Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» Романов Герман
Старый Живодер перехитрил ее и овладел обманом Петербургом. Но то, что наследник оказался в его руках, было трагедией. В участи сына она не сомневалась – ей он уже вряд ли достанется. А если Миних решится на злое, то и остановить его никто не сможет.
Но надежда есть – если гвардия победит, а император будет захвачен или убит, то Миних может пойти на попятную. Однако на победу Панина и Суворова над Петром Федоровичем она уже мало надеялась – если бы хоть малый успех был, то ее давно с гонцом уведомили, а раз генералы молчат, как в рот воды набрали, то стоит предполагать худшее.
– Не печалься, Като, – Дашкова обняла ее за плечи, – я тебе одну тайну поведаю. Сегодня ночью или под утро твоего беспокойного мужа не станет. Я обещаю. Меры мы заранее приняли – зачем воевать?! Если можно все тихо проделать. Помнишь его «похороны»?
Екатерина Алексеевна чуть кивнула Дашковой, а княгиня зашептала ей прямо в ухо:
– Ничто не потеряно, он обязательно умрет. Отраву уже подсыпали, то Панин с Разумовским сделали!
О своей роли она промолчала. Ведь общаться с отравительницей дело тяжкое, особенно для императрицы. Так и будет думать постоянно, что и ей в один прекрасный день кто-то сможет смертельного яда бокал поднести…
– Даже если гвардия наша разгромлена, ничего страшного не будет. Нам бы эту ночь продержаться, а завтра его генералы на коленях пощаду себе вымаливать будут…
Договорить Дашкова не успела. Во дворе загремели выстрелы, одна из пуль попала в окно их комнаты, и стекло разлетелось в кусочки. А на дворе раздался дикий выкрик:
– К бою! Голштинцы скачут…
Гостилицы
– Государь, солдаты тут весь вечер наперебой рассказывали, что храбрости в бою вы просто невероятной, более полусотни изменников своею рукой насмерть сразили…
– Глупости болтают, ты не слушай. Десяток я убил, не больше. И гордиться, Машенька, мне нечем – то русские люди были. И не злодеи они, обманом их за изменниками повели. Тут плакать надобно, ведь русские русских убивают. А народ наш лучшей участи достоин, а их вместе с собаками баре продают наравне, да мучительства невинным творят. Эх, Маша, что и говорить – не о народе они заботу имеют. Супротив таких воюю я сейчас, с войсками верными, за жизнь лучшую…
А сам тихо млел от счастья: «Боже ты мой, какими лучистыми стали ее глаза, смотрит с обожанием, неужто сердце девичье зацепил комсомольской речью. И слезы появились на прекрасных глазах, а руки то его тела чуть коснутся, то в страхе от подобной вольности в сторону сразу убираются. Милая, как мало для обычного человеческого счастья надо!»
И Петр не удержал себя, взял в ладони ее прекрасное лицо и нежно, очень нежно поцеловал. Маша ему чуть ответила своими теплыми губами – неумело, скованно.
А он осторожно убрал пальцами простыню и стал целовать ее обнажившуюся грудь. И тут Машу прорвало – она прижала его голову, а голос стал хриплым, требовательным:
– Все делай со мной, государь, все, что захочешь, делай! Я хочу этого! Ты у меня первый…
Но сдержал себя Петр – бережно окунул девушку в водопад ласки, был неутомим, искателен и нежен. Он по сантиметру исследовал ее тугое и прекрасное тело, перецеловал все родинки, выпил губами все слезинки. И вскоре смешалось – и стук их сердец, и болезненный стон Маши, и ликующий крик Петра. И завертелось, и запылала в теле страсть…
И вскоре утихло, и сержант прилег рядом с Машей на бок, лаская ее пальцами и губами. Потом встал, у стола попил воды, налил стакан девушке, повернулся к ней и застыл.
Между девичьих ног на простыне было небольшое красное пятнышко, и Петр преисполнился нежностью – Маша стала первой в его жизни девушкой, безропотно и нежно подарившей ему свою девственность.
И они еще долго лежали в постели, ласкались и миловались. И странное дело – похоть его совсем не трогала, только нежность и участие…
Петр встал и, как был, обнаженный, подошел к большому зеркалу. Тело, конечно, хиленькое в сравнении с тем, что у него было в той жизни. Но царапинами уже изрядно покрыто – шрамы боевые будут…
И тут он вздрогнул – прямо в центре груди было крестообразное пятнышко. Там, где жгло во сне. Петр лихорадочно просмотрел другие участки – над бровью и переносицей подобные пятна, там, где кулак и трость Петра Алексеевича прошлись. И на правом бедре такое же пятнышко осталось от удара шпаги шведского «деда», и на груди, ниже соска, еще два подобных малых пятна. И узкая полоска такого же цвета на шее…
– Так то не сон был, в тот первый день, – еле слышно прошептал потрясенный Петр, – меня на самом деле убивали. А шраматый – это же вылитый Алехан. Значит, то была Ропша, пятого июля, когда п р е ж н е г о задушили и вилкой ткнули. Только я в его шкуру попал, и меня того… А потом восемь дней назад отмотали, как пленку, и живьем в шкуру чужую засунули. Не совсем это сон был. Да и сон ли?
Петр присел на кровать, обхватил голову руками, крепко сжал виски ладонями и погрузился в размышления…
Нарцисс одел его в белье и просторный теплый халат с поясом, а Маша уже была одета – в рубашку и сарафан, подвязавшись платочком. Понимала девочка, что есть для него и дела государственные, неотложные.
Верный арап уже сунул ему в ладонь коробочку и тяжелый мешочек. В последнем, судя по весу, были деньги. Открыв коробочку, Петр увидел в ней небольшие сережки и колечко с камушками. Но видно – подарок не слишком дорогой, хотя и из золота.
Петр от злости чуть не врезал арапу между глаз – надо же, чистое Машино сердце оплачивать плохеньким золотишком черная морда решила. Но, чуть подумав, отказался, у него появилось несколько иное решение…
– Вот что, Машенька. Дяде скажи, что через три дня в Петергоф уедешь, царю служить. При мне будешь, а годы пройдут, а может и раньше, я твою жизнь обеспечу. Захочешь, так мужа тебе найду хорошего, приданым обеспечу. Как хочешь, так и поступай. Приедешь, лада?
– Приеду, государь.
– Вот и хорошо, жди, людей отправлю за тобой сразу, как с этой войной закончим. Вот, возьми деньги, купи для себя нужное!
Он почти силой вручил ей кошелек, затем протянул девушке открытую коробочку. Колечко сам ей надел на пальчик, а сережки оставил.
– А это подарок, одевай их всегда, мне на них приятно смотреть будет. Напоминанием постоянным об этом дне тебе будут, солнышко мое. Дай я тебя поцелую!
Проводив Машеньку, Петр решил наказать своего преданного, но не в меру инициативного арапа.
– Слушай, Нарцисс, а ты в бане парился?
– Нет еще, государь, но там жарко, хорошо, тепло, как дома. Здесь-то что? Две зимы – белая и зеленая… – Нарцисс шмыгнул носом.
«Ну, будет тебе сейчас и пустыня, и верблюдов караван!» – мстительно решил про себя Петр, открыл дверь и крикнул:
– Двух казаков сюда, к бане привычных!
Не прошло и минуты, как адъютант впустил в предбанник двух здоровенных бородачей его конвоя.
– Слушай приказ, донцы! Видите арапа? Он аж почернел от грязи. Отмыть, пропарить хорошенько, чтоб белым и пушистым стал. Что нужно еще? Водки там, разносолов и пива, у адъютанта без меры брать можете, только скажите. Все ясно?
– Есть! – тут же отозвался адъютант, а казаки нехорошо так заулыбались ничего еще не подозревающему арапу, заурчали плотоядно:
– Отмоем нехристя, царь батюшка, сил не пожалеем, щелока, золы и веников. Послужим тебе хорошо, государь. Грязен телом он зело, почернел весь без бани. Чистым войдет в Царствие Небесное, когда срок настанет…
Петербург
К вечеру Миних подсчитал потери – у десанта они были ничтожны, а вот народу погибло более трех тысяч человек. Почти целиком уничтожили гвардейские роты измайловцев, кавалергардов и лейб-кампанцев, вырезали половину сенаторов, под горячую руку истребили несколько десятков клевретов Екатерины, перестреляли и перекололи треть гарнизона Петропавловки – но тех уже в горячке порешили. Часть праздношатающегося народа полегла на набережной от картечи, еще сотня жизней угасла в спонтанном погроме.
Погиб и наследник престола, а графиню Панину, оскорблявшую императора и матросов, пойманную на улице, хотели всем скопом прилюдно до смерти изнасиловать, но офицеры подоспели, вырвали добычу из похотливых рук и посадили, для ее же безопасности, под крепкий караул.
Вот только спросить ее о многих вещах нельзя было – от истерики дама в безумие впала, и Миних решил ее пока в покое оставить под неусыпным наблюдением лекарей.
Фельдмаршал тут же приказал начать розыск в столице. Его главой назначил чиновника из упраздненной Тайной канцелярии, Степана Шешковского, а характеризовал его как человека верного и «въедливого, особо к врагам государевым».
И полилась кровь, весело защелкали по голым спинам заскучавшие было кнуты в умелых руках опухших от безделья палачей. Заскрипела, к ужасу пытаемых, дыба – Миних новоявленного «Торквемаду» в средствах не ограничивал, широко пользуясь царской грамотой, но результата и истины требовал достичь любой ценой.
И Степан Шешковский очень старался заслужить одобрение старого Живодера – подследственные не выдерживали жестоких истязаний и поведали много интересного.
Особенно Миниха интересовали две вещи. Во-первых, кому в действительности принадлежала идея действа, разыгранного в самую первую ночь переворота, когда по столице ходил траурный кортеж с гробом, и, как на царских похоронах, впереди ехал всадник в черных латах, держа внизу перевернутый факел.
Эта процессия вызвала долгие пересуды в народе – говорили, что императора Петра Федоровича уже умертвили и престол царский освободился для его супруги. Вот только спросить саму ее пока было нельзя – императрица с княгиней Дашковой в бегах находились.
Еще была новость, косвенно связанная с тем событием, – в большом саквояже лейб-хирурга Екатерины англичанина Поульсена обнаружили инструменты и материалы для бальзамирования. И сразу у фельдмаршала возник законный вопрос: «Так кого ты, падла, мумифицировать собирался?»
Вот только медик, этакий паскуда, куда-то надежно испарился, и сейчас в Петербурге был начат грандиозный поиск по его поимке.
Во-вторых, необходимо было срочно установить, кто реально принадлежал к кругу заговорщиков, исключая всю ту шелупонь, которая, как дерьмо в проруби всколыхнувшись, хлынула присягать императрице. Не мешало выявить и сочувствующих, «не тех, кто, не подумавши, скажет, а тех, кто, не сказавши, подумает».
Отделавшись от не очень приятных сыскных дел, старый фельдмаршал, отправив еще вечером гонца к императору в Гостилицы, решил в ночь пойти походом на Петергоф с изрядным воинством: тремя батальонами морской пехоты и гарнизонных солдат, а также со спешно собранной с бору по сосенке кавалерией – двумя ротами драгун и ротой гусаров, и с полудюжиной пушек для поддержки. А морем должны были галеры с десантом отправиться…
«Красный кабачок»
Не заладился день с утра у Степана Злобина. Сначала лошадь копытом ступню отдавила, а затем он сам на себя котелок кипятка нечаянно вылил.
В полном расстройстве чувств Степан не подтянул подпругу, и, когда весь его эскадрон в атаку на измайловцев пошел, солдат вместе с седлом с лошади на полном скаку и сверзился, как мокрогубый рекрут. За что и получил нахлобучку от поручика.
Но страшным было другое – в дневном бою гвардеец штыком заколол друга старого, и потому не мог себя простить Степан. Винил себя в погибели Феди Мокшина – ведь его место в строю рядом было, мог бы прикрыть или палашом гвардейца рубануть. Но не судьба…
И ко второму бою, под Дьяконово, не успел. Только подошли, а там все закончилось. Помогли драгунам Румянцева разбежавшихся гвардейцев ловить да веревками связывать. А потом четыре эскадрона полка в разные стороны веером направили, от Ораниенбаума до «Красного кабачка». В последнее место ему доля выпала ехать. Отряд немалый – два десятка голштинских драгун, и от эскадрона три десятка. Шли победно, кто ж знал, что их ждет…
У трактира застали две кареты и три десятка конногвардейцев в красных супервестах с нашитыми Андреевскими звездами. Такую форму Степан ранее видел на лейб-кампанцах, но они-то упразднены императором были, что все прекрасно знали. Поручик и решил посмотреть это чудо вблизи, и подъехали к ним на пистолетный выстрел.
Вот тут-то все и разъяснилось – это оказались кавалергарды из конвоя императрицы, и голштинцы немедленно обнажили палаши и устремились в атаку. За ними поскакали и драгуны его капральства, ну и Степан вместе с ними. Началась стрельба…
Как он в трактир попал, Степан плохо помнил – после удара палашом по многострадальной голове вряд ли что припомнишь. Но одно было ясным драгуну – его отряд вырубили подчистую, а оставшиеся в живых попытались укрепиться в здании. Да здесь все и погибли.
Кавалергардов больше сотни оказалось, и на втором этаже еще десятка два – они и ударили в спину драгунам. Только Степану повезло – он отполз за лестницу, а служанка с испуганными глазами пожалела солдата – набросила на него дерюгу да лавку тяжелую надвинула. Вот так и уцелел Степан и сейчас тихо лежал и мог только слушать.
– Ваше величество, вам надо подняться наверх…
– Нет, мой поручик, – женский голос с немецким акцентом твердо отрезал, – я хочу знать правда. Я слышала, о чем вы говорили меж собой, и я хочу спросить – это есть правда?
– Да, ваше величество, – мужской голос ответил не менее твердо. – Ваш сын, наследник престола Павел Петрович, убит картечью на набережной. Я не мог унести его тело – матросы начали высадку. Простите, государыня…
– Уйдите все! – затопали ботфорты, чуть скрипнула дверь, и плач, тихий женский плач.
– Като, Като! Не все потеряно. Императора сегодня отравят, и мы будем спасены. А ты так и останешься императрицей! – а это раздался другой женский голос, и Степан похолодел – только сейчас несчастный драгун осознал, в какую скверную передрягу он попал. Если его обнаружат, то глотку сразу перережут – подобные секреты для чужих ушей не предназначаются.
– А что гвардия разгромлена, то ничего страшного. Нам надо в Петергоф ехать, немедленно. Там Григорий, он защитит до утра…
– Наследник же погиб…
– У тебя второй сын есть. Придумаем что-нибудь. Сенаторы что угодно признают, лишь бы от Миниха избавиться. Едем быстрее, Като!
– Да, да, едем…
Под пыльной дерюгой Степан пролежал больше часа, почти потеряв сознание. Но вот кто-то ее откинул, и драгун глотнул свежего воздуха всей грудью. Над ним склонился хозяин.
– Служивый! Я тебе лошадь заседлал. Скачи в Гостилицы, предупреди государя батюшку, что его супруга в Петергофе намерена спрятаться. Скачи, служивый, я тебе в сумку еды и вина положил. И палаш тебе привесил. Все передай в точности. Я императору Петру Федоровичу верный раб…
Гостилицы
Оставив верного Нарцисса в надежных казачьих руках, Петр поднялся к себе в опочивальню, где его ждали знакомые женские фигурки в крайне легкомысленных пеньюарах – розовом и белом.
И щедро накрытый к ужину столик, на этот раз украшенный тремя бутылками французского вина. Петр понятия не имел ни о его названии, ни о его крепости, но доверился заверению лейб-медика, что вино отличное и дам свалит с ног стопроцентно.
Этот коварный замысел должен был освободить Петра от исполнения постельных обязанностей, но под предлогом благовидным. Что делать, если не лежала у него к ним душа, а от слова отказаться нельзя – ибо всем известно, что оно дороже алмазов должно цениться. Вот и пришлось к плану такому прибегнуть, коварному…
Петр собственноручно налил фрейлинам в большие бокалы вина и, исходя из принципа – «Ты царя уважаешь?! Тогда пей!», влил в них немало, грамм по триста. Сам лишь ветчины чуть поел, а дамы уговорили еще по бокалу, и их стало потихоньку развозить.
Но тут в раскрытое окно донеслись отчаянные крики казаков:
– Митрофана и Кузьму в баню на помощь – арап отмываться не хочет, кусается, паршивец!
Петр заржал, громко засмеялись и дамы. Веселье только вошло в разгар, как адъютант открыл дверь и доложил:
– Из Нарвы гонец. Прибыл из Кронштадта с письмом от графини Елизаветы Романовны Воронцовой.
Вскочивший было Петр – он с нетерпением ждал письма от Миниха, с нескрываемым огорчением сел и махнул рукой:
– Письмо давай, а гонца попозже приму.
Адъютант тут же вручил ему в руки письмо и другое протянул, свернутое трубочкой. Петр собственноручно вскрыл письмо, но читать не стал, а передал Наталье:
– Читай письмо с выражением, узнаем, что толстуха нам пишет. Соскучились по ней изрядно, – и все засмеялись.
Фрейлина постаралась и с самыми похабными жестами и примечаниями так прочитала письмо, что Петр чуть не помер от смеха. Ничего интересного не было – обычный женский треп с соплями, любовь-морковь.
Самое интересное промелькнуло в конце – сестра Лизы, княгиня Катя Дашкова, передала ей письмо императрицы Екатерины для вручения в руки царственному супругу, то есть ему. Петр захихикал и сделал фрейлине нетерпеливый знак – читай и это послание.
Наталья вытащила письмо из футляра, то было свернуто трубочкой и без печати, и с такими же ужимками прочитала. Петр продолжал веселиться – Катька униженно просила мира. Молила его и клялась, что не виновата она, верной женой будет, хоть по пять раз на дню согласна зачинать ребенка, как с Лизой. И против Лизы супруга не возражает – живи, государь, как в гареме, только прости меня, несчастную…
Слезливое такое письмецо, чует кошка, чье мясо съела. А фрейлины не унялись – с похабными улыбочками пьяные дамочки осведомились, что с письмецами сделать.
Петр чисто по-русски отправил туда, куда русские обычно спьяну и посылают. Однако девицы не смутились, и свернутые фаллосами трубочки писем, сопровождаемые похотливыми стонами и ужимками, отправились по назначению. Петр охренел от неожиданности.
В дупель окривевшие Наташа и Клара трудились в поте лица, подбадривали друг дружку и обменивались «информацией».
Со двора донеслись крики:
– Да никак упарились, сердечные!
Петр пожалел о своей шутке с Нарциссом и велел дамам ложиться без него, не ждать. Сам же с нескрываемым облегчением вырвался из комнаты и, решив туда больше не возвращаться, быстро вышел на двор.
А там был тихий ужас – два голых казака отливали ведрами с ледяной водой бедолагу Нарцисса и двух бородачей. Вся троица скромно улеглась на досках и тихо постанывала. От сердца чуть отлегло – живы! И Петр вошел в предбанник – батальная картина, маслом с кляксами писана, прямо слово.
Обглоданные кости и разбросанные везде ломти ветчины, полведра малосольных огурцов и три бутыли, литра по два каждая, одна начатая, а две законченные – и не вино, а водка. Петр сплюнул – так вот что свалило с ног молодцов, и вышел обратно на двор.
Бедолага Нарцисс там уже очухался – из черного стал чернично-синим, а белки глаз поражали своей белизной и необычайной широтой. Бедный арап с ужасом глядел на своих недавних мучителей.
Петр хмыкнул, но обласкал добрым словом беднягу и отправил его спать. Казаков же спрашивать было не о чем – трудились они рьяно и, кроме бутылок с водкой, изнахратили таз с золой и целую груду веников – дубовых, осиновых и березовых.
И были зело покусаны и исцарапаны – но Нарциссу увечий не нанесли, берегли царскую собственность, только обезболивающее в больших объемах за воротник залили, под завязку.
Голштинцы из русских и трезвые казаки потихоньку посмеивались, но в глазах была такая жуткая зависть, что Петра проняло – будь им такая задача поставлена, да с таким внушительным объемом обезболивающего, то беднягу Нарцисса затерли бы до дыр, до самой белизны скелета…
Потом последовал разговор с гонцом. Ничего нового тот не сказал о готовящемся десанте в Петербург. И пусть новостей не было, но Петр наградил гонца следующим чином, велел адъютантам его накормить и уложить служивого почивать в мягкую постель.
А сам отправился спать в баню – Маша и две девушки там уже убрались, а адъютант, приказ заранее получив, слугу с ужином направил.
Зайдя, Петр заметил, что Машенька окровавленную простынку свернула и под сарафан спрятала. И только сержант захотел с Машей наедине остаться, как адъютант громко доложил, открыв дверь предбанника:
– Гонцы из Петербурга, от фельдмаршала Миниха!
И тут же, громко топая сапогами, зашел запыленный угрюмый офицер, козырнул двумя пальцами и печальным жестом вручил пакет. Петр поднял глаза на усталого гонца – тот склонил голову, ожидая царского гнева, ведь победа, конечно, хорошо, но за наследника престола голову император снять может. Петр же, натянув на лицо хмурую маску, жестом отправил гонца, но, одарив его на прощание чином, приказал накормить и спать уложить.
Переспрашивать не стал – письмо подлинное, с поклонами от Елизаветы Романовны, с секретной закорючкой на пятой и седьмой строчках, да со знакомой размашистой подписью.
Взглянул на часы – почти одиннадцать вечера. И вызвал в предбанник на экстренное совещание свой генералитет – начальников пехоты, кавалерии и штаба.
Через пять минут, повинуясь приказному жесту императора, генералы Гудович, Ливен и Измайлов расселись по креслам, но на спинки не откидывались, а сидели на краешках, столбиками…
– Итак, господа, с мятежниками покончено. Их остатки собрались в Петергофе. Императрица с княгиней Дашковой, по всей видимости, тоже туда бежали. Вот письмо от фельдмаршала Миниха. Андрей Васильевич, читай всем, – и он отдал письмо Гудовичу.
Пока генерал читал, все присутствующие оживились, на лицах выступила нескрываемая радость. Но улыбки прятали – косо смотрели на Петра, но с пониманием, что его величество не проявляет должной скорби по погибшему наследнику престола, который и капли отцовской крови в своих жилах не имел. И какая уж тут скорбь, когда приблудная немка такой мятеж устроила в столице, хоть всех святых выноси…
– И каково твое мнение? – решительно обратился Петр к Гудовичу, нарушив царящее молчание.
– Ваше величество, боя не будет. Солдаты мятежников драться не будут, им уже все известно. А преображенцы опамятуются, ведь сегодня их гренадеры сами перешли на сторону вашего величества. Остаются измайловцы и конногвардейцы, а умирать от штыков преображенцев они не захотят. Так что завтра поутру у мятежников шатания повсеместно пойдут, а к обеду или раньше они повинную вашему императорскому величеству принесут, и всю головку изменников, всех заправил сами выдадут. А боя не будет. Нет, не будет!
Над категорическим заявлением генерал-адъютанта Гудовича подумали минутку. И Петр, и генералы пришли к выводу, что он прав – боя не будет.
Вот только мелькнувшая на секунду гримаса на лице генерал-адъютанта заставила Петра призадуматься – было еще второе решение у мятежников, но вот Гудович почему-то озвучивать его не стал, а лишь задумчиво посмотрел на императора.
Нехорошо так посмотрел, как взрослые на расшалившегося ребенка смотрят – как бы все ножи и вилки убрать от греха подальше, на углы столов войлочные нашлепки надеть, а розетки отключить.
Военный совет продолжался недолго – все пришли к пониманию необходимости двинуть войска на Петергоф и соединиться там с фельдмаршалом Минихом. Четыре часа отвели генералы на сборы и прием пищи, а выступление назначили через три часа после полуночи.
Но не успели генералы разойтись отдыхать по постелям, как дежурный офицер негромко доложил о прибытии из Пскова пяти казачьих сотен на совершенно заморенных лошадях. Генерал Гудович, получив молчаливое согласие от Петра, немедленно отдал приказ отдыхать прибывшим казакам до утра, завтракать, а затем идти вслед армии.
Однако новости пошли косяком – из Ораниенбаума прибыл морской офицер с донесением от командора Спиридова. Петр вышел из предбанника – во дворе крутились всадники. С ними был морской офицер, сидевший на казацкой лошади, как собака на заборе, причем в стельку пьяная собака.
Но вот смешков на этот счет не было – мундир моряка был изорван, все белое стало серым от копоти, голова обвязана окровавленной тряпицей. Петр с трудом узнал в этом ранее щеголеватом офицере одного из адъютантов Спиридова. Моряк откозырял императору и молча протянул пакет.
Петр прочитал послание, восторженно покрутил головой, мысленно восхитился: «Брестская крепость, мать вашу!»
И тут же написал ответное письмо контр-адмиралу Спиридову, произведя его так в новый чин, с обещанием царских милостей гарнизону за отвагу и, щедро наградив морского офицера следующим званием, отправил того обратно в Ораниенбаум.
На этом генералы разошлись с вечернего совета, а Петр прилег на кровать, решив поспать часик до очередного ночного бдения. Идти к пьяным фрейлинам ему категорически не хотелось – светские шлюшонки уже надоели ему до тошноты.
Он быстро скинул халат, забрался под пуховое одеяло и уснул. И не заметил, как из парной вышла Маша, выпила кваса из бокала, что стоял на столике, прилегла с ним рядом на кровати и, утирая слезы, начала легонько гладить ему волосы…
День пятый
1 июля 1762 года
Гостилицы
Петр увидел ночной город. Он с удивлением, как будто впервые, разглядывал скрытые ночным сумраком и припорошенные снегом фасады зданий. Знакомые, родные сердцу силуэты согревали душу.
Петр радостно внимал окружающие звуки и запахи: звон припозднившихся трамваев, далекий, еле уловимый перестук колес, доносившийся от железнодорожного вокзала с другого берега Ангары, клаксоны автомобилей, миазмы горящей мусорки и выхлопных газов, не выветривавшиеся даже ночью. Словом, дыхание города.
Под ногами ветер разносил обрывки целлофана, бумагу, обертки от чего-то съестного, цветные пластиковые пакеты. Пнув пустую пивную бутылку, Петр оглядел знакомую подворотню.
«Ничего не было? Это только сон? Я видел дурацкий, такой похожий на явь сон! Я просто шел, шел и… И мне показалось, что я что-то видел?»
Очередной, особенно злой и холодный, порыв ветра бросил в лицо горсть снега, и Петр вдруг понял, что ему холодно.
Шапки и куртки на нем не было. Обернувшись, он увидел их там же, где и сбросил. На снегу были следы борьбы, валялась оброненная перчатка, тускло поблескивал лезвием так и не поднятый бандитский нож. Самих гопников не было, видимо, уже очухались и успели уползти.
Петр медленно поднял шапку, отряхнул ее от уже порядком набившегося снега. Голова соображала медленно, вроде бы и не болела, только было состояние какой-то оглушенности.
«Я, может быть, пропустил плюху?» – потерев лоб, он стал натягивать куртку, не сразу попав в рукава.
Накинутый капюшон одарил щедрой порцией снега, потекшего за воротник холодными ручейками. Полегчало. Сплюнул на снег, крови не было. Приподняв сумку, приветливо звякнувшую в ответ, Петр уже собрался уходить, как вдруг внезапно, словно по наитию, обернулся.
В проеме арки в тусклом свете фонаря он разглядел очертания фигуры, показавшийся Петру знакомой.
«Это же она!»
Так и не поднятая сумка жалобно дзынькнула вдогонку, но Петр этого уже не слышал. В пять прыжков он преодолел дорогу и влетел в арку.
– Ты тогда не послушал меня? – женщина смотрела на него с немой укоризной.
– Так это был не сон? – Петр взволнованно дышал, все еще не веря своим глазам.
– Нет. Ты сделал свой выбор! – женщина вплотную приблизилась к Петру и пристально взглянула ему в глаза.
– Опять выбор?! Да что вы заладили со своим выбором! Император, заговор, сражения, смерть, кровь! Это все сон, я спрашиваю?! – он кричал ей в лицо. – Это был не сон!!! Я видел смерть, сам, ты понимаешь, сам убивал! И ты говоришь про какой-то выбор? Это не мой выбор! Этого я не выбирал! Я не хотел! – Петр с силой сжал ладонями виски и опустился на снег. – Да какой, к черту, выбор! Кто меня спрашивал, кто объяснял! Я не хочу! Не хочу-у-у!!!
Захлестнувшая его ярость заставляла хрипеть, скулить, выть, но не отпускала горло, сжимала стальными тисками, разрывала когтями сердце, сжигала дотла душу.
– Они погибли, отдали свои жизни за него, настоящего, а не за меня! Это он был виноват в том, что произошло, он, он… Он допустил все это! А я сделал, что мог, но все равно ничего не исправишь, не вернешь, и никого не воскресишь!
– Нет, мой мальчик! – Рука легла ему на плечо. – Ты сделал все правильно! Да, погибли люди, были боль и страдания, но кто тебе сказал, что все в жизни бывает просто и легко? Даже ребенок, когда рождается, должен пройти через боль к свету, к новой жизни! То, что ты создал… Пойми же! В запаршивевшем стаде волки режут больных, запомни, больных и слабых овец, чтобы здоровые смогли жить и размножаться без опаски…
– Да какой я волк? Это они волки, звери… – Петр горько ухмыльнулся. Он протянул ей свои ладони, подставив их под тусклый свет фонаря: – Посмотри, где ты все это увидела? Ну же, отвечай!
– Это его линии, твоя же судьба другая. Когда ты осознаешь свой путь, его линии изменятся и станут твоими. Ты сам пишешь свою судьбу…
На мгновение ее голос пропал, и Петр услышал отголоски боя, он вновь уловил запах пороховой гари, сладкий, дурманящий аромат смерти, услышал выстрелы, крики, стоны, ржание, с содроганием ощутил внутренний животный страх и отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.
– Ты можешь все изменить! Хочешь?
– Но как?!
– Вспомни! Выбери другую дорогу, иди в другую сторону – и ты вернешься. Ты уже вернулся – посмотри вокруг!
Петр оглядывался по сторонам: грязная арка, снег, дома, дорога…
– Я не могу. – Он опустил голову.
– Почему? Ты же так этого хочешь!
– А как же они? Я повел их, они мне поверили! Я не могу их бросить! А Маша? Что с ней будет? Она же ждет меня… А здесь меня никто не ждет… Батя помер давно, а маму вообще не помню. И ничего не держит… Я здесь никому не нужен!!!
– Тогда иди к ним. Да, они в тебя поверили. Поверь же и ты в себя. И иди! Но ты уже никогда не сможешь вернуться! – она говорила, но Петр видел только ее глаза.
В них он видел то, в чем так боялся признаться себе – страх поддаться слабости, бросить все, отказаться, вернуться, забыть.
Петр резко, не говоря ни слова, повернулся и зашагал прочь.
– Бедный мальчик… Но ты теперь уже не мальчик! Ты выбрал свою дорогу и свою судьбу! Пролитая тобой кровь не последняя, далеко не последняя… Только ты не удержишь того, кого так сильно стремишься удержать! Ты еще многих, кто дорог тебе, потеряешь, и сам смерти в лицо не раз взглянешь… – она говорила вслед стремительно удаляющемуся Петру, но он, шагая навстречу тому, что только что мог потерять навсегда, не слышал ее.
Последние слова она произносила уже шепотом, их сорвал ветер и понес поземкой по ночному городу. Белый снег и холод…
А Петр шел и шел, не разбирая дороги и не узнавая город. Только бок холодило все больше и больше. И вой собаки… И необъяснимый холод…
– У-у-у! – Собачий вой выдернул Петра из сновидения. В первую секунду он не мог понять, где он. Что-то сильно холодило его левый бок, и он отодвинулся к краю постели. Посмотрел туда…
Это была Маша – ее ледяная рука, ее холодная кожа. Даже сквозь сумрак ночи была видна навечно застывшая синева в ее остекленевших глазах. Петр сглотнул, и этот рефлекс подавил в груди рвущийся наружу крик.
Он видел много смертей, и еще одна не могла его напугать, только остро резануло по бьющемуся сердцу. Петр застонал, глухо, с болью.
– Ты права, ведьма! За все надо платить! – Петр чуть коснулся губами лба девушки и, надавив пальцами, закрыл глаза.
Всего несколько часов назад он ласкал ее молодое горячее тело, любовался ею, строил планы – и все перечеркнуто, смертью перечеркнуто…
– Государь! Измена! – Дверь хлопнула, и в предбанник влетели казаки с офицерами. Дрожащий свет пламени одинокой свечи осветил комнату, и он вырвался из омута забвения. Его обхватили несколько горячих рук…
– Что с вами, ваше величество? Вам плохо?
Петр сфокусировал наконец зрение – его бережно ощупывал дрожащими руками лейб-медик. От волнения он забыл русский язык и перешел на родной немецкий. Но укорять его Петр не стал – в преданности врача он не сомневался, а сомневался лишь в квалификации. Не достигла еще медицина нужных высот…
– Со мной все в порядке! – негромко сказал Петр и затвердел скулами. – А кто ей теперь поможет?!
Медик как-то по-собачьи очень долго обнюхивал бокал и кувшин с квасом, потом нагнулся над телом Маши. Минуты три немец нюхал, касался пальцами, наконец встал.
– Это яд, ваше величество. Ее отравили. Вернее, хотели вас отравить, государь, но девушка вместо вас выпила квас перед сном. Вы же не пили из бокала?!
– Нет, слава господу, не довелось.
– Я не разбираюсь в ядах, государь, но мыслю, что от него и слуга кухонный помер, что кувшин вам сюда принес. Его казаки узнали, ваше императорское величество. И сразу к вам кинулись. А вот фрейлины ваши от другого яда умерли…
– Что?! – взревел Петр и схватил медика за грудки. – Когда?! Рассказывай же, все что знаешь, говори! Душу выну!
– Четверть часа назад, государь! – Медик преданно смотрел в глаза императора, даже не думая освобождаться. – Позвольте, я вам все расскажу…
Петр опамятовался, отпустил медика, имени которого так и не удосужился узнать, все недосуг было. Страха перед возможным отравлением уже не стало, а вот злоба бурлила, но холодная, расчетливая.
– Фрейлины ваши скончались во сне, от дыма свечей горевших. Оные ядом пропитаны были, а так как окно они прикрыли, то отравленного воздуха надышались. Спали крепко, не почувствовали ничего…
– Это я их убил, я виновен… Боже мой! Если бы не напоил их, не велел спать в моей комнате, то они живы были бы…
– И еще одно, государь. Вы слышали историю с отравлением польского короля Владислава?
– Запамятовал. Но послушаю…
– Его много раз недовольные магнаты пытались убить или отравить. Но короля берегла судьба…
– Скорее охрана и удача, а также предусмотрительность.
– Вы правы, ваше величество. Но у короля была любовница, преданная ему. Но она хотела ребенка, и тогда ей предложили мазь для быстрого зачатия. Дама ввела ее вовнутрь лона…
– И что, мой эскулап?
– Король Владислав, ваше величество, таким образом был отравлен. Мазь была ядовитой, и он получил ее от женщины в момент зачатия…
– И что ты имеешь в виду? – с настороженностью спросил Петр.
Медик выразительно покосился в сторону охраны. Петр понял и выразительным жестом отправил конвойных за дверь. Те молча повиновались и быстро вышли из предбанника, плотно затворив дверь.
– Я их чуть осмотрел и сразу побежал к вам, государь. У обоих дам лоно усыпано красными язвочками. И анус тоже…
– Что? Что?
– Анальный, сиречь задний проход. И руки…
– Ну ни хрена себе?! А чем это?
– Надо внимательно осмотреть вашу спальню и их комнату. Может, нам эти отравленные вещи попадутся…
– Смотри немедленно. Но осторожно. Не дай бог сам подцепишь заразу… Постой! – он вскочил с постели и, не замечая своей наготы, прошелся по ковру. – Я знаю, что это было. Письмо от моей супруги. Они засовывали его себе… Ну, ты понимаешь, куда. И в руках держали, когда мне читали. Охрана! Ко мне!
Не успел затихнуть крик Петра, как дверь настежь распахнулась и через нее ломанулись казаки с обнаженными саблями. Петр еле успел прикрыть медика, а то ему, бедному, досталось бы по первое число…
– Гонца из Кронштадта взять под арест немедля. Одежду снять с него всю, осторожно. Перчатки или рукавицы оденьте. Выполнять!
Казаки стремительно бросились обратно, а Петр повернулся к медику и отрывисто приказал:
– Поднимешься ко мне в спальню. Там два письма лежат – одно развернутое, другое трубочкой. Последнее, мыслю, отравленное. Проверишь его на наличие яда, запечатаешь в футляр. И отдай на сохранение Девиеру, под охрану. Здесь все прибрать. Убиенных в церковь, отпеть как должно. Они на себя смерть лютую, мне врагами моими предназначенную, приняли… – Петр свирепо обернулся к адъютантам: – Одеться! Быстро! Генералов Гудовича и Девиера позвать сюда, немедленно…
Читать бесплатно другие книги:
