Ржа Юрич Андрей

10

В ходе долгих совещаний на игровой площадке ближайшего детского садика, с раскуриванием веников и распитием украденной с магазинных полок сгущенки, индейцы поняли, в чем заключалась их ошибка. Строить вигвам было нельзя в принципе: любая необычная постройка в черте поселка или рядом с ним — сразу бросается в глаза. Сколько бы сил ни ушло на ее укрепление, какой бы конструкции она ни была, ее разрушение — вопрос нескольких дней. Некоторое время обсуждалась возможность сооружения подземного вигвама — он был бы гораздо менее заметным. Но для него требовалась как минимум одна вырытая в земле канава такой глубины, чтобы в ней можно было сидеть. Получается, надо копать глубже, чем на полметра, а все знают, что глубже полуметра под землей начинается лед. С этим ничего не поделать, так устроена земля, а собираться в грязном земляном холодильнике посреди круглосуточно солнечного лета было бы глупо. Да и как ее незаметно выкопать — канаву в полметра глубиной? Новое жилище надо найти уже готовым. Только готовые постройки могут оставаться никому не нужны бесконечно долгое время. Предлагался вариант с узлами теплотрасс — они были закрыты большими деревянными коробками, хорошо утеплены, достаточно просторны и уютны. Но именно поэтому их облюбовали мрачные и загадочные десятиклассники. В своей прошлой, неиндейской, жизни большинство членов племени заглядывали в такие убежища, когда там никого не было. В коробах теплоузлов на сплетениях толстых труб лежали старые полосатые матрасы, прожженные во многих местах. На полу валялись осколки стекла, клочки бумаги, консервные банки и почему-то медицинские шприцы. Никто так и не понял, что десятиклассники делали со шприцами, — уж точно не уколы себе ставили, это было бы абсурдно, ведь никто не любит уколы.

Толстый и хитроумный индеец Дима убеждал соплеменников принять идею вигвама на стройке. Долгострои в поселке годами стояли без признаков жизни. Племя даже отправилось обследовать на предмет вигвамостроительства дом культуры «Березка» — огромную и страшную бетонную коробку в два с половиной этажа, без окон, крыши и внутренней отделки. Сначала им понравилось под серыми высокими сводами. Они даже разожгли костер в холле дома культуры, у входа в темный кинозал, усыпанный обломками битого кирпича. Место было богатое: вдоль стен стояли слегка отсыревшие бумажные мешки с серебрянкой (алюминиевым порошком), а под окнами первого этажа тянулся длинный бак, полный солярки. Можно было только догадываться, кто и для чего держит тут подобные сокровища, если здание не строится. Но солярка заставляла костер пылать жирным алым пламенем, а серебрянка вспыхивала в нем белыми ртутными солнышками, ослепляя индейцев светом и заставляя их радостно хохотать. Когда племя особенно разбушевалось и принялось водить вокруг костра хоровод под импровизированный тамтам из бетонной стены и куска арматуры, Алешка почуял неладное и велел уходить. Племя послушалось нехотя: мальчики встали в полукруг перед костром и начали расстегивать штаны, дабы применить старинный индейский (хоть и не встречающийся у Фенимора Купера) способ борьбы с огнем. Далее одновременно произошли два неожиданных события: в самый разгар огнеборческих усилий Пашка для смеху кинул вкостер щедрую горсть серебрянки, а в холл, заполненный дымом, смехом и ослепшими индейцами, вошел пожилой бородатый сторож в кирзовых сапогах, брезентовых штанах, драной фуфайке и с двумя огромными дворнягами на ременных поводках. Под звонкий крик «шу-у-у-ухер!!!», собачий лай и разноголосый мат воины бросились в стороны, натыкаясь сослепу на стены, пуча глаза от страха и боли. На их счастье сторож не спустил собак. Каждому удалось почти на ощупь добраться до какого-нибудь окна и прыгнуть вниз, на длинную гравийную насыпь, — с высоты второго этажа. Через несколько минут они уже сидели под шершавым бетонным брюхом все того же дома культуры «Березка», среди коротких квадратных свай, и пытались опознать друг друга сквозь пляшущие перед глазами белые пятна.

— Кто бросил серебрянку? — шипел, как вскипевший чайник, злой, напуганный и едва не плачущий Алешка — он с разбегу врезался в край дверного проема, когда выбирался из здания.

— Пашка… — сказал кто-то, невидимый за пеленой ртутных сполохов.

— Пашка, ты здесь? — шипел Алешка.

— Да.

— Дурак! Мы же в тот момент все смотрели на костер! И так близко!

— Откуда я знал, — оправдывался Пашка. — Он так неожиданно появился…

— При чем тут он! — Алешка чувствовал, как из глаз все-таки текут слезы, и старался злостью загнать их обратно. — Мы из-за тебя чуть не попались! Я не говорил бросать что-нибудь в огонь, я говорил, чтобы его тушили! Индеец думает, прежде чем сделать! А ты дурак!

— Сам дурак! — огрызнулся Пашка. — Я не виноват, что сторож пришел и что так получилось. Это ты виноват, между прочим. И что я серебрянку в огонь кинул — тоже ты виноват.

— Я-а-а? — Алешка онемел от изумления и несправедливости обвинений.

— Надо было так и сказать: тушите огонь и ничего туда не бросайте! — в голосе Пашки слышалось недоброе облегчение человека, сваливающего на другого бремя вины. — Ты у нас вождь! Ты отвечаешь за все племя! Если на охоте ничего не добыли — отвечаешь ты! Сам говорил! И за то, что мы сюда пришли и так все вышло, — тоже отвечаешь ты!

Пораженный Алешка молчал и лихорадочно искал в голове ответ на эту ересь, но с ужасом обнаруживал, что воин его прав и рассуждает в полном соответствии с древними индейскими законами. Он вертел головой, растерянно озираясь. Зрение наконец-то восстановилось, и в полумраке были видны одинаково настороженные лица всех, даже маленького шамана Дуди.

— Эй, вождь, — вдруг захрюкал от хохота Дима, показывая на Алешку пальцем. — Ты посмотри на себя.

— Ах, ты… — индейцы вокруг зачертыхались, застегивая ширинки.

Устраивать вигвам в поселке никак нельзя — случай на стройке убедил всех в этом окончательно, даже толстого Диму, который не хотел для посещения вигвама каждый раз забираться далеко в тундру.

— Что толку от домика, до которого надо два часа добираться? — рассуждал он, сидя на бортике детсадовской песочницы и глядя на железную витую ограду, за которой начинался рыжевато-зеленый ковер горной тундры. — Два часа туда, два часа обратно: так мы каждый день будем полдня терять только на дорогу. А если сделать его ближе, то его найдут другие, в тундре даже быстрее найдут, ведь там заметнее.

— Передавай трубку, — напоминал ему Коля и, приняв с почтением тлеющий стебелек домашнего веника, затягивался, щурил от дыма узкие глаза с тяжелыми, как у деда, веками и следил, чтобы уголек с кончика стебелька не упал на потертые школьные брючки из плотной синей ткани — его единственные «гуляльные» штаны. — А что ты предлагаешь?

— Я предлагаю теплицы, — вздыхал Дима и глядел туда, где у склона пологой сопки блестели среди высоких березовых кустов квадратики стекла.

Помимо длинных деревянных домов, панельных пятиэтажек и теплотрассных коробов теплицы были самым распространенным видом построек в поселке и рядом с ним. Правда, с обычными теплицами они имели мало общего. Это были капитальные, утепленные помещения, размером с железнодорожный вагон, стоящие на вбитых в вечную мерзлоту лиственничных сваях. Внутри них, на еще одном ряду все тех же свай, только покороче, лежали длинные деревянные ящики. В ящики засыпалась земля, которую привозили издалека, с нижних речных долин. Сверху теплицу укрывала крыша двойного или даже тройного остекления, иногда обтянутая для пущей безопасности мутными широкими лентами полиэтилена. В этих стеклянно-деревянных пеналах устанавливались печки-буржуйки, которые надо было топить по два-три месяца подряд, так как короткое заполярное лето не могло обеспечить худосочные помидоры и огурцы достаточным количеством тепла. Некоторые теплицевладельцы летом даже ночевали в своих теплицах, ведь теплицы часто грабили: свежая зелень за полярным кругом ценится дорого, ведро огурцов — это небольшое состояние для местного алкаша. Себестоимость овощей, выращенных в таких условиях и с такими трудами, страшно представить. Но альтернативы не было: если вы не располагали «мохнатой лапой» на здешней базе продовольственного снабжения, значит, ваши дети могли попробовать свежий огурчик лишь два-три раза в год, в детском саду, а, например, свежей редиски они не попробовали бы вообще никогда.

Все владельцы теплиц считались людьми чрезвычайно трудолюбивыми и хозяйственными. Они штудировали учебники по агрономической науке, хотя там никогда не писали, как выращивать петрушку и укроп в условиях Крайнего Севера. Тем не менее некоторые умудрялись в своих душных и влажных тепличных вагончиках собирать рекордные урожаи огурцов и даже разводить цветы. Однако самым страшным горем среди них считалось не когда теплицу грабили взрослые алкоголики, а когда ее разбивали мальчишки. Среди индейцев кое-кто даже участвовал в подобных жутких забавах, когда ударом одного-единственного камня можно было уничтожить вместе с урожаем помидоров полугодовой труд целой семьи и их вкусные надежды на зеленые салаты летом и домашние соленья осенью. Но на этот раз они не искали возможности похулиганить. Их целью были не теплицы засеянные, обогретые буржуйками и напоенные огуречно-морковными мечтами хозяев, а теплицы недостроенные или брошенные, каких вокруг поселка было, наверное, несколько сотен.

На поиски подходящих сельскохозяйственных развалин индейцы выдвинулись обычным порядком — скинувшись карамельками и рыбными консервами, вооружившись луками, копьями и даже одним томагавком (маленьким туристским топориком, который мог пригодиться при обустройстве нового вигвама).

Пояс самодельных парников начинался уже в паре сотен метров за последними домами поселка. Племя углубилось в него подальше. Мшистые кочки пружинили под разноцветными резиновыми сапожками, зоркие глаза щурились на комариные облачка и отблески солнца в холодной воде маленьких тундровых лужиц, даже обоняние индейцев было настороже и сразу выделяло те постройки, от которых пахло свежим дымом или разведенным в воде навозом — удобрением, которое в полярных широтах можно достать лишь по большому блату и за немалые деньги. Они настороженно и тихо проходили мимо обернутых черным толем деревянных стен и стеклянных двускатных крыш — попадаться на глаза взрослым тут не стоило, могли и уши надрать в качестве профилактики.

Первые несколько пустых теплиц оказались совсем неподходящими — дырявые коробки, без всякого укрытия от дождя и чужих глаз. А потом нашлось то, что нужно. Теплица была большой, квадратной и почти достроенной. Тяжелые стропила формировали каркас будущей крыши. Высокие стены, сложенные из бруса, выглядели достаточно прочными и вместе с тем посеревшими от времени, дождей и морозов, так что становилось ясно — их давно не касалась хозяйская рука. Некогда черный и липкий толь теперь истерся до хрупкой бумажной основы, лопнул во многих местах, и сквозь него торчали неопрятные седые лохмы строительной пакли. Но самое главное — у теплицы была небольшая площадка наверху, под сводом недоделанной крыши, и двойной пол, между уровнями которого когда-то, наверное, планировали засыпать толстый слой опилок. Пространства под полом было вполне достаточно, чтобы, прорубив верхние доски, попытаться соорудить там незаметное индейское убежище, а на площадке, где по чьему-то хитрому замыслу должны были стоять ящики со светолюбивой рассадой, можно было учредить наблюдательный пост — точь-в-точь как в кино, когда вождь со старейшинами курят трубку в вигваме, а молодой и смелый ирокез с верхушки скалы высматривает в туманных далях отряд бледнолицых.

— Обыщите тут все, — деловито скомандовал Алешка, снимая с плеча свой маленький кривоватый лук. — Может быть, остались гвозди или еще что-нибудь.

Было не редкостью находить в заброшенных теплицах столярные инструменты, рулоны полиэтилена, шашлычные мангалы и агрономические учебники. Но в этот раз находка удивила даже самых опытных из них по части исследования пустующих построек. Молчаливый Спиря с привычно невозмутимым лицом бросил к Алешкиным ногам пушистую, со свинцово-серыми переливами, песцовую шкурку.

— Ты где это взял? — удивился Алешка.

Индейцы, разбредшиеся было по теплице, собрались вокруг находки. Спиря отступил куда-то за их плечи и через полминуты кинул на песца еще одну шкурку — пламенно-рыжую лису.

— Там, — коротко сказал он и показал пальцем на квадратную дыру в полу. — Там еще много.

Воины, пыхтя от любопытства, один за другим залезли под пол, так что в полуметровом просвете между настилами стало тесно от их шевелений.

— Нашел! — закричал Пашка. — Нашел! Тут! Только я не знаю, что это…

— Вытаскивай все! — крикнул Алешка, который залез последним и ничего не видел, кроме рубчатых резиновых подошв своих соплеменников с налипшей на них болотной травой.

Все вылезли на свет, и Пашка из глубины тепличного подполья стал подавать им большие полиэтиленовые тюки, легкие и мягкие, как подушки. Спиря достал перочинный ножик, аккуратно вспорол один из них, с недоумением в глазах начал вытаскивать оттуда какую-то материю.

— Куртка, — сказал он. — Это куртка! — нырнул руками в глубину свертка. — И шапка.

Он выложил на дощатый пол четыре женских норковых шапки разных фасонов и одну из черно-бурой лисы, с пушистым хвостом.

— Пять шапок, — сказал Спиря.

Воины потрясенно молчали.

— Кто мог тут забыть пять шапок, и куртку, и еще…

Алешка с опаской посмотрел на три таких же пухлых полиэтиленовых свертка, в которых под прозрачной пленкой угадывались очертания предметов верхней одежды. Никто не ответил ему. Скоро перед индейцами выросла целая гора вещей — одна длиннополая шуба из неопознанного темного меха, еще две теплых зимних куртки, одна куртка кожаная, с десяток песцовых и лисьих шкурок, туго набитый бумажный пакет размером с почтовую бандероль и пара черных женских сапожек с золотистыми пряжками.

— Пашка, там еще есть? — спросил вождь.

— Не знаю, — воин Пашка растерянно дернул плечом. — Темно, и что-то валяется… Какой дурак оставил тут вещи…

— Наверное, это старые, ненужные вещи, — медленно проговорил Коля. — Только все равно непонятно, зачем их прятать.

Индеец Дима с хихиканьем выдернул из кучи лисий хвост и приладил на воротник своего школьного пиджачка.

— Вы чо, не поняли? — улыбнулся он во весь смуглый пухлогубый рот, отчего его узкие глазки спрятались за толстыми румяными щеками. — Это же ворованное!

Не успел вождь решить, как поступить в новых обстоятельствах, как индейцы, побросав луки и стрелы, уже напялили на себя меховые шапки и принялись бросаться друг в друга шкурками пушных зверей. Алешка поднял с пола большую серо-голубую теплую куртку, сунул руку в боковой карман и вытащил оттуда новенькую пятирублевку. Он еще ни разу не держал в руках такой крупной купюры. Сунув находку в кармашек своих брюк, он неожиданно для самого себя подумал: «Надо же, украл у воров». И словно мощный электрический прожектор вспыхнул в его голове, осветив мрачный знак предостережения и опасности.

— Стойте! Дураки! Стойте! — бросился он, размахивая руками, к Пашке и Диме, которые задорно хохотали и пытались оторвать хвост от лисьей шкуры, вцепившись в нее с двух сторон.

— Давай на раз-два-три, — кричал радостно Пашка. — Раз! Два!

Спиря с десяти шагов целился из лука в норковый берет, который держал на вытянутой руке счастливый, улыбчивый Дуди. Коля торопливо разворачивал загадочный бумажный пакет, тот был заклеен, и бумагу приходилось рвать.

— Хватит! — попытался рявкнуть Алешка хриплым басом, как его папа.

Но вместо низкого тяжелого рыка у вождя вышел придушенный писк. Он закашлялся. Воины обернулись к нему.

— Весело же…

— Если это краденое, то за ним придут! — наконец совладал с голосом верховный индеец. — В любой момент могут прийти, а потом будут искать.

— Мы не собираемся забирать. Трава какая-то, — сказал Коля.

Он разорвал-таки пакет, и оттуда сыпалось что-то вроде древесной трухи или старого, истлевшего сена.

— Вы портите вещи! — Алешка показал на оторванный лисий хвост.

— Какая разница! — возмутился толстяк. — Краденые вещи можно портить, они ничьи.

— Выше, — тихо скомандовал Спиря шаману с меховым беретом в руках и снова прицелился.

Алешка чувствовал, что его не понимают.

— Прекратить! Уходим! — на этот раз команда вышла у него достойная — полная скрытой угрозы, тихая и твердая, как наконечник стрелы. — Все сложить обратно в мешки и положить на место!

До поселка племя шло молча. Каждый ощущал смутное недовольство ситуацией. Яркое солнце прогревало гудящий комарами воздух, звенели под камнями ледяные ручьи, по грунтовой дороге на горизонте пылили грузовики. В самый разгар дня воинов уводили все дальше от такого необычного приключения.

— Эй, вождь, — наконец прервал задумчивое молчание Пашка. — Почему мы все время отступаем? Каждый раз, что ни случись, ты приказываешь все бросить и уходить. Это нечестно. Индейцы ведут себя совсем не так, ты сам видел в кино. Мы будто трусливые койоты.

— Это не игра, — хмуро буркнул Алешка. — И не кино. А еще, если что-то случится, ты опять скажешь, что во всем виноват я.

— Ты вождь, — согласился Пашка. — Но нельзя же всегда убегать и всего бояться. Сейчас не было никакой опасности, а ты опять свое: «хватит, уходим». Нас шестеро, мы воины, нам не страшно.

— Надо было тогда остаться на свалке тебе одному и не бояться десятиклассников, — съехидничал Алешка.

— Один в поле не воин, — резонно заметил Пашка. — А тогда, на свалке, мы запросто могли их победить.

Они топали сапогами по пыльной улице с романтическим названием «71-я параллель». Улица состояла из длинных двухэтажных деревянных домов, с тремя подъездами каждый. Под их окнами стояли железные пятитонные и трехтонные контейнеры, выкрашенные синей или рыжей краской, — из поселка постоянно кто-нибудь уезжал.

— Послушайте! — взмолился Алешка. — То, что сейчас мы нашли эти вещи, это очень серьезно. И не вздумайте болтать про них родителям. Их там спрятали бандиты, и я не хочу, чтобы они узнали про наше племя. Вы сложили все вещи обратно? Надеюсь, никто ничего оттуда не утащил?

— А где твой лук? — вдруг спросил Спиря.

Алешка похолодел. Он отчетливо вспомнил, как скинул с плеча лук, стоя посреди бандитской теплицы. Вспомнилось даже место, куда он бросил свое оружие, — сразу возле входа, на дощатый занозистый пол. Но сейчас с ним лука не было. Он бездумно провел руками по карманам, будто там могла обнаружиться его пропажа. В брючном кармане хрустнула пятирублевка. Алешкино сердце стукнуло сильно и замерло, а потом затрепыхалось, как будто у самого горла, мокрым горячим комком.

— Я его выбросил, — сказал он не совсем уверенно. — Тетива лопнула. И дерево совсем согнулось.

— Как это? — с легким удивлением спросил бодро марширующий рядом с вождем Дима. — Тетива лопнула, и при этом дерево согнулось?

В кармане у Димы лежала горсть странной травяной крошки из бумажного бандитского пакета.

— Перетерлась тетива, — разозлился вдруг Алешка. — Что тут непонятного? Не луки, а фигня какая-то! Ты, Павлик, с такими луками собрался десятиклассников побеждать?

— Да, — снова согласился Пашка и немного погрустнел. — Оружие ни к черту.

За пазухой Пашкиной спортивной кофты лежал пламенно-рыжий лисий хвост и грел ему левый бок настоящей индейской тайной.

— Не может быть, чтобы в теплицах прятали ворованное, — говорил вечером того же дня, солидно шевеля прокуренными усами, Пашкин папа. — Что, ты говоришь, там еще нашли?

— Там шапки разные, шкурки песцовые, шуба и куртки! — У Пашки аж горело что-то внутри от возмущения: он ожидал, что родители будут потрясены и заинтригованы его рассказом, а они проявляли какой-то вялый тепло-хладный интерес, как будто он пересказывал им на десятый раз наивный болгарский вестерн.

— В теплице негде спрятать столько вещей, они же маленькие, эти теплицы, — отстраненно и неспешно рассуждал Пашкин папа.

— Ты врешь, наверно, — добавляла мама со странной осторожной интонацией.

— То большая теплица! — доказывал Пашка.

— Да нету там больших теплиц, — махал рукой его папа.

Он полулежал на диване на кухне и держал в руке кружку с чаем, но не пил его почему-то, хотя чай остывал, а холодных напитков Пашкин папа не любил и называл их все без разбору ослиной мочой. Его круглое пузо было обтянуто нечистой майкой — он еще не успел переодеться после работы. К концу рабочей смены он успевал так изголодаться за рулем своего КрАЗа, что, придя домой, сначала ел, а после умывался и менял одежду. Сейчас он уже поел, а ни пить чай, ни переодеваться не спешил по неясной причине. Но Пашка не обращал на эти странности внимания, он почти обиделся из-за оказанного ему недоверия:

— Там есть большая теплица! — он даже показывал рукой сквозь стену, туда, где блестели под вечерним солнцем невидимые из квартиры полярные парники. — Она квадратная, почти достроенная, и у нее такая штука наверху, как настил, — на нем даже стоять можно!

— Это почти у самой сопки? — спрашивал папа, не глядя на остывающий чай. — Не помню там таких…

— Да почему вы мне не верите! Я же принес, вот! — Пашка бежал в прихожую, подхватывал валявшийся под дверью лисий хвост и кидался обратно в кухню. — Думаете, такое на дороге валяется?!!

— Паша, успокойся, — ласково говорила мама, складывая в раковину посуду и поворачиваясь к сыну спиной в цветастом домашнем халатике. — Мы тебе верим. Всякое бывает. Ты только не рассказывай об этом никому. Слышишь? Вообще никому не говори…

Пашкин папа поставил на стол кружку с нетронутым чаем и произнес медленно и задумчиво:

— Э-э-эх, я ведь совсем забыл, что мне надо было сегодня заправиться. Может быть, еще не поздно… Я, Люся, на полчаса, туда и обратно…

— Ну, и не верьте! — сказал ему на это Пашка и, надув губы, ушел в зал, за диван, в свой личный домашний вигвам, где толпа обнаженных пленниц с лицами голливудских актрис привычно и безропотно варила ему олений гуляш.

В тот момент, когда Пашка со смутным томлением в груди разглядывал за диваном воображаемых голых красавиц, индеец Дима у себя дома сыпал из смуглого кулака на письменный стол растительную труху, найденную в теплице. Его старшие братья, Ганя и Мичил, одновременно взяли по щепотке травянистого порошка, поднесли к носам, понюхали и сказали:

— Э-э-э… — что на якутском языке было вовсе не междометием, а целым выражением, навроде русского «вот оно как бывает».

— И много там еще такого? — быстро спросил Мичил.

Он вообще был быстрым — высокий, гибкий, с длинной смоляной челкой и красивым продолговатым лицом. Когда он двигался, казалось, что он вот-вот упадет или взлетит, — такими стремительными выглядели его жесты, походка и даже повороты головы.

— Если много, то мы сходим и возьмем, — сказал, как будто рубанул топором, брат Ганя. В нем фамильная резкость проявлялась иначе: в массивных плечах, круглом угреватом лице и толстом брюхе таилась мощь тяжелого танка — медленного и глупого, но готового в долю секунды разнести на куски любую преграду.

Мичил кивнул и посмотрел на младшего.

— Убай… — начал Дима с традиционной вежливой формы обращения к старшему брату. — Убай, я обещал никому не рассказывать. Я просто похвастаться хотел.

— Значит, надо было не рассказывать, — тяжело ухмыльнулся Ганя. — Тебя никто не заставлял, сам разболтал. А теперь мы покажем отцу, что ты принес в дом. Ты хотя бы знаешь, что это?

— Что-то плохое? — Дима представил лица Алешки, Спири и других индейцев и почувствовал, как лицо заливает горячая краска.

Старшие братья ехидно переглянулись.

— Это наркотик, — медленно, чтобы младший брат понял, проговорил Ганя. — Это стоит огромных денег.

— Наркотик? — прошептал одними губами Дима. — Это тоже краденое?

— Конечно, — усмехнулся Мичил. — Ты это украл.

— Я? — Дима даже зажмурился от испуга.

Братья молчали, нависая над ним широкими плечами. Им было уже под двадцать лет. Их сила, их авторитет, их почти всемогущество в глазах Димы казались единственным шансом на спасение.

— Убай, что мне делать? Ты поможешь мне? Как сделать так, чтобы никто не узнал, что это я? — взмолился он к Мичилу как к самому умному из присутствующих.

От волнения Дима перескакивал с якутского на русский, и получалась полная околесица, так как в этих языках слова принято располагать в прямо противоположном порядке. Мичил еще немного помолчал, как бы раздумывая. Переглянулся с Ганей многозначительно и сказал:

— Ладно, дурачок, не бойся. Придется нам пойти туда и взять все остальное, чтобы не подумали на тебя. Рассказывай…

11

— Вот он, сука!!!

Крик заставил Пашку обернуться. Возле угла длинного деревянного дома, в полуминуте ходьбы от дороги, по которой шел Пашка, стояли трое десятиклассников, и один из них протягивал руку, показывая пальцем прямо в него. Несколько тягучих от страха секунд Пашка стоял и смотрел, как так же стоят и смотрят на него враги. Его ноги, вдруг ставшие тяжелыми, с коленками, будто набитыми ватой, пытались шевельнуться и не могли — ужас обездвижил их. Три рослые десятиклассниковские фигуры отделились от угла дома и, постепенно ускоряя шаг, направились к Пашке. Он развернулся и побежал — сначала с трудом, тяжело топая резиновыми подошвами по пыльной, убитой грунтовке, а потом все быстрее, подстегиваемый частым стуком собственного пульса в висках. Позади раздался еще один матерный вопль и топот преследователей.

— Ка-а-а-к стра-а-а-шшшшно… — прошипело у Пашки где-то в горле. — Бежшшша-а-а-ать…

Он метнулся как заяц в сторону, соскочил с обочины дороги и нырнул в щель под трубами теплотрассы, куда не могли протиснуться десятиклассники. Теплотрасса была высотой метра полтора, трубы круглые, уцепиться не за что, так сразу не перелезут… Выполз, извиваясь и царапая локти о камни, продрался сквозь кустики березы и ольхи, выскочил на железобетонный тротуар и обернулся как раз в тот момент, когда через теплотрассу перепрыгнул первый из преследователей. С разбегу. Не остановившись ни на мгновение.

Пашка зачарованно и даже с неожиданным восхищением наблюдал, как сжавшаяся в комок человеческая фигура пролетает в нескольких сантиметрах над дюралюминиевой обшивкой труб, как человек раскладывается в полный рост, вытягивая ноги для приземления, и как снова сжимается на корточках, ударяет ладонями о гравий, чтобы погасить инерцию прыжка. Не дожидаясь, пока преследователь распрямится, Пашка резко развернулся и побежал. Сзади грохотнули металлические листы — кто-то из врагов запрыгнул на трубу.

Пашка еще несколько раз пытался повторить заячий маневр, сигая в кусты, перебегая в неожиданных местах с тротуара на дорогу и обратно, сворачивая во дворы домов. И каждый раз проигрывал. Преследователи, как волки, спрямляли углы на каждом из его диких зигзагов. Дважды он споткнулся и чуть не упал. Сердце уже клекотало под самым горлом, легкие ныли от натуги, мышцы ног жгло. Когда понял, что не убежит, он заметил неспешно трясущийся по главной поселковой дороге рейсовый оранжевый автобус. Старенький ЛиАЗ шел параллельным курсом. Впереди, в паре сотен метров, торчал дощатый домик автобусной остановки.

«В автобусе взрослые», — мелькнуло в голове, и Пашка из последних сил рванулся вперед, к синеньким облупленным доскам автобусного павильончика, но был сбит наземь суровым пинком и скорчился в пыли, судорожно глотая воздух.

Его подняли и повели, положив руку на плечо, — как будто по-дружески.

— Дернешься, я тебе всю морду разобью, — тихо сказал тот, кто держал его, длинный, худой парень в форменном школьном кителе, старом и явно тесном.

Другие двое, такие же рослые и худощавые, в спортивных курточках, шли чуть в стороне. Все трое были русскими.

Пашка цеплялся взглядом за лица редких прохожих, но боялся подать какой-либо знак. И еще он думал, что просто сознается, где лежит взрывчатка, и его отпустят — ведь за ним нет другой вины.

Подъезд многоквартирного деревянного дома, куда его завели, содержал в себе запах краски, супа, лежалой картошки, которую хранили в стоящих у стен деревянных ящиках.

— Такой же? — спросил один из врагов, срывая с Пашкиного плеча ивовый лук.

Даже сквозь страх Пашка удивился, как это оружие не соскочило с него во время погони, ползания под теплотрассой, бросков сквозь кусты… Десятиклассники склонились над индейским артефактом.

— Точно такой, — подтвердили они друг другу.

— Значит, ты индеец? — спросил Пашку, усмехаясь и подмигивая, враг в школьном кителе.

Это он прыгнул первым через теплотрассу, и, хотя у него были растрепанные и до отвращения сальные черные лохмы, Пашка смотрел на него уважительно — не каждый умеет так прыгать. Враг улыбчиво разглядывал Пашку. «Как Дуди», — мелькнуло у того в голове.

— И как называется ваше племя? — спросил Прыгун. — Апачи? (Он хохотнул, как будто слово было неприличным.) Или как там, в том стишке?.. «Я — индеец Сика-Кука, я из племени бамбука»?

— Благородный вождь Дрочидопота! — захихикал другой десятиклассник, белобрысый и стриженый.

— Отпустите меня… — сказал Пашка подавленно. — Я скажу, где лежит взрывчатка.

— Взрывчатка? — переспросил Прыгун, нахмурившись, будто не вполне понимал, о чем идет речь.

— Детонаторы… — подсказал из-за его спины третий парень, с вялыми жестами и скучным веснушчатым лицом.

— Нам не нужны детонаторы, — спокойно объяснил Пашке Прыгун: видимо, он был главным и сам решал, что нужно, а что нет. — Детонаторы мы вам простим, если отдадите остальное.

— Что остальное? — спросил Пашка.

Прыгун снова усмехнулся:

— То, что вы нашли в заброшенной теплице. Мы знаем, что вы были там. И ты там был…

Он резко хлопнул ладонью по индейскому подбородку, отчего Пашкины зубы громко и больно клацнули. В индейском животе забурчал и заворочался страх.

— Мы ничего не брали! Мы просто посмотрели! Мы все сложили обратно! Мммм… — Пашкины зубы снова клацнули от хлопка по челюсти.

— Не ври нам, — посоветовал Прыгун.

— А что ты с ним сделаешь? — спросил тот, что стоял за спиной Прыгуна, вяло поднимая руку. — Морду ему будешь бить? Здесь, в подъезде? Он же потом побежит жаловаться.

— А мы будем его пытать! — Прыгун страшно наморщил нос. — Дайте-ка вон ту дощечку.

Они взяли с пола круглое фанерное донце, какое бывает у бочонков с соленым сливочным маслом. Прыгун поднял донце перед собой, вгляделся в него и сплюнул точно в центр круга. Потом плюнул еще раз, так что на фанерке получилась маленькая лужица его слюней.

— Ну-ка! Давайте! — сказал он.

Вялый и Стриженый тоже поплевали на фанерку, а Стриженый даже сморкнулся на нее зеленовато-белыми соплями. Пашка чувствовал, что от вида этих действий, этой фанерки и сопливо-слюнявой лужи его начинает тошнить.

— Ну, что? Скажешь? — спросил Прыгун Пашку, приближая к его лицу фанерный круг.

Пашка дернулся, но Стриженый крепко схватил его за локти сзади.

— Мы ничего не брали! — заорал Пашка, отворачиваясь в сторону.

— Говори, — шептал Прыгун, — говори-и-и, а то… — Он подносил донышко масляного бочонка все ближе, следя, чтобы харкотина не стекла с него на пол.

— Мы только порвали одну шкурку! Лисью шкурку порвали! А потом все сложили…

Фанера с соплями прижалась к Пашкиной щеке, он задрожал и умолк, его лицо приняло странно сосредоточенное выражение. Чужие плевки текли ему за воротник.

— Мы сейчас поссым на тебя… — сказал Стриженый.

— И посрем еще, — тихо гоготнул Вялый.

— Это вы в нашем вигваме насрали? — отстраненным, спокойным голосом спросил Пашка.

— В вигваме!!! — расхохотались враги, хлопая друг друга по плечам. — В вигваме!!!

Пашка неожиданно извернулся, вырвался из рук забывшегося на секунду Стриженого, с бешеной холодностью в сердце совершил пару прыжков, уворачиваясь от длинных вражеских рук, и выскочил из подъезда, громыхнув тугими двойными дверями на пружинах. В его груди что-то мерзко тряслось, а щека, к которой прижимали заплеванную фанеру, онемела. Он перевалился через перила высокого крыльца, упал на травяные кочки газона и быстро, как ящерица, заполз под лестницу. Сверху по ступеням простучали и смолкли шаги врагов.

— Ссы в одно море, чтобы не было горя! Ссы в одно море, чтобы не было горя! — приговаривали Алешка, Дима и Спиря, пуская три золотистых звонких струи на угол безвестной теплицы неподалеку от детского сада — их излюбленной площадки для игры в пекаря.

Дуди стоял рядом с ними и наблюдал за ритуальным процессом, будто в нем заключалась волшебная тайна. Он внимал словам, как молитве.

Создав море и предотвратив горе, они вернулись на площадку, где их встретил мрачный Пашка. Он сидел на качелях и смотрел прямо перед собой. Впрочем, лицо его было сухим и выражение имело твердое — самое что ни на есть индейское.

— Десятиклассники, — коротко объяснил он соплеменникам причину своего состояния и внешнего вида: его курточка и брюки были густо пропитаны пылью из-под крыльца, где он прятался несколько часов, прежде чем решился высунуть голову и осмотреться.

Слушая Пашкин рассказ, индейцы негодовали:

— Плевали? — восклицали они яростно и сжимали палки в чумазых руках. — Высморкался?!!

— Да, — говорил Пашка.

Ему было до сих пор противно и стыдно за то, что по его лицу стекали чужие плевки, но при этом он чувствовал себя немного героем — лазутчиком сиу, сбежавшим от жестоких конфедератов. И еще он вопросительно смотрел на Алешку. Индейцы, перехватывая этот взгляд, тоже косились на вождя. Алешка молчал.

— Что мы будем делать? — наконец спросил Пашка прямо.

Алешка помнил, что, согласно свято хранимым индейским законам, древним, как солнечный свет или игра в пекаря, он, как вождь, нес полную ответственность за то, что случилось с Пашкой. Но он никак не мог придумать способа избежать подобных событий в ближайшем будущем.

— Нас мало… — наконец сказал он, глядя задумчиво, как склонившееся к вершинам сопок солнце освещает теплыми рыжими лучами меловой круг с пирамидкой консервных банок. — Паша был один, и поэтому его поймали. Помните, когда нас было много, мы смогли их напугать.

— И сами убежали, — напомнил Спиря.

— Убегать больше нет смысла, — признался вождь. — Они помнят нас…

— Как они узнали, что мы были в теплице? — Пашка все еще потирал щеку, стараясь избавиться от мерзкого запаха чужих слюней на коже.

Вождь помолчал, подумал и признался:

— Я забыл там лук… Но это неважно. Это не Леша Ильгэсиров. Луки уже не могут нас защитить, нам нужно другое оружие, которого будут бояться десятиклассники.

— Взрывчатка, — улыбаясь пухлыми щеками, подсказал Дима.

— Может быть, — сказал Алешка. — Может быть…

12

Котята умирали один за другим. Коля, у которого от грусти лицо вытянулось еще сильнее и стало бледным до голубизны, молча наклонялся над коробкой из-под китайских яблок и брал на ладонь очередной остывающий нежно-пушистый комочек. В коробке лежала кошка — старая, опытная самка, она была старше Коли и хорошо знала, как ухаживать за котятами. Но они все равно умирали. То ли от неизвестного кошачьего вируса, то ли оттого, что их мать за несколько дней до родов сорвалась с форточки и упала своим беременным животом прямо на край подоконника, то ли еще отчего, что, в общем-то, было уже неважно. Четверо лежали рядом с коробкой, жалкие, в серенькой зализанной шерсти, неподвижные. Оставались еще двое. Они едва приподымали головы и тонко попискивали. Кошка хрипло и долго мяукала и умоляюще смотрела на Колю. А он смотрел ей в глаза и почему-то чувствовал себя виноватым.

Когда Коля только родился, кошка была еще дурным полугодовалым кошачьим подростком, шустрым и угловатым. Мама хотела отдать ее кому-нибудь или даже выбросить, потому что боялась, что котенок начнет играть с Колей и выцарапает ему глаза. Но выкидывать было жалко, искать новых хозяев некогда, а еще однажды, когда мама зашла в комнату, где спал в кроватке маленький Коля, она увидела, что кошка лежит на Колиной подушке и вылизывает его голову, как собственного котенка. Волосы младенца слиплись, а сам он спал. И кошка осталась насовсем. Жила бок о бок с людьми своею кошачьей жизнью. Уходила гулять в форточку. И каждые полгода приносила нескольких слепых и пискливых котят. Колина мама заворачивала их в марлю и топила в ведре. Воду наводила долго — чтобы котятам не было холодно или горячо. Потом плакала вместе с кошкой. А через полгода все повторялось. Иногда, когда кошке приходило время рожать, мама приносила от ближайшего магазина картонную коробку из-под яблок или печенья. Это означало, что следующая партия котят не познает теплой воды, а мама не будет плакать. Коробка ставилась под стол в их единственной комнате…

В этот раз все было зря — котята умирали. Кошка хрипло орала.

— Коля, не трогай ее… — заглянула в комнату мама.

Только что она сидела на кухне за столом и читала книжку, пытаясь отвлечься от грустных и тоскливо мяучащих событий в комнате.

— Отойди… пусть они… сами. Она лучше знает, что нужно делать.

— Ничего она не знает, — Коля посмотрел на маму и встал с пола, отошел от коробки.

Через полчаса умерли оставшиеся два котенка. Мама достала с полки в кладовке маленькую коробочку из-под детского питания и сложила туда мохнатые тельца.

— Донеси до мусорного бака, — сказала она Коле.

— Я похороню, — сказал Коля.

— Если будешь закапывать, придави камнями, — сказала мама. — Чтобы собаки не достали.

Коля взял коробку, сунул ноги в пыльные резиновые сапоги, стоявшие под дверью, и молча вышел из квартиры. Мама вздохнула, зашла в комнату, взяла из коробки старую кошку, уселась в обнимку с ней на диван и, уже чувствуя, как набегают слезы, подумала: как жаль, что сегодня понедельник, вахтовый «Урал» будет допоздна возить шахтеров из рудника по домам, и ее вечер пройдет так бессмысленно — наедине с осиротевшей кошкой.

Коля постоял немного на крыльце, размышляя о похоронах. Ему в его неполные девять лет еще не приходилось самому закапывать чужие тела в землю. И весь процесс он представлял себе несколько идеализированно — как показывают в кино, хотя и знал, что на самом деле все бывает совсем не так. В фильмах из телевизора мертвых обычно клали в длинный деревянный гроб, который потом лежал в глубокой яме (никогда не показывали, как его туда спускают), а сверху на гроб кидали землю и плакали. Это было бессмысленно. Коля бывал на местном кладбище и прекрасно знал, что, когда взрослые копают яму, через полметра грунта они натыкаются на слой вечной мерзлоты. Этот слой можно, конечно, отогреть костром или просто продолбить ломами и сделать в конце концов вполне приличную могилу. Но все положенное туда и засыпанное землей будет подниматься вверх, потому что лед — вещество чрезвычайно ненадежное, и однажды потревоженный, он будет подтаивать каждый год, образуя подземные «линзы», о которых Коля еще ничего не знал в теории, но понимал интуитивно. Да и как тут не понять. Каждую весну на кладбище рабочего поселка оттаивали под резким северным солнцем исторгнутые Долиной Шамана покойники. Сквозь лопнувшие крышки гробов были видны льдисто-сизые лица, ощеренные в смертном оскале рты, напитанная холодной водой одежда. Мальчишки ходили между могил, чтобы смотреть и ощущать ледяной ужас внутри своих детских душ.

Свежие могилы были опрятны: прилично подставляли небу поросшие травой холмики. Могилы, которым было лет по десять, уже пучились от поднимающихся сквозь ледяную толщу гробов. Дело шло медленно. Из двадцатилетних захоронений торчали деревянные доски, возвышаясь над тонким слоем ягеля на пару сантиметров. Если приподнять такую доску, можно было увидеть мертвого мужчину или женщину, как будто тяжко спящих в глубине ледяной глыбы. Еще через несколько сезонов гроб окончательно поднимался, как останки какого-нибудь мамонта или шерстистого носорога, на поверхность. Стенки гроба распадались, и несчастный мертвец снова видел свет, от которого его спрятали печальные родственники.

Несмотря на всю очевидную абсурдность, жители поселка свято блюли привычный им обряд захоронения. И если не уезжали на материк, то приходили каждые пятнадцать-двадцать лет с ломами и заступами на кладбище и перезакапывали своих родителей, мужей, жен или даже детей — целенькими, как будто те умерли только вчера. Сложно искать тут какой-то смысл… тем более что каждую весну кладбище обходили небритые, дурно пахнущие личности с пассатижами в руках и вырывали золотые зубы у новоявленных подземных пришельцев. Серьги, кольца и даже одежду…

Хотя в Колином случае речь шла всего лишь о котятах, он не хотел им такой судьбы. Значит, оставался вариант, виденный в индийском кино, — когда умершего клали на огромную кучу дров и сжигали. Представляя себе эту картину, Коля думал о том, каков окажется запах жареных котят, и ему не хотелось это узнавать.

— Коля! — услышал вдруг Коля знакомый голос.

Он обернулся. По дорожке рядом с домом шел собственной персоной демон страха местных младшеклассников — Леша Ильгэсиров. Лицо демона было опухшим и синевато-красным, местами оно сочилось кровью из свежих ссадин. Лешу Ильгэсирова явно кто-то бил, причем очень сильно и совсем недавно. Рядом с Лешей шла низкорослая женщина-эвенка, она поддерживала демона под локоть, потому что он заметно хромал.