Заносы Тропин Борис

Эметечек

Слежу я за американцами, как обычно, безо всякого злого умысла, а единственно, чтобы они чего не натворили без нашего ведома, и вдруг – ЧП! Эти янки напали на наши рыболовецкие суда! То есть напали они не только на наши, а вообще на всех, кто ловил рыбу в их территориальных водах, но китайцы – в одну сторону, японцы – в другую, корейцы – в третью, а наши замешкались. То ли капитан в преферанс играл, то ли боцман с похмелюги – черт их знает! А может, все трезвые и как раз трал выбирали. Очухались, а на них уже вовсю катер береговой охраны прет. Они удирать. Катер за ними. Вдобавок вызвали вертолет. Он давай сверху взрывпакеты бросать – стоять, мол, так растак! Не тут-то было. Наших ребят американскими взрывпакетами не испугаешь – им свое начальство страшней. Удирают изо всех сил. И хотя скорость не та, все же два судна успели выйти за пределы территориальных вод, а третье сцапали. Черт-те что!

И главное, несправедливо! Весь мир знает – раньше вообще все это наше было: и Аляска, и Алеуты, и Калифорния, может, и еще что, просто мы уже не помним. Но из Калифорнии нас частично выперли, частично мы ее продали, Аляску и Алеуты вообще за бесценок отдали. Но традиции-то остались! Вот мы туда по старой памяти за рыбой и шастаем. Что же здесь предосудительного? Тем более, мы союзники по последней войне! А вот то, что туда китайцы, японцы, корейцы ходят воровать нашу бывшую рыбу – это неправильно! На это американцам и надо бы в первую очередь внимание обратить, как мы считаем. А они к своим союзникам придираются!

В общем, наплевали янки на историческое прошлое и арестовали наш траулер.

Я все, как положено, записал, перевел – надо идти докладывать, но…

Не могу понять главного – как называется арестованное судно. На слух воспринимается как «Эм-течек», или «М. Течек», или «Эмэтечек». Что бы это значило? Что это вообще такое? То ли это одно слово, то ли два, то ли аббревиатура? Ума не приложу!

Обратился за помощью к офицерам-разведчикам. Все, кроме Леши, наморщили лбы, начали думать. Леше некогда – он справку по Алисе заканчивает.

– «М» – это, наверное, имя, – предположил Толик, – а «Течек» – фамилия. Допустим, Михаил Точкин, или Дочкин, или что-то вроде этого.

– Да, похоже, так, – глубокомысленно кивнул Витя.

И остальные, вроде, согласились.

К счастью, Саша Матвиец подошел. Я – к нему. Саша английский лучше всех в батальоне знает. И вообще, он парень хороший, хоть и западник – в смысле, родом с Западной Украины. Но учился в Харькове, а в общежитии жил в одной комнате с англоязычными неграми. Придет время – мы и им скажем спасибо за знания.

Слушал Саша запись, слушал – никак! Бьется разведка – не может разгадать загадку. Не похоже уж очень на фамилию это «Течек» или «Течик», или «Точек», или черт его знает как!

– Ну и что, что не похоже, – возражает Толик, – а может, это чукотский художник или казахский акын. Может, это вообще женское имя – Мария Течек?

Саша вздохнул и снова стал напряженно вслушиваться в запись.

– Все-таки мне кажется, что это одно слово – «Эметечек», а вот что это такое?

И все руками развели – тогда вообще не понятно.

Мне деваться некуда. Надо идти докладывать. Постучал, вошел, шлепнул валенком об валенок.

– Товарищ майор, в территориальных водах США арестовано наше судно…

– Что такое?! – Буба аж подпрыгнул на своем стуле. – Все подробно и по порядку!

– Никого не трогали, товарищ майор, ловили рыбу. Их там полно было: и наши, и китайцы, и корейцы, и японцы. А тут, откуда ни возьмись, береговая охрана. Все в разные стороны, а наши то ли слишком увлеклись, то ли машины слабые, но все равно. «Заря Востока» в одну сторону, «Смелый» в другую, а третье судно сцапали. Только что сообщили: рыба конфискована, капитан в тюрьме, траулер на приколе в Номе.

– Да-а, влипли! – посочувствовал майор. – Как судно называется?

– Э-э… Они его называют «Эметечек» или «М.Течек».

– Как? – удивился начальник.

– «Эметечек».

– Так это же не наше судно! Это, скорее всего, корейское или японское. Эм-е-те-чек, – задумчиво произнес по слогам. – Конечно, японское. Ты что, не чувствуешь? «Эм-е-течек». Тебя никто не заставляет переводить с японского, но чувствовать надо!

– Так точно, – говорю, – надо. Но капитан Кузнецов, а приписано к Владивостоку.

– И называется «Эметечек»?! – вспылил Буба. – А я как докладывать буду?! Береговой охраной США арестовано и отконвоировано в Ном советское рыболовное судно «Эметечек»?! Что они там обо всех нас подумают?! Не можешь сам перевести – позови Матвийца!

– Только что ушел. Полчаса вместе слушали – и без толку. Никто не может понять, что это такое. Ничего в голову не приходит! Может, это какой-нибудь казахский акын, может, очень заслуженный чукча, может, татарский поэт или азербайджанский писатель? Может, какой-нибудь выдающийся деятель из братской Монголии или венгерский композитор. Мы же их всех не знаем! Огромный соцлагерь, полно разных народов, таланты девать некуда!

– Девать есть куда! – махнул рукой Буба. – А вот знаем мы о них, действительно, мало. Читаем недостаточно, в театры не ходим – здесь не Москва! – майор вздохнул и нахмурился. – Но выяснить, кто он такой – этот М.Течек, обязаны! Так что иди и думай! И все пусть думают!

Армейское начальство не поймешь! То – думать не мое дело, то – иди и думай!

– Всем приказано думать, – объявил в большой комнате и снова надел наушники.

– Только без меня! – оградился ладонями Леша. – У меня справка на подходе.

Стали думать без Леши – результат тот же.

Бьется разведка, а никак – не может определить названия судна своей страны. Даже зло берет. На американцев, естественно. Нашли на кого наброситься! Лучше б «Зарю Востока» сцапали!

Целый день я бился и ничего не придумал. И никому ничего путного в голову не пришло. Ну кто же он такой, этот странный «Эметечик»? Или «М.Течек»? Кто он по национальности и что совершил? Или она? Может, это вообще американская или южноафриканская коммунистка, томящаяся в застенках апартеида! Я даже представил себе эту гордую красавицу Мэри Течек, бросившую вызов миру капитала, и отчаянно захотелось написать ей письмо дружбы. Но из приемного центра позвонил Саша Матвиец:

– Мы твой ребус разгадали! Забегай на минутку, сам посмотришь!

Я скорей на ПЦ. Саша хитро улыбается. Хватаю свежую, только из БПА «портянку», а на ней ясными латинскими буквами: «Armaturschik».

Ну и великий английский язык – это ж надо, как слово изуродовали!

А с другой стороны, какой только мудак, прости господи, догадался рыбацкую коробку арматурщиком обозвать?!

Борзею

Года не прослужил, чувствую: борзею. Борзею-у-у не по дням, а по часам! И что такое? Почему? При начальстве не встаю, честь никому не отдаю, с офицерами давно по имени и на «ты».

Морда толстая стала, жопа толстая. Хозвзвод меня раскормил мясом да сгущенкой. Я им американские песни записываю втихаря. Огромное спасибо всем, кто эти песни для нас пишет и исполняет, и вообще всем деятелям культуры США! В самоволку уже не бегаю – лень.

Одно утешает – не один я такой. Сидим в клубе, которым заведует мой дружбан из взвода связи Виталик по кличке Дед, чаи распиваем со сгущенкой. Входит комбат, за ним начальник штаба, замполит и еще кто-то. А нас там человек пять – рядовых и сержантов срочной службы, да я ефрейтор. Так даже не встал никто. Комбат, начальник штаба, замполит и еще кто-то стоят и смотрят на нас, вроде бы, ждут чего-то. И мы тоже сидим, пьем чай и ждем, когда они уйдут. А они стоят и смотрят, как мы сидим и чай пьем. Наконец, щелкнуло. Дед у нас самый умный – на юридический собирается поступать – первый догадался: мы ж, мол, еще в армии служим как бы, не демобилизовались, а это комбат, начальник штаба и замполит почти трезвый – они же наше начальство, и все почему-то смотрят на нас, и, вроде бы, вопросительно… Может, им чего надо, а спросить стесняются. Надо же как-то отреагировать. И стал медленно подниматься. А мы сидим, чаек прихлебываем, сгущеночку полизываем, чего они вообще сюда пришли, думаем. И чего это Дед поднимается так медленно и задумчиво? У нас все в порядке – ни на что не жалуемся. Пришли, посмотрели и до свидания отсюдова! А Дед встал и начал потихонечку выпрямляться, тут и у нас щелкнуло – мы же, вроде, в армии еще! Как бы на службе. С погонами. И во лбу звезда горит. Может, нам тоже вставать надо?! Дед уже почти выпрямился, стоит, покачиваясь, затылок чешет, может, думает, спросить у них, чего пришли. Мы чай допили, тоже думаем: подниматься или как?

Посмотрел комбат на нас, спросил что-то для разрядки напряжения, вздохнул – нет, подумал, здесь уже ничего не изменить – и ушел вместе со своей свитой.

Мы плечами пожали – чего приходили? – и тоже разошлись.

Вернулся я на свое рабочее место, глянул в зеркало – настроение испортилось! Матушка сызмальства наставляла: «Смотри, дураков у нас в роду не было – учись хорошо; жирных и тощих тоже – следи за собой!» И до армии я как раз вписывался во все наши родовые параметры. А здесь не понимаю, что творится! Самому неловко – испортил родословную! Морда, как у моржа задница. И с такой мордой ничего больше не остается, как борзеть дальше. Но дело не только в габаритах. Изменения какие-то происходят в организме то ли от местного климата, то ли от радиоактивной Амчитки, то ли еще от чего. Физиономия странная стала, туповатая, движения замедленные. Ученые утверждают: нечто похожее произошло с китами. Киты, как известно, не рыбы, а животные, они раньше по суше бегали, как волки, и похожи были на них. Побегали-побегали, а потом борзеть начали. На суше надо шустрить, пищу добывать, а они обленились и не хотят. Плюхнулись в воду и поплыли, рот разинут, планктон отцедят и сыты. Ни бегать, ни думать не надо. Красота!

И со мной что-то похожее происходит. Правда, слава Богу, пока не плавники, не ласты – пока руки и ноги. Но несколько раз уже хрюкнул нечаянно.

– Что это ты? – Егоров спросил подозрительно.

– Да так, что-то в горло попало, – отговорился.

Полгода всего отслужил! А дальше что будет?!

Явно превращаюсь. Но в кого?! С опасением смотрю на себя в зеркало, пытаясь понять. Нет, таких зверей я не знаю. Да и процесс этот длительный, может, еще и обойдется.

И дальше борзею. Американцев за врагов уже не считаю. Более того, при всех так и ляпнул, что я лично воевать с ними не собираюсь. И вообще, США и СССР – лишь тактические противники, но стратегические союзники! История тому доказательство.

– Как это?! – Толик заспорил.

– Историческая родина славян – территория между Вислой и Одером, германцев – за Одером. В результате демографического взрыва в центральной Европе славяне устремились на восток и северо-восток, германцы – на запад и северо-запад. И мы, и они, преодолев тысячи километров, встретились в Калифорнии. Два молодых государствообразующих народа северного полушария – русские и американцы – сошлись носом к носу, и что? Началась война? Как бы не так! Отличные ребята, договорились по-хорошему! А плохим мы бы нашу Аляску и не продали! И снова мы рядом, снова соседи. А поскольку дальше идти некуда, осваиваем космические маршруты. А на Земле у нас общая задача – поддерживать силовой баланс и порядок. Но только вместе и общими усилиями. По отдельности мы обязательно чего-нибудь натворим. И нас, и их сильно заносит! А то понавыдумывали себе врагов!

И в комнате стало тихо.

– Но присматривать за ними, конечно, надо, – тут же поправился я, – мало ли чего.

– Ты все-таки поосторожней! – снова предупредил Леша.

Прав он, пожалуй, – нельзя так раскрепощаться. Но, честное слово, СССР и США – стратегические союзники, а не враги! Я в этом абсолютно уверен. Даже несмотря на то, что они нашего «Эметечка» сцапали.

А изменения все заметней. В кого-то превращаюсь! Глаза жиром заплыли, ходить тяжело и не хочется. Не думал я, что от армии так толстеют. И ем, вроде, немного! С каждым днем все больше хочется в воду! Наверное, это гены. С детства плавать люблю. По несколько километров запросто проплываю – хорошо! Давно мечтаю с южного берега Крыма поплыть в Турцию. Разумеется, не в качестве предателя Родины, а просто заплыв на выживание. Там километров двести пятьдесят всего! Два дня на велосипеде спокойным ходом или даже один, если гнать с утра до ночи. Так то на велосипеде – в пыли, выхлопных газах, согнувшись! А то плюхнулся, вытянулся, водичка плещется, солнышко светит – красота! Устал руками махать – лег на спину, вздремнул. Ни машин, ни начальников! Запас жира у меня теперь большой – две недели без еды запросто продержусь. По пятьдесят километров в сутки – пять дней, и Турция! Рядом совсем! Правда, люди уже совсем другие живут – турки. Мы с ними постоянно воевали. Наверно, потому что они нас к морю не пускали. А русский человек без воды не может. Очень люблю воду! Вода – это жизнь! Даже здесь, как выйду, посмотрю на черные воды Берингова моря за сияющими белоснежными сопками – так бы разбежался, плюхнулся и поплыл, хоть кругом торосы и айсберги! Посмотрю-посмотрю на себя в зеркале – нет, на гражданке жить с такой мордой нельзя! В армии еще туда-сюда, на гражданке – нет. А дембель, хоть и за горами, но невысокими. Что делать? Домой путь закрыт. Там просто не узнают – таких, как я, у нас в роду не было! Но, если и правда в кого плавающего превращусь, в армии ни дня не останусь – ни прапорщиком, ни переводчиком. Сразу в воду и на юг! Может, еще вместе с Лешей поплывем, тюлени – ребята симпатичные, веселые. Через Берингово море, вдоль Японии, мимо Филиппин, Малайзии… Дальние страны посмотрим! Подворотничок подшивать не надо. Ни стариков, ни начальников. Красота! Индия – страна сказок. Всегда мечтал посмотреть. Почему – нет? Поплаваю вокруг, полюбуюсь. А потом к берегам Калифорнии махну. Охранять меня должны – уникальное явление! Может, и кормить бесплатно. Детям показывать: вот, мол, в школе учился неплохо, по непроверенным сведениям даже институт закончил, а в армии послужил – и теперь плавает да хрюкает в звании ефрейтора.

Очень хочется плавать! Полгода батальон в бане не был!

Удивил меня капитан Хайкин

Много мы о нем от стариков слышали – суровый, мол. Но капитан Хайкин, командир нашей роты, долго в отпуске был. А когда вернулся, куча дел накопилось, как это обычно бывает. Пришлось разгребать. Я к этому времени из казармы на большой Лешин стол перебазировался. В построениях участвовать перестал, подъем-отбой меня не касаются. Борзею.

В зеркало уже не смотрю – чему бывать, того не миновать – и дальше превращаюсь.

Выяснил капитан Хайкин, что числится у него в роте человек, а видеть он его еще не видел. И если так дальше пойдет, отслужу я свой срок, демобилизуюсь, а мой непосредственный командир меня так и не увидит. Непорядок! Солдат вроде бы есть, а вроде бы и нет – в жизни роты никакого участия не принимает. А все из-за того, что в батальоне кадровых переводчиков не хватает. Не принято у нас иностранные языки знать – вот никто и не знает. Даже в разведке. Одни мы с Сашей Матвийцом такие грамотные. Но ни Саша, ни я в армии оставаться не собираемся.

Неожиданно объявили учебную тревогу. Я к Бубе – бежать, мол, со всеми или как?

– Вот твое рабочее место! – начальник строго указал на аппаратуру. – И вот твоя служба!

– Есть! Понял!

Тем более, я уже и бегать разучился.

Сопризывники мои тем временем носятся по плацу, строятся, кому-то чего-то докладывают. В общем, служат. Смотрю я на них, отчасти завидую: оно неплохо по свежему воздуху побегать, пострелять, а с другой стороны – чего суетиться!

Неожиданно дверь открывается, влетает Саша Белов с двумя автоматами – и ко мне. Протягивает автомат, противогаз и подсумок.

– Это тебе!

– Да он тут от радости, что ему оружие доверили, перестреляет всех! – Толик говорит.

– Положено! Капитан Хайкин приказал! А рожки все равно пустые.

– Тогда ладно, – согласился Толик.

Противогаз я сразу в сторону отложил – на мою морду уже никакой номер не подойдет. Автомат – другое дело. Давно в руках не держал. Забавляюсь я с автоматом, входит майор.

– А это что такое?

– Вот, принесли, – отвечаю. – Капитан Хайкин приказал.

– Ну, так и поставь его в угол! Делом надо заниматься!

Такая служба – не дают автомат в руках подержать, даже без патронов. А какое тут дело?! Американцы сообщили, что полигон на Амчитке после вывоза оборудования будет законсервирован. Оборудование уже начали вывозить. Какой смысл теперь следить за ними? Тем более, эта информация, как я догадался из реплики майора, подтверждается и другими источниками. Надел я наушники, сделал серьезный вид и стал песни слушать. Очень помогают американские песни советским воинам выживать на Чукотке в суровых армейских условиях. Увлекся и про время забыл.

Вдруг чувствую: смотрит на меня кто-то спокойно и внимательно. Оборачиваюсь – капитан Хайкин. Поздоровался, поговорил с офицерами, ко мне подошел.

– Откуда призывались? – спрашивает.

– Москва, – отвечаю с гордостью в голосе.

Капитан на секунду задумался, с уважением качнул головой.

– Великий город-паразит.

«Ничего себе, – думаю, – советский офицер про столицу нашей родины!»

Дальше больше. Офицеры на обед ушли, а мы разговорились. Диапазон его интересов меня поразил и заставил поднапрячься, чтобы не ударить в грязь лицом – по крайней мере тем, что у меня на этом месте образовалось по причине метаморфоз. Стал он спрашивать про московские новости.

– Да вот, – говорю, – пишут, появилась очень хорошая книга о Ван Гоге Анри Перюшо… (Винсент?)

– Да, – спокойно говорит Хайкин. – Хорошая. Интересуетесь живописью?

– Ван Гог мой любимый художник.

– Если хотите, могу дать почитать.

Я и обалдел. На краю земли, под остаточным радиоактивным излучением, на камнях, где ни кустика, ни деревца, ни кислорода в нужном количестве, где уже через полгода с людьми мутации начинаются, строевой капитан о Ван Гоге читает! Смотрю я на своего командира, наудивляться не могу – что творится в Советской Армии! Кого здесь только нет! И я вот оказался нечаянно, и Хайкин уж не знаю, какими путями сюда попал! Но он-то не превращается! Значит, можно человеку на Чукотке выжить и ни в кого не превратиться! На вид он не грозный, не богатырь, а старики его побаиваются и уважают. Значит, можно сопротивляться этим метаморфозам? Значит, есть шанс вернуться домой человеком?

Большое впечатление произвел на меня командир роты капитан Хайкин!

Белая Алиса

Леша, большой тюлень, засиделся над своей справкой. Давно пора ее сдать. Начальник нервничает, а Леша опять отсрочки просит:

– Еще немножко, товарищ майор! Последние штрихи!

– Не тяни! Сколько можно! – Буба сердится. – Последний срок тебе даю. Через две недели не сдашь – получишь на орехи, и звания тебе не видать.

– Сделаю, товарищ майор!

У меня такое ощущение, что Леше просто жаль расставаться со своей «Алисой», но, с другой стороны, за нее ему светит капитанское звание.

Леша крупный и ладный старлей с крепким рукопожатием. Сам добротный и справку готовит добротную. У Леши самый большой стол в нашей комнате. Когда он его тащил, Толик, прикольщик, посочувствовал: «Леш, он тебя будет тяготить! Очень уж большой». «Не бойся, не будет», – ответил Леша и надежно обосновался за своим приобретением. С тех пор он стал как-то солиднее и внушительнее. Но как заметил тот же Толик, начал все больше походить на тюленя. Сидит за своим столом, добросовестно работает над справкой и вдруг задумается, уставится в никуда и где-то витает. Может, оттого, что он стал чаще задумываться за своим большим столом, и работа над справкой медленнее пошла. Но всему приходит конец.

Начальник вошел в нашу комнату мрачнее тучи.

– Старший лейтенант Михайлов, зайдите ко мне! – и вышел.

Ребята переглянулись – тон майора не предвещал ничего хорошего. Леша поправил портупею и отправился к начальнику.

Раскаты командирского гнева через тонкие переборки свободно проникали в нашу комнату, и все поняли – случилось что-то из ряда вон выходящее. Через двадцать минут Леша вернулся. Не реагируя на вопросительные взгляды сослуживцев, подошел к своему большому столу и бросил на него какой-то цветной журнал. Обреченно опустился на стул и, подперев голову руками, молча уставился на яркую обложку. Потом, словно очнувшись, глубоко и с болью вздохнул. Обвел комнату невидящим взглядом и грохнул мощными кулаками по большому столу.

– Ебицкая сила! Три года коту под хвост!

– В чем дело, Леш?! – повскакали со своих мест сослуживцы.

– Вот! – Леша кивнул на журнал, не желая к нему прикасаться.

– Да объясни ты, что случилось!

Леша раскрыл журнал и хлопнул по нему ладонью. Мы столпились вокруг. Во весь разворот журнала была изображена карта Аляски с Алеутскими островами, а на ней очень знакомые значки и линии. Надо всем этим большими яркими буквами алел заголовок: «White Alice».

Удивительно, что журнал этот не был сильно секретным или даже для служебного пользования. Его просто купил в киоске Джуно, наш человек. Непрямым путем журнал оказался в Союзе, и вот попал к нам.

Обидно! Ну, что им стоило подождать немного!

Так вот, походя, небрежно, бездумно хорошему человеку карьеру угробили! Нет все-таки у нас должного взаимопонимания, хоть мы и стратегические союзники. И вообще, нельзя так легкомысленно относиться к секретной информации!

Берите пример с нас! Мы самим себе ни в чем не признаемся! А вы?! Ну, куда спешите? Зачем?!

Письмо дружбы

Как библейский Экклезиаст, как английский философ Бекон и как многие другие, я, в свою очередь, тоже не могу обойти молчанием вопрос о знаниях. С предыдущими товарищами согласен и полностью разделяю их мнения. Но у меня в результате накопленного опыта и наблюдения армейской жизни сформировался свой вывод: меньше знаешь – крепче спишь, знаешь чуть больше – везде найдут, разбудят, с выпученными глазами – скорей! срочно! – поволокут на ПЦ. «Как бы ни война!» – думаешь спросонья. Но, если янки нанесли ядерный удар по центральной России, мы пока в безопасности, а вот если наши шарахнули по Анкориджу или Сиэтлу – нам здесь, советским шпионам, крышка! Но, слава Богу, никто никого не бомбил, обычная лабуда, а вся ночь кувырком, и днем уже не поспишь.

Саша Матвиец знал больше всех, и его постоянно таскали. Потом я пообвык, приноровился – меня стали.

Почиваю, как обычно, а большом Лешином столе. На полу по периметру шесть тарелок обогревателей излучают красноватое тепло. «Don\'t worry be happy…» – звучит приятная во всех отношениях песня. И будто я не на холодной советской Чукотке в шапке и тесных валенках, а в плавках на теплом пляже под Лос-Анджелесом.

Но недолго музыка играла! Стук, треск, гам, тарарам!

– Скорей! На ПЦ! Бегом! Перехватили важное сообщение!

И на холод, по снегу, под ветром, согнувшись в три погибели.

Спускаюсь в бетонный бункер приемного центра, а там человек пять около буквопечатающего аппарата столпились, хмурят лбы над каким-то длинным листом бумаги. Толик сегодня за главного. Как бы ни очередная хохма, думаю. Надо быть начеку.

– Посмотри! – Толик говорит. – БПА выдал портянку – разобрать ни хрена не можем! Может, вообще не по-английски?

Беру я эту широкую ленту, а на ней столбиком слова и фразы – текст, к позывным самолетов и моей Амчитке совершенно никакого отношения не имеющий. Язык английский, но смысл уловить не могу – слишком много незнакомых слов. А где и могу, слишком уж неправдоподобно получается. Даже переводить неловко. Может, это какой-нибудь шпионский шифр?! Хоть и не хочется показывать свою некомпетентность, попросил словарь. Поискал. В большом словаре Мюллера таких слов нет. Послали за Сашей.

– Товарищ лейтенант, – молодой ему сходу, – перехватили важное сообщение! Даже переводчик разобраться не может!

Взял Саша эту портянку, посмотрел и рот раскрыл. Потом закрыл. Почесал затылок, улыбнулся смущенно.

– Да-а-а…

– Смотри, здесь и адресата нет, – тычет пальцем в бумагу Толик. – Кому это послание? По смыслу можем догадаться? И вообще, что здесь?

Саша обвел всех смущенным взглядом.

– Это нам, – говорит.

– Как это?! – все опешили.

– Это они нам прислали, – повторил Саша.

– Не может быть?! – вся смена недоуменно уставилась на него. – Как это они могут нам послать?!

– А что там? – осторожно спросил Толик.

– Это все нецензурные выражения в наш адрес, – смущенно говорит Саша. – Засекли, наверное, что мы за ними следим.

– Ну и козлы! – удивился Толик. – Я от них такого не ожидал.

Мы тоже от них такого не ожидали. И такими словами они нас нехорошими! Даже для армии. И как обнаружили?! Мы же за горами!

Наше счастье, что Саша во время учебы жил с неграми и усваивал английский в разных аспектах. А то в наших словарях многих слов не хватает и даже народных пословиц. Например, «Once a housemade (housemaid?) – never a lady» – цензура не пропустила в словари по причине оскорбительного отношения к рабочему классу. Нецензурные выражения не пропустили, потому что нельзя ругаться. Разные капиталистические, антисоветские штучки нам тоже знать не положено – агитация. Даже целые науки есть антисоветские! Нам можно только критику в их адрес читать. А иностранные языки, они в большинстве своем капиталистические. Тем более, английский – самый капиталистический из всех! Мы его очень осторожно изучали. Так что, спасибо неграм, которые помогли Саше выучить английский язык целиком. Он и русский хорошо знает, а украинский для него родной. Но ни на одном из трех языков, несмотря на свои полновесные знания, Саша не ругается. И не любит, когда другие ругаются. Выходит, знания, даже если ими и не пользоваться, – все равно сила.

Представьте, что могло бы случиться, если бы Саша знал английский язык, как положено по нашим правилам. Утром об этом послании с того берега доложили бы майору, он в свою очередь дальше – в штаб ДВО, где главный разведчик округа, уже знакомый нам генерал, важный, солидный, распечатывает депешу от нашего Бубы, а там: «Fuck you, Russian pig!»

– Ну, и как нам теперь к ним относиться?! – Толик спрашивает в мою сторону, а мне и возразить нечем.

Две недели батальон ходил обиженный.

Как не стыдно матом ругаться?! Культурный народ! И песни мы ваши любим. Это нам простительно, потому что у нас жизнь тяжелая, климат холодный и с продуктами плохо. Вам-то чего не хватает?!

Нехорошо!

Правила отражения

Традиционно считалось, что все мы живем в реальном мире, но только марксистско-ленинская философия наиболее полно и адекватно его отражает. Поэтому мы только ее и изучали. Даже госэкзамен был во всех вузах по «Основам научного коммунизма». Толстенная книга – страниц четыреста, а то и больше! А на улице жара под тридцать, тополиный пух летит. Речка рядом, пляж, а нельзя – экзамен!

Готовиться к нему мы с однокурсницей начали в постели и заблаговременно. Сразу после обеда. Поставили перед собой будильник, чтоб, как глянешь, сколько до экзамена осталось, – ой, блин! – и быстрей дальше читать, не отвлекаясь. А дверь закрыть забыли.

Входит комендант общежития и видит такую картину: сидим мы вдвоем на постели голые, а на веревке, протянутой через всю комнату, сушатся моя рубашка, ее халат и другие, в том числе интимные вещи – сокурсница с утра стиркой занималась. Комендант – женщина строгая, но как быть? С одной стороны – аморалка: в одной комнате голые разнополые! А с другой – толстая книжка на двоих, и не какая-нибудь, а «Основы научного коммунизма» – то есть на лицо учебный процесс.

А мы даже как-то сразу и не поняли, кто там пришел, чего ей надо. Жара страшная, а до экзамена считанные часы.

– Некогда-некогда! – головами мотаем, не отрываясь от книжки. – Госэкзамен!

А то ходят всякие – то им соль дай, то сахарку, то заварки, то рублик-другой!..

А эта не уходит. Ей же бороться надо! А как, если мы даже оторваться не можем – коммунизм изо всех сил изучаем?! Стоит, ждет. Думает, наверное, мы про нее забудем, книжку бросим и за аморалку. А она тут как тут – ага, мол – и к декану, и к ректору! Жди больше! Нам вообще не до этого – госэкзамен!

Потопталась она, посопела, посоветовала одеться – это в такую-то жару! – и ушла.

Через несколько минут моя сокурсница, словно очнувшись, поднимает голову, смотрит на меня сквозь марксистско-ленинскую пелену и спрашивает:

– А что это за баба к тебе приходила?

– Это не баба, – говорю, – это комендант общежития.

– А-а, то-то я и смотрю – блузка, как у продавщицы сельпо! – И снова в книгу.

Надо же, думаю, не отрываясь от капиталистического способа производства, я и не заметил, какая на ней блузка.

Через несколько минут опять голову поднимает.

– А чего она к тебе приходила?

– Кто? – я уж и забыл.

– Кто-кто! – передразнила. – Да эта кривоногая!

– Комендант! – говорю. – Откуда я знаю! Она ко всем ходит! И никакая не кривоногая! Зачем зря наговаривать? – И в книжку.

А она ее – хлоп – перед самым моим носом и закрыла. Да таким противным голоском:

– Ах, коменда-а-ант, говоришь! Ко всем хо-одит. Не кривоно-огая! Наглая ты морда! – И хлоп меня научным коммунизмом по лбу!

А в нем больше пятисот страниц оказалось, а не четыреста, как я раньше думал. И, главное, за что?! Ну, пришла, ну, спросила… Что такого?! И никакая не кривоногая! Зачем зря наговаривать! Я всегда за справедливость!

Ничего не сказал. Встал. Пошел закрыл дверь…

И мы занялись аморалкой.

Очнулись – солнышко садится, а до экзамена – ой, блин! – десять часов осталось! Подруга сознательная. «Все, – говорит, – больше никаких сексуальных движений, а то завтра по паре получим!» И ка-ак навалились мы на этот коммунизм! Я одолел семьдесят страниц и спекся, а она – двести сорок пять, как утром выяснилось. С таким научным багажом мы и явились на госэкзамен. Но уже, конечно, одетые, хоть и жара.

Оба получили «хорошо». Но я-то за семьдесят страниц! А она за двести сорок пять! Ей обидно. «И здесь, – говорит, – ты выгадать умудрился!»

А я не мудрился. Я уже тогда понял, что научный коммунизм – это такая… коммунистическая наука, которую мы впитываем с самого раннего детства ушами, глазами, кожей, рожей и, прошу прощения, задницей. И независимо от того, сколько страниц прочтем, все равно все знаем! Знаем, потому что, как справедливо утверждается, именно это учение, как никакое другое, наиболее полно и адекватно отражает реальный мир – нашу советскую социалистическую действительность. А мы во всем этом живем – чего ж тут не знать!

Так и было какое-то время. И вдруг – бац! – не сходится!

Что такое?! Как не сходится?! Было все нормально!

Нет, оказывается, и раньше кое-что кое-где не совсем…

Засуетились, стали копаться, анализировать, разворошили историю, философию…

Действительно, обнаружилась некоторая разница между марксистско-ленинской философией и реальной действительностью! И чем дальше, тем больше! Разговорчики пошли – нехорошие. Мысли возникли – неправильные. Надо было срочно что-то предпринимать.

В марксизме-ленинизме, естественно, как усомнишься?! Это же Единственно Верное Учение, которое нам завещал Великий Ленин. Но после Ленина Сталин был. И очень долго. А он до двух-трех часов ночи не спал, а то и до четырех утра. Сидел один, все что-то химичил. Может, он какие страницы вырвал, а какие переиначил по-своему. Стали сличать – нет, Учение он сохранил, а вот реальность, действительно, исказил. Начали исправлять реальность – стало хуже для Учения. Из заснеженных далей явились странные люди, которые больно много знали. Другие, глядя на них, тоже стали думать. Сам собой пополз нехороший шепоток, что, мол, Сталин – это ого-го что такое, но и Ленин хорош! Тот еще жук навозный! А если даже Ленин «хорош», то что же хорошего он мог нам завещать?!