый.

– Зачем ты это сделал, Крамер?

Я пожал плечами.

– Мне показалось, что я могу выдержать и без…

– Не морочь мне голову! Показалось ему! Виктор тоже выдерживает ее при одной крысе, и с запасом. Но он же не пытается делать больше, чем я ему разрешил!

Я не удержался и фыркнул. Виктор! Опять этого пижона мне в указ ставят…

– А ты? Зачем тебе больше, Крамер? Зачем тебе такой навык? У нас здесь нет таких сук, для которых это может понадобиться. И быть не может. Мы всех более-менее сильных в округе вычислили и зачистили… Так к чему тебе это? Она же тебя чуть не добила! Что нам будет толку от психа вместо охотника?!

– А ты?

– Ты меня с собой не ровняй! Не дорос ишшо. Нашелся мне тоже крутой охотник… – Старик сделал круг по комнате и встал напротив меня. Прищурился: – За пределы области лазил, сволочь конопатая? Опять за свое?

И я вдруг понял, что Старик уже не шутит. Это был уже не тот человек, что собирался отпаивать меня чаем, как любимого родственничка-оболтуса. Нет, теперь это был тот, прежний Старик. Который расплатился за свою ошибку двумя ногами и левой рукой.

Какая-то чертова сука успела коснуться его, но старик выдержал. У него не разорвалось сердце, у него не отказали почки. Только это еще ничего не значит. Потому что после таких касаний долго не выживают – начинается рак, съедает человека за несколько дней.

Старик нашел в себе силы расплатиться за ошибку. Он отрезал себе ноги под коленями – чертова сука схватила его за ноги. Ножом. Без наркотика, чтобы смягчить боль, без всего. Одну задругой. Перетянул. И отпилил кисть левой руки – ей он отрывал от себя чертову суку.

Он не потерял сознания от боли. Он затянул правой рукой и зубами тряпку на обрубке левой руки, и еще смог доползти до дороги…

Глядя сейчас в эти прозрачно-голубые глаза, очень трудно было поверить, что в них вообще может быть хоть искорка теплоты.

– Что у тебя с рукой, Крамер? – Голос вспарывал воздух, как нож.

Я удивленно вскинул брови: о чем речь?

– Ты мне глазки-то не строй, щ-щенок… Опять за область лазил? Ну?!

Я вздохнул и отвел глаза.

– Далеко?

Я кивнул.

– В какую? Курская? Псковская?

– Московская…

– Дур-рак!

Взвизгнули колеса, Старик подкатился ко мне и врезал костяшками пальцев мне в лоб:

– Уп-пертый! Уп-пертый щенок! – Костяшки пальцев еще два раза стукнули мне в лоб.

Больно, но я терпел. Старик – единственный человек на всем белом свете, кому я позволю еще и не такое. Потому что он имеет на это право. Уж он-то имеет…

Да и за дело опять же. Это был не первый разговор. Далеко не первый. Так что да, очень даже за дело.

Хотя я, конечно же, не согласен.

– Ты на меня волком-то не смотри, не смотри, образина конопатая! Ишь… Тоже мне, выискался, последняя надежа мира… Я тебе сказал: не лезь! Понял, нет?

Старик раздраженно крякнул, откатился от меня, сделал круг по комнате. Сказал уже спокойнее:

– Руслана помнишь?

Я вяло кивнул. Помню, но не очень хорошо. Я был слишком мал, когда в последний раз видел его. Лет тринадцать мне было. А Руслану под тридцать. Так что я его только издали и видел – здрасьте-досвиданья, и все дела…

– А Пятиглазого?

Вот Пятиглазого я помню куда лучше. С ним я часто болтал. И дело не только в том, что тогда я был уже постарше и на меня смотрели уже как на одного из равных.

У Пятиглазого тоже были предчувствия. И он им тоже доверял, как и я…

– Знаю, этого помнишь. – В голосе Старика прорезалось недовольство. – Тоже был рыжий и упертый…

И, как и я, Пятиглазый старался поменьше говорить со Стариком об этих предчувствиях, вдруг накатывающих в минуты опасности. Для Старика это все – чушь и ерунда, которую надо выбить из головы. Хотя бы и костяшками пальцев…

– Вот уж на что везунчик был, а и тот с концами. Сунулся за пределы области – и с концами. Понимаешь, нет? Тоже так кончить хочешь?

Я покачал головой.

– А зачем тогда лезешь?

Я вздохнул.

Я уже пытался объяснить ему, что не могу, как остальные: сидеть в городе и ничего не делать, утешаясь тем, что в нашем Смоленске этих чертовых сук больше нет, нет ни одной, даже самой завалященькой.

Сидеть, не высовывая носа за пределы области. Довольствуясь тем малым, что есть. Я так не могу…

– Уп-пертый… Вот ведь упертый, а… Убил?

Я вздохнул и уставился в чашку. Почувствовал, как щеки наливаются жаром:

– Нет…

Старик озадаченно крякнул. Сделал еще один круг по комнате, остановился напротив меня и выпалил:

– Рассказывай!

– Значит, не убил… – Старик потер правую бровь и вдруг усмехнулся: – Первая хорошая новость от тебя за последний месяц, Крамер.

А вот мне было не до смеха.

– Но я убил ее волка.

– Какого еще волка? – нахмурился Старик.

– Заместо пса у нее был. И теперь она меня достанет.

Старик поморщился:

– Крамер…

– Достанет, – упрямо повторил я.

А может быть, и не достанет. Но Старику об этом знать не следует, верно?

– Либо я успею достать ее, пока не всплыл волк, либо она достанет меня, – убежденно сказал я.

– Вот ведь упрямый, а! Ну как, как она тебя достанет? Ну, всплывет собака через пару дней, и что? За три дня в ее псином мозгу не останется ни одной целой клеточки. Из такой головы никто ничего не вытащит. Успокойся…

Я помотал головой.

– Прекрати, – приказал Старик. – Ну-ка взял себя в руки и прекратил этот детский сад. Некромантия, еще скажи… Выдумает, тоже мне…

Но я снова упрямо помотал головой. Стараясь не смотреть в глаза старику – актер из меня и так-то никудышный, а Старик меня знает как облупленного. Пол моей жизни у него на глазах прошли.