Город принял!.. Вайнер Аркадий

25. Станислав Тихонов

Ближе к полуночи несколько стихает суета, реже становится пулеметный перезвон телефонов. Мы с Ритой подсели к Севергину за «командирский» столик — попить чайку. На карте-плане Москвы около кружка с цифрой 37 непрерывно мигает оранжевая лампочка.

— Что там, Григорий Иваныч?

— Грабеж. У буфетчицы на улице сумку вырвали… — Севергин нажимает тумблер. — Тридцать седьмое! Севергин… Что там у нас с грабежом? Почему не докладываете?

Из динамика доносится голос дежурного:

— Разбираемся, товарищ подполковник… Группа работает. Как будет что — сразу сообщу…

— Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, — советует Севергин. — Отбой…

Рита показала мне на лампочку:

— А почему она мигает?

— Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля.

Рита задумчиво оглядела светящуюся карту:

— Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!..

— Около девяти миллионов жителей — это тебе не шуточки. Средняя европейская страна…

Рита покачала головой:

— Слава Богу, хоть мне работы не было — по моей специальности…

— Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. — Я суеверно постучал пальцами по столешнице. — Вечер, как говорится, еще не кончился…

А Микито не спеша рассказывает Скуратову:

— Нет, что ни говори — четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат…

— А чего с первой разошелся?

— Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», — говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию — с двумя симпатичными узбечатами…

Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал:

Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:

— Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку — и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» — и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал — смерть пришла…

— И что?

— Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма — отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они — молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…

Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову:

— Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы — в кембрийские времена — было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…

— Эт-то ж надо! — прислушался к их разговору Задирака. — Лед — выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..

Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».

Микито переспрашивает по телефону:

— Кто? Жена — мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…

И сразу же голос из динамика:

— Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!

— Каких еще ковров? — удивился Севергин.

— Люберецких… С машины, видать, обронили…

А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:

— Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…

У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами — будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло — 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 — +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать — уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…

Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это — минус-время. Все стерло времявычитание.

Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?

И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.

Полночь — время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.

И — новых надежд.

00.00 — безвременье, секунда пустоты.

В радиодинамике пискнуло — пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:

— Сейчас — ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…

Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь — ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время — в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…

И первый звонок в начавшихся сутках.

— Дежурный по городу Микито слушает…

Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:

— Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…

— Адрес? Кто сообщает? — быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.

— Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! — прокричал человек. — Моя фамилия Селиванов.

— Как было дело? — спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»

Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.

— Да так… — далеко рвется голос Селиванова. — В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел — и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…

— «Скорую» вызвали?

— Да, сразу же…

— Сейчас будет опергруппа… — сказал Микито. — Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..

Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.

На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина.

— Безобразие! — орал долговязый фельдшер. — За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы…

Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром.

— Еще!.. — только и выдохнул он.

— Где? — с разбегу крикнул Одинцов.

— Милиция? — осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. — Прэлестно… Ну-ка, пошли… — Он пригласил всех широким жестом в квартиру. — Что у вас?

Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя:

— Вы милицию вызывали?

Фельдшер саркастически хмыкнул:

— И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось.

— Кто вызывал? — спросил я для порядка.

Хозяин квартиры широко развел руки:

— П-понятия не имею… Хулиганство к-какое…

— Кто еще здесь проживает? — поинтересовался я.

— М-моя семья… б-больше н-никого… — растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках.

— Ясно… ясно… — неуверенно промямлил Одинцов.

— Ничего вам не ясно! — взорвался фельдшер. — Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! — и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход.

— Покрутимся… покрутимся… — повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. — Слушайте, доктор! — крикнул я вслед фельдшеру. — Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его…

Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро сказал:

— Ложный… — и устало махнул рукой.

А лицо второго пожарного — юного, еще безусого — выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно.

И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо:

— Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?…

— Да! Да! Мне это кажется смешным! — крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: — Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!..

Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил:

— Пройдете в комнату?

За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица.

— Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, — предложил я хозяину. — Кстати, как ваша фамилия?

— Селиванов… Евгений Михайлович… — растерянно сказал хозяин. — А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера…

Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники.

Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников — их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому — все живут хорошо, рукавов не жалко.

А ему нужны — в углу стоял освещенный перевернутой настольной лампой чертежный станок, кульман, с недоконченным листом. Пузырек с тушью открыт, сохнет чернота в рейсфедере. Это в первом часу ночи-то.

Взрослая дочь, много расходов. Сапоги замшевые нужны — значит, пока нарукавники…

— Евгений Михайлович, а телефон у вас есть?

— В коридоре… с него, собственно… все началось.

— Ну-ну, рассказывайте… — поторопил я его.

— Кто-то повадился звонить… и днем, как говорится… и ночью. Позвонят — и молчат, дышат в трубку, и все…

— Когда?

— Да несколько дней уже… А сегодня — просто непрерывно…

— Вы кого-нибудь подозреваете?

На лысине Селиванова вновь сверкнули гроздья прозрачных капель, он молча пожал плечами, и, невольно копируя его, такой же жест сделала Мария Федоровна. Я быстро посмотрел на Веру, которая сидела понурившись:

— А вы?

В коридоре раздался резкий телефонный звонок. Вера невольно вздрогнула.

— Подойдите! Быстренько! Но трубку первая не кладите…

Вера вышла в коридор, за ней я и ее родители, которые с большим интересом, словно на невидаль какую, смотрели на собственный телефон. Вера взяла трубку, сказала тихо:

— Алло… алло… — повернулась ко мне, собираясь сказать что-то. Но я торопливо прижал палец к губам, запрещая ей обращаться ко мне, и показал жестом, чтобы она продолжала вопросы по телефону. — Алло… алло… — тихо повторяла она.

Но… безрезультатно. Я нажал рычаг аппарата, потом решительно сказал хозяину:

— Евгений Михайлович… Я вас прошу, оставьте нас на минутку…

Муж с женой, опять одинаково пожав плечами, удалились в комнату. Я еще несколько мгновений смотрел на девушку, потом спросил:

— Кто это?

Девушка молча покачала головой.

— Ну-ну, давайте, Верочка… давайте… Я же вижу — вы знаете! Быстренько говорите!

Молчание.

— Ну хорошо! Я вам сам скажу! Это ваш любимый молодой человек, с которым вы поссорились, но из гордости не хотите звонить ему первая. И он тоже держит марку! Так? Так я говорю?

Вера снова покачала головой.

— А как? Слышите, Вера, мне это начинает надоедать!

Мягкое, слабовольное лицо девушки поплыло слезами.

— Мне стыдно… — бормочет, всхлипывая она. — Никакой он не любимый… Требует, чтобы я с ним встречалась… А я не хочу… Вот он и…

— Понял, — удовлетворенно кивнул я. — Значит, слушайте меня внимательно. Будем ждать его звонка. Когда позвонит, вы спросите: «Это ты?…» Как его зовут, кстати?

— Слава…

— Ага. Значит: «Это ты, Слава? Ну не молчи… Скажи что-нибудь…» Если ответит — разговаривайте с ним сколько сможете… Если не ответит — говорите сами все что в голову взбредет, только подержите его на проводе… Ясно?

Вера кивнула.

Я торопливо набрал номер:

— Григорий Иваныч? Я, Тихонов. Да-да… Попробуем. Значит, номер здесь… — Я посмотрел на цифры в рамочке аппарата. — Подождем его малость… Ага… Как позвонит, сообщим по рации, а вы уж через Центральную телефонную… Есть…

Положил трубку. В коридор снова вышли родители Веры.

Все ждут, напряженно глядя на телефон, друг на друга. Вера нервно теребит край передника… Звонок. Вера берет трубку…

— Алло… Алло… Слава… — Голос у Веры перехватывает от волнения. — Ну что ты молчишь? Слава…

Я моргнул Задираке, тот вихрем скатился на лестницу.

— Ну, Слава! — просит Вера. — Хорошо, не хочешь говорить — не надо! Но что ж ты меня-то мучаешь…

…Неизвестные преступники, взломав дверь киоска «Союзпечать», совершили кражу 5 руб. разменной монетой и скрылись. Розыск ведет 18-е отделение милиции.

Сводка

26. Григорий Иванович Севергин

…Женский «телефонный голос» из динамика сообщил: «… из автомата „57-643“ на площади Маяковского, около выхода на Садовую-Триумфальную улицу».

— Спасибо! — дал отбой и через радиоцентр запросил патрульного: — «ПМГ-119», слышали?

— Слышали, уже едем! — Голос патрульного доносится из того же динамика, но слегка искажен радиопомехами. — Через две минуты будем!

Я быстро, подошел к блоку телевизионных экранов, включил панораму площади Маяковского. Нажал тумблер, панорама на экране начала круговое движение — косо метнулся памятник, проскользнули колонны Концертного зала, широкий проем улицы Горького, и вот высветилась деревянная облицовка входа в метро, а за ним — будки автоматов. Я остановил моторы телекамер, укрупнил кадр. В будках — двое: мужчина с буйной, по плечи, шевелюрой, в модных очках, с красивым надменным лицом; видно, что он разговаривает с достоинством, не спеша. И молодой парень, с короткой «боксерской» стрижкой, нянчит в губах замусоленную сигарету. Видна и третья будка, но там женщина. Вот теперь надо точно угадать: который из мужчин? Тю-у, чертяка, — я подбежал к пульту, схватил бумажку, включил связь:

— «ПМГ-119», сто девятнадцатый!

— Вас слышу, сто девятнадцатый! — отозвался сиплый голос патрульного, — Подъезжаем!

— Там двое мужиков в будках! — крикнул я. — Как подойдете, сразу номер смотрите: «57-643»! Ясно?

— Вас понял — «57-643»!..

Я рысцой возвратился к экрану и через секунду увидел, как с улицы Горького повернула к входу в метро милицейская «Волга» с крупным номером на борту — «119». Вот она прижалась к тротуару, из дверей выскочили милиционеры, перемахнули через невысокое ограждение проезжей части, бегут к автоматам…

— Центральная! — возопил я. — Разговор продолжается?

— Секундочку!.. Да, разговаривают…

Подбежавшие милиционеры блокируют двери будок, заглядывают сквозь стекла и… извлекают мужчину с шевелюрой. Он что-то орет, с возмущением жестикулирует, но милиционер вежливо и непреклонно показывает в сторону «Волги»…

— …Как мне пройти в МУР?

— А что у вас?

— У нас директор столовой сметану мешает!..

Разговор в бюро пропусков

27. Станислав Тихонов

Рита сказала мне:

— Я вот все про кавалера этого думаю, который ложный вызов устроил. На «скорой» часто бывает, но чтобы с вашим братом так играли!

— Ты же видишь, чем это закончилось…

— Но ведь могли и не поймать?

— Конечно. Сегодня вообще невероятно удачный день. Как у нас говорится, исключительно высокий коэффициент раскрываемости. К сожалению, так получается далеко не всегда…

— Это благодаря мне, — засмеялась Рита. — Говорят, что на ипподроме всегда везет новичкам, которые во всех этих ставках-скачках ни бум-бум…

Я задумчиво посмотрел на нее.

— А ты, пожалуй права. Ипподром здесь ни при чем, но мы все сегодня хорошо работали… Лучше обычного…

— Да-а? — искренне удивилась Рита.

— У нас работа связана с азартом, с вдохновением, иногда с риском. Мужчинам нужно, чтобы на них во время работы смотрели женщины. Они становятся добрее, умнее, сильнее…

— В тебе очень глубоко сидит прекрасный первобытный человек, — улыбнулась Рита. — Тебе надо ходить не в форме, а в звериной шкуре и носить в кобуре пращу…

— Ты так думаешь?

— Безусловно! Тебя все время манит вкус мамонтятины. Неолитные декорации, этика патриархата…

— Сколько ты слов ученых помнишь, жутко и неуютно…

— Я не виновата. Помнишь, я всегда была отличница. Стыдно признаться.

— Да нет уж, ничего…

— Слушай, а парню-то, «вызовщику», достанется, видимо, крепко? Посадят, наверное?

— Нет, премию дадут! Конечно, посадят. А что же еще с ним делать, с дураком?

— От молодости, — тяжело вздохнула Рита. — Жалко все-таки. Он ведь… Да ты сам-то хорош был! Помнишь, как ты асфальтовый каток угнал?

— Было дело, — кивнул я покорно.

— Ко мне на четвертый этаж по водосточной трубе влез?

— Там был третий с бельэтажем, — механически заметил я. — Рита, а ты, оказывается, помнишь это?

— Помню. Конечно, помню. — Рита зажмурила глаза и неожиданно добавила: — К сожалению…

Помолчала и сказала:

— «В медной ступе не перетолочь судьбы, ворожи — не ворожи, не изменить». Ты очень любил эти стихи, Стас…

Я посмотрел на ее обручальное кольцо и спросил:

— Рита, а ты не живешь с мужем?

— Не-а… — Она хотела сказать легко, беззаботно, почти весело свое молодое избалованное «не-а», а не получилось — вышло грустно, почти горько.

— А почему?

— Как тебе сказать… Тут коротко не объяснишь, а длинно не хочется. Скажу тебе так, если поймешь: мой муж визирует бумаги своими инициалами — «ХБ» — Хохлов Борис. Однажды в очереди передо мной стояли две сотрудницы, врачи. Они меня не видели и говорили о своих служебных заботах, о моем муже. Ничего особенно плохого и ничего особенно хорошего они о нем не говорили, и поняла-то я не сразу, что они говорят о нем. Они называли его прозвищем «Хлопчатобумажный», «ХБ». Я постояла немножко, а потом потихоньку ушла, сгорая от позора: нельзя было придумать ему лучшего прозвища, чем Хлопчатобумажный…

Она сидела в кресле, закрыв глаза, было тихо, и мне показалось, что она задремала. Я встал и неслышно подошел к генеральной карте-плану, достал блокнот и стал делать в нем пометки к завтрашней сводке, поглядывая для памяти на необозримую электронную стену с бесчисленными разноцветными огоньками внутри рубиново-красного овала Большой кольцевой дороги.

— Стас, а Стас? — окликнула меня негромко Рита. Я повернулся к ней.

— Город какой огромный, — сказала она.

Я не понял ее и раскинул руки, делая вид, будто хочу охватить его весь.

— Ты никогда не замечал, Стас, что город по форме похож на сердце?…

Не успев ответить, я еще стоял, прикрывая собой город-сердце, когда заверещал пронзительно звонок, забился голосом беды и тревоги, хрипло закричал динамик:

— Говорит Центральный пункт управления Шереметьевского аэропорта. Рейсовый самолет «Каравелла» компании «Эр-Франс» готовится к аварийной посадке. Не может выпустить шасси. Ресурс горючего самолета — около сорока минут. Обеспечьте за это время охрану посадочной полосы и присутствие оперативной группы на случай катастрофы…