Маша, прости Артамонова Алена

1717 г. Франция. Париж

О пирах и диких оргиях, устраиваемых регентом, ходило множество веселых историй и неправдоподобных слухов. Все высшее общество Парижа мечтало быть приглашенными на эти вечеринки «Адама и Евы», но только избранные удостаивались такой чести, остальные же кусали локти или делали вид, «что не больно и хочется». Честолюбивый Филипп тоже не остался в стороне, и вот теперь он мог с полной уверенностью сказать: «Жизнь удалась!» Он достиг всего, к чему влекло его самолюбие.

Филипп подъехал к дому виконта де Полиньяка в половине девятого вечера. Молчаливый привратник, облаченный в ливрею, проводил его в дом. Внешнее убранство было великолепно. Парадные залы для обеда, танцев и игры в карты располагались анфиладой по одной оси и были обильно украшены позолоченной резьбой. Многочисленные зеркала, обрамленные пышным декором, благодаря отражениям создавали иллюзию дополнительного пространства.

– Рад видеть вас, милый маркиз! – искренне и радушно приветствовал его хозяин. – Разрешите, я представлю вас моим гостям.

В зале находилось более дюжины нарядно одетых дам и не менее ярких кавалеров.

– Друзья! – громогласно произнес виконт. – Позвольте представить, наш новый друг маркиз де Обинье!

Среди публики послышался приглушенный шепот, дамы смотрели на Филиппа с вожделением, мужчины с интересом.

– Я знал вашего отца, – к нему с холодной улыбкой подошел герцог Шартский в сопровождении очаровательной молодой женщины с томным взором. Сразу было видно, что природа наделила ее красотой, позабыв при этом дать совесть и душу.

– А он хорошенький, – протянула дама, нежно погладив Филиппа по щеке.

– Познакомьтесь, Шарлота Демар, – несколько запоздало представил свою спутницу герцог.

– Актриса, – добавила она, словно это был королевский титул.

– Мы зовем ее Мессалиной, ибо о ее похотливости ходят легенды. Не удивляйтесь, мой юный друг, – герцог панибратски обнял Филиппа за плечи и уж как-то совсем близко склонился к его лицу. – Мы все здесь имеем свои прозвища. Вон, например, Бролье, – он указал в сторону рослого, очень тучного мужчины болезненного вида с багровым лицом. – Мы называем его Бульоном, Ла Фара – Толстым раком, Носе – Пипкой, потом вы сами поймете почему.

– А как мы будем звать маркиза? – беспардонно влезла Шарлота.

– Сначала нужно посмотреть, каков он в деле, – громко расхохотался только что подошедший смуглый денди, разодетый в красный камзол, украшенный яркими бантами и лентами.

– Это граф де Бланка, по-свойски мы окрестили его Веселой болтушкой, – пояснил монсеньер и, нежно обняв Филиппа за талию, заглянул в глаза. – Ну и как вам мои висельники?

«Действительно, общество мерзавцев, прикрытое роскошью и титулами. Куда уж там шпане с улицы Маре», – пронеслось в голове у Филиппа.

– Да вы не теряйтесь, маркиз, здесь ведь не Версаль, – заметив его смущение, подбодрил виконт де Полиньяк и громко объявил: – Господа! Прошу всех к столу!

В соседнем зале уже стоял накрытый стол, роскошно украшенный хрусталем и серебром. Гостям предложили замечательный биск из раков, черепаховый суп, салат из омаров и спаржи, палтус под креветочным соусом, филе мясо косули в соусе из мадеры, жареных фазанов, тетеревов, рябчиков, кабаньи ноги, запивалось все это великолепным шампанским и превосходным токайским вином. Слуги за столом отсутствовали, поэтому гости «ухаживали» за собой сами, запуская руки в тарелки.

– А теперь, господа, балет, – объявил хозяин дома уже изрядно подвыпившей публике.

Такого Филипп точно не ожидал, импровизированную сцену стали заполнять голые музыканты, под первые скрипичные аккорды появились артисты в костюме Адама и стали танцевать удивительный танец плоти.

Герцог Шартский привлек к себе сотрапезницу, срывая с нее одежду, давая тем самым сигнал к началу любовных утех. Разогретые танцами и вином мужчины с веселым смехом стали задирать дамам юбки. Филипп оказался в крепких объятиях мадам Лонгвиль и одной из танцовщиц. Дамы яростно срывали с него одежду, словно он был тряпичной куклой. Маркиз в некотором недоумении разглядывал пары, которые без стыда, при свете сотен свечей, самозабвенно занимались своим делом на ковре, стульях, столе и диванах. Но молодость взяла свое, и Филипп, почувствовав возбуждение, накинулся на мадам Лонгвиль.

Уже много позднее он испытал очередное жизненное разочарование и с горечью подумал: «Есть две трагедии в человеческой жизни – не достигнуть своих целей и достигнуть их».

1988 г. СССР. Москва

Федор неожиданно для всех, и прежде всего для себя, стал любящим, заботливым и нежным отцом. Он накупил кучу игрушек, совсем замучил Мишку просьбами о распашонках, пеленках и комбинезончиках, сам купал девочку, качал ее на руках, пел песни, вскакивал по ночам, стоило ей подать голос. Катя тихонько радовалась. Ей казалось, что он любит дочурку, потому что это плод их совместной любви. И ничего, что он, как прежде, бывал зол и агрессивен. Зато Федор стал чаще бывать дома и даже разговаривать с ней. И не страшно, что эти разговоры только о дочери, ведь малышка их объединила.

Нина Сергеевна мучилась и страдала из-за вынужденной разлуки с сыном. Ей было горько сознавать, что ее ребенок вырос и больше не нуждается в ней, и самое главное, его выбор больше не был в ее пользу. Теперь все новости о сыне приносила Света, которая изредка проведывала брата. Дочь медленно, но верно, капля за каплей, внушала матери, что нельзя ставить мужчину перед выбором между женщиной, родившей его, и женщиной, родившей ему ребенка. Нина Сергеевна и сама понимала это, но ревность и дух соперничества не давали ей покоя. Внутренний голос подсказывал, что затянувшаяся размолвка может превратиться в огромную пропасть, которую уже не преодолеть, а сейчас, с рождением внучки, появился шанс. Сейчас им всего лишь надо было воспользоваться маленьким, хрупким веревочным мостиком…

Нина Сергеевна не стала звонить сыну, а просто в один из воскресных дней с заранее приготовленными, исключительно для внучки и сыночка, подарками явилась к ним домой.

– Здравствуйте, – дверь ей открыла Катя, с мокрыми руками, слегка растрепанной косой и красными от недосыпа глазами.

«Осунулась, похудела», – что-то похожее на жалость колыхнулось в душе свекрови.

– Кать, кто там? – в прихожей появился Федор. – Мама?

– Сыночек! – она не удержалась и бросилась ему на грудь, словно он только что вернулся с войны. – Растим вас, растим, – она рыдала, не скрывая своих чувств, – а потом, в старости, даже стакан воды некому принести.

– Мам, ну зачем ты так? – Федор еще сильнее прижал мать к себе.

– А что, нет? Даже не позвонил ни разу, не спросил. А может, я уже умерла?

– Прости, прости, – Федор гладил ее по голове и чувствовал себя виноватым и счастливым одновременно.

– Ладно, – Нина Сергеевна вытерла слезы и посмотрела на Катю. – Показывай! – приказала она.

Ее провели в спальню, где у окна стояла деревянная детская кроватка. Женщина склонилась и долгим взглядом изучала младенца, потом умелыми руками взяла девочку и, положив на широкую супружескую кровать, распеленала. Маша проснулась, оглядела взрослых и тихонько, не напрягаясь, подала обиженный голос, прекрасно понимая, что незачем прилагать особых усилий, «любящая бабушка и штаны на сахар променяет». Так и случилось, ее тут же подхватили теплые, нежные руки.

– Наша порода! – вынесла вердикт бабушка и прижала малышку к себе. – Маленькая моя, это я, твоя бабулечка.

Катя с Федором облегченно вздохнули.

– Как ты без меня жила? Тебя никто не обижал? – сюсюкала Нина Сергеевна, искоса поглядывая на невестку. – Ты мне только скажи! Я им всем покажу, где раки зимуют!

Федор засмеялся, Катя тихонько улыбнулась.

– Так! – не спуская с рук ребенка, начала новоиспеченная бабушка. – Это кто же додумался поставить детскую кровать у окна? – и она грозно посмотрела на Катю.

Девушка опустила глаза.

– А в чем дело, здесь света больше, – вмешался сын.

– Света им много! А то, что ребенку здесь дует? Да, моя маленькая? Никто о тебе не позаботится, кроме бабушки, – она поцеловала девочку в розовую, нежную щечку и начала командовать. – В общем, так, тумбочку поставь сюда, кровать сдвинь, лампу перенеси…

Катя с Федором молча следовали ее указаниям, сын был рад восстановленному миру и не хотел нового скандала, и потом, у его девочки должно быть все – мать с отцом, любящая бабушка и… – настроение опять стало портиться.

Удовлетворившись перестановкой в спальне, Нина Сергеевна, все так же прижимая Машу к себе, словно ее кто-то пытался отнять, пошла проверять «порядок» дальше.

– Здесь пыль! – она залезла за батарею. – У вас, между прочим, теперь ребенок.

– Так, а это что? Почему бутылочки не накрыли марлей? Это борщ? – женщина открыла кастрюлю. – Тебе нельзя есть красное, у ребенка может начаться аллергия! – все свои многочисленные претензии она высказывала молчаливой невестке.

Мир воцарился! Нина Сергеевна стала каждые выходные пропадать у сына, возиться с внучкой и «воспитывать» Катю.

– Почему пеленки не погладила?

– Вот, творог ешь, – она выкладывала в тарелку деревенский продукт с рынка, добротно заливала сметаной и подавала невестке. – Ребенку нужен кальций! – безапелляционно заявляла Нина Сергеевна и контролировала, чтобы все было съедено.

Катя безропотно давилась «витамином».

– Это суп? Почему мяса мало? Это рассольник? Почему жира много? Где сыр? – свекровь открывала холодильник. – Феденька любит сыр, да и тебе полезно.

На Катю ее набеги действовали, как проверка народного контроля, но она терпела, во-первых, потому что видела, как рад муж общению с матерью, во-вторых, Нина Сергеевна действительно души не чаяла в Машеньке. И потом, свекровь подолгу гуляла с девочкой на улице, давая ей возможность выспаться.

1985–1986 гг. США. Коннектикут

У каждого человека есть своя ахиллесова пята, и если в нее попасть, то…

Для Маши мир рухнул, последняя надежда увидеть Федора разлетелась на мелкие осколки, и их уже не собрать. Если бы всю ее горечь и страдания можно было разделить на всех жителей планеты, то не осталось бы ни одной улыбки.

Время вдруг стало тягучим и липким, чувства притупились настолько, что мир едва проглядывал сквозь черную пелену. Маша вдруг ощутила общую анестезию всего тела: нет ни запахов, ни звуков, ни вкуса, ни желаний, и только мысли копошились, как адский клубок змей.

Она устала мучаться, и бороться тоже устала. В свои юные годы, еще не успев пожить, Маша уже оказалась на руинах собственной жизни. Разрыв эмоциональной связки оказался губительным, она так довела себя, что уже не могла подняться с постели, мышечная скованность не давала возможность самостоятельно передвигаться. Еда, которую пыталась впихнуть в дочь Надежда Николаевна, тут же выходила обратно, словно организм отвергал все, что шло ему на пользу. Маша худела на глазах, от нее не осталось не только лица, но и тела. Но больше всего родителей беспокоила ее полная безучастность ко всему происходящему, девочка перестала говорить и все время находилась в состоянии полудремы, словно поломанная кукла, у которой безжалостный кукловод оборвал все нити.

Врачи только разводили руками и предложили пройти более тщательное обследование в одном из частных госпиталей Коннектикута.

Алекс вместе с женой проследовали за любезной секретаршей в уже знакомый кабинет доктора Хенца.

Профессор Хенц, добродушный мужчина лет пятидесяти, со щечками хомячка и пронзительными глазами, в самый первый день их печального знакомства туманно сообщил, что состояние пациентки критическое, и пока он не проведет необходимое и тщательное обследование, ничего конкретного сказать им не может. И вот сегодня он сам пригласил их. Родителей сразу насторожил тот факт, что в кабинете присутствовал еще один человек, высокий, спортивного вида, в белом халате.

– Прошу вас, познакомьтесь, это мой коллега доктор Фрайдер.

Мужчина поднялся и протянул руку.

– Кофе, чай? – продолжал любезничать профессор.

– Нет, нет, – Надежда Николаевна испуганно схватила мужа за руку.

– Ну что ж, – Хенц вздохнул. – Новости не очень хорошие. Но! – он постучал карандашом по столу. – Не безнадежные. У вашей дочери рак.

– Боже! Нет! – женщина заплакала, уткнувшись мужу в плечо.

– Позвольте мне, коллега, – Фрайдер поднялся и стал ходить по кабинету. Его мужественное лицо внушало доверие. – У ваше дочери рак. Плюс сильнейшее нервное истощение, – он остановился и посмотрел на растерянных родителей. – Рак – это болезнь души, и возникновение его еще не изучено в полной мере. Проработав в этом направлении почти двадцать лет, я пришел к выводу, что нельзя бояться болезни, нужно бороться! Медицина сейчас располагает достаточно эффективными методами лечения этой «заразы», – как мог, успокаивал Фрайдер. – Но в вашем случае проблема состоит в том, что у девочки сильнейшее депрессивное состояние. Мы будем работать вместе с психологом, это замечательный доктор, к сожалению, она не смогла присутствовать сегодня, но у вас еще будет время с ней познакомиться. – Он остановился перед Надеждой Николаевной. – Но и ваша помощь необходима. Никаких слез! Вы слышите? – доктор повысил голос. – Девочка должна получать только положительные эмоции и положительную информацию! Постарайтесь пробудить у нее интерес к жизни. Она должна стать борцом!

– Но как? – Надежда из последних сил пыталась унять слезы. – Она же ни на что не реагирует, словно живая мумия.

– Нужно сделать все возможное.

– И невозможное тоже! – добавил профессор.

– Доктор, надежда есть? – тихо спросил Алекс.

– Надежда есть всегда!

Надежда Николаевна сидела у кровати дочери, она и сама уже превратилась в тяжело больного человека. От былой красоты остались осколки. Беда навела свои краски: черные круги бессонницы, красные прожилки от вечных слез и решетки морщин, словно заковавшие ее в цепи. Но то, на что походила ее дочь, не поддавалось никакому описанию. Девочка, при росте сто шестьдесят пять сантиметров, весила тридцать два килограмма. Полное отсутствие волос, бровей и ресниц, глаза ввалились, словно их втянули вовнутрь, а вместо губ была лишь запавшая, тонкая прорезь.

Когда она впервые увидела залысины на голове дочери, то просто упала в обморок. Доктор Фрайдер, в свойственной ему манере, как мог успокаивал женщину:

– Это последствия химиотерапии. Поверьте, все восстановится.

Она поверила, потому что очень хотела верить, но надежда угасала с каждым днем. Маша, обвешанная кучей проводов и пластмассовых трубок, словно бабочка, попавшая в паутину, уже практически не приходила в себя. Матери хотелось оборвать эти путы, прижать свою дочь к себе и бежать, бежать…

«Что же мы натворили?! – в очередной раз корила она себя. – Если бы только можно было все изменить!»

Надежда Николаевна вспомнила эпизод из прежней, счастливой жизни. Маше двенадцать, и она еще беспечна, любопытна и открыто радуется каждому дню.

– Ма, нам в школе задали сочинение на тему: «Если бы вам дали возможность изменить одну вещь в своей жизни, что бы вы изменили?» – она с интересом ждала ответ.

– Ничего, – не задумываясь, ответила мать.

– Почему?

– Если бы я изменила хотя бы один эпизод, в моей жизни не было бы тебя!

Тогда это было самое короткое сочинение в жизни ее дочери и самая плохая отметка.

Надежда Николаевна была дочерью иммигрантов в третьем поколении, но, несмотря на это, прекрасно говорила и писала по-русски, знала историю, нравы и быт своего народа. Еще когда она училась в университете, ей предложили работать в ЦРУ, ее знания во времена, когда карта пестрела красными звездочками и шла непрекращающаяся война не только за территории, но и души, были очень востребованы. Девушка пошла работать в разведку из политических убеждений, тоталитарный строй был неприемлем для нее по сути.

«Да, конечно, и в Америке не все так гладко и демократия не безгрешна, но это пока лучшее, что удалось придумать людям», – убежденная в своей правоте, она отправилась в подготовительный лагерь. Процесс подготовки молодой, амбициозной Надюше понравился. Их учили выживать там, где невозможно было выжить. Преподавали иностранные языки, криптографию, психологию, радиодело и все виды вооружения. Им объясняли, как знакомиться с нужными людьми и поддерживать с ними связь, как уходить от слежки и заметать следы.

Студенты называли друг друга только по именам, и так как саму Надю в то время звали Рита, то не нужно было иметь большого ума, чтобы догадаться, что и остальные совсем не те, за кого себя выдают. Студенты старших курсов исчезали так же внезапно, как и появлялись новички, без прощальных посиделок, почти по-английски, но никто не задавал вопросов, и уж тем более не обижался. Одним из новеньких и был Алекс – Александр – Рой. Никаких любовных интрижек не должно было быть, но, как ни странно, судьба оказалась к ним благосклонной и молодые попали в самый закрытый отдел – Оперативный директорат, который занимался планированием и осуществлением операций по всему миру. Вместе с молодым мужем Надежда неплохо потрудилась на благо демократии. Она ни разу до сего времени не усомнилась, что исполняет свой долг, и гордилась этим.

Если бы Надежда Николаевна знала, что за ее амбиции придется расплачиваться дочери, то никогда не сделала бы этот шаг.

Оперативники ЦРУ появились в Москве под крышей американского посольства вслед за созданием самого управления. Посольская резидентура задумывалась как основной исполнитель разведывательно-подрывной деятельности спецслужб на территории СССР. Восьмидесятые годы были переломными для Москвы, и Вашингтон это чувствовал. Морозовых отправили в Россию, в их функции входило проведение акций технической разведки. Но в Москве им не повезло. КГБ вскрыло и разоблачило около тридцати шпионских операций спецслужб, досталось также немцам и французам. Причем раскрыты были особо оберегаемые и тщательно законспирированные высокооплачиваемые агенты. К концу марта 1984 года не осталось сомнений в провале. Источники информации стали пересыхать, успешно работавших информаторов арестовывали, многие связи были утеряны, и даже электронная прослушка обезврежена. Морозовы едва успели унести ноги.

Маша последнее время ощущала себя в каком-то вакууме, мысли, которые раньше поедали ее, исчезли, оставив звенящую, черную пустоту. Она чувствовала дикую усталость от того, что зависла где-то в безвременье. Ей хотелось одного, чтобы эта пустота отпустила ее, подарив долгожданный покой.

И вдруг тьма стала вращаться все быстрее, и Маша увидела маленькую светящуюся точку. Точка разрасталась, превращаясь в огромный поток света, и девушка как-то сразу ощутила прохладный, свежий ветерок, который ласково пробежал по лицу. Она огляделась и обнаружила себя на дне глубокого и узкого ущелья, взгляд сам потянулся в небо, где в ярких лучах солнца, окруженный величественными верхушками снежных гор, завис монастырь. На самой высокой монастырской стене стоял Федор и махал ей рукой.

– Маша! Поднимайся, я тебя жду!

До счастья было рукой подать, но тут опять стала опускаться вязкая тьма.

– Я не вижу тебя! Ты где? – в ужасе закричала Маша, закрученная липкой, черной воронкой.

– Тикс! Монастырь Ти-икс!

Девушка внезапно очнулась, открыла глаза и впервые за столь долгое время осмысленно посмотрела на мир.

– Машенька, – Надежда Николаевна, сидевшая рядом, сразу же уловила этот едва заметный проблеск в глазах дочери.

– Мама, – женщина вздрогнула, это было первое слово, произнесенное девочкой за эти несколько ужасных месяцев. И хотя голос был слаб и еле слышен, но для матери он звучал громче духового оркестра.

– Да, да мое солнышко, – Надежда Николаевна склонилась к изголовью.

– Отвези меня в Тикс, – слова давались ей с большим трудом.

– Куда?

– В Тибет… монастырь Тикс… Меня там ждет Федор.

– Конечно, – женщина еле сдерживала слезы. «Она просто бредит». Надежда Николаевна взяла Машу за руку. – Вот поправишься, и мы обязательно поедем. Ты только поправляйся!

– Не потом… Сейчас, – девушка опять провалилась в забытье.

«Бедная девочка… Но кто же знал?» – мать горько заплакала.

А Маша теперь, каждый раз открывая глаза, умоляла отвезти ее в Тикс.

– Тикс, Тикс, – Алекс вместе с женой сидел за столиком в буфете госпиталя. – Она все время это повторяет. Что бы это значило?

– Девочка бредит, – жена устало опустила голову.

– Ну не скажи, я навел кое-какие справки, и вот что я выяснил, – он достал смятый лист бумаги. – Один из первых монастырей Ладака, основан в VIII веке, висящий между небом и землей, на высоте 14 537 футов, – читал мужчина, – занимает высочайшее место в Гималаях, – он поднял глаза. – Откуда она узнала про это место?

– Алекс, и ты туда же? – Надежда Николаевна заплакала.

– Немедленно прекрати! – он слегка повысил голос. – Тебе не кажется, что мы настолько невнимательны к собственным детям, что потом горько раскаиваемся. Бред, фантазии! Мы считаем, что она еще маленькая, чтобы что-то понимать, чего-то хотеть, на чем-то настаивать! Ведь так мы думаем о собственной дочери? И ее дружба с этим мальчиком казалась нам детской забавой… А что вышло? – сдавленно спросил он. – Нет! Наши дети мудрее нас! И мы должны! Мы просто обязаны напрягать весь свой слуховой аппарат, чтобы услышать их!

– Можно? – его монолог прервал профессор Хенц, присевший к ним за столик.

– Конечно, – Алекс попытался улыбнуться.

– Доктор… – Надежда Николаевна посмотрела на него с мольбой.

– Мне тяжело это говорить, – в его голосе звучала неприкрытая скорбь, – но мы бессильны, – старый профессор опустил глаза. – Метастазы задели жизненно важные органы, болезнь распространяется с неимоверной скоростью… – Он развел руками. – Честно говоря, я впервые встречаюсь с такой прогрессией, и самое главное, ее организм отвергает все лекарственные препараты. Пусть вам не покажутся странными мои слова, – доктор перевел взгляд на Алекса, – но у меня такое чувство, что эта девочка просто не хочет жить.

– Вы хотите сказать? – Надежда Николаевна в ужасе закрыла рот ладошкой, но слова уже вырвались и безмолвно повисли в воздухе.

– Да.

– Сколько? – Алекс плотно сжал кулаки.

– Несколько недель.

Надежда Николаевна заплакала навзрыд.

– Мне очень жаль, – доктор поднялся. – Сейчас попрошу кого-нибудь принести вам успокоительное.

– Подождите, – остановил его Алекс. – Вы ведь знаете, что девочка постоянно просит отвезти ее на Тибет?

– Да, – Хенц присел.

– Как вы думаете, мы можем ее забрать из клиники?

Женщина перестала плакать и подозрительно посмотрела на мужа.

– Как врач, я не могу вам разрешить сделать это, без надлежащей медицинской помощи срок ее жизни будет значительно сокращен. Но как человек, как отец… – он смотрел прямо в глаза собеседника. – Знаете, если бы мы могли относиться к смерти, как к рождению, уход близких людей не был бы таким удручающим, да и сам умирающий не испытывал таких мук. Мирная смерть – это великий дар! – доктор вздохнул. – И, наверное, это единственное, что вы еще можете для нее сделать, – он поднялся. – Извините.

– Алекс, что ты задумал?

– Мы отвезем ее туда, – твердо и безапелляционно произнес мужчина.

– Но она же умрет?!!

– Да! Но пускай она хотя бы умрет счастливой…

Через три дня Алекс Морозов, закончив все необходимые приготовления, в кабинете доктора Хенца подписывал надлежащие документы о том, что берет на себя всю дальнейшую ответственность.

– Вы мужественный человек, мистер Морозов! Не знаю, смог ли бы я поступить так же в такой ситуации…

– Не дай вам Бог оказаться в такой ситуации, – искренне пожелал Алекс.

– Желаю вам удачи! – профессор протянул руку.

– Спасибо! Она нам понадобится.

Хенц устало опустился в кресло. Он встречался со смертью довольно часто, но так и не смог к ней привыкнуть, каждый раз болезненно переживая чей-то уход и каждый раз радуясь чьму-то возвращению. Он любил свою работу. Он ненавидел свою работу. «Еще одна смерть, а может, и не одна, – он с горечью в сердце проводил взглядом сгорбленную от горя фигуру Алекса. – Как они будут жить? Ведь нет тяжелее наказания для родителей, чем пережить собственного ребенка!»

1717 г. Франция. Париж

Филипп, не желая никого будить в столь поздний час, вошел в свой дом через черный ход.

– Все шляешься? – позади него, прикрывая свечу, стоял Джо.

– А ты, старина, почему не спишь?

– Заснешь тут! Где ты был два дня? – шипел он, боясь сорваться на крик.

– Молодость, молодость, старина, – Филипп обнял старого верного друга, отца и учителя.

– Мадам извелась, – выговаривал Джо. – Маркизу опять было плохо.

– Что случилось? – лицо Филиппа сразу стало серьезным.

– А ты появляйся пореже, так, может, вообще на наши похороны попадешь, – старик отвесил ему подзатыльник. – Я-то ладно, бог со мной! Но мадам!

– Джо, не набрасывайся на мальчика, – на лестнице возникла хрупкая фигура мадам Обинье, укутанная в легкую шаль.

– Вот так всегда, – уже громко проворчал старик. – Всыпать бы ему.

– Матушка, в чем дело? Почему вы еще не спите? – Филипп поцеловал мадам в щечку и встревоженно посмотрел в глаза. – Как маркиз? Доктор был?

– Мэтр Марье приезжал.

– И что?

– Пойдем, – она взяла его под руку и провела в гостиную.

– Матушка, не пугайте меня. Что с отцом?

– Старость, мой мальчик. Старость, – грустно вздохнула мадам Обинье, присев на диван.

– Почему вы до сих пор не спите? У вас круги под глазами, нужно лечь в постель. Пойдемте, я провожу вас.

– Присядь рядом, – мягко попросила мадам. – Я давно хотела поговорить с тобой.

– В такой час? – удивился он, но все равно послушно сел.

– Я тебя практически не вижу, ты все время где-то пропадаешь. Ну да ладно, ты прав, это молодость, – она с любовью провела по его волосам. – Мне вот тоже кажется, что еще вчера я беспечно бегала по родительскому дому, играла в куклы, пряталась от отца, чтобы не ложиться рано в постель. А сегодня уже тяжело подниматься по лестнице, и буквы в книгах непослушно расплываются, и руки не слушаются…

– Матушка, вы чудесно выглядите, и вы еще так молоды! – Филипп поцеловал ей руку.

– Главное, как я себя чувствую. – В ее взгляде сквозила неприкрытая грусть, которую она, впрочем, тут же попыталась сменить на спокойствие. – Но я не жаловаться тебя позвала. Молодость пролетает слишком быстро, и все еще кажется, что будет – Завтра, но внезапно ты осознаешь, что все уже – Вчера. – Она нежно взяла его за руку. – Ты уже вырос, ты красив, умен и к тому же богат.

– Матушка, к чему эти комплименты посреди ночи?

– К тому, что ты завидный жених, но мне почему-то кажется, что ты не торопишься создать семью.

– Милая моя матушка, – рассмеялся Филипп. – Неужели вам не терпится поскорее от меня избавиться? Ну, представьте себе, в вашем доме появиться какая-то дама и будет вас же учить, как вам жить.

– Зато я наконец-то услышу детские голоса, а ради этого я готова терпеть все.

– Вам, конечно, знаком господин Мереваль?

– Знаком, я так понимаю, пока ты не расскажешь мне все парижские новости, не успокоишься?

– Наберитесь терпения, матушка, все это имеет непосредственное касательство к затеянному вами разговору, и раз уж вам все равно не спится, позвольте мне тщательно обосновать мой ответ, – настоятельно попросил Филипп. – Так вот, известный вам господин Мереваль, застав свою жену с молодым офицером, между прочим, в собственном доме, спокойно попенял: «Как вы не осторожны, сударыня», – и так же спокойно удалился, а его жена, не уступая ему в выдержке и хладнокровии, несмотря на беспокойство любовника, продолжила свои игры.

– Извини, но я все же не понимаю, какое отношение имеют все эти пошлости к нашему с тобой разговору, – строго посмотрев на сына, потребовала ответ мадам Обинье.

– Матушка, эти истории спокойно пересказываются друг другу со смехом. Неверность, измена теперь называются хорошим вкусом и срывают бурные аплодисменты. Неужели вы хотите, чтобы и я стал героем подобных курьезов? – Филипп посмотрел маркизе прямо в глаза. – Когда я встречу женщину, которая будет обладать хотя бы половиной ваших достоинств, то я немедленно попрошу у вас благословения.

– Льстец, маленький хитрый льстец, – она поцеловала его в лоб. – Ты умеешь разговаривать с женщинами. Ну, хорошо, пойдем спать.

1995 г. Россия. Москва

– Папулька пришел! Папочка! – дочь уже в прихожей повисла у Федора на шее. – Я так соскучилась! А где ролики? – она разочарованно посмотрела на папины руки, в которых ничего не было.

– Машуля, я куплю их обязательно, до лета ведь еще далеко, – виновато оправдывался Федор.

– Ну и что? Ты обещал! – она обиженно надула губы.

– Прости, прости, завтра обязательно куплю, – он обнял дочь за плечи.

– Значит, признаешь, что виноват? – Маша хитро прищурилась.

– Признаю, – он был бессилен перед теми, кого любил.

– Тогда купи мне еще сумку.

– Маленькая вымогательница! – засмеялся Федор. – А как в школе дела? – он присел на диван, и дочь прыгнула ему на колени.

– Добрый вечер, Феденька, – в комнату вошла Катя и, нерешительно обняв мужа, поцеловала его в щечку. – Кушать будешь?

– Нет, я уже поел, – сухо бросил он и опять обратился к дочери: – Так как в школе дела?

– Все нормально, – девочка засмущалась.

– Все нормально, – подтвердила Катя. – Если не считать того, что меня вызывали к директору.

– Вот как? – Федор перевел взгляд на дочь, требуя объяснений, но та упорно молчала.

– Хулиганка, гадости на стенках пишет, – пришла ей на помощь мать.

Федор громко рассмеялся, но тут же взял себя в руки.

– Я даже не знаю, что сказать, – еле сдерживая улыбку, он строго посмотрел на дочь. – Как ты могла?

– Когда нечего сказать, говорят, что думают, – не осталась в долгу Маша.

– Ну вот! – всплеснула руками Катя. – С ней невозможно разговаривать.

– Мам, пап! Ну все, хватит! Сказала же, что больше не буду, вы лучше загадку отгадайте: без рук, без ног, на бабушку скок.