Грани миров Тер-Микаэлян Галина

Глава девятая

Где лежит Страна Синего Оленя

Когда местным властям стало окончательно ясно, что автобус, выехавший из Закатал, до Лагодехи не добрался и вообще словно в воду канул, секретарь райкома партии Евлахского района доложил о загадочном исчезновении в Баку. Первый секретарь ЦК Азербайджана Лимберанский запаниковал — ему не хватало только заблудившегося на территории республики автобуса с людьми! И без этого в короткой личной беседе на последнем мартовском пленуме Брежнев высказал в его адрес много неодобрительных слов.

Не говоря уже о сфальсифицированных показателях по хлопку, крупной аварии на новом пароме «Советский Туркменистан», которую не удалось скрыть, так ведь еще и прокуратура «накапала» — сын Лим-беранского был замешан в изнасиловании и убийстве девушки, а заботливый папа давил на следователей и не давал хода делу! Как будто сам Леонид Ильич не отец и не прикроет дочку Галю, если придется! Теперь еще проклятый автобус — в официальной формулировке это будет звучать, как «плохая организация отдыха трудящихся в санатории всесоюзного значения, расположенного на территории республики».

При всем при том еще до жути свежо было воспоминание о случившемся в январе конфузе — тогда посетившим Баку французским журналистам предложили осмотреть нефтяные промысла Апшерона, а они из-за поломки шасси автобуса весь день просидели в песке на дороге под порывами ледяного ветра. Конечно же, и теперь из-за неполадок в моторе экскурсанты коротают время где-то под открытым небом. Разумеется, погода теперь стоит теплая, и через пару-другую дней их отыщет милиция, но сам факт! Короче говоря, во избежание нездоровых слухов администрация санатория имени Кирова в Нафталане получила указание никому ни о чем не сообщать — ни родственникам экскурсантов, ни остальным отдыхающим.

Случилось так, что с момента отъезда экскурсантов жизнь в санатории сбилась со своего размеренного темпа, да так, что все на время и думать позабыли об отсутствующих товарищах. Началось с того, что едва не отдала богу душу соседка Сергея Муромцева по столу Елена Капитоновна. Все тело ее покрылось жуткой сыпью, температура поднялась до сорока одного градуса, и перепуганные врачи решили было, что это какая-то неизвестная инфекция, но умирающая слабым голосом призналась, что все случилось после инъекции желтка, которую она себе сделала с целью омоложения.

Ее откачивали двое суток, и лишь к вечеру второго дня стало ясно, что опасность миновала. Все с облегчением вздохнули, но едва часы пробили полночь, как воцарившуюся тишину нарушили шум, грохот и крики. В мирный санаторий имени Кирова ворвался супруг одной из сотрудниц — Аиды Галустян. Жена, по его словам, уже вторую ночь оставалась в санатории, объясняя это хорошо оплачиваемой сверхурочной работой. Однако близкая приятельница Аиды накануне с ней поссорилась и в тот же вечер намекнула ее мужу, что дело вовсе не в сверхурочной работе, а… Короче, пусть спросит у своей жены, откуда у нее импортные духи.

До Галустяна, который под вечер был, как обычно, навеселе, дошло не сразу, а как только он, наконец, осмыслил и завелся, коварная подруга взяла да и выложила все до последней подробности. Когда оскорбленный муж явился в санаторий требовать удовлетворения, он явно имел самую точную информацию, потому что, оттолкнув вставшего на пути старика-сторожа и скинув повисших с обеих сторон санитарку с кастеляншей, бросился прямо в комнату Сергея Муромцева и его соседа — шахтера из Воркуты. Ударом ноги разгневанный ревнивец вышиб дверь и с воплем ринулся прямо к кровати, сорвав простыню с пытавшейся прикрыть наготу жены.

Конопатый воркутянин сделал слабую попытку защитить свою даму, но он был одет не более чем сама Аида, а в дверях толпился женский персонал санатория, поэтому злополучный любовник стыдливо прикрылся руками и боком присел между тумбочкой и кроватью. Воинственный супруг пнул его по тощему заду, схватил неверную жену за пышные волосы и поволок из комнаты. Кастелянша бежала рядом, пытаясь набросить на Аиду халат, чтобы не смущать выглядывавших из своих комнат отдыхающих и остальной персонал.

— Сука! — прокричала рыдающая Аида, заметив среди соглядатаев свою подлую подругу, высунувшую голову из-за двери. — Погоди, я тебе тоже устрою!

— Сама сука, я тебе всегда все даю, что попросишь, а ты мне духи пожалела, не дала побрызгать, когда я вчера просила, — торжествующе пропела в ответ предательница и приблизилась, охваченная восторгом мести. — Я тебе говорила: говно будешь есть, что не дала.

Она много чего еще собиралась высказать своей поверженной подруге, но вдруг ойкнула и схватилась за лицо, потому что Аида, забыв о приличиях и своей наготе, извернулась в руках мужа, подняла ногу и изо всех сил стукнула подлюгу голой пяткой по носу. То, что обе после этого успели друг другу сказать (до того, как муж уволок Аиду домой), здесь лучше не воспроизводить.

Пока все это происходило, милиционеры продолжали безрезультатно рыскать вдоль берегов реки Белоканчай, а Дагир успел верхом добраться до Кубачи — в Тлядале телефон не работал — и связаться с Махачкалой. Через два часа после этого в Баку позвонили из Москвы и похолодевшему от ужаса первому секретарю ЦК Азербайджана Лимберанскому сообщили о трагедии, происшедшей с нафталанским автобусом на территории Дагестана, а также о том, что вести работы по извлечению останков экскурсантов из глубокой расщелины решено силами военных.

После того, как о несчастье стало известно, и в санаторий прибыла женщина-следователь со строгим лицом, катавасии с Еленой Капитоновной и Аидой показались администрации ничтожной мелочью. Главный врач ходила с белым, как бумага, лицом и трясущимися руками, а следователь в ее кабинете по очереди допрашивала сотрудников, имевших и не имевших отношения к организации досуга отдыхающих — почему и как могло получиться, что не была должным образом обеспечена безопасность людей.

Все разъяснило появление начальника автобазы. Приговаривая «Я за тебя в тюрьму садиться не собираюсь, сам все рассказывай, сволочь!», он волок за шиворот рыдавшего навзрыд мужчину — это был шофер разбившегося автобуса.

Оказалось, что в день экскурсии в Рутуле праздновали свадьбу его троюродного брата, и ему, естественно, никак нельзя было туда не поехать. У начальника автобазы горе-водитель отпрашиваться побоялся, поскольку в течение последнего месяца ухитрился заработать два выговора за прогулы. Поэтому он договорился с братом снохи — приехавшим в отпуск шофером из Абхазии, — что в Закаталах тот его подменит и доведет автобус до Лагодехи. Девушка-экскурсовод, которую попросили никому не сообщать о подмене, не возражала, сказав, что ей, собственно, безразлично — шофер есть шофер. Молодой абхазец был хорош собой, холост и улыбался ослепительной белозубой улыбкой, а то, что этот красавец никогда прежде не ездил по маршруту Закаталы — Лагодехи, было не столь важно — на то и карта существует. Никто, разумеется, и в мыслях не держал, что ошибки в старой карте, пылившейся за стеклом автобуса, приведут к столь ужасной трагедии.

Когда горько плакавший шофер в порыве раскаяния все изложил следователю, у сотрудников администрации отлегло от души — главный виновник аварии был найден. Женщина-следователь в кабинете главврача с утра до вечера что-то писала, персонал притих, отдыхающие находились в подавленном состоянии и ждали, когда же станут точно известны имена выживших и погибших. Им никто ничего не сообщал, не сообщали и родственникам экскурсантов, потому что указаний на этот счет так и не поступило. Все это время вдали от санатория имени Кирова люди спокойно жили и трудились на благо великой Родины, не подозревая, что покореженный автобус с останками их близких лежит на дне глубокой пропасти, а вокруг суетятся и кишат муравьями военные специалисты, организуя работы по подъему.

Однако еще задолго до того, как над скалами начал кружить поисковый вертолет, люди Рустэма Гаджиева сумели добраться до обломков грузовика и вытащить из кабины изувеченные тела Садыка и Наби. Дожидаться, пока прибудут военные, они не стали, а лишь выставили ориентир для пилота — высокий шест с привязанным к концу черно-красным платком — и по узким горным тропам вернулись в родное село, чтобы предать земле погибших.

На следующий день после похорон Рустэм Гаджиев пришел в дом своей третьей жены Фирузы, чтобы поговорить с Сергеем Муромцевым. Последнему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, на кого так походила лицом и врожденной грацией движений маленькая Халида. Председатель сельсовета подал руку и с достоинством представился:

— Гаджиев.

— Муромцев, — Сергей слегка помедлил. — Разрешите мне выразить вам и вашей супруге соболезнование в связи с гибелью сына.

— Благодарю вас, — коротко кивнул головой Рустэм. — Как вы теперь себя чувствуете?

— Спасибо, можно даже сказать, что хорошо. Голова почти не кружится, я каждый день гуляю возле дома, хотя далеко пока не отхожу. Как я могу связаться со своими родными и сообщить, что я жив? Наверняка, им уже известно об аварии, и они тревожатся.

— Дагир сообщил в Махачкалу, что ребенок и четыре человека уцелели. Когда вы и ваши спутники поправитесь, мы довезем вас на машине до Тбилиси. Не тревожьтесь, у нас больные поправляются очень быстро — не пройдет и недели, как встанете на ноги.

— Я удивлен, — проведя ладонью по лбу, медленно произнес Сергей. — Если честно, то в этом есть что-то неестественное. Юра, у которого была повреждена спина, спокойно ходит, не испытывая никакой боли, а Прокоп… Я ведь видел его ноги, когда вытащил из автобуса — они были сплошное кровавое месиво. Прошло меньше недели, а он уже стоит на них и понемногу передвигается. Мне сказали, что из моего мозга торчал осколок…

— Я сам это видел, когда мы вас нашли, — спокойно подтвердил Гаджиев. — Фируза по моей просьбе сохранила осколок, если хотите, она вам его отдаст — будете беречь, как реликвию.

— Сначала я не поверил вашей супруге, когда она мне сказала. Ведь Фируза тоже ваша супруга, как я понимаю?

Возможно, в голосе Сергея прозвучало легкое ехидство, потому что Рустэм приподнял бровь и, усмехнувшись, кивнул:

— Фируза — моя третья жена, — он чуть прищурился. — А вы сторонник моногамии? Имеете что-то против обычая многоженства?

— Что вы, это очаровательный обычай, у вас найдется много завистников, — хмыкнул Сергей. — Я бы сам с удовольствием ему последовал, но боюсь, меня неправильно поймут.

Гаджиев рассмеялся, и в карих глазах его заплясали веселые искорки.

— Молодежь живет по другим законам, — весело сказал он. — Когда моя дочь Халида окончит университет и вернется домой, ей не будет необходимости входить в чей-то дом второй или третьей женой — в селении подрастает достаточно мальчиков ее возраста.

— Кстати, ваша Халида каждый день поит меня парным молоком, и мы беседуем на самые разные темы. Она удивительно развита для своего возраста, но иногда… Знаете, она показала мне свои рисунки животных, и среди них есть такие, например, как махайрод или кавказский зубр. Так вот, ваша дочь утверждает, что они водятся в здешнем лесу, хотя всем известно, что саблезубые тигры давным-давно вымерли, а последний кавказский зубр был истреблен в 1927 году. Знаете, я счел бы это детской фантазией, но уже пришлось увидеть здесь столько непонятного, что…

Лицо Гаджиева внезапно стало серьезным.

— Вы хорошо разбираетесь в естествознании, — сказал он. — Насколько я понял из слов вашей спутницы Ирины, вы микробиолог. Буду откровенен, сегодня я зашел сюда не только вас навестить — я хотел бы просить вашей помощи.

— Буду рад помочь, чем смогу, — ответил удивленный и заинтригованный Сергей.

— Фируза говорила вам, что в молоке наших животных и в крови наших людей постоянно находят какой-то микроб. Я не специалист в этом, но моя невестка Сурая утверждает, что это не какой-то там вредный микроорганизм — не тиф, не холера, не дизентерия. Болезни он никакой не вызывает. Однако врачи из санэпидстанции в Дербенте подстраховываются и не дают разрешения продавать наши продукты на рынке. Могли бы вы, как специалист, разобраться в этом и дать свое заключение?

— Я возьму образцы и проведу исследование у себя в лаборатории. Однако ничего не могу обещать — в смысле благоприятного для вас исхода. Ведь существует множество самых разных кишечных палочек, не только холера и дизентерия. Они безвредны для здорового человека, но могут вызвать болезнь у ослабленного или у ребенка. Вы можете рассказать мне, чем чаще всего болеют дети в вашем селе?

— В нашем селе никто никогда ничем не болеет — ни дети, ни взрослые.

Сергей изумленно поднял брови:

— Даже не знаю, что сказать! За всю многовековую историю ни одной эпидемии, ни одного случая насморка или отравления?

— За то время, что существует наше село — ни одного. Но мы пришли сюда не так давно, всего пару десятков лет назад. Если хотите, я расскажу вам все с самого начала, но разговор будет долог. Достаточно ли вы окрепли, чтобы выслушать меня?

— Готов слушать до бесконечности.

И вот, что поведал ему председатель сельсовета Рустэм Гаджиев.

«Народ наш малочислен, по переписи мы причислены к аварцам, но говорим на бежитинском языке и считаем себя гинухцами. Советская власть и создание колхозов изменили, конечно, кое-что в нашей жизни, но почти всех наших сельчан и без того объединяло кровное родство. В школьные годы я был пионером, потом вступил в комсомол, и меня послали учиться в Тифлис — так тогда назывался Тбилиси — на рабфак — меня и Сабину. О нашем браке родители договорились уже давно, сами мы ничего против не имели, поэтому перед отъездом решено было отпраздновать нашу свадьбу.

Мы были совсем молоды — мне восемнадцать, Сабине шестнадцать. В Тифлисе к нашей молодой семье отнеслись сочувственно, выделили комнату в общежитии. Сабина училась не хуже меня, хотя на нее легли все хозяйственные заботы. В сороковом, когда мы окончили университет, у нас уже было два сына — Гаджи и Владимир. В родное селение мы, если честно, возвращаться не собирались — я вступил в партию, и мне предложили работу в горкоме, а Сабина преподавала в школе историю. Через полгода нам дали квартиру и даже поставили телефон. Я был очень речист, и когда нужно было выступить на собрании с осуждением очередного „врага народа“, это обычно поручали мне — в те годы я был искренне убежден в правоте всего, что делали партия и товарищ Сталин.

В мае сорок первого мы с Сабиной отправили мальчиков на лето к родителям, а через месяц началась война. В начале августа я уехал на фронт. Мог взять броню, но мне было стыдно — мой отец, дядя и пятеро моих братьев ушли воевать в первые дни войны, а в июле на отца и двух братьев пришли похоронки. Володю мы решили оставить пока в селе у моей матери — там питание было намного лучше, чем в тбилисском детском саду. К тому же на Сабину в военное время навалилось столько общественной работы, что ее с утра до поздней ночи не бывало дома.

Осенью сорок третьего меня тяжело контузило, я полностью ослеп на один глаз, и руки у меня все время мелко дрожали. Почти полгода провалялся в госпиталях, после этого комиссовали и отправили домой — в Тбилиси. Там меня поджидали ужасные новости.

Всего за неделю до моего возвращения один рутулец из наших мест привез в Тбилиси жену и сына. Они остановились у нас и рассказали, что в апреле в наше селение пришли люди в форме НКВД, велели жителям собрать свои вещи и в один день всех — в том числе, мою мать, сестер, деда и младшего сына Володю, который во время войны оставался с ними, — вывезли куда-то на машинах, а скот отогнали к даргинцам. Потом пригнали военную технику и разрушили наши дома, так что людям теперь даже некуда было вернуться. В Рутуле ходили слухи, что гинухцев переселили в район Ведено — туда, где до войны жили выселенные в Среднюю Азию чеченцы.

Я немедленно отправился к давнишнему своему приятелю Бэсико Саджая — мы с ним вместе учились, а потом работали в райкоме. Саджая был рад меня видеть, велел жене поставить на стол все самое лучшее, что было в доме, но едва я заговорил о том, что меня к нему привело, он поскучнел.

„Рустэм, дорогой, если не хочешь потерять партбилет, то пока об этом не надо ни говорить, ни думать. С твоими родными все будет хорошо, но сейчас никто ничего не может изменить. Скажу откровенно: хорошо известно, что в прошлом году, когда немцы оккупировали часть Чечено-Ингушетии, чеченцы вели себя предательски, и за это их вывезли за Каспий. Скажу даже, что Иосиф Виссарионович был еще к ним добр — Гитлер на его месте велел бы всех чеченцев от мала до велика отправить в концлагеря. Но район Ведено не может пустовать, поэтому туда решено переселить часть гинухцев и хваршинов. Но об этом не надо много говорить, я уже тебе сказал. Живи спокойно, поправляйся после ранения, воспитывай старшего сына, а через месяц-другой все встанет на свои места. Я уверен, что с твоими родными и с Володей все в порядке“.

Но я был уже не тот молодой Рустэм Гаджиев, который верил любому слову, напечатанному в газете „Правда“. Я прошел войну, я повидал такое, от чего волосы вставали дыбом, и теперь не мог покорно принять совет друга. Я сказал:

„Мои земляки ни в чем не провинились — ни перед партией, ни перед Родиной. Так за что их-то лишили родных домов и родной земли? Куда вернутся мои младшие братья, если не погибнут? И что стало с семьей моего однополчанина чеченца Ушурма Магомедова, который вынес меня после контузии с поля боя? Куда он вернется после войны, если не отдаст свою жизнь за Родину и за Сталина?“

Видно, нервы мои были действительно не в порядке, если я посмел так говорить. Лицо и взгляд Бэсико стали ледяными — даже мой единственный видящий глаз сумел это разглядеть. Он холодно ответил:

„Решения партии не обсуждают. Ты воевал, ты мой друг, но в моем доме попрошу больше подобного не говорить“.

„Что ж, тогда до свидания“.

Я поднялся и, не подав ему руки, направился к двери. У меня тряслись не только руки, но ходуном ходили плечи и голова — после контузии так бывало, когда я сильно нервничал. Саджая меня не удерживал, но в спину спросил:

„Так чего же ты добиваешься, Рустэм?“

Я, не оборачиваясь, бросил:

„Хочу увидеть своих родных и своего сына“.

Через два дня мне позвонил секретарь райкома партии Вано Гургенишвили:

„Товарищ Гаджиев, как же так — вернулся с фронта и не заходишь! Товарищ Саджая говорит, ты уже совсем поправился, все товарищи будут рады тебя видеть. Приходи, приходи дорогой, прямо сейчас высылаю за тобой машину“.

Он долго тряс мою руку, потом представил сидевшему за столом человеку. Тот тоже поднялся, назвал свою фамилию — Богданов. Одного взгляда, брошенного на его лицо, мне было достаточно, чтобы признать в нем сотрудника НКВД. Вано оглядел меня и нерешительно спросил: „Ну, как твое здоровье? Товарищ Саджая говорил, ты готов приступить к работе, но я вижу, что вид у тебя еще не очень. Так как?“

Он и Богданов не отводили глаз от моих мелко трясущихся рук. Я ответил откровенно и довольно сухо:

„Здоров, как бык, но врачи говорят, что руки будут дрожать пожизненно — контузия“.

Гургенишвили обрадовался:

„Тогда ладно, тогда хорошо. Я, в смысле, не про руки, а что ты здоров и можешь работать. Понимаешь, нас просили рекомендовать надежного товарища на место секретаря райкома партии в районе Ведено. Там сейчас сложная ситуация, и очень нужен человек, умеющий вести разъяснительную работу. Бэсико говорит, он тебе вкратце обрисовал ситуацию. Так как, поедешь?“

Я понял, что таким образом Саджая выполнял мою просьбу, несмотря на все сказанные мною в гневе слова. Что ж, недаром, видно, я в студенческие годы помогал ему писать контрольные и покрывал его перед невестой, когда он пускался в загул с девочками после каждой удачно сданной сессии.

„Поеду“.

„Ну и хорошо, ну и ладно. Я на минуту вас оставлю, прошу прощения“.

Он торопливо поднялся и вышел, оставив меня с Богдановым. Тот подождал, пока за Вано закроется дверь, потом негромко сказал:

„Ситуация в районе действительно сложная, товарищ Гаджиев. Не все правильно понимают решения партии и правительства, существуют нездоровые настроения — кто-то пытается сорвать людей с места, увести их в горы. Если ситуация выйдет из-под контроля, это приведет к тяжелым последствиям. В первую очередь для ваших же земляков. Ваша задача не только вести разъяснительную работу, но и держать нас в курсе событий. Дом вам отведут не в районном центре, а там, где живут ваши родственники — вы должны постоянно находиться среди людей, чтобы знать об их настроениях. Неудобно, конечно, но если вам понадобится срочно выехать в районный центр, в вашем распоряжении всегда будет машина. Думаю, вам легко удастся выявить тех, кто баламутит народ и мешает нормализовать обстановку — ваш авторитет среди гинухцев достаточно высок, вас уважают, вы бывший фронтовик. Сразу спрашиваю, справитесь?“

Я смотрел на него, и мир прежних моих понятий о ценностях рушился — даже война не смогла сделать с моей душой то, что сделали слова этого человека. Лицо мое было спокойно, когда я подтвердил свое согласие быть их осведомителем и подписал какие-то бумаги.

Восьмилетний Гаджи остался пока в Тбилиси — с семьей рутульца, жившего в нашей квартире. Приехав в район Ведено, мы с Сабиной быстро отыскали наших родных и младшего сына Володю. На следующий день после приезда у меня состоялся долгий разговор с дедом — я сообщил ему все, что говорил Богданов, и откровенно признался:

„Я должен был подписать согласие сотрудничать с ними — иначе эту работу доверили бы не мне, а другому человеку“.

Дед не придал моим словам никакого значения, сказал:

„Все знают, что ты в нашем роду самый умный — поэтому тебя и послали учиться в город. Никто не поверит, что ты сможешь доносить на своих родичей, хоть подписывай ты десять бумаг. Но сейчас у нас и вправду тяжелое время — люди не могут быть довольны, если рушат их дома, а их самих изгоняют в чужие места. И что скажут чеченцы, когда вернутся и увидят, что мы живем на земле их предков? Разве мы враждовали с гинухцами и хваршинами, скажут они, что гинухцы и хваршины пришли и забрали наше жилье? Поэтому многие горячие головы хотят забрать женщин, детей и тайно уйти отсюда — вернуться домой“.

Я встревожился:

„Это безумие, дедушка! Люди из НКВД сторожат все дороги и никого отсюда не выпустят! К тому же, все наши дома разрушены“.

„Да-да, сынок, но взрослые мужчины в армии, а молодежь трудно удержать от буйных поступков. На днях Руми, сын твоего двоюродного брата Гамзата, куда-то исчез и долго бродил по горам, а когда вернулся, то рассказал нам, что нашел тропу, ведущую в страну Синего Оленя. Сказал, будто она лежит высоко в горах — там, где берет начало река Джурмут“.

„Дедушка, Руми только шестнадцать, и он может придумать, что угодно. Не можешь же ты верить ребенку“.

„С ним были два молодых хваршина — они подтвердили его слова“.

„Надо немного подождать, дедушка, сейчас нельзя трогаться с места“.

„Но молодежь волнуется — люди из НКВД чувствуют себя здесь полными хозяевами и делают, что хотят. Исчезли две красивые хваршинские девушки — говорят, их увезли, позабавились, а потом сбросили тела в пропасть. Руми волнуется — начальник НКВД района Веденяпин положил глаз на его невесту Супойнат. Повадился приезжать с проверками, а как приедет, так обязательно зайдет к ним в дом и начинает задавать девочке вопросы, а у самого глаза, как у быка во время случки. Мать уже боится выпускать ее одну из дома, а ночью прячет у соседок — ведь чекисты, когда устраивают свои проверки, могут схватить и увести любого человека“.

Слова отца заставили меня вскипеть гневом:

„С какой стати они так бесчинствуют? Я сообщу о его поведении в ЦК, дойду до самого товарища Сталина!“

Дед поднял руку:

„Тише, сынок, тише! Говорят. Веденяпин — близкий друг Берии. Они вместе постоянно охотятся в Грузии, и Веденяпин привозит ему красивых женщин. Был прежде у него заместитель — Алексеев. Неплохой был человек, один раз поспорил с Веденяпиным, и люди слышали, как Алексеев сказал, что, мол, доложу товарищу Сталину о ваших безобразиях. А Веденяпин ему ответил, что товарищ Сталин далеко, а Лаврентий Павлович близко. И после этого Алексеев куда-то исчез, больше его никто не видел. Поэтому мы никуда не хотим жаловаться, но прячем красивых женщин и девушек, когда приезжают люди из НКВД“.

С Веденяпиным, о котором говорил дед, мне пришлось встретиться буквально в тот же день. Он заехал посмотреть, как я устроился на новом месте, и держался очень дружелюбно — пожал мне руку, спросил о впечатлениях и поинтересовался, нет ли у меня для него какой-либо важной информации. От его прикосновения дрожь в конечностях у меня усилилась, я поспешно ответил, что сообщу немедленно, когда что-либо узнаю. К счастью он торопился и сразу же уехал. Поскольку я жил не в районном центре, то в следующий раз увидел его нескоро и вот, при каких обстоятельствах.

В тот день рано утром к Сабине вся в слезах пришла мать Руми и сообщила, что мальчишка исчез. Прежде он тоже часто исчезал, но всегда предупреждал мать, чтобы она не беспокоилась, а тут просто ушел из дома и не вернулся. Местный милиционер под большим секретом сообщил ей, что парня, когда он шел по дороге, ведущей в горы, схватили, затолкали в „черный ворон“ и увезли люди в кожаных куртках.

Я велел женщине:

„Иди домой и жди. Я поеду в районный центр и попробую поговорить с Веденяпиным, если он на месте“.

Однако не успел я натянуть сапоги, как пришел мой дед и без всяких предисловий сказал:

„Гинухцы и хваршины волнуются, их желания разделились — одни предпочитают остаться и принять все, что приказывают власти, но многие готовы уйти и попытаться спрятаться в горах. Я ухожу и со мной твоя мать, и твои старшие сестры с детьми, и еще много других людей. Мои родители и другие старики решили остаться — несколько семей из нашего села, где есть тяжело больные и грудные дети, не могут идти, и кто-то должен их оберегать. Даже Веденяпин не посмеет тронуть старейшин. Но мы, кто помоложе, должны идти“.

„Дедушка, что ты говоришь! — воскликнул я, потрясенный его словами. — Тебе уже за семьдесят, ты мудр, подумай сам — сколько можно будет прятаться? У властей вертолеты, оружие, они выследят вас за считанные дни“.

„Не выследят. Я сам поведу их, потому что молодость горяча, но разум у них невелик, и не годится оставлять их без присмотра. Мы пойдем в Страну Синего Оленя“.

Меня так поразили его слова, что я не сдержался и повысил голос, чего никогда прежде не посмел бы сделать в разговоре со старшим:

„Страна Синего Оленя — сказка, дедушка! Неужели ты в это веришь? Ты погубишь людей и сам тоже погибнешь!“

Дед насупил брови, в глазах его сверкнул гнев.

„Молод ты, сынок, поучать меня! Страна Синего Оленя существует, наши предки и предки хваршинов бывали там, но позже земля сдвинулась, рухнули скалы, и теперь страна Синего Оленя со всех сторон окружена бездонной пропастью. Мы переберемся через нее, а потом построим мост и по нему перегоним наш скот, который теперь у бежитинцев“.

Я почувствовал, что вся верхняя половина туловища у меня ходит ходуном, голова ныла, а глаза слезились, но хуже всего было сознание, что я не могу остановить это безумие.

„Зачем ты тогда пришел ко мне, дедушка, если ты уже все решил без меня? Я не смогу вам помешать, вы погибнете, а я ничем не смогу помочь. Лучше бы мне ничего не знать, чем видеть это безумие!“.

В глазах деда мелькнула жалость, когда от увидел сотрясавшую меня дрожь.

„Я не хотел, чтобы ты в этом участвовал — ты болен, тебе нужна спокойная жизнь. Мы должны были уйти этой ночью, и Руми шел к хваршинам, чтобы сговориться с ними о месте встречи — многие из них тоже не хотят жить в чеченских домах и готовы идти с нами. Но НКВД, видно, что-то заподозрило, и за Руми следили. Теперь его арестовали, и парни хотят напасть на районный центр, убить Веденяпина и освободить Руми. У них есть оружие, но с людьми из НКВД они не справятся, и Руми не освободят. Я пришел к тебе за помощью — ты должен поговорить с ними и убедить их не делать этого“.

„Зови их сюда“.

Вошли трое — три паренька от пятнадцати до семнадцати лет. Они почтительно поздоровались, но смотрели настороженно — как ни как, а я в их глазах был представителем власти. Можно было легко угадать, что под их туникообразными рубахами спрятано оружие. Одного взгляда на упрямые лица мальчишек мне было достаточно — переубеждать их бесполезно, они поступят, как решили. Оставался один выход.

„Нападение на райцентр отменяется, — по-военному коротко приказал я. — Вы собирались этой ночью увести людей в горы? Уводите. Руми я беру на себя — если сумею его освободить, то мы присоединимся к вам. Все ясно?“

Их лица выразили изумление:

„Но, Рустэм-ага…“

Я решительно оборвал их слабую попытку возразить:

„Никаких разговоров! Я человек военный, а на войне каждый делает свое дело, иначе бой не выиграть. Ваша задача вам ясна — увести людей, позаботиться о женщинах и детях. Они не должны подвергаться опасности, поэтому если вас настигнут, в перестрелку не вступать — сдавайтесь без боя. Я знаю, для настоящего мужчины легче погибнуть в бою, чем сложить оружие, но это приказ. Теперь выполняйте, кругом, шагом марш!“.

Они четко развернулись и вышли. Я подумал, что за то время, что взрослые мужчины были на фронте, этим мальчишкам явно стало не хватать отцовского ремня. Дед смотрел на меня с упреком.

„Почему ты велел им сдаться, если НКВД их настигнет? Они — взрослые мужчины и, слава аллаху, умеют хорошо стрелять“.

„Они еще мальчишки, я не могу позволить им играть своей и чужой жизнью“.

„Во время восстания семьдесят седьмого года мне было семь лет, но я уже держал винтовку в руках и стрелял в русских“.

„Я тоже был на войне, дедушка, и там узнал цену жизни и смерти.

Мало уметь стрелять, надо знать, когда можно выстрелить, а когда из-за одного твоего выстрела могут погибнуть десятки безвинных людей. Смерть не знает национальности, но русских миллионы, а наш народ немногочислен. И без того много наших мужчин полегло на войне с немцами. Иди с ними, дедушка и, если мне не удастся освободить Руми и присоединиться к вам, то не допусти кровопролития. Береги людей, чтобы и через тысячу лет на Земле могли жить потомки гинухцев и хваршинов“.

„Такты решил идти с нами, сынок?“

Я пожал плечами — а что мне еще оставалось? Если эти юнцы и мой старый дед безумствуют, решив вести людей на гибель, то и для меня другой дороги нет — на войне мне не раз приходилось бывать в разведке, возможно, что мой опыт окажется полезным. Скроемся пока в горах, а там — кто знает? — может так случиться, что товарищ Сталин очень скоро уберет зарвавшегося наркома Берию, как убрал в свое время Ягоду и Ежова. Тогда можно будет объявиться и вернуться домой.

Я уже не верил в то, что все в Советском Союзе делается на благо народа и во имя справедливости, но еще верил в товарища Сталина. Поэтому я достал свой именной револьвер и сказал деду:

„Иди, дедушка, уводите людей, как решили, а я поеду к Веденяпину“.

Кажется, я сумел убедить деда в своей правоте, потому что он какое-то время пристально смотрел на меня, потом глаза его просияли:

„Ты прав, сынок, и я горжусь тобой, — взгляд его уперся в мои трясущиеся руки, — но я поеду к Веденяпину вместе с тобой. Ты не по возрасту мудр, но и твой старый дед может на что-то пригодиться“.

Что мне было делать с этим упрямцем? Я сердито ответил:

„Хорошо, дедушка. Но ты будешь делать то, что я тебе скажу и ничего другого“.

„Да, сынок, я сделаю все, как ты скажешь. Ты правильно объяснил, что в бою должен быть только один командир“.

Мы подъехали к зданию районного НКВД в начале девятого. Я велел деду и шоферу — молодому аварцу Хуршиду — ждать в машине, а сам сказал дежурному чекисту:

„Сообщите товарищу Веденяпину, что я приехал по срочному делу — у меня сообщение чрезвычайной важности“.

Меня немедленно проводили в кабинет начальника районного НКВД. Похоже было, что Веденяпин всю ночь работал, потому что глаза его были воспаленными от бессонницы.

„Да, — отрывисто сказал он, встряхнув мне руку, — я слушаю, товарищ Гаджиев, что ты хочешь мне так срочно сообщить?“.

Я оглянулся — мы с Веденяпиным были в кабинете одни.

„Ночью был арестован юноша Руми Гамзатов, прикажи привести его сюда — я хочу его видеть“.

„Ты хочешь…“

Он не договорил, уставившись на дуло револьвера в моей трясущейся руке, но я не позволил ему дотянуться до кобуры.

„Руки на стол, Веденяпин. Видишь, после контузии руки мои дрожат, и я могу случайно нажать на курок“.

В глазах его мелькнул испуг, широкие ладони торопливо легли на стол, и мне стало понятно, что этот человек согласится на все ради спасения своей жизни.

„Чего ты хочешь, Гаджиев? — торопливо спросил он. — Ты болен? Ты понимаешь, что ты делаешь? За такие вещи ты не только положишь на стол партбилет — тебя расстреляют и не посмотрят, ни на какие твои военные заслуги“.

„Сейчас я сяду рядом с тобой за стол, и мы будем сидеть, как два самых близких друга. Но под столом мой револьвер упрется в твое тело, дуло его будет направлено прямо в твое сердце. Запомни хорошо, что ты должен сделать, иначе мой палец задрожит слишком сильно и нажмет на курок. Прикажи привести Руми, скажи своим людям, что мы вдвоем хотим его допросить. Пусть с него снимут наручники, а после этого пусть твои люди выйдут из кабинета. Ты хорошо все запомнил?“

Не спуская с него глаз, я подвинул стул и сел рядом с ним. Дуло моего именного револьвера уперлось Веденяпину в бок, и то, что он прочитал в моем взгляде, заставило его торопливо поднять трубку телефона и отдать приказ.

Руми привели в кабинет минут через десять. Он слегка прихрамывал, один глаз у него заплыл, но держался он бодро — так, как и положено мужчине нашего рода. Увидев меня, он изумился, но ничего не сказал. По приказу начальника высокий чекист с наганом снял с мальчика наручники и вышел, оставив нас одних. Веденяпин угрюмо спросил:

„Хорошо, что теперь?“

„Теперь мы немного посидим, а потом ты прикажешь своим людям отвести мальчика в мою машину, которая ждет внизу. Скажешь, что решил его отпустить — ведь это, в конце концов, всего лишь ребенок.

Когда они уедут, мы немного подождем, и я уйду“.

В глазах его загорелся хищный огонек.

„Ты и вправду болен, Гаджиев! Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу? Или ты хочешь меня убить? Но тогда мои люди тебя отсюда не выпустят“.